Изгои (джен)

Ойген спал тревожно и нервно, и снилась ему удивительно редкая муть — когда и во сне понимаешь, насколько зыбкой кажется реальность вокруг тебя: даже земля осыпалась в чернеющий зев пустой и ожидающей своего постояльца могилы грязными комьями как-то не так. И только во сне Ойгену пришло бы в голову взять и прыгнуть в неё, чтобы вывалиться из камина в Атриуме министерства прямо под ноги уродливому изваянию, где котором пара волшебников попирала ногами курган из корчащихся обнажённых магглов.

«Магия — сила» — уродливые буквы высотой едва ли не в фут Ойген привычно увидел на цоколе, только теперь ему ужасно захотелось поменять и этот ужасный шрифт, и цвет заодно, но он никак, просто никак не мог понять, где же у статуи можно найти файл стилей.

Он даже кругом её обошёл, и толпа спешащих по своим делам сотрудников Министерства, напуганных и каких-то устало-выцветших, опустив голову, огибала его по широкой дуге, едва заметив его чёрный плащ и белую, словно кость, маску.

А затем он услышал звук, от которого по его спине побежал холодок.

— Кось! Кось! Кось! — мрачным эхом отражался от сводов Атриума надтреснутый старушечий голос, и волшебники в страхе и замешательстве начали оборачиваться, пытаясь понять, откуда доносится этот крик.

Ойген стянул маску с лица и заоборачивался вместе со всеми, и заметил в серой массе людей проблеск безжизненно-белого: детский силуэт в белом платье мелькнул лишь на миг, и вновь растворился среди людей. И уже следующее, что помнил Ойген — как бросился вслед. Он с усилием пробирался сквозь толпу, отталкивая людей со своего пути руками и магией, понимая, что просто обязан её догнать.

— Кось! Кось! Кось! — кричал он уже сам, надеясь, что это задержит её хотя б на одно мгновение, но никак не мог нагнать в толпе, в которой начал вдруг натыкаться на тех, с кем был знаком: здесь были живые и мёртвые, близкие и те, кого он видел может быть только однажды, и все они с удивлением оглядывались на него, когда он на них налетал.

— Ойген, ну куда ты бежишь? — с мягким недоумением звучал у него в ушах мамин голос. И Ойген, услышав его, остановился, замер, обернулся — и увидел её так близко, буквально в паре шагов, но он знал, знал, что должен догнать девочку в белом платье. Ему непременно нужно было бежать за ней прямо сейчас, и это ощущение было настолько сильным, что, виновато опустив глаза, он развернулся на каблуках и продолжил свою погоню.

Они были уже у самых лифтов, когда Ойген её почти догнал и попытался схватить за плечо, заставить её обернуться, чтобы взглянуть ей в глаза — и в этот момент проснулся.

Первые пару секунд он лежал, всё ещё ощущая под пальцами левой руки ткань её платья и кружево, а правой, правой — тёплое гладкое дерево ещё целой волшебной палочки, которую он словно всё ещё крепко сжимал. Сердце бешено колотилось — так быстро и сильно, словно Ойген и вправду бежал.

Ему давно, так давно не снилось, что он колдует…

Ойген зажмурился, потёр лицо ладонями и, взял телефон: на экране высветилось «12:24». Искушение снова закрыть глаза и так полежать было ужасным. Наверное, он мог бы легко проспать и свою смену сегодня, как проспал все запланированные на утро дела — а ведь спать он лёг вовсе не поздно, даже полуночи не было. Какой же вчера был длинный день…

Ойген нехотя спустил ноги с кровати и сел. Голова была тяжёлой и болела, словно с похмелья — как бывает, когда слишком долго спишь, да и в целом он чувствовал себя каким-то разбитым. Но душ непременно должен его спасти — туда и поплёлся Ойген, натянув халат и широко зевая.

