Изгои (джен)

Ойген почти охрип, и ему не то чтобы хотелось — нужно было чем-то смочить рот, но это желание почему-то никак не могло превратиться в намеренье. Ему было тяжело, неудобно и плохо, но даже мысли просто попросить у Асти воды не возникало — да и вряд ли бы Ойген смог сейчас хоть что-нибудь впустить в себя. Нет, ему нужно, нужно было сперва избавиться от того, что, кажется, готово было разорвать его голову на куски вместе с его душой. Он снова зажмурился — так было легче, не видеть света, который вызывал лишь тошноту и боль — и снова заговорил, понимая, что добрался в этой истории до той поворотной точки, после которой всё начинает быстрей и быстрей двигаться к своему трагическому финалу, словно камни, сорвавшиеся с вершины горы и покатившиеся вниз по склону…

Кажется, это зима, и теперь дома у маленькой Косси всё куда хуже. Родители почти не говорят с ней, а в школе другие дети пытаются держаться от неё подальше и не хотят с ней играть. Их мамы больше не приводят их к ним в гости и не зовут её к себе, а в парке просто уводят её друзей и подружек как можно быстрей, словно она больна чем-то заразным. Её бы забрали из школы на домашнее обучение, если бы мама с папой не были так заняты на работе, впрочем, в этом году она ужасно много «болеет»: после каждого инцидента мама не спускает с неё подозрительных глаз, и Констанс мечтает просто стать невидимкой. Дома почти что невыносимо, но гулять с сестрой её теперь особенно не пускают, и Косси-каприза сидит одна в их с Меридит комнате. Ей скучно, и она подавлена, и несправедливая обида почти звенит в её детской груди — и когда она видит в окно, как мимо проходят две её одноклассницы, которые с ней прежде дружили, Косси-каприза, Косси-за-что-же-нам-это-всё сжимает свои кулачки, и вдруг ветка старого клёна, под которым те вот-вот должны были пройти, с громким треском ломается и с грохотом валится сверху. Толком их, правда, не задев, но оцарапав, осыпает бурыми листьями, которым давно пора было опасть. И Косси-что-в-тебя-такое-вселилось знает, да, она прекрасно знает, что ветка упала не просто так, но всё было по-честному — её заперли, а они продолжали смеяться и шли без неё. Она пугается, только когда понимает, что мама стоит за её спиной. Та, не говоря почти ничего, срывается с места, и Косси-ты-опять-опять видит в окно, как мама выбегает уже из подъезда, спеша убедиться, что с этими глупыми врединами ничего не случилось. Косси видит: мама смотрит на неё снизу вверх и знает, что, когда та вернётся, снова будет кричать и плакать, и трясти её за плечо, пока Косси-каприза не расплачется от обиды и боли. Не стоило вообще выглядывать из окна, пока не стемнеет. Потому что красивую добрую леди, улыбающаяся ей из-под ласковых фонарей по дороге куда-то (Косси каждый раз пытается угадать или просто придумать) появляется, лишь когда на улицу опускаются сумерки. Она останавливается в пятне тёплого света, и им не нужно даже говорить друг с другом — Косси просто смотрит на неё из окна, и потом ей обязательно снится что-то хорошее.

Ойген бы многое мог сказать об этом «хорошем», и часть его заставляла его голову монотонно гудеть, впрочем, он уже лучше осознаёт пространство вокруг себя и пытается заставить эту спутанную киноплёнку в его голове показать что-то действительно важное…

Судя по тому, как тепло и зелено, наступила уже весна, и Косси-каприза тащит за собой сестру в парк — мама уже давно с ней туда не ходит — да и сестра ей нужна исключительно для компании и Косси надеется, что Мерри-зазнайка встретит своих подруг. Сама же Косси, Косси-ямочки-на-щеках ищет встреч со своей доброй леди, и Ойген понимает, что это не в первый раз… Что ж, теперь у Ойгена даже есть имя — добрая мисс Хелена. Хелена Уоррен. И оно ему ни о чём совершенно не говорит. И достаточно чтобы в воздухе вокруг мисс Хелены зазвенели волшебные колокольчики и Мерри-зануда не станет мешать — они же не делают ничего плохого. Тем более в парке так много людей. Косси знает, что сейчас чемпионат по футболу и папу не следует отвлекать, когда он настраивает приёмник. Мама работает, и папа с друзьями отправляет их с Меридит в парк, чтобы они не болтались у них под ногами. И они не болтаются — они болтаются в парке, и Меридит уже достаточно взрослая для того, чтобы болтаться там, кроме подружек, ещё и с мальчиками из соседней школы. Дурацкие мальчики в дурацких широких штанах и пиджаках в полоску. Ну и пусть что Мерри-воображале больше не до неё.… Уже темнеет, но Косси этого вовсе не замечает. Качели под ней раскачиваются будто сами собой, мерно поскрипывая, и она сидит, грустно свесив с них ноги.

