Изгои (джен)

Если Ойген сам не знал, хочет ли он продолжать этот разговор, то у Рабастана, судя по всему, сомнений не было.

— Я ждал, когда ты сам захочешь об этом поговорить, — он просто пожал плечами, и Ойген поморщился:

— Да ерунда. И сегодня вспоминать всё это точно незачем.

— И всё же? — Рабастан, когда хотел, умел проявлять неожиданную настырность. Впрочем, Ойген тоже мог быть упрям — так что он просто отмахнулся, и какое-то время они шли молча. И Рабастан делал вид, что любуется проезжающими авто, до тех пор, пока Ойген, не сдержавшись, воскликнул:

— Почему? Асти, ну почему? Почему она увидела меня вот таким? Я бы мог понять, если бы это случилось после того, как я её стал пугать — но ведь она с первых дней увидела это во мне? Я и правда… такой, как она написала? — спросил он, бросив быстрый, требовательный и отчаянный взгляд на Рабастана.

Тот ответил не сразу — то ли обдумывая ответ, то ли подбирая слова.

— Ойген, читая дневник, за пару часов проживаешь несколько месяцев чьей-то жизни. — Рабастан сунул руки в карманы. — Ты просто видишь самое яркое, как в кино... Хочешь честный ответ — иногда тебя просто много, ты словно заполняешь весь кадр. Это не плохо и не хорошо. Просто так иногда бывает, и если ты воспринимаешь что-то такое сильнее, чем остальные, то оно может… сильно мешать, — он закусил губу, словно подбирая верную аналогию, и Ойген не решился его перебить. — Знаешь, люди с чувствительной кожей не могут носить колючую шерсть. Но ведь дело вовсе не в шерсти. Знаешь, я в школе ненавидел своих одноклассников, — добавил он очень буднично. — Просто представь, какого было оказаться в одной комнате с Роули курсе на первом. Ты знаешь, он не плохой человек, и я оценил это позже, но Мерлин, его было действительно очень и очень много. В одиннадцать он решительно был настроен со всеми дружить. Ты даже не представляешь, насколько… А я не привык, — на лице Рабастана отразилось скорбная тень застарелой паники.

И Ойген против воли заулыбался, просто пытаясь представить это себе. Сам он помнил Роули уже старшекурсником, и да, не заметить его было сложно, как и шумноватое веселье, приходившее вслед за ним и его компанией в Слизеринскую гостиную. Оно заставляло Северуса хмуриться и страдать, утыкаясь в учебник; Эйв поглядывал на сидящих у камина старшекурсников из-за книг с интересом, но никогда не решался подойти; самому же Ойгену они казались тогда ужасно взрослыми и крутыми. Он с горящими глазами подсаживался иногда к ним, и его даже ни разу не попытались шугнуть. С ними было действительно интересно, и нельзя же, в конце концов, было весь день учиться!

— Роули… — Ойген прежде не смотрел на это так, и всё же не мог с Рабастаном до конца согласиться. — Да. Но… — он сглотнул. — Много — это же не то же самое, что вот эта приторная жуткая темнота. Но мы с ней даже не общались ни разу! Откуда она могла это взять? — он, остановился, придержав за рукав Рабастана, а затем сумбурно перескочил он на то, что его по-настоящему мучило: — Асти, а для тебя меня тоже много? Ты же ведь сказал бы, если бы тебе было со мной действительно тяжело?

Рабастан положил руку дружески ему на плечо:

— Ойген, просто выдохни. Тепло и солнце прекрасны. Но не все могут при свете спать… Ну вот те же вампиры, — он чуть усмехнулся. — И у них свой взгляд и на солнце, и на тепло. Все мы разные.

— Ну да, — согласился Ойген, вновь зашагав вперёд.

Что он мог ещё сказать? По крайней мере, Рабастан постарался быть с ним честным и деликатным. Он был прав: все люди разные, и, если ему самому нравится жить так, как они сейчас жили, это не значило, что Рабастану было так же комфортно и хорошо. Может быть, он просто молча терпел посторонних людей на кухне, мирился с привычками самого Ойгена, но в глубине души мечтал бы на его месте видеть своего брата, о котором почти что не говорил? И пусть Рабастан не был впечатлительной шестнадцатилетней девицей, что, если он хотя бы смутно ощущал что-то подобное, сродни тому вязкому чувству, и ему просто некуда было деваться?