От горячей воды ему действительно стало легче, и Ойген, завернувшись в халат, доплёлся уже до кухни, где отыскал в аптечке парацетамол и, содрогнувшись от вида мирно стоявшей на плите сковороды с тушёными овощами, продолжил свой скорбный путь, окончившийся в гостиной. Он вошёл, удручённый ужасной мыслью о том, что ему нужно собираться и уже совсем скоро идти на смену в кафе, и, оттягивая этот момент, тяжело опустился на подлокотник дивана:

— Я даже не понял, что так устал, — со вздохом признался он.

Сидящий в наушниках у компьютера Рабастан, как всегда, не реагировал на его хождения по квартире — по крайней мере, до тех пор, покуда Ойген, тоскующий по общению, не начинал его доставать. Сейчас Рабастан явно сидел без музыки, и Ойген прекрасно об этом знал, как знал и то, что у его брата нет выбора, кроме как, рано или поздно, ответить.

— Я ужасно вымотался, — пожаловался Ойген немого настойчивее и чуточку громче, надеясь, что выглядит в этот момент достаточно жалобно.

— Жизнь домового эльфа во время приёма гостей особенно нелегка, — вздохнул в ответ Рабастан, отрываясь, наконец, от компьютера.

— И это тоже, конечно, — согласился с ним Ойген. — Но я подозреваю, что дело не в этом… не только в этом. Не столько. Просто всё это… — он неопределённо взмахнул рукой. — Я совершенно отвык. И…

— Быть домовым эльфом? — уточнил Рабастан.

Ойген фыркнул:

— Да — я привык, что эту роль у нас обычно исполняешь ты. А тут… — он шутливо вздохнул и добавил уже серьёзно: — Мне так жаль их. Обеих.

— Я циник, — Рабастан даже повернулся к нему всем телом, — но мне кажется, эта смерть принесла им избавление. Поверь, я отлично знаю, как это, жить с сумасшедшей.

— Согласен, — Ойген потёр лицо ладонями. — Знаешь... людей нужно уметь отпускать. В том числе и при жизни... Никогда не понимал, почему люди так упорно цепляются за образы в своей голове... и продолжают жить в собственной версии душевного ада...

— Ты ведь не только о Безумной Кось сейчас? — уточнил Рабастан.

— Одно тянет другое... — Ойген едва заметно кивнул и сделал неопределённый пасс в воздухе. Таблетка парацетамола почти прогнала головную боль, и Ойген мог, наконец, нормально жестикулировать. — Может это просто семейное... и я просто как-то странно воспринял до боли знакомый сюжет, но... с другими актёрами...

— Ойген, хочешь мне рассказать? — мягко спросил Рабастан.

— Не то чтобы я на старости лет превратился в старого сплетника... просто... грустная такая история... и... — он немного замялся.

— Мы мужчины, — кивнул ему Рабастан, — мужчины не сплетничают. Но я вижу, что на тебя это давит. Можно ведь без имён...

— Ну, слушай, — с некоторым облегчением ответил Ойген. — Жили-были мальчик и девочка, даже учились вместе...

Не то чтобы история несостоявшейся жизни Филис Фейтфул затянулась надолго... и всё это время Рабастан слушал очень внимательно, а когда Ойген, наконец, замолчал, выдержав паузу, вдруг спросил:

— Как насчёт вместе позавтракать?

— Я за, но только не овощи, — благодарно согласился Ойген. — Ты знаешь, — продолжал он по дороге на кухню, — я бы сказал, это похоже на какое-то по-настоящему изобретательное проклятье. Столько лет жить — и видеть в окно свою сбывшуюся у другого мечту, — он покачал головой, опускаясь за кухонный стол, и продолжил: — Или не видеть, а просто знать... Давай сразу пообедаем, что ли. Всё равно мне уже скоро идти…

— Зачем? — спросил Рабастан, открывая холодильник, и даже его спина выразила недоумение.

— Уже почти час, — пожаловался Ойген. — Через три смена начнётся…

— Тебе нужен секретарь, — назидательно проговорил Рабастан, извлекая из холодильника две кастрюльки. — Если хочешь, я могу пока что занять эту должность.

— Зачем? — озадаченно спросил Ойген.

— В данном случае — чтоб не путаться в расписании, — Рабастан обернулся и насмешливо поглядел на него. — Ты же поменялся, — напомнил он. — И тебе сегодня в ночь.

— Точно! — Ойген буквально просиял при мысли, что вот прямо сейчас ему никуда не нужно. — Я, правда, забыл… а вот завтра мне к четырём — а потом…

Он недоговорил — но после смены его ждала Ролин, у которой он собирался отсыпаться и вообще отдыхать, приходя в себя после этой сумасшедшей недели.

— Хочешь, — спросил Рабастан, что-то перекладывая из кастрюль в маленькую сковороду, — я тебя отвлеку немного от печальных и философских мыслей?

— Да я не то что грущу, — Ойген поглядел в окно, за которым плыл лёгкий туман. — Просто… Представляю, как прошла её жизнь. Вся жизнь, — он удержал вздох. — Может быть, ты, конечно, прав, и теперь в ней что-то изменится к лучшему — но… я видел её и того мальчика, который давно уже вырос, — он сжал губы. — Бедная женщина, её ведь здесь ничего и не держит теперь. Ей бы уехать... да куда угодно. На другой край Лондона, на другой край страны. Она ведь не заперта в этой квартире — только у себя в голове, но она будет продолжать смотреть в окно на чужую жизнь, и бесконечно работать, чтоб и свою дочь тоже сделать несчастной.

— И тихо ненавидеть счастливых людей вокруг себя, — Рабастан поставил на стол две тарелки, — Ойген, если тебя одолели воспоминания и давит кармический долг, вот и займись этим.

— Чем заняться? — Ойгену настолько не хотелось шевелиться, что он просто сидел и смотрел, как Рабастан накрывает на стол, и принюхивался к запахам разогревающейся тушёной курицы.

— Устройством их судеб, — беззвучно рассмеялся Рабастан. — Ну, или хотя бы младшей... жертвы этого твоего семейного рока. Я уверен, ты что-то придумаешь.

— Нет-нет-нет, — Ойген даже помотал головой. — Точно нет. Асти, у нас работы вагон, у нас люди регистрируются на Зеркалах, а ни инвестора, ни даже покупателя, что уж там, внятного всё ещё нет. А ещё я только что стал дядюшкой, и вообще… ну мне только лишних, как ты это назвал... кармических долгов и не хватает.

— Не хватает, — кивнул Рабастан, раскладывая еду по тарелкам. — Впрочем, тебе ещё кое-чего не хватает — но я это исправлю, — пообещал он, и Ойген заинтриговано склонил голову набок:

— Исправишь?

— Сразу же после обеда и возьмусь, — Рабастан тоже сел, придвинул себе тарелку — и сколько Ойген его ни расспрашивал, разумеется, не сказал ни слова.

Потом Рабастан нарочито долго и тщательно мыл посуду — и когда Ойген, позабыв уже о своей меланхолии и усталости, едва ли не подпрыгивал от возбуждённого ожидания, повёл его в комнату. Усадил перед монитором и…

Когда по экрану поплыли знакомые титры, и зазвучала музыка, Ойген заулыбался — и улыбка так и не сходила с его лица всё то время, что он смотрел на экран.

Сперва он увидел упавшую на бледную щёку тень от длинных ресниц. Камера отодвинулась, и на экране возникло знакомое уже лицо спящей блаженно девочки: Ойген сразу узнал и знакомые черты, и тёмные кудри.

Её сон был спокоен и безмятежен — и вдруг её кудрявая голова странно дёрнулась, так, словно нечто тащило из-под неё подушку, и брови принцессы капризно нахмурились во сне.

Камера отодвинулась ещё дальше, и стало видно, что роль подушки играл рюкзак, да и спала принцесса отнюдь не в постели, а на полу в каком-то явно заброшенном доме: лежала, поджав коленки и натянув на них клетчатую юбку, а сама свернулась клубком под короткой курточкой.

Камера сдвинулась, показывая сперва вцепившуюся в лямку рюкзака лапу, а затем…

— Да ладно! — рассмеялся Ойген, видя вдруг того самого утконоса из самого первого мультфильма Рабастана, настойчиво тянущего рюкзак на себя.

— Не хотел бросать его одного, — негромко заметил тот.

Утконос был настолько сосредоточен на своём исключительно важном занятии, что не заметил, как принцесса проснулась — и пропустил тот момент, когда она выбросила вперёд руку и цепко ухватила его за загривок. Утконос отчаянно задёргался, но принцесса, не обращая на это никакого внимания, села, подняла его на уровень своих глаз и принялась разглядывать, скорее, с любопытством, нежели с возмущением. Утконос извивался в её руках, но маленькая рука держала на диво крепко — а потом принцесса подняла вторую и пощекотала утконосу живот.

Утконос, закатив блаженно глаза, повис было у неё в руке тряпочкой — а потом, найдя в себе силу духа, вновь заизвивался, пытаясь вырваться — топорща шерсть и топыря когти.

Она осторожно поставила его на пол, и осенённая внезапной идеей, вытащила из кармана кусок хлеба, отломила половину и, откусив от одной, вторую протянула ему.

Утконос обнюхал предложенное ему угощение, смешно сморщил клюв — и Ойген рассмеялся тому, насколько тот показался ему в этот момент похожим на него самого. А когда принцесса уже со вздохом закатила глаза, на миг отвернувшись, выхватил кусок из её рук, сунул в сумку на своём животе и метнулся к лежащему рюкзаку.

Он нахально его открыл — и немедленно юркнул внутрь. Рюкзак заходил ходуном, и когда через несколько секунд утконос вылез оттуда, выглядел он ужасно обескураженным — принцесса же только смеялась и вновь разводила руками. Утконос постоял, поглядел на неё, а потом сам закатил глаза — как недавно она сама. И после с печальным вздохом затянул лямки на рюкзаке и, повернувшись спиной, подтолкнул рюкзак к ней поближе.

Принцесса благодарно кивнула, и утконос одной лапой достал припрятанный на животе кусочек хлеб и весьма решительно его укусил, а второй взял принцессу за руку и потянул за собой.

Они вышли вдвоём освещённую фонарями улицу, да так и пошли — маленький деловой утконос и уставшая, но решительная принцесса.

Они шли по погруженному в ночную темноту городу, а за наполненными золотистым светом окнами домиков и домов шла уютная вечерняя жизнь: где-то сидящая на диване пара смотрела забавный старенький телевизор; где-то на подоконнике увлечённо играла в карты пара забавных воронов, ужасно напомнивших Ойгену их самих с Рабастаном; а где-то старая ведьма в остроконечной шляпе и клетчатом тёмном фартуке заглядывала в поварскую книгу. Страницы книги переворачивал задумчивый рыжий кот тоже в фартуке, но цветастом и ярком, и смотрел, как сыпала во вполне современную эмалированную кастрюлю жгучий перец и каких-то жуков, помешала варево большой ложкой, придирчиво оценила его на вкус, а затем протянула черпак коту.

Эти сценки смотрелись так уютно и по-домашнему, что на этом фоне новые друзья выглядели как-то особенно одиноко и теснее жались друг к другу.

Наконец, принцесса и утконос свернули к одному из домов — тихому и тёмному — смутно напомнившему Ойгену кажется коттедж, в котором жил Маркус Эйвери… или, может быть, ему просто показалось, и остановились возле дверного коврика с надписью «Дом».

Пока принцесса разглядывала крыльцо, дверь и сам дом, утконос ловко взобрался по водосточной трубе и нырнул в дымовую — и уже через секунду входная дверь приоткрылась, и он, немного чумазый, но очень, очень довольный, выглянул и жестом заправского метрдотеля плутовато пригласил принцессу войти. Она благодарно кивнула, прикрывая при виде этой картины рот от рвущегося из груди смеха рукой, и её выдавали одни глаза.

