От розовых часов до темного угла (гет)

Селим-ага, услышав о грядущем празднике, не обрадовался. Надо было приглашать танцовщиц, музыкантов, готовить сотни различных блюд для султана, хасеки, наследников и наложниц, договариваться с поварами, руководить подготовкой — все это ложилось на плечи несчастного Селима-аги. Он был бесконечно предан султану, однако иногда леность заставляла его ворчать по любому поводу.

В такие периоды доставалось больше всего наложницам и Жамилю-аге, главному повару, который был вынужден готовить дополнительные сладости для евнуха. Селим-ага, всегда любивший вкусно поесть, в моменты ворчания становился просто невыносим. Жамиль-ага, и без того боявшийся управляющего, как огня, не смел и слова сказать, когда тот бывал недоволен. Исчезали звонкие шуточки, повара работали молча, угрюмо, яростно.

Мадины приготовления к празднику не касались. Будучи прислужницей Бехидже, она была практически отрезана и от гарема, и от Эрика. Они лишь иногда сталкивались в коридорах. Мадине при этом приходилось приседать, чего она избежала бы с великим удовольствием, будь у нее такая возможность. Однако такой поступок мог серьезно отозваться на ней самой, и она предпочитала следовать правилам. Эрик же, пользуясь положением фаворита, слегка наклонял голову только при встрече с наследниками.

Приготовления к походу шли полным ходом. В кузницах дворца кузнецы без устали ковали детали для устройства Эрика, работая в поте лица. Предполагалось сделать всего одно такое оружие и поместить его на нос судна, на котором находился Инбир-паша, прозванный за мудрость и почтенный возраст Старым Львом. Турки любили и уважали своего полководца, и именно его султан решил отправить на дело такой важности. Присутствие Инбира-паши на корабле гарантировало полное повиновение солдат и абсолютную точность маневров.

Чертежи Эрика хранились под строгим надзором, а мастеров, создающих прибор, Абдул-Меджид приказал по окончании работы ослепить. Так что мы, к сожалению, до сих пор не располагаем полной информацией о бумагах. Известно лишь, что устройство представляло собой своеобразную пушку-переростка, оснащенную всяческими катапультами, корзинами и прочими весьма значительными деталями.

Исходные чертежи были утеряны, и судить о приборе можно только из записей очевидцев, которые, разумеется, весьма гиперболически преподносят исследователям информацию. А если учесть, что изобретение это само по себе почти неправдоподобно для второй половины девятнадцатого века, то становится невозможно отличить правду от вымысла. Поэтому ограничимся столь скудным описанием, читатель, и перейдем дальше!

Как бы долго ни длилась подготовка, рано или поздно все находит конец. К сентябрю у Константинополя стоял весь уцелевший после Синопского сражения турецкий флот. На носу фрегата с гордым именем «Альфаназ(1)» красовалось творение Эрика. Сам он, как и султан, оставался в столице, предоставляя командование Инбиру-паше. Тот отправлялся непосредственно перед праздником, который, по традиции, должен был начаться после захода солнца. Испокон веков адмиралы уходили в поход, даже не попробовав яств, приготовленных по поводу их отъезда.

Музыканты, танцовщицы, несметное количество гостей, разодетых в шелка и блиставших золотом, — все это говорило о чрезмерной расточительности, присущей султанам последние три века. Хасеки-султан веселились, болтали с юными офицерами, сыновьями умудренных годами пашей, не позволяя им, впрочем, никаких вольностей. Как бы были удивлены кичливые европейцы, мнившие себя и арабский мир небом и землей! Запад ничем не отличался от Востока.

Мадина, с вечера предупрежденная Эриком о своем обязательном участии в торжестве, не высовывала носа из специально отведенной ей и другим танцовщицам комнаты. Здесь ютились тридцать специально отобранных Селимом-агой девушек, каждая из которых прекрасно знала причины своего заточения. Они все предназначались султану, так как управляющий, узнав о приказе Абдул-Меджида, пожелал предоставить правителю выбор.

Хасеки-султан были красивы, самоуверенны, властолюбивы, но ни одна из них не имела над повелителем той власти, какой обладала, по слухам, легендарная Хюррем-султан. Подарив империи наследника, они сразу же уходили на задний план, проводя оставшуюся жизнь в скуке и, если повезет, в заботах о гареме в качестве валиде-султан(2).

Поэтому, едва Абдул-Меджид изъявил желание завести фаворитку, Селим-ага постарался подойти к этому вопросу с величайшим вниманием, прекрасно зная, что зачастую судьба всей страны зависит от женской симпатии. За два однообразных, как жизнь при каждом дворе, года, что Мадина прослужила Бехидже-султан, евнух убедился, что служанка — властолюбивая, в некоторой степени заносчивая девушка, весьма импульсивная в своих чувствах, будь то гнев или радость. Селим-ага, помня об этом, менее всего хотел, чтобы фавориткой, а после и хасеки, стала Мадина.

Эрик находился у самого ложа султана, внимательно следя за выражением его лица. Что-то терзало Абдул-Меджида, пробегая тенью в глазах. повелитель почти не замечал чиновников, с поклоном подходивших к нему и поздравлявших с началом новой атаки на неверных. Паши выливали на султана тонны неприкрытой лести, но он, почти не обращая внимания на их слова, не видел и этого.

— Ты уверен, Эрик, в успехе кампании? — неожиданно спросил он у француза, прервав вдохновенную речь Махмуда-паши. Старик оскорбленно замигал, замолкая, но снес неуважение, как сносили многие его предки. — У нас появилось нехорошее предчувствие. Турция может напороться в этом сражении на еще большие новшества, попавшие к русским, и опять потерпит поражение. Мы не способны выдержать этого; уважение к нашей империи будет непоправимо утеряно.

— Вам не о чем беспокоиться, повелитель, — ответил Эрик, усмехаясь про себя. — Сведения о состоянии Синопа получены из достоверных источников. Мы не можем ошибаться. В противном случае виноват не ваш покорный слуга, а тот, кто порекомендовал вам этого осведомителя. Я лишь следовал вашим указаниям, мой султан, не забывайте об этом.

— Мы ничего не забываем, — важно напомнил Абдул-Меджид. — Это касается всех, кто в чем-то провинился. Мы все видим и все запоминаем. Даже если вы совершили предательство и не были наказаны, знайте, что ваша казнь просто отложена и настигнет вас тогда, когда нам это будет угодно.

— Да, повелитель, — придворные покорно склонили увенчанные тюрбанами головы; перья одного из них угрожающе махнули в сторону длинных свечей. Эрик, ограничившийся лишь кивком, презрительно взглянул на чиновников. Они единодушно ответили ему ненавидящими взорами.

— Вы чем-то расстроены, мой султан, — проговорил француз, подходя ближе к ложу и вынуждая Махмуда-пашу встать с колен и отойти, униженно кланяясь. — Вы беспокоитесь о судьбе флота Турции? Это вполне объяснимо, повелитель, однако я бы посоветовал вам отвлечься. Дурные мысли притягивают плохое.

— И что же ты можешь нам предложить? — раздраженно спросил Абдул-Меджид, вставая. Придворные почтительно расступились, а Эрик наоборот шагнул вперед, стремясь не пропустить ни единого слова султана. Каждая фраза много значила для него: именно ими он руководствовался при выборе следующей реплики. Однако он неизменