Обратная сторона луны (джен)

Они стояли друг против друга — две очень разные женщины, одну из которых по манерам и воспитанию можно было бы назвать леди, и которая была вхожа в лучшие гостиные Британии — и другая, которая почти половину своей жизни провела в «Спинни Серпент». В борделе.

— Я хотела посмотреть на вас, — сказала, наконец, Мерибет.

Лорелей растерялась. Что отвечать тут? «Смотрите»? Она подумала, что будь бы она влюблена в Леопольда, она бы, наверное, сейчас разозлилась или обиделась — но она не чувствовала ни того, ни другого, и вполне понимала его мать, как ни странно.

— Я понимаю, — сказала она, наконец. Честно.

— Могу я спросить вас? — после небольшой паузы проговорила Мерибет.

— Да, конечно, — Лорелей давно уже вытерла руки, но полотенце не убирала — оно очень удачно помогало ей их занять. — Только недолго, — добавила она всё же. — Лео не любит сейчас оставаться один.

— Вы любите его?

— Что, простите? — переспросила удивлённо Лорелей.

Даже сам Леопольд никогда её об этом не спрашивал…

— Любите ли вы моего сына? — любезно повторила Мерибет.

— Мама!

Обе женщины вздрогнули и обернулись на стоящего в дверях кухни в одной ночной рубашке Леопольда — очень бледного, держащегося одной рукой о проём, и очень злого.

— Я ведь сказал, что не хочу никого видеть, не так ли? — раздражённо спросил он у матери.

— Лео, — очень мягко проговорила она. — Я зашла просто познакомиться с твоей женой…

— В этом нет нужды, — отрезал он, сглатывая — Лорелей узнала в этом признак подступающей тошноты и, потянувшись назад, взяла со стола только что вымытую кастрюлю: не так удобно, конечно, как таз, но всё равно лучше, чем ничего. — Если ты не можешь не приходить сюда — мы уедем. Сегодня же.

— Тебе так неприятно видеть меня? — тихо спросила она у сына.

— Мне никого не приятно видеть, — сказал он. — А тебя — особенно. Объяснить? — отрывисто спросил он.

Лорелей уже знала, что с ним лучше сейчас не спорить и не возражать — потому что в ответ прозвучит или оскорбление, или просто грубость. Но вмешиваться не стала — потому что это точно было не её дело.

— Я просто волнуюсь за тебя, — проговорила его мать с непривычной ему беспомощностью.

— Поздно за меня волноваться, — неприятно усмехнулся он, снова сглатывая. — Хочешь знать, что со мной происходит? Я наркоман, я лечусь — здесь целители едва ли не ежедневно бывают, а уж сколько всё это стоит…

— Если тебе нужны деньги, — быстро перебила Мерибет сына — и зря. Лорелей даже губы слегка закусила и отступила немного назад. Нельзя, ох, нельзя было касаться этой темы! Он невероятно болезненно воспринимал не то что любые намёки на свою возможную финансовую несостоятельность, но даже просто сомнения в возможности обеспечить себя и жену. Лорелей, обжегшись однажды, больше никогда этого вопроса не поднимала — а вот мать, похоже, сына своего знала вовсе не так хорошо. И ошарашенно прикрыла лицо руками, когда тот вдруг заорал:

— Мне не нужны деньги! Я со всем разберусь сам, мама! — он отпустил, наконец, косяк, и взял мать за плечи. — Уходи, — проговорил он уже чуть тише и дважды быстро сглотнул. — Уходи — я прошу, не доводи до беды. Я не могу тебя видеть. Не могу, понимаешь?! — вновь прокричал он.

— Я уйду, — почти испуганно проговорила она, и вправду послушно следуя за ним к выходу. — Лео…

— Да убирайся же ты! — крикнул он, подталкивая её к дверям. — Убирайся!

— Боже мой, — прошептала Мерибет Вейси, почти выбегая из дома.

А Леопольд, едва за его матерью закрылась дверь, согнулся пополам и, упав на колени, оперся руками об пол, и его вырвало — и рвало потом, как всегда, долго и очень мучительно, и Лорелей привычно подставляла ему кастрюлю, другой рукой поддерживая за плечи. Когда его, наконец, отпустило, он, тяжело дыша, сел на пол и, прислонившись спиной к стене, измученно закрыл глаза и так замер, позволяя Лорелей, как обычно, умыть его.

— Я хочу в постель, — пробормотал он неразборчиво — но она поняла. Подошла, подставила плечо, попросила:

— Вставай… давай, потихоньку. Держись…

— Прости меня, — прошептал он, притягивая её к себе.

— Не за что, что ты… поднимайся, — ласково проговорила Лорелей, легонько целуя его в щёку. — Давай, ну? Можешь встать, или посидишь ещё?

— Я могу, — сказал он, с силой на неё опираясь и вставая, наконец, на ноги.

Они медленно добрели до спальни — и она, уложив его, села рядом и обняла его поверх одеяла осторожно и нежно.

— Она обидела тебя? — спросил он, потянув одеяло на неё — Лорелей откинула его и легла рядом, как была, в мантии, лишь быстро сняв и бросив прямо на пол возле кровати свой слегка влажный фартук, и обняла мужа уже очень привычно — так, чтобы он чувствовал её, но ему не было бы от неё тяжело.

— Нет, — сказала она, покачав головой. — Она просто пришла познакомиться. И была очень милой.

— Милой, — повторил он с горечью. — Да… моя мама может быть очень милой. Она всегда очень милая… сколько я себя помню. Поэтому я не могу видеть её. Никого из них. Мне стыдно, ты понимаешь?! — истерично выкрикнул он. — Мне! Стыдно! Потому что они знают, каким я был, — перешёл он на шёпот. — Все знают. А ты — нет, — он судорожно вздохнул. — Ты вообще не знаешь меня другого. Никакого. Только такого.

— Поэтому тебе не стыдно передо мной, — мягко проговорила она, приподнимаясь и целуя его в щёку. Он прикрыл глаза от этого её жеста, который казался ему почему-то воплощением нежности — и она давно поняла это, и с тех пор очень часто делала так, зная, что этот простой поцелуй всегда его успокаивает.

— Поэтому, да, — согласился он, действительно начиная успокаиваться и отогреваться. — Я устал. Очень. Не могу больше, — прошептал он, чувствуя, как опять начинают течь из глаз слёзы. — Когда же это закончится… Не могу…

— Закончится, — ласково сказала она, снова касаясь губами его щеки и замирая так на какое-то время. — Станет легче…

— Я не могу больше, правда, — плача, бормотал он, прижимая её к себе. — Не могу, не могу… не могу…

— Я понимаю, — негромко говорила она, тихо целуя его и гладя по опять уже грязным волосам. Пора мыться… надо было, наверное, сперва в ванную его отвести — а потом уж сюда. А может, и нет — может быть, пусть отдохнёт, а душ — он не убежит никуда. Успеется. — Я с тобой…

— Мне плохо, Лей, — прошептал он, поворачиваясь к ней спиной и сворачиваясь клубком — она тут же приникла к нему, прижимаясь грудью и животом к его спине и обнимая — он сжал её руку и повторил: — Мне плохо…

— Я с тобой, — тоже повторила она. — С тобой…

— Плохо, — опять проговорил он, резко разворачиваясь к ней лицом и обнимая с неожиданной в нём силой. — Плохо…

— Знаю, — снова и снова говорила она. — Знаю…

Он задремал — не уснул, как засыпал обычно под утро, а именно задремал, вздрагивая и бормоча что-то, и Лорелей старалась лежать очень тихо, чтобы не разбудить его ненароком и надеясь, что дрёма перейдёт в сон, и он сможет отдохнуть, а после — поесть. Она и сама устала — ей тоже хотелось уснуть, потому что уже которую ночь они оба почти что не спали: ему было плохо и маятно, и он изводил себя и её непонятными, ежесекундно меняющимися требованиями и просьбами, слезами и криками, и уснул совсем ненадолго — зато, проснувшись, попросил есть, и она вскочила и накормила его, и как раз, когда наспех мыла посуду после его завтрака, не успев ничего съесть сама, пришла миссис Вейси.

Леопольд и вправду заснул — и Лорелей вместе с ним. Проснулась она под утро — от голода и, полежав и послушав дыхание мужа, очень осторожно и медленно выбралась из постели и, дойдя до кухни на цыпочках, даже не зажигая света, просто отломила кусок хлеба и оторвала от вытащенной накануне из сваренного для мужа бульона курицы ножку. Она ела стоя, прямо над раковиной — чтобы не мыть посуду и не убирать крошки и капли и поскорее вернуться назад. И всё равно не успела — услышала громкое и тоскливое:

— Лей! Лорелей!

— Я здесь! — крикнула она, торопливо кладя остатки хлеба и курицы на салфетку и вытирая руки кухонным полотенцем — и побежала назад. Он лежал, развернувшись к двери, и смотрел на неё рассерженно, перепугано и очень жалко — и едва увидел её, сказал раздражённо и, в то же время, с заметным облегчением:

— Ты должны быть со мной! Всегда быть со мной, — требовательно повторил он, вцепляясь в её руку ледяными влажными пальцами и притягивая жену к себе. — Всегда, — снова сказал он, закрывая глаза и дрожа. — Не смей уходить. Не смей.

— Я не буду, — ласково проговорила она, закусывая губы от обжигающей её жалости и обнимая его. — Не буду. Прости. Прости меня, Лео. Я с тобою. С тобой.

— Не смей уходить, — требовательно и жалобно проговорил он, позволяя этой дрожи захватить себя. — Никогда. Не бросай меня, Лей, — прошептал он внезапно. — Я умру без тебя… просто умру …

— Я просто ходила поесть, — тоже начиная дрожать от этих слов, быстро проговорила она. — На пять минут… прости, что оставила тебя, Лео… прости, мой хороший, — она наклонилась и прижалась губами к его тоже холодной и нездорово пахнущей кислым щеке.

— Поесть, — повторил он — и вдруг зажмурился и прошептал: — Ты голодная… Я всё держу тебя при себе — а сам есть не могу… Ты иди, — он заглянул ей в глаза — так виновато, как смотрят порою собаки, — иди, пожалуйста… не слушай меня, Лей, не надо… Я очень плохо соображаю сейчас… иди, ешь… Боже мой, — он притянул её к себе и прижался щекой к щеке. — Приноси сюда, — попросил он. — Всё, что захочешь — просто приноси… я не могу быть один сейчас. Совсем не могу… прости. Хотя не один, — тут же поправился он. — Без тебя. Я не могу быть сейчас без тебя.

— Я поела, — улыбаясь сквозь почему-то застилающие глаза слёзы, проговорила она. — А в следующий раз принесу… всё хорошо, — она замерла, прижимая его трясущееся тело к себе. — Всё хорошо, Лео…

И сидела так, покуда не ушла дрожь, и Вейси не задремал — и только тогда осторожно легла с ним рядом. Есть ей уже совсем не хотелось… Ей было жалко его, жалко до боли в груди, до слёз, до мурашек в ладонях, и если бы ей предложили сейчас умереть, чтобы его вылечить — она, ни секунды не раздумывая бы, согласилась. Но никто такого не предлагал, и она просто делала, что могла, и иногда, когда совсем не выдерживала, просто плакала беззвучно в подушку.

И однажды он поймал её так — и она замерла, почему-то перепугавшись, когда посреди этих беззвучных рыданий ощутила у себя на затылке его губы и услышала тихое и удивительно нежное:

— Не плачь… Не плачь, пожалуйста, Лей…

— Прости, — пытаясь успокоиться, быстро проговорила она, торопливо вытирая лицо ладонями. — Я просто устала… Прости меня, мой хороший, — она очень виновато посмотрела на Вейси и спрятала лицо у него на плече. — Я просто всё время хочу спать… ужасно хочу спать — просто несколько часов подряд — и…

— Я совершенно замучил тебя, Лей, — он тихонько обнял её и привлёк к себе — и она поддалась, расслабленно и устало прислоняясь к своему мужу. — Прости меня… у меня нет сейчас сил ни на что больше — только просить прощения. Прости, — повторил он, прижимаясь губами к её почему-то влажным сейчас волосам. — Спи, — он коснулся неверной, подрагивающей рукой её лица, прикрывая глаза. — Засыпай, родная, — прошептал он.

— Обними меня, — попросила она, накрывая своей ладонью его руку и задерживая её на своём лбу. — Я просто устала немного… и я всё время боюсь за тебя. Вот и всё…

— Не бойся, — прошептал он. — Не надо бояться. Тебе — точно не надо… пока ты со мной, со мной ничего не случится. Я знаю… Спи, — прошептал он, чуть ли не впервые за многие-многие годы чувствуя искреннее желание о ком-то заботиться, позабытое им ещё в юности.