От розовых часов до темного угла (гет)

Глава посвящается Гастону Леру, у которого сегодня день рождения, с просьбой не рвать на себе волосы от того, что фикрайтеры (и, в частности, я) делают с его детищем.

Долгой памяти Вам и Вашим произведениям, мсье!

Эрик умел переносить боль. Он столько раз калечился, выполняя свои обязанности ловчего в Азербайджане, что ему было уже все равно, что делается с его телом. К тому же, он считал себя слишком уродливым, чтобы беспокоиться о шрамах, которые могут появиться в результате этих экзекуций. Поэтому он не так уж волновался, оказавшись в камере пыток. Но когда туда же втолкнули и Мадину, он на мгновение оторопел. Он привык к виду крови, но это всегда была кровь воинов, мужчин, способных постоять за себя, — не слабой девушки. Врачевать он умел и любил, поэтому, как только опальная танцовщица заснула, размотал свой тюрбан и попытался перевязать раны.

Как он ни был опытен, на это ушло добрых полтора часа. Над высоким потолком было окошко, выходившее во двор; свет, льющийся из него, позволял судить о времени суток. Как только исчез последний луч, Мадина открыла глаза и резко села. Раны явно причиняли ей боль, хотя она и старалась этого не показывать, но Эрику было не до жалости. Едва его колени освободились, он вскочил на ноги и, нагнувшись, принялся методично ощупывать пол.

— Пусть Мадина помолчит, — зашипел он на девушку, предупредив готовый сорваться из ее уст вопрос. — Эрик знает, что делать. Он сам проектировал это. Он должен спасти Мадину во имя Зулейки. Любой ценой.

— Ты делаешь слишком много во имя Зулейки, — проворчала Мадина, силясь встать на ослабевшие ноги. Потерпев в этом поражение, она вновь тяжело упала на пол, но тотчас же горделиво выпрямилась, не желая проигрывать, и стала расправлять складки покрывала. Эрик покосился на нее и чуть было не упустил заветный бугорок. Если бы он не был так занят и не понимал, что девушке во многом хуже него, он бы заставил ее сидеть смирно. А так он ограничился лишь покашливанием, тщательно ощупывая поверхность возле небольшого возвышения.

Вдруг, видимо, приняв какое-то решение, он быстро надавил на него обеими руками. Что-то заскрежетало за зеркалами, и Мадина с ужасом взглянула на Эрика. А тот тихо засмеялся, откидывая крышку появившегося в полу люка. Вниз уходили ступеньки, покрытые плесенью. Этот ход архитектор приказал построить прежде всего и потом собственноручно засадил строителей за решетку, чтобы ни одна свободная душа не знала о нем. Здесь было сыро, и камни потихоньку затягивало слизью, скользком и противной.

— Идем, — сказал Эрик, протягивая девушке руку. Та покачала головой, цепляясь за покрывало: она боялась.

— Шайтан, шайтан! — бормотала она в исступлении. Француз усмехнулся: он и забыл, что для нее все неизвестное связано с высшими силами. Со вздохом подошел он к ней и поднял ее на руки. Если бы Мадина была той Мадиной, что утром рассказывала девушкам сказки, она начала бы отбиваться. Но боль часто меняет нас помимо нашей воли. Девушка не была исключением. Пытаясь избавиться от страданий, а она старалась не двигаться и от этого не сопротивлялась Эрику, а который, а стремясь спасти ее, а не позаботился спросить, а нужно ли это ей.

Он нес ее по подвалам дворца, а темным, пустым, а гулким, а еще не обжитым, и из углов пищали крысы, а на головы им садились летучие мыши, а, а Эрик все шел и шел. У Мадины затекли ноги, она потеряла покрывало, а он и не думал останавливаться. Усталость словно не владела им, хотя несколько раз он оступился, поскользнувшись в сточной воде. От потока поднималось зловоние, и у девушки временами начинала кружиться голова.

И вдруг откуда-то пахнуло ночной свежестью. Мадина встрепенулась и подняла голову с плеча Эрика, пытаясь рассмотреть, что находится дальше. В темноте блеснула звезда: в стене оказалось отверстие, закрытое решеткой. Француз поставил девушку на выступ, поддерживая ее одной рукой, а другой доставая связку ключей и безошибочно выбирая нужный. Захрипел замок, и решетка отошла от дыры, открывая проход.