— Мама с папой меня не любят, — тихонько говорит она. — И Меридит не до меня… и больше со мной совсем не играет…

…или всё же не сами? Рядом с ними стоит красивая добрая мисс Хелена, которую почему-то не видит почти никто, а если и видит, то тут же теряет к ней интерес, и бредёт по своим делам дальше. На ней такая красивая шляпка, что Косси думает, что стыдно такую не замечать, но добрую мисс Хелену это вовсе не беспокоит, она гладит Косси по волосам и спрашивает ласково и так нежно:

— Ты хочешь, чтобы я была твоей мамой, Констанс?

Тоску маленькой Косси Ойген мог бы потрогать рукой. Тоску и одиночество — и скривить губы в болезненной горькой ухмылке, от понимания, что на самом деле они не её… или не только её — эта «добрая леди»… Хелена Уоррен… да — Ойген никогда не видел, как такое проворачивают вампиры, но был в состоянии оценить, с какой аккуратной и хищной нежностью она сглаживала, заставляла выцветать образы родителей в голове крошки Косси, которой даже сестра казалась теперь такой холодной, далёкой и какой-то пустой… А вместе с тем сладким очарованием, которое Хелена практически излучала… не нужно учить прорицания, чтобы знать, что случится дальше... Косси спрыгивает с качелей и берёт «добрую» мисс Хелену за руку. Такую прохладную гладкую руку… В отличие от семилетней девочки, Ойген со всем омерзением осознавал, где проходила грань между её маленьким детским горем и хладнокровно наведёнными на неё кем-то извне желаниями и эмоциями — и он содрогнулся этого знания, основанного не на одних лишь догадках. Увы.

Если бы Ойгену было ещё, чем стошнить, его бы стошнило снова. Но он лишь закашлялся и сплюнул вязкую слюну, кажется, прямо на свой халат — и вытер губы тыльной стороной руки. Как бы ни было ему сейчас отвратительно, мерзко, тяжело, его сознание слегка прояснилось, и Ойген смог, по крайней мере, просто сесть. Он потряс своей прояснившейся головой, и прислонился к дверце кухонного гарнитура, наконец-то ослабив хватку и выпуская руки Рабастана, на которых, возможно, останутся синяки, а потом измученно закрыл глаза. Ойгену мог бы поклясться, что он на какое-то время выключился — впрочем, ненадолго, и очнулся, когда его губ коснулся край чего-то… да. Край стакана. Стакана с водой… Он сделал глоток — и жадно выпил всё, и эта проходная почти безвкусная жидкость стала для него и действительно Aqua Vita.

Открыв глаза, Ойген увидел сидящего рядом с ним бледного как мел Рабастана. Стакан в его руках слегка подрагивал, и остро кольнувший Ойгена страх за Рабастана окончательно привёл его в себя.

— Ей было сколько? — спросил Рабастан бесцветно. — Семь?

— Семь, — кивнул Ойген. — Каких-то четыре года, и её жизнь могла бы действительно измениться... Не так…

— Кем вообще нужно быть, чтобы обратить ребёнка? И зачем? Ойген, я просто не понимаю... — Рабастан раздражённо тряхнул головой. — Зачем обращать семилетнюю девочку? Ну, хорошо — похитить, как один наш общий недобрый знакомый, это я как-то могу понять. Но ведь оборотни растут... Кому нужен бессмертный и вечный ребёнок, это же какая-то чудовищная чепуха!

В голосе Рабастана прозвучало искреннее и презрительное недоумение: не то чтобы он вообще был фанатом детей, и, вероятно, ребёнок, который не вырастет никогда, обретал для него какие-то свои раздражающие и неприятные грани, но Ойгена оно скорей успокоило. Во всяком случае, это было намного лучше той плоской мертвенности, что прозвучала в первом его вопросе.

— Она… ты знаешь… Я, возможно, не всё уловил, ведь это моё воспоминание о чужом, которое много лет лежало в каких-то глубинах памяти семилетней девочки, — помолчав, ответил ему Ойген. — Я вижу куски, обрывки… вспышки, картины и образы — но могу судить лишь по тому, что видела и чувствовала она. Этот вампир, Хелена Уоррен, она долго была одна… и была такой… несчастной, замкнутой на этой своей печали, что... она разъедала её изнутри… или же это был голод? Они… чувствуют всё не так, как привыкли мы… Или может быть… я привык. Печальные… глубоко скорбящие люди… это… что я не пускал в себя глубоко. Я не знаю, что в её жизни или не-смерти случилось. Видимо, что-то печальное. И она так мечтала не быть одной… мечтала о том, чтобы у неё был ребёнок… Но увы, в учебниках такого третьекурсникам не дают, но ты же помнишь умные книжки Маркуса? Женщина-вампир неспособна зачать, выносить и родить… у мужчин ещё остаются какие-то посмертные шансы, уж прости, не знаю подробностей, но не у неё… Она никогда не смогла бы стать матерью. Почти никогда…

Маме Хелене нравится наряжать свою очаровательную малышку. Она застёгивает последние пуговички на белом кружевное платьице, повязывает его узким алым пояском — они с Косси-моей-светлой-звёздочкой так похожи, такие же светлые волосы, почти одинаковые глаза, и прекрасные белые платья для тёплой летней погоды. Они выходят на крыльцо, и мама Хелена берёт свою милую дочку за руку, и они, элегантные и красивые, идут по вечерней набережной, почти сияя в сизых сумерках, и все им так ласково улыбаются… улыбаются ей, и Косси-моя-малышка-я-всему-тебя-обязательно-научу видит, как стекленеют глаза прохожих.Особенно нежно им улыбаются одинокие пожилые леди. Пожилые леди на вкус как на осень.

Ойген видит, как мама Хелена склонилась над дряблой шеей, Косси маленькая и ей не слишком удобно, если они сидят. Она предпочитает затянутые тонкой пергаментной кожей запястья, когда они с мамой едят, а потом мама Хелена вытирает её перепачканные кровью губы батистовым белым платком:

— Мы же должны помнить о воспитании, — говорит она, поправляя Косси воротничок, а потом они просто уходят, оставляя пожилую леди где-нибудь на кушетке. Было очень мило с её стороны позвать их на чай.

Ойген моргает, и каждый раз видит новый кусок, будто он переключает каналы, на которых идёт в разное время один и тот же не слишком приятный фильм. Он видит, как изменилась Косси. Как обострилось её восприятие всего, что вокруг, и это ощущать это почти против его естества, и он старается сосредотачиваться на сути.…Констанс интересно решительно всё, и она с удивлением узнаёт, что некоторые люди не такие, как все, они могут творить чудеса. А ещё она узнает, что чудеса бывают — да, взаправду, самые настоящие, и она восторженно бросается в новый для себя мир, такой волшебный, удивительный и реальный — мир, о котором она прежде ничего не знала. В нём есть даже лягушки из шоколада, и они прыгают, совсем как настоящие… вот только вкуса еды она больше не ощущает… А ещё, кроме чудес, существуют монстры, но Констанс не чувствует перед ними страх… и она может заставить людей делать, что она пожелает. И она хочет так много, но… больше всего она хочет к Меридит и скучает по ней — именно по ней, не по маме с папой, чьи лица она даже помнит с трудом! Но мама Хелена говорит, что Косси-нежная-моё-сердце ей совсем не нужна, потому что сестра о ней позабыла. Потому что прошло уже столько лет. А потом берёт её лицо в ладони и целует в лоб, и в такие моменты Констанс снова ей верит и чувствует покой и радость — но что-то тихо точит её изнутри…

С каждым видением Ойген отчётливо ощущает, как меняется, трансформируется её сознание, как её мысли и чувства становятся более сложными, хотя внешне она, конечно же, не растёт, и остаётся той же маленькой и милой девочкой — и это-то особенно и жутко…

— Ойген, но ведь есть же запрет? — голос Рабастана снова выдернул его из воспоминаний. — Я точно слышал, что за такое бывает: Уолден однажды рассказывал, — Рабастан передёрнул плечами.

— Маркус говорил, что они и сами строго следят за таким, — Ойген тихонько ударился затылком о дверку, старательно отгоняя вновь путающие его сознание воспоминания.

— Но тогда почему? — со злым омерзением спросил Рабастан. — Не похоже, что они даже прятались.

— По-моему Хелена была безумна, — пожал плечами Ойген. — Даже по меркам таких существ... Удачлива и безумна. Хотя, на мой взгляд, они все безумны. Асти, кем нужно быть, чтобы на такое пойти? Нет, понятно, если тебя покусает оборотень, но вот так добровольно провести сотни лет?

К его удивлению, Рабастан вдруг усмехнулся.

— А вот я могу понять, пожалуй, почему люди соглашаются на такое, — сказал он, ёжась. — Ты понимаешь… Иногда, когда ты лежишь уткнувшись лицом в стену и просто не понимаешь, зачем вставать, есть, пить, снимать штаны… смотреть, дышать — но последнее у тебя просто не получается остановить — если в этот момент кто-то обещает тебе, что будет лучше, и тебе больше не придётся страдать… и тебе и правда лучше… — он умолк, и Ойген не решился ничего сказать. Так что Рабастан, немного помолчав, продолжил: — Вот только это выбор для взрослого человека, а не для напуганной девочки семи лет. Не думаю, что это кончилось хорошо, — резюмировал мрачно он, и Ойген услышал в этом так много личного.