Когда они оказались внутри, и дверь закрылась за ними, утконос покопался и извлёк из сумки на животе фонарик и протянул его ей, но принцесса просто подхватила самого утконоса на руки и пошла вместе с ним — а он освещал им путь, указывая дорогу.

И хотя луч был достаточно ярким, принцесса ступала медленно и осторожно, с любопытством оглядываясь по сторонам. Комнаты были заставлены старинной тяжёлой мебелью, и в её очертаниях Ойген безошибочно узнавал то шкафы из кабинета Зельеварения, то забавное бюро из Малфой-мэнора, которое имело обыкновение следовать за владельцем какой-то подпрыгивающе-спотыкающейся походкой, то большой тяжёлый диван, ужасно напоминающий тот, что стоял в их слизеринской гостиной.

Когда они добрались до кухни, и Ойген чувствовал, что от улыбки у него начинает болеть лицо — потому что та невероятно напоминала кабинет Родольфуса. Ойген бывал там много раз, и теперь хохотал, разглядывая, как удивительно забавно и даже гармонично там разместилось всё, чему положено было быть на приличной кухне — даже тот самый лестрейнджевский самовар, о котором они не так давно вспоминали, и в блестящий бок которого смотрелась сейчас принцесса.

А потом утконос с удивительно торжественным выражением морды распахнул холодильник — и они с принцессой решили устроить себе настоящий пир. В тот момент, когда принцесса высыпала во вскипевшую воду половину пачки спагетти, Ойген уже хохотал в голос. И продолжал смеяться — до слёз — и когда они аккуратно всё мыли и убирали, и когда, уже выйдя из дома, принцесса, обернувшись, вернулась и поправила коврик, положив его точно так, как он располагался до их появления на пороге дома.

— Ты, — выговорил сквозь смех Ойген, когда титры на экране закончились, — Асти, так вот ради чего ты всё затевал?

— Разумеется, — серьёзно кивнул Рабастан. — Я давно хотел поглядеть в глаза нашей гостье. Вернее, гостям, — поправился он. — И теперь могу точно сказать: мне не жаль тех спагетти.

— А было? — мрачное настроение Ойгена развеялось, словно туман под солнцем и ветром.

— Я не люблю, когда непонятно кто непонятно зачем берёт мои вещи, — раздражённо наклонил голову Рабастан.

— Ты вообще этого не любишь, — не удержался Ойген.

— Ну не все же так дружелюбны, как ты, — голос Рабастана прозвучал несколько язвительно. — Лично я — мизантроп.

— Ну, нет, неправда! — помотал головой Ойген. — Это разве мизантропия! Пф-ф-ф!

— А ещё собственник, — выразительно не согласился с ним Рабастан, и они рассмеялись.

Вот теперь Ойген был готов жить и даже работать — и остаток дня, до тех пор, пока Рабастан не отправился на вечерний выгул собак, они мирно сидели в гостиной каждый за своим компьютером, и за несколько часов едва перекинулись парой фраз.

Оставшись один, Ойген продолжил работу — и, закончив, наконец, отвечать на письма, удовлетворённо потянулся и с сожалением поглядел на часы. Сейчас бы пойти готовить какой-нибудь сложный ужин, дождаться Рабастана, посмотреть с ним какое-нибудь кино — и лечь спать, и день можно было бы назвать чудесным… но сегодня Ойген мог исполнить только два первых пункта. А вот вместо последнего ему предстояло выйти на затянутую туманом улицу и дойти кафе — а потом сидеть там всю ночь.

Может быть, ему удастся как-нибудь подремать?

Телефон звякнул смской — и Ойген, увидев имя Ролин, улёгся на диван, закинул ноги на спинку, и провёл так следующий час… или два — а затем, попрощавшись и пожелав ей приятного вечера, лениво отправился возиться с ужином, убрав тушёные овощи в холодильник. Может быть, завтра он будет к ним куда благосклоннее, но до этого нужно дожить.

Вернувшийся Рабастан присоединился к нему на кухне, и они ещё час проболтали о каких-то текущих делах, а потом Ойген с некоторой завистью проводил его в спальню. Тянуть дальше было некуда — и хотя время до начала смены у него ещё было, Ойген решил выйти пораньше и немного пройтись. Опять же, можно будет подняться на полчаса в наверняка пустой сейчас офис…

Выходить из дома в такое время было немного странно, непривычно и отчасти противно — тем более что погода не располагала к прогулкам, и на улице был вновь туман. Подумав, Ойген решительно надел дафлкот — в конце концов, ночью холодно, решил он. И кому какое дело, что уже середина мая?

Выйдя из подъезда, Ойген поморщившись, поднял воротник, а потом и накинул капюшон на голову — не потому что замёрз, просто так было хоть немного уютнее — и, зевнув, двинулся по привычному уже до автоматизма маршруту.

До чего же ему не хотелось сейчас никуда идти! А ведь у людей бывают отпуска, думал он, неохотно шагая по блестевшему от капель воды асфальту. Каждый год как минимум две недели. А ещё выходные — во время которых они не работают на другой работе, а делают что хотят. Все, все, все так живут — а он уже третий год ходит сюда каждый день… ладно, пускай не третий. Второй. Бастет, как же ему хотелось не идти прямиком в кафе, а просто где-нибудь побродить… так просто, словно он — обычный свободный человек и вышел погулять перед сном… Просто так…

Это сладковатое предательское манящее желание не ходить на осточертевшую работу, которая никому не нужна, заполняло сейчас всё его существо. Потому что он устал, потому что он тоже имеет право просто вечером погулять… или, может быть, посидеть на качелях, закрыв глаза, на той самой детской площадке, мимо которой он как раз сейчас проходил, и где спас когда-то самого неблагодарного в мире кота. Сейчас площадка буквально тонула в клубах тумана… и выглядела словно декорацией из какого-то фильма. Искушение было огромным. Просто покачаться, закрыв глаза, на тех качелях… совсем немного… как в детстве… Потому что он устал, устал и физически, и морально, и разве же он не имеет на это права?

Кому вообще нужно всё это?

Кафе… пароли-часы… это мог бы исполнять заниматься даже один из министерских троллей…

Наплевать на всё, решил Ойген, что даже если и опоздает, не случится вообще ничего.

Он зевнул, спуская рюкзак с плеча, а затем вдруг разражено сжал переносицу пальцами: впечатления от прошлой ночной прогулки явно ничему нас не научили, да? Хочется повторить, для закрепления пройденного материала?

Внутренний голос его прозвучал с такой глубоко-ядовитой, мрачной и неподражаемо-саркастической интонацией, которую не спутать ни с чем. Ойген даже споткнулся и едва не упал — и, оглядевшись, понял, что стоит, как дурак, посреди той самой детской площадки. И, наверное, смотрится тут на редкость по-идиотски, разве что на качели ещё не влез. Он оглянулся украдкой по сторонам, буквально ощущая на себе чей-то взгляд. Вот так и его примут за какого-то сатаниста…

Ойген обернулся раз, другой, — но так никого и не увидел. Однако ощущение чужого взгляда никак не желало его покидать, и мурашки пробежали вдруг у него по спине.

Не хватает ему только сейчас и вправду вляпаться в какую-нибудь историю, рассердился он сам на себя — и, ворча себе под нос что-то крайне нелестное в адрес собственных умственных способностей, развернулся и пошёл быстрым шагом, стараясь быть на свету. Он шёл всё быстрей и быстрей, а когда буквально влетел внутрь кафе, понял, что последние метры и правда бежал, и теперь мышцы ног напомнили о себе.

Нет, он точно заслужил награду за всё это сумасшествие, решил Ойген — и направился прямиком к автомату, где купил себе большую шоколадку с фундуком. И намеревался съесть целиком — и немедленно. В конце концов, что лучше, чем шоколад, отгоняет ночные кошмары? Но, пожалуй, свой план подремать он отложит как-нибудь на потом.