От розовых часов до темного угла (гет)

             Казалось, после смерти Мара ничто не угрожает благополучию в стране. Шахиншах осмелился ненадолго покинуть Мазендеран и навестить султанш, оставшихся в Тегеране. Конечно, Анизо готова была рвать на себе волосы от ревности, но не смогла удержать правителя в остане. Впрочем, она взяла с него слово, что он вернется, как только она пошлет за ним. Тем более, что новый дворец был почти достроен, ей хотелось поскорее переселиться туда, а приличия не позволяли этого. Султанша нетерпеливо металась по дворцу, перебрала все свои наряды, пропустила сквозь пальцы все украшения и почти ежедневно вызывала Эрика, садилась на лошадь и неслась по лесу, по степи. Иногда они добирались и до пустыни. Впрочем, француз тотчас же поворачивал обратно. И Анизо тогда ненадолго обижалась на него и в следующую прогулку брала с собой Мадину. Вдвоем они бесстрашно углублялись в бесконечные барханы, чтобы потом с сожалением вернуться. Султаншу влекла пустыня, Мадину она отталкивала.

             Танцовщица не любила желтый цвет, напоминавший ей радужку глаз Эрика, которого она продолжала недолюбливать. Конечно, она видела, что он никогда не пойдет против страны, но что скрывается за его маской? О чем он думает, когда его страшный взгляд останавливается на Зулейке? И почему он смотрит на нее столь часто? Уж не зреет ли в его дьявольском уме хитрый и ужасный план? А если зреет? Откуда ждать нападения? Мадина, не любившая Мара, но никогда не считавшая его предателем, была поражена тайной его чудовищной души. Она все еще не могла оправиться после такого удара в спину и везде теперь видела предателей.

             По натуре своей молчаливая, она копила все внутри, и это делало ее еще более подозрительной. Она стала следить даже за Зулейкой! Это с наилучшей стороны показывает нам, как она изменилась. Конечно, долгими бессонными ночами, часто мучавшими ее, она проклинала свою сущность, способную подозревать единственное дорогое ей существо. Да, она была одинока: старик Жолета умер. Перед смертью он успел написать заявление, подтверждающее, что Мадина прошла у него обучение и стала профессиональной балериной. Это свидетельство открывало девушке двери во многие престижные театры мира начиная с Большого в далекой России и кончая Парижской оперой. А она и не задумывалась над этим: она была одинока.

             Что же касается Эрика и Зулейки, то эта пара была счастлива. Они могли беседовать друг с другом, они могли чувствовать руки друг друга, они могли видеть друг друга. Что еще нужно для счастья влюбленным? Каждый день, когда темнело и в сад выползали пресмыкающиеся, которых Анизо боялась, как огня, они бежали к статуе розового мальчика и бросались друг другу в объятия. Зулейка давно отбросила в сторону стыд, но сохранила честь; что может быть опаснее такой девушки? Она уже не способна возражать осторожным прикосновениям возлюбленного к своему лицу, они жгут ее, но она жаждет их. Эрик, не стесненный вопросами религии, с удовольствием предоставлял ей право пользоваться этими невинными ласками. Он отдал бы все за один только поцелуй, но проклятая маска с бахромой поранит девушку, а этого он хотел меньше всего.

             Так они и жили: Анизо пожираемая ревностью, Эрик и Зулейка сгоравшие от любви, а Мадина снедаемая своим одиночеством. Увы! Любое из этих состояний опасно: султанша злилась чаще обычного, пара рисковала умереть от счастья, а у танцовщицы портился характер. И если первые два процесса были обратимы — достаточно было всего лишь вернуть шахиншаха и Эрику перейти в ислам, — то счастье Мадины было доступно лишь при несчастье француза: ей требовалась Зулейка. А Эрик был ревнив и не собирался делить девушку даже с ее лучшей подругой. Тем более с ее лучшей подругой. Хотя он почти смирился с характером Мадины, узнав ее покороче со слов не скупившейся на похвалы Зулейки.