— Добро пожаловать на свободу! — пафосно сказал Эрик и раскланялся. Иногда он умел разбавить гнет шуткой. Мадина потянулась к выходу, горя желанием ощутить на себе дыхание воли. Ветер подул прямо на нее, и канализация сзади них загудела. Беглецы вздрогнули, разом вспомнив об Анизо.

— Идем, идем, — залепетала Мадина, ежась от ужаса, охватившего ее. Она ненавидела и боялась султаншу, причинившую ей столько боли, как душевной, так и физической. Эрик вздохнул, вновь поднимая ее на руки. Им предстоял долгий путь. Впрочем, девушка не знала, куда они идут. События последних дней так ошеломили ее, что она не поинтересовалась, где они остановятся, как будут жить. Однако Эрик, по всей видимости, прекрасно знал, что делать, и она решила покориться его воле.

Она понимала, что после всего, что произошло во дворце, их объявили вне закона, и была немало удивлена, когда ее спаситель, крадучись, подбежал к логову врага: дому дароги. Канализация нового дворца простиралась почти до самого города, так что добраться до единственного человека, который мог и выдать, и помочь, было несложно.

Дарога еще не ложился, разбирая накопившееся свитки. Услышав стук в дверь, он потер уставшие глаза, встал и несмешно подошел к порогу. Он не знал, кого занесло к нему, но пребывал в уверенности, что двери начальника полиции, как двери мечети или лекаря, должны быть открыты всегда.

— Кто там? — спросил он. Все же Мазендеран не был безопасным останом, и следовало остерегаться чужих.

— Нуждающиеся в татей помощи, господин, — ответил приятный женский голос, и дароге показалось, что он где-то слышал его. Открыв дверь, он понял, что не ошибся: на пороге, держась одной рукой за косяк, а другой опираясь на локоть мужчины в плаще с капюшоном, стояла девушка, которая когда-то вместе со своей подругой спасла его от шайки разбойников. Возникало ощущение, что она стоит на ногах из последних сил и вот-вот упадет в придорожную пыль.

— Впусти нас, — сказала она еле слышно, протягивая к нему руку и в ту же секунду теряя равновесие. Дарога, обладавший, как всякий жандарм, хорошей реакцией, успел подхватить ее. Спутник, слегка подталкивая девушку, вошел внутрь и собственноручно закрыл дверь. После этого он снял капюшон. Дарога ошеломленно уставился на бархат маски, скрывавшей лицо незнакомца, слишком длинный, ненастоящий нос и, внезапно поняв, прошептал:

— Эрик…

— Да, Эрик, — кивнул француз. — Эрик надеется, дарога поможет ему. Дарога обещал помочь Зулейке.

— Но Зулейки больше нет! — возразил начальник жандармерии, хватаясь за голову. — Аллах всемогущий! На что ты рассчитывал, когда шел сюда? Hub, heily hub(1), Эрик! Но если бы ты пришел один, так ты и ее с собой привел! Зачем было так рисковать, Эрик?

— Мы оба вне закона, — сказал тот. — Ты, дарога, верно, не добрался до последних приказов султанши. Она обещала послать тебе письмо, скрепленное печатью шахиншаха.

— И что же произошло, что Анизо рассердилась на тебя? — спросил жандарм, обращаясь к девушке. Та слегка наклонила голову в знак почтения и благодарности. Эрик фыркнул.

— Мне приятно, что ты помнишь меня, господин, — произнесла она с потрясающим достоинством. — Ты сам показал, что помнишь о смерти Зулейки. Неужели же ты не знаешь, что произошло позже?

— Меня вызвали в город, — уклончиво проговорил дарога, твердо смотря ей прямо в глаза. — Я уехал сразу же. Моя профессия требует этого. Празднества там взбаламутили население, начались беспорядки. С помощью Аллаха мы подавили их.

— Зулейка погибла, — невозмутимо, что было особенно страшно при смысле этих слов, продолжала Мадина, — и я совсем потеряла голову. Но я не отказываюсь от своих слов. Ни в коем случае. — Она наткнулась на непонимающий взгляд дароги и поспешила объясниться: — Я рассказала сказку. Меня попросили девушки. И я рассказала! Султанше, вероятно, кто-то донес, потому что вечером она приказала мне повторить. Я не люблю говорить два раза одно и то же и вспомнила стихотворение, которое мне рассказывала давным-давно моя мать. Это Саади. Ты, должно быть, знаешь его, господин.

— «Все племя адамово — тело одно»? — спросил тот. — Знаю. Это прекрасное произведение, мудрое, правдивое. Султанше не понравилось? Она приняла последние строки на свой счет, неисправимая эгоистка!

— В данном случае она поняла это совершенно правильно, — засмеялась Мадина, и обоим, Эрику и дароге, стало не по себе от этого смеха. — Я ее и имела в виду. Она и не человек вовсе. Для нее ничего не значат страдания народа. Будь ее воля, она бы перебила всех нас. Я ненавижу ее!

— Она посадила тебя в темницу, — пожал плечами дарога. — Она лишила тебя подруги. Вполне закономерно, что ты так к ней относишься. А что с тобой, Эрик, сделала Анизо?

— Эрик отказался повиноваться, — сказал тот, — когда она приказала ему схватить Мадину. Мадина приняла дружбу Эрика — Эрик не мог предать ее. Это единственное, чем я могу почтить память Зулейки.

— Ах, да… — вздохнул дарога. — Ты же любил ее…

— И люблю до сих пор! — запальчиво воскликнул несчастный влюбленный. — Это у вас нет духов. А для меня она все еще рядом. Я могу протянуть руку и ощутить на своем лице ее свежее дыхание. Я могу услышать ее шаги, я могу коснуться края ее платка… Потому что теперь все, что есть на земле, сделано из нее. Да, я намного счастливее вас!

— Молчи, молчи! — воскликнула Мадина, закрывая лицо руками. — Не растравляй мне сердце, Эрик! Не брели свежие раны!

— Губы Эрика немы, — кивнул он. Дарога удивленно посмотрел на него: он знал, что француз не повинуется никому. Его поведение настолько отличалось от поведения недавнего слуги, что навевало ужас своей переменой. А Мадина словно и не обратила на это внимания, только благодарно склонила голову.

— О чем вы меня просите, собственно просите? — спросил жандарм, вдруг очнувшись от какого-то сна. Беглецы вздрогнули и оскорбленно выпрямились. Мадина ощутила, как гладкий шелк прикасается к ранам, но, вопреки всему, не почувствовала боли: силы возвращались к ней, а увечья постепенно затягивались. Эрик, тщательно оберегавший поврежденную султаншей правую руку, невольно опустил ее на пояс, будто вспомнив былое, когда там красовался дамасский кинжал, и сжал губы в тонкую линию, вспомнив, что оружие у него отобрали.

— Мы пока еще ни о чем не просили, — с достоинством ответила танцовщица, пораженная и оскорбленная формулировкой, но Эрик покачал головой:

— Ты прав, дарога, — признал он. — Мы смиренно просим тебя о помощи. Нам нужно бежать, и как можно дальше. Ты помнишь, куда я хотел увести Зулейку. Наш договор остался в силе. Отдай нам наши паспорта, и мы уедем прочь из этого проклятого места. Никто не узнает, дарога, что ты помог нам. Мы сумеем убежать. Через пустыню мы доберемся до Османской империи и там будем в относительной безопасности. Султан не откажется от Эрика и не захочет отдать его персам, чтобы там он сложил голову.

— Храни тебя и спутницу твою Аллах! — сказал дарога, поднимая руки в молитвенном жесте. — Так ты просишь паспорта? Я дам тебе их. Но вы должны быть осторожны. Пусть никто не узнает, что я помог вам. Я делаю это только ради памяти Зулейки, что спасла мне жизнь вместе со своей подругой.

— Это была Мадина, дарога, — поклонилась танцовщица.

— Я помню, — кивнул он. — Слушайте-ка меня внимательно. Вы хотите перейти через пустынные земли на западе Персии. В самом деле, это единственный способ добраться до Османов. Вам нужны лошади. Я дам. В том краю свирепствуют песчаные бури. Веревку я тоже дам. Примерно посередине находятся развалины древнего дворца еще поры Ахаменидов, никому не нужный, безвестный, пустой. Постарайтесь достигнуть его стен на второй день. Вам нужна будет вода для ваших лошадей. Я дам и два бурдюка. Пейте сами понемногу. Основное отдайте животным.

— Мы благодарим вас! — воскликнула Мадина. — Вы спасаете нам жизнь. Мы обязаны вам до самой смерти.

Дарога улыбнулся, доставая из шкафа веревку, подойдя к столу, выудил из кучи свитков нужный приказ с печатью шахиншаха, прочитал его и обернулся к беглецам.

— Я делаю это ради Зулейки, которая спасла мне жизнь, Мадина, — сказал он, все еще улыбаясь. Девушка внимательно посмотрела на него, но промолчала. Троица вышла из дома во внутренний двор. Танцовщица шла сама: она достаточно оправилась от ран. Войдя на конюшню, дарога бросил французу упряжь и седло. Тот кинул на него гневный взгляд, но, увидев, что жандарм сам принимается за лошадь, смирился и проглотил обиду. Сборы проходили в зловещем молчании. Затянув подпруги, дарога повесил на луку седла на манер седельных сумок два бурдюка и подозвал Мадину. Та подошла, подбирая крылья своего покрывала, и протянула жандарму руку. Он помог ей сесть в седло и незаметно опустил ей в ладонь увесистый мешочек, отозвавшийся еле слышным звоном монет. Мадина вздрогнула, но промолчала. Дарога протянул тоже вскочившему на лошадь Эрику две бумаги и отошел в сторону.

— Храни вас Аллах, — сказал он. — Анизо, конечно, хватится вас еще до рассвета. Не тратьте времени. Все, что вам необходимо, я дал. С места — в карьер. Прощайте. И будьте счастливы.

Эрик без лишних слов хлестнул коня, и девушке пришлось последовать за ним. Дарога дал хороших лошадей и в одно мгновение остался далеко позади. Он знал свое дело: конь Мадины, неся легкую девушку, не уставал, хотя на седле висели еще и два бурдюка, доверху наполненные водой. Анизо часто выезжала верхом, приказывая танцовщице следовать за ней, так что управляться с лошадью она управляться умела. Поэтому, как животному ни хотелось остаться дома, ему пришлось послушаться.

Растения стали ниже: незаметно начиналась пустыня. В серебристом свете луны все побелело, и холмы на горизонте почти исчезли в призрачной дымке. Ночь подходила к концу. Желтый песок, образовавший под порывами ветра складки, похожие на речное дно, потемнел от обильной росы. Стало холодно. Тучи закутали луну в свое мягкое покрывало, и вмиг потемнело. Эрик с беспокойством взглянул на запад, где формировался какой-то сгусток тьмы. Мадина, поймав его взгляд, поспешила подъехать ближе.

— Что увидел ты? — спросила она. — Что-то плохое, Эрик? Оно помешает нам продолжать путь?

— Нет, Мадина, — быстро ответил он. — Ничто не задержит нас. Мы вырвемся из этой страны, где все против нас. Эрик обещает. Любой ценой.

Девушка облегченно засмеялась и пришпорила лошадь. Эрик улыбнулся, несмело, неуверенно, поправил маску и последовал за ней. Оба знали, что добраться до развалин, где есть колодец с водой, надо не позже середины второго дня. Иначе воды не хватит ни лошадям, ни самим путникам. А самое важное в пустыне, этом безграничном царстве песков, — вода. Она ценится на вес золота, она питает все живое, она — источник благополучия. Беглецам было это хорошо известно.

Знала об этом и султанша, спустившаяся с рассветом в камеру и не обнаружившая пленников там. Отправляя стражников в погоню, она не преминула дать им несколько бурдюков, чтобы их лошади скакали быстрее. Она не учла, что тяжелые, перегруженные всадники вместе с бурдюками весьма и весьма задерживают животных. Кони — выносливые создания, но даже они не способны мчаться, как ветер, неся на себе такой вес.

— Приведи мне этих неблагодарных! — приказала Анизо командиру. — Любой ценой. Я должна знать, что их проступок наказан. В моей стране никто не уйдет от правосудия!

О! Скажи она это в присутствии своего народа! Как бы побледнела она, услышав горький смех тех несчастных, кто трудился на пашнях без отдыху, чтобы доставить ей и ее приспешникам достаточно золота! Но их не было рядом с ней, и некому было урезонить ее. И все осталось по-прежнему: султанша поднялась в свои покои, уверенная, что ее приказ будет исполнен, а верные псы поскакали по свежему следу за беглецами, которые всего лишь попытались воспротивиться ее власти.

* Хорошо, очень хорошо! (перс.) |h в первом и третьем случаях совсем легкое, а во втором — очень даже жесткое.|