— Ойген, — вновь заговорил Рабастан, нагоняя его, когда они свернули за угол, — мы спим с тобой на одной кровати, и ты не храпишь. Мне всё это время казалось, что нам не так чтобы плохо.

— Но тебе не хватает ведь одиночества? — с горьким пониманием спросил Ойген.

— Одиночество, — так же горько усмехнулся ему Рабастан. — Одиночества мне уже хватило на две жизни вперёд, но, Ойген, это вопрос исключительно вкусов и возраста. Послушай, невозможно нравиться всем и, тем более, малознакомым людям.

— Дело не в «нравиться», понимаешь, — возразил Ойген. — Дело в... а, ну его, — махнул он рукой. Он даже сформулировать толком не мог то, что его именно мучило. В самом деле, ну какое ему дело до слов почти незнакомой девочки? Да и ныть он никогда не любил — а ведь именно этим он сейчас и занимался.

Некоторое время они шли молча, а потом вдруг Рабастан, внимательнейше осмотрев Ойгена с ног до головы, спросил:

— Ойген, у меня есть теория. Но сперва только честно, ответь. Скажи, как ты думаешь — ты привлекательнее, чем я?

— Что, прости? — изумлённо переспросил Ойген, даже чуть притормозив, но всё равно ступив аккурат в центр небольшой, но довольно глубокой лужи.

— Просто оцени нас по десятибалльной шкале максимально честно, — попросил Рабастан, и Ойген, сколько ни глядел на него, так и не смог понять, насколько он был серьёзен.

— Не знаю, — проговорил Ойген несколько растерянно, морщась от ощущения постепенно заполняющегося водой кроссовка. — Мы с тобой слишком разные. Ты мне ещё предложи сравнить себя… или тебя с тем же Роули. И выбрать. Или с Малфоем. Как нас вообще можно сравнивать, тем более, они оба женаты и с дистанции явно сошли?

— Думаю, Роули наберёт отдельные баллы за животный магнетизм и прекрасную форму, — очень серьёзно проговорил Рабастан. — А ещё за лёгкость в общении. Но я не об этом пытаюсь тебе сказать. Ты помнишь, на кого действительно засматривалась Алекто? И почему она не стремилась поближе узнать тебя?

— Мерлин, тоже ведь скажешь! Вот тут мне просто повезло, — Ойген засмеялся немного нервно. — Эйв милый, добрый и уютный — ей, видимо, в жизни очень хотелось чего-то такого. И умный, да. А я... — он покачал головой и рассмеялся снова. — С тобой она ведь тоже не стремилась… — он фыркнул, — сближаться. Нет, Асти, это явно не объяснение, хотя ты и добр ко мне…

— Брат мой, — Рабастан вздохнул, — Если бы я сравнивал нас с тобою, то, пожалуй, уступил бы тебе три очка. Ты моложе, общительнее, легче, и тараканы в твоей голове куда менее агрессивны. А я немолодой пациент психиатра, да ещё и безработный.

— Ты гений, — просто сказал Ойген, даже не имея в виду сделать ему комплимент, а лишь констатируя факт — или то, что он таковым считал. — Или, если хочешь, талант — не будем спорить, — всё-таки добавил он, увидев выражение лица Рабастана. — Ты особенный. В отличие от меня. Таких, как я — море. А ты — единственный.

— С днём рождения меня, — Рабастан ухмыльнулся скептически. — Зачту как поздравление. Да, я особенный. И именно об этом мы и говорим с доктором Купером каждый раз. И нет, Ойген, я знаю тебя столько лет и не куплюсь на это твоё «море таких, как я». Мы оба знаем, что это чушь гиппогрифам на смех. Посмотри на всех тех людей, что ты притягиваешь к себе.

— Они все младше меня на пятнадцать-двадцать лет, — Ойген тряхнул головой. Какая-то женщина, тороплива идущая по тротуару, едва в них не врезалась, и проворчала себе под нос что-то резкое, и они отошли к стене одного из домов и остановились там. — И не умеют толком общаться…

— Но ты — это ты, — Рабастан с поистине лестрейнежевским упорством продолжил развивать свою мысль: — Я пытаюсь сказать, что тяжело судить о человеке по одному лишь внешнему впечатлению, и Изи просто не готова была вглядываться ещё и в тебя. Стоило бы ей лишь поближе с тобой познакомиться, и она не продержалась бы даже и суток, начав улыбаться тебе.

— Да причём это тут? — несколько запальчиво возразил ему Ойген. — Даже если принять что ты прав — тогда тем более непонятно, почему она увидела меня таким. Тебя-то она разглядела по-настоящему — я же видел её рисунки, я читал мордредов этот дневник! И если она увидела твою суть — то... а что, если она и на мой счёт права, а я просто не хочу этого замечать? Может быть она не одна? Если уж хочешь сравнивать с теми, кого я привлёк, то давай, давай сравним с подобным подобное. Положим на другую чашу весов твоей Розамунде не такую прекрасную Мэри Тайлер!

— Изи легче минимум фунтов на шестьдесят, — Рабастан устало прикрыл глаза. — Но если говорить об этом серьёзно, Ойген, скажи, что ты хочешь о ней услышать?

— О ней... я не знаю, могу ли я спрашивать тебя о ней, — покачал головой Ойген. — Но... знаешь, я боюсь, что она всё же была права. Если она права, Асти? Про меня, про тебя про всё?

— Ты просто не туда смотришь и не так, — он снова похлопал Ойгена по плечу. — Идём, — они двинулись вперёд рядом друг с другом. — Сперва Изи меня просто придумала, — заговорил Рабастан, помолчав немного. — Словно скульптор, увидела в куске камня — а затем много работала, чтобы попытаться меня понять. Знаешь, слежка — это не так-то просто. Ты спрашиваешь, почему она не пыталась рассмотреть и тебя? Для некоторых людей сломанные вещи с изъянами куда интересней. Чтобы возник резонанс, нужно, чтобы что-то внутри отзывалось. Ты знаешь, что счастливых людей рисовать намного сложнее? Так, чтобы их счастье не казалось потом фальшивым...

— Никогда не думал об этом, — как бы Ойген сейчас ни был расстроен, он удивился. — Но мне было бы куда проще, если бы она видела во мне да хотя бы препятствие! Знаешь, как может иногда раздражать строгий и бдительный родственник, который постоянно крутится где-то рядом. Но... Асти… не эта жуткая темнота и уж тем более приторность! Мне сорок один — я был сладким мальчиком, если вообще был, четверть века назад. Почему так, Асти? Почему она ощущает меня, как я ощущаю ту нежить?

— Ойген, — серьёзно ответил Рабастан, — а ты думаешь, я ей тогда казался прекрасным принцем? Сколько рисунков ты успел посмотреть? То, что увидел я, мне тоже не слишком-то льстит, если задуматься? — спросил он — а затем печально продекламировал: — Лицо того, кто был так безрассуден, что добрых от дурных не отличал... Ричард Второй, Ойген, ты же помнишь, каким он был? И она влюбилась вот в это. Я прекрасно отдаю себе в этом отчёт. И чем это кончилось? Скажи, как ты думаешь, что в действительности её сломало?

Ойген глубоко задумался. Первый, практически очевидный, ответ он отмёл, но другие, бродящие в голове, не казались ему убедительными:

— Не думаю, что родители, — он покачал он головой. — Может быть, просто всё достигло своей кульминации? Когда в дело вмешался Уилл, у неё достало сил тебя защищать. Потому что, — добавил он тихо. — Все эти шекспировские трагедии не более чем антураж. Асти, на всех рисунках ты настолько... живой.

— И сколькое из этого — заслуга доктора Купера? — иронично спросил Рабастан. — И лекарств? Я уже не говорю о тебе. Ойген, вспомни, когда я начал действительно оживать. И чего тебе самому это стоило. Она просто не стала смотреть на тебя через прекрасную призму подростковой любви. Говорю это вслух — и чувствую себя совсем старым, — усмехнулся он. — Если честно, в меня прежде никто не влюблялся так... я не уверен, что вообще влюблялся... Прости, что это оказался не ты. Но девушка достаётся обычно лишь одному из братьев... если не рассматривать совсем древние времена...

Ойген открыл было рот, чтобы ему возразить — и осознал для себя внезапно, что у него прежде никогда, ни разу никто не уводил женщин. И что все… ну, или, пожалуй, многие из вопросов, которыми он добрые полчаса терзал Рабастана, сводились к классическому «почему она весь вечер смотрела лишь на тебя, а со мной не предложила даже остаться друзьями!». Вот только сам он привык выступать во время таких разговоров в иных ролях, и целых два года стоически подставлял плечо другу.

— Да нет, причём тут... нет, — он помотал головой, почти что рассмеявшись. — То есть это, может, быть и досадно, — признал он, — но меня же мучает вовсе не это. Ну правда, Асти. Я говорю не о простой влюблённости — вся эта красота в глаза смотрящего и прочая романтическая ерунда. Она же не просто рисовала тебя с натуры, подглядывая в бинокль, я даже не знаю, как это выразить, словно какая-то мистика! Некоторые рисунки были такие личные… и позы такие… она не могла это видеть, никак!

Рабастан глянул на него изумлённо и, снова прикрыв глаза, начал массировать переносицу — и Ойген понял, что он, похоже, сдерживается… но потом он всё же хмыкнул и спросил с откровенной иронией:

— Ойген, прости, я уже боюсь представить, о каких именно позах ты говоришь?

— Разных… но… от одного наброска у меня холодок прошёл по спине. Там ты сидишь на стуле, обняв колени… и согнувшись настолько болезненно, что можно пересчитать позвонки! Где она могла такое увидеть?

— В нашей гостиной, — не слишком удивился этому Рабастан. — Стулья у нас стоят там, и я вполне допускаю, что мог так сидеть — мы не так давно озаботились дома шторами. Может быть, когда у меня разболелся зуб — или вот прихватило спину. В таких случаях, кстати, эта поза весьма помогает… но, на самом деле, это же несущественно. Ты просто не знаешь до конца нашу кухню… чтобы написать мученика, совсем не обязательно распинать его на кресте или жечь калёным железом. Ты даже не представляешь, на что способна тесная обувь, которую затем можно снять, — вдруг рассмеялся он, — и писать чистейшее, незамутнённое счастье, словно ощущаешь прикосновенье небес.

— Ты так и делаешь? — тоже засмеялся Ойген.

— Почему нет? — пожал плечами Рабастан. — Ты ищешь сложные ответы там, где в этом нет никакой нужды. А что до уже неё, — неожиданно добавил с иронией он, — знаешь, если предположить, что она по какой-то безумной причине права, тогда нам стоит закупиться консервами и презервативами оптом. В конце концов, мы же мужчины, и возможно, просто животные. Наш удел есть и… Интересно, а бывает ли сухой корм для людей? Ойген, у магглов такой бывает?

— Конечно, бывает, — уверенно кивнул Ойген. — Видел китайскую лапшу в магазине, ну та, что заваривается кипятком? А ещё всегда есть чипсы и крекеры.

— Это не еда, — возразил Рабастан, — она совсем не сбалансирована. Ну, знаешь, витамины всякие, минералы, белки... Как магглы вообще могут есть то, что едят, если знают из чего оно сделано? Ты читал состав тех же чипсов?

— Я — да, — решительно кивнул Ойген. — А они обычно не читают... просто едят. С другой стороны, если вспомнить, из чего мы варили зелья...

— Кстати о зельях, — подхватил неожиданно Рабастан. — У нас распустился шиповник — полагаю, осенью мы сможем собрать ягоды и их заваривать. Ты любишь отвар шиповника?

— Слушай, — с азартом воскликнул Ойген, — а ведь если у нас и правда теперь есть свой сад, то можно ведь что-нибудь посадить. В компанию к маргариткам. Травы какие-нибудь. Розмарина, орегано, мята… давай их посадим?

— Ну… не знаю, — с сомнением протянул Рабастан. — Но почему бы нам не попробовать? И, кстати — он вдруг остановился у кондитерской, мимо которой они проходили. — Что за день рождения без праздничного торта? Идём — у меня осталось немного денег. Как раз хватит — вернёмся, заварим нового чаю и будем праздновать только вдвоём. Никаких дам.

— Чем тебе не угодили дамы? — весело поинтересовался Ойген.

— Ты забыл? — осуждающе поцокал языком Рабастан. — Всё зло — от женщин!

— Увы, — покаянно проговорил Ойген, нащупав в кармане свой сотовый и неосознанно сжав, уже который раз за это утро. — Каюсь: я слаб и на это зло падок.

— Иногда ты падок на какое-то очень страшное зло, — Рабастан многозначительно подвигал бровями — и они, переглянувшись, расхохотались и звякнув дверным колокольчиком зашли в кондитерскую.