             Однажды в один из душных вечеров Мордада, когда луна светила в полную силу, Зулейка сидела на скамеечке под скульптурой, положив голову на плечо Эрику. Руки их переплелись в сложном узоре, который отличает искренне любящие сердца. Девушка любовалась маленькими недвижными светлячками в безоблачном небе. Ей казалось, они перешептываются между собой, дрожат от неуловимого смеха и видят все вокруг. Она слегка повернула голову и встретилась с мягкими, полными любви глазами влюбленного. Эрик слегка улыбнулся ей:

             — Сегодня прелестный вечер, свет очей моих, — прошептал он. Она лишь кивнула. — Завтра возвращается шахиншах. Утром Эрик покажет ему дворец. Он закончен! Эрик будет свободен! Мы будем свободны! Здесь Эрика держало только строительство. Зулейка хочет бежать со мной?

             — Бежать? — она отстранилась от него, внимательно посмотрела в золото глаз. — Бежать отсюда… Туда, где не будет Мадины и Персии? Ты хочешь лишить меня родины?

             — Я хочу освободить тебя от гнета Анизо! — почти выкрикнул Эрик. — Я больше не могу видеть, как она унижает тебя! Это разрывает мне сердце. Бежим, Зулейка!

             — Но Мадина…

             — Я окружу тебя роскошью! Ты будешь самой уважаемой дамой во Франции! На званые ужины в твоем доме будет стремиться попасть весь свет. Все будут завидовать твоему положению. Убежим!

             — Да, — выдохнула девушка, оглушенная этими обещаниями и ослепленная видениями. Они и не могла сопротивляться чарам Эрика, которые тот, впрочем, задействовал без всякого злого умысла. Он даже не заметил, как загипнотизировал ее. Он и сам был загипнотизирован своими словами, искренне веря, что сможет предоставить Зулейке все то, что обещал. А она при всем желании не могла обладать этим: она родилась в семье простолюдинов и не могла отрешиться от ощущения себя служанкой. Но ни он, ни она не подумали об этом, поглощенные любовью и сказкой.

             — Светлячки видят все, — сказала Зулейка, смеясь. — Они не дадут Эрику обмануть меня. Ты ведь не разыгрываешь меня, Эрик? Я буду очень несчастна, если это окажется пустыми словами. Я жертвую Мадину и родину во имя свободы и счастья, и мне хочется, чтобы эта жертва оказалась достойной того, что ты обещаешь мне.

             — О каких светлячках говорит Зулейка? — недоуменно спросил Эрик, ласково поглаживая ее по плечу. — Сейчас слишком жарко для светлячков. Они погибнут от духоты. Им нужен свежий воздух, а где Эрик возьмет свежий воздух летом?

             — Наверху, — девушка показала в небо, где загорались последние звезды. — Они не двигаются, не летают, но все видят. И они не дадут Эрику огорчить Зулейку.

             — Это звезды, — улыбнулся француз. — Когда мы убежим, я расскажу тебе о них. Может быть, даже отведу в обсерваторию, и ты увидишь их вблизи. Они в самом деле видят все, что происходит на земле. Но у Эрика и в мыслях не было обманывать Зулейку. Он слишком дорожит ее обществом, чтобы так расточительно тратить ее доверие к нему.

             — Сними маску, — вдруг перебила она его, следя за ним из-под полуопущенных ресниц, оттенявших бледность ее щек. Эрик вздрогнул. — Сними! Я не испугаюсь, не закричу… Должна же я знать, с кем убегаю, бросив подругу и родину! Я не оттолкну, господин мой, сними! Поклянемся в вечной верности друг другу: ты снимешь маску, а я платок. Прошу…

             Он сдался. Она предложила ему вновь увидеть ее чудесные светлые волосы, и он сдался. Эрик встал со скамьи и отошел в дальний конец площадки. Песок, которым была посыпана дорожка, противно скрипел под ногами. В растерянности он пнул камешек, и тот отлетел в кусты. Эрик думал только о своем уродстве, поэтому не услышал легкого возгласа, последовавшего за полетом камешка. Руки Эрика медленно приблизились к маске, зацепились за край и, нехотя, лениво, отбросили в сторону. Он повернулся к девушке. Луна, кокетка, скрывающая многое, на этот раз не пожелала завернуться в пеньюар из облаков, ярко освещая поляну. Зулейка впилась глазами в его лицо, в эту страшную живую маску, пришедшую на смену маске с бахромой. У него была желтая, туго обтягивающая кости кожа; из темных глазниц сверкали золотистые глаза, ресниц не было; прорезь на месте рта изогнулась в немом страдании. Голова его была похожа на череп.

