Обратная сторона луны (джен)

Так что пятница выдалась хуже иного понедельника — и к пяти часам, когда все обычно расходились по домам, Поттер решил сделать хотя бы маленькую, но паузу, ну и поесть заодно. Но не в столовой — хотя очередная волна задумчиво-настороженных взглядов не слишком его беспокоила, но аппетита не добавляла — а в во внутреннем саду министерства, разбитом при Департаменте Международного Сотрудничества. Искусственном, разумеется, ибо обычный под землёй невозможен (хотя иллюзия ясного июньского неба и солнца на нем были выше всяких похвал). Там в это время никого не должно было быть: зимой в царстве вечного лета встречались порой влюблённые парочки, но в апреле природа уже была достаточно хороша для свиданий под небом реальным, и после пятничного перерыва на ланч сад обычно пустел до полудня грядущего понедельника.

Попросив эльфа принести ему каких-нибудь сэндвичей или простых бутербродов и забрав их с собой, Поттер спустился на лифте на пятый этаж и, пройдя уже притемнёнными на выходные пустыми коридорами, вышел, наконец, в сад. Где и уселся прямо на траву, прислонившись спиной к одной из скамеек и вытянув ноги, снял очки и блаженно потёр уставшую переносицу. Безумная выдалась неделя… а ведь дальше будет ещё хуже. А самое скверное — он так и не пришёл ни к какому решению. Сажать «волчат» определённо было, за что: одна попытка массового убийства, чудом не закончившаяся трагедией — достаточное основание для длительного тюремного заключения, а ещё ведь и ограбление было, и эти джентльмены, ничуть не добавляющие ему симпатии к задержанным… И всё же они были детьми. И помнил Гарри не только покойного Барти-младшего и Винсента Крэбба — но и Драко Малфоя, который в трудной для него ситуации всё же опустил палочку перед Дамблдором, и вырос, насколько знал Поттер, вполне приличным или, по крайне мере, достаточно осторожным членом общества. Во всяком случае, по его, Гарри, ведомству, он не только ни разу не проходил в качестве подозреваемого или хотя бы свидетеля, но вообще не попадал в поле зрения аврората.

А ещё он не мог не думать о том, кем вырос бы его крестник, если бы они тогда, в девяносто восьмом, проиграли, и не оказался бы он однажды на месте этих двоих.

Гарри потёр лицо ладонями и, закрыв глаза, прислонился затылком к нагревшемуся за день камню скамьи. Ошибка будет стоить дорого… Только в одном случае он узнает об этой цене — а в другом нет. Ибо если он всё же подойдёт к делу так, как положено, то «волчата» сядут — и он никогда не узнает, воспользовались бы они своим вторым призрачным шансом. С другой стороны…

Он тряхнул головой, поймав себя на том, что в тысячный раз ходит по кругу. Вздохнул, открыл глаза, надел очки… и увидел на противоположной стороне поляны мужчину, так же, как и он, сидящего на траве. Тот, заметив его взгляд, кивнул приветственно — и они синхронно начали подниматься. Рассмеявшись, оба двинулись навстречу и, подойдя ближе, практически хором поприветствовали друг друга. Всё это время Гарри пытался вспомнить, где же он видел его лицо: оно точно было ему знакомо, однако, как ни старался, воспоминание ускользало. Но он был уверен, что не просто сталкивался с ним в коридорах, с этим мужчиной с длинным неярким лицом и немного смущенным рассеянным грустным взглядом, а… а вот конкретнее вспомнить у него никак не выходило.

— Флавиус Уоткинс, — представился незнакомец первым — и, услышав его имя, Гарри вспомнил. Ну конечно! Тот самый удивительный лось, которого так благородно сопроводил в клинику мистер Винд… опять мистер Винд. Гарри подумал, что не удивится, наверное, если однажды неожиданно встретит его в своей гостиной — хотя, собственно, тот там уже побывал… ну, значит, в Норе. Улыбнувшись этой мысли, он тоже представился:

— Гарри Поттер.

Вышло почему-то очень забавно — и они, поглядев друг на друга, опять рассмеялись.

— Сложно, наверное, когда вас все узнают? — спросил Уоткинс.

— Я привык, — сказал Гарри. — Меня все знают с годовалого возраста. Сперва для меня это было очень странно, потом забавно, потом очень смущало — а потом я привык. Но каждый раз представляюсь, надеясь, что, может, мне в этот раз повезло.

— Вы извините, если я вам помешал размышлять, — проговорил Уоткинс. — Хотите во искупление лягушку? — он вынул из кармана две и протянул обе Поттеру.

Тот взял одну — и, распечатав, расхохотался.

— И даже тут я, — сказал он, — показывая карточку Уоткинсу.

— Какой день странный, — проговорил тот с лёгкой грустью, показывая ему свою — с изображением легендарного капитана и охотника квиддичной команды «Стоунхейвенские сороки», трагически погибшего в семьдесят пятом в возрасте тридцати пяти лет из-за столкновения с вертолётом. — Мой отец, — пояснил он. — Я его и не помню почти. Мне было четыре, когда он разбился. Знаю всё больше по карточкам… собирал их когда-то в детстве. Так странно, когда от человека остаётся лишь образ на карточках к шоколадным лягушкам и пара строк…

— Мне жаль, — искренне проговорил Гарри.

— Ну что вы, — мягко улыбнулся Уоткинс. Тем временем, разговаривая, они подошли к скамье, рядом с которой не так давно отдыхал Гарри, и сели на неё. — Я даже не знаю, как было бы хуже: так, как есть, или если бы он погиб, когда мне было лет, скажем, восемь: я бы уже помнил его, и мне было бы больно… и знаете — хорошо, что мы не можем сами решать подобные вещи. Выбор уж очень мучительный…

— Вы знаете — я бы хотел хоть что-нибудь помнить о своих родителях, — сказал Гарри. — Мне кажется, не помнить вообще ничего — намного хуже…

— Простите, — с болью проговорил Уоткинс. — Я… это было неумно и очень жестоко.

— Ну что вы, — возразил Гарри. — Это всё было очень давно… просто мне всегда казалось, что сиротство — хуже всегда. Одна из самых несправедливых и грустных вещей на свете…

— Ну, — помолчав, сказал Уоткинс, — кроме родителей ведь есть ещё и другие взрослые: дяди, тёти, кузены… учителя, наконец. И что бы дети о них ни думали — те всё равно несут за них ответственность, даже если им этого очень не хочется. Всегда находится кто-нибудь… в конце концов, у нас ведь даже бюро распределения домовых эльфов есть, — пошутил он. — А дети не эльфы.

— Да, — взгляд Гарри вдруг стал очень тяжёлым. — На крайний случай всегда есть Министерство. А на самый-самый крайний из случаев — аврорат.

— Министерство и аврорат в данном случае не подходят, — вполне серьёзно возразил Уоткинс. — Это учреждения — а детям, чтобы вырасти, нужны люди. Им всегда нужно кого-то любить — или хотя бы ненавидеть, — грустно добавил он. — Иначе они… не знаю. Не могу представить себе ребёнка, который вырос совсем без любви. Хотя бы к собаке…

— А я вот могу, — очень медленно проговорил Гарри. — Но вы правы: отвечают за детей всегда взрослые, которые их вырастили. И некоторым со взрослыми очень не везёт.

— Бывает, — кивнул Уоткинс. — Знаете… вы меня не поймёте, наверное — но я всегда очень жалел вот таких, никому не нужных людей, которые ведь редко бывают, как говорят, плохими…

Ему захотелось рассказать Поттеру про Гарольда — но сделать этого он, конечно, не мог, и потому закончил фразу иначе:

— …а всё потому, что те, кто должен был о них позаботиться, переложили это на кого-то ещё. А те или не захотели — или распорядились ими по-своему.

— Пожалуй, — невнятно отозвался Гарри, думая одновременно и о том, что рассказывал ему когда-то Дамблдор о Волдеморте, и о Сириусе, которого приютили — и, в общем-то, приняли за него, хулигана, ответственность — его, Поттера, дед и бабушка, о которых он почти ничего больше и не знал. Не мог не вспомнить он и о Флетчере, за которого он сам, Гарри, по какой-то ему самому неясной причине эту самую ответственность ощущал… И о том, как так вышло, что сын Крауча-старшего стал тем, кем он стал — не потому ли, что отец его слишком пренебрегал своим родительским долгом ради карьеры?

И о том, что сейчас он собирается сделать практически то же самое: передать случайно свалившуюся на него ответственность за чужих неприятных детей дальше. И будет ведь вполне в своём праве.

* * *

Суббота оказалась немногим лучше пятницы: ибо, по многочисленным просьбам читателей, в «Пророке» была очень подробно освещена история несчастных сирот. И вот тут Скитер уже дала себе волю: не расплакаться и не возмутиться сложившейся ситуацией не смог бы, наверное, и сам Волдеморт. Статья была великолепно и с большим вкусом проиллюстрирована несколькими колдографиями, за которые Бозо, будь он магглом, наверняка получил бы какую-нибудь специальную премию. Первый снимок был комбинированным и демонстрировал несчастных перепуганных детей за решёткой — причём колдографу удалось снять их так, что они и вправду выглядели совсем юными, что было весьма далеко от реальности. Однако он нашёл нужный ракурс — в кадр попали даже худые, с обломанными или обгрызенными ногтями руки Сколь, причём, именно кисти, а весьма развитые и мускулистые предплечья и плечи оказались под тюремной мантией, а частично — за кадром. На другом снимке рыдала миссис Монаштейн — причём делала она это на фоне возмутительно хладнокровного Робардса. На третьем и на четвёртом дети обнимали тётушку сквозь решётку — и в один кадр снова попал тот же Робардс, причём здесь выражение его лица было уже не холодным, а откровенно насмешливым, а на другой колдографии был уже Поттер, глядящий на трогательнейшую сцену с миссис Монаштейн и Хати абсолютно равнодушно. А заканчивалась статья колдографией, по эффекту сопоставимой с Бомбардой Максима: Бозо запечатлел просунувших руки сквозь прутья решётки и держащихся друг за друга детей, разделённых попавшей точно в фокус стеной, на фоне которой их сплетённые пальцы смотрелись особенно пронзительно.

А вот воскресный «Ежедневный Пророк» и большая часть «Воскресного» оказался совершенно неожиданно посвящён… Селестине Уорбек и другими звездами колдовской сцены, а так же грядущему фестивалю в Кенте. Номер выглядел почти насмешкой и навевал мысли о внезапно возвращённой цензуре или намекал на то, что в понедельник всех ждёт что-нибудь грандиозное.

И ожидания, в некотором смысле, оправдались: в понедельник утром в «Пророке» вышла откровенно хвалебная статья о Департаменте Магических Популяций (где, как очень немногие знали, когда-то начинал свою карьеру министр) и о той роли, которую отдел играл в отношениях между магическими расами. В частности, о защите положения угнетаемых слоёв населения — ведь от ликантропии, как известно, не застрахован никто.