             Девушка застыла, не в силах оторвать взгляда от этого живого трупа. Из глаз ее тихо текли слезы. Эрик подошел к ней, опустил веки. И вдруг он почувствовал, как мягкая, нежная, маленькая ручка гладит его по щеке. Зулейка, плача, стянула с головы платок, и по плечам ее рассыпались золотистые кудри. Эрик поднял на нее взгляд; она улыбнулась. Как получилось, что губы их встретились, не знает никто. Но оба понимали, что сейчас принесли друг другу клятву, нарушить которую значило лишиться жизни.

             Ночью, как и было объявлено, вернулся шахиншах. Но, несмотря на усталость, не пожелал спать дольше обычного, и уже в полдень торжественный кортеж въезжал в новый дворец. Он был выстроен из белого мрамора и имел форму куба. Часть фасада выдавалась вперед. Дверь скрывалась в ажурной арке. Во внутреннем дворе находился прямоугольный искусственный пруд. Все это было выполнено в кремовых тонах с вкраплениями небесно голубого: Эрик знал толк во вкусах персидской знати. Султанша веселилась, бегая по своим новым покоям, слуги переносили вещи, а Амир-Кабир выслушивал распоряжения шахиншаха. Визирь продолжал пользоваться уважением придворных, но расположение правителя он утерял. Тот понял из его обвинительной речи, что министр давно подозревал Мара, на которого полагался Насреддин. Это значило, что Амир-Кабир не верил выбору своего правителя. И он отдалился от визиря, ничем почти, впрочем, не выдавая своей враждебности.

             Пришел уполномоченный Анизо и передал ему, что султанша желает видеть его на празднике, который она устраивает вечером в честь переезда. Шахиншах согласился. Он не мог не согласиться, хотя государственные дела не ждали. Кивком отпустил он Амир-Кабира, сел за стол, взял в унизанную перстями руку перо, занес его над бумагой и задумался. Дворец был великолепным. Архитектор потрудился на славу. Насреддин мог бы пожаловать ему что-то, но не хотел. Несмотря на множество услуг, которые ему оказывал Эрик, что-то отталкивало от него шахиншаха, заставляло желать его смерти. И эта же черта притягивала к нему Анизо. Она же побудила строителя создать в новом дворце комнату пыток, отличавшуюся во многом от старой. Она привела в ужас правителя, но восхитила Анизо.

             Комната эта представляла собой правильный шестигранник, стены которого были покрыты зеркалами. По углам размещались вставки из железных пластинок, которые могли поворачиваться на барабанах. В центре стояло дерево, целиком сделанное из железа. Ветви его были очень прочны и предназначались для самоубийц, которым невмоготу было находиться более в этой страшной комнате. Кроме того, в полу имелась пружина, открывавшая ход в подвалы дворца, к подземным водам. Комната находилась ниже всех остальных помещений; нажатием одной кнопки можно было заполнить ее водой. В одной из стен было проделано окошко, невидимое для узников, через которое можно было наблюдать за их страданиями.

             За размышлениями незаметно пролетело время до праздника. Анизо пригласила скрипачей и танцовщиц из города, чтобы похвастаться умениями Мадины и показать всем собравшимся, как надо танцевать. Слуги сновали туда-сюда, устраивая, поднося и унижаясь, а султанша возлежала в окружении знатных персов, вертя в руках крепкую и тонкую бечеву. Эрик за это время успел переговорить с дарогой, который благоволил Зулейке и Мадине, и упросил его помочь им. Их паспорта хранились у начальника полиции, и он предоставил им их. Кроме этого, он обещал вызвать судно.

             Темнеет в Персии быстро. Персидский залив поглощает солнце, и все погружается в непроглядную тьму. Анизо приказала принести свечи: прием начался. Султанша блистала в своем наряде, шахиншах — в своем величии, Эрик — в своим мастерством, Мадина — своими танцами, Зулейка — своей красотой. Никогда она не умела танцевать так, как подруга, но азы знала и танец живота исполнить могла. И она танцевала, не трогаясь с места, посылая влюбленные взгляды Эрику, и глаза ее говорили: «Для тебя танцую!» А он, показывая фокус за фокусом, улыбался, и эта улыбка шептала Зулейке: «Люблю!» Ради сегодняшнего вечера он надел белую полумаску, прикрепил нос из папье-маше и нарисовал себе губы. Султанша вертела им, как хотела, шахиншах соображал, как от него избавиться, Зулейка ждала его знака. Она почти забыла о Мадине. А та веселилась, танцевала, кидая повсюду взгляды своих огненных глаз, и немало в ту ночь было украдено сердец!

             — Зулейка! — позвала султанша неожиданно, и Эрик чуть было не выронил карты. — Зулейка, шахиншах приказывает тебя принести нам чай.

             Девушка вздрогнула. Раньше она бы обрадовалась такому приказу: это значило бы, что ей доверяют. Но теперь она испугалась. Ошеломленно посмотрела она на Эрика, взглядом приказавшего ей повиноваться, пискнула что-то и убежала. Торопливо заваривая густой чай по восточному обычаю, она почти не видела, что делает. Ее обуревали сомнения. Если это ловушка? Если Анизо узнала об их планах? Если им обоим грозит разлука? Смерти она не боялась. Любовь делала ее крепкой, словно гранит. Но султанша вполне могла придумать что-то похуже смерти.

             Она поставила дорогие чашки из китайского фарфора на поднос, поправила платок, улыбнулась своему колышущемуся отражению, глубоко вздохнула и вернулась в зал. Ковры здесь не постелили, так как мозаика пола была очень красива. Один из слуг пролил немного чая на поверхность. Зулейка не заметила подозрительного блеска, смело ступила в лужу, начиная скользить, и, испуганно ахнув, выпустила поднос из рук, падая. Звякнул и в тот же момент разбился сервиз. Султанша подняла на провинившуюся свои черные, как небо в безлунную ночь, глаза и, не меняя приветливого выражения лица, проговорила мелодично:

             — Ты разбила сервиз. Он был подарен Анизо шахиншахом. Знаешь ли ты, что тебя ждет? Молчать! — она встала на подушках, бледная, величественная. — Тебя надо бросить в огонь, чтобы ты корчилась от боли. Или гиенам, чтобы они заживо пожрали тебя. Но Анизо милостива. Она сама подарит тебе смерть. Прощай.

             Гости притихли. Мадина опустила взор, боясь увидеть в глазах подруги боль, от которой та всегда бежала и которая всегда ее настигала. Зулейка же не видела вокруг себя ничего; лицо ее было повернуто к Эрику. Он тоже не мог оторвать от нее взгляда, не веря своим ушам. Неужели же Анизо способна лишить его возлюбленной, убив ее его же способом? Какая же во всех ее действиях таилась насмешка…

             Он, широко открыв глаза, смотрел, как султанша размахивается, как лассо летит к беззащитной девушке, как охватывает ее нежную шею… Он почти слышал, как трещат ее позвонки. Хорошенькое личико Зулейки побагровело, рот приоткрылся, руки непроизвольно дернулись к горлу, царапая ногтями веревку. Все было напрасно. На губах ее выступила пена, она захрипела… И все кончилось для нее. Потухли фиалковые глаза, исчез их блеск, изо рта больше не вырывалось свежее дыхание; губы поблекли. Мадина, испустив дикий крик, бросилась к ней, обвила ее голову руками, зарылась в платок, прикрывавший волосы. «Люблю…» — прошептала несчастная, и глаза ее закрылись. Кого имела она в виду? Мадину? Родину? Эрика? Или всех сразу? Никто не знает…

             Гости пожали плечами и вновь вернулись к своим развлечениям. Из коридора вышли два стражника и, подняв тело Зулейки, хотели вынести его во двор, но Мадина вцепилась в него мертвой хваткой и никак не желала отпускать. Двум взрослым мужчинам стоило большого труда оторвать от покойной пальцы ее подруги и отбросить ту в сторону. Впрочем, она тотчас же вскочила на ноги и выбежала за слугами. Эрик, помедлив и извинившись, вышел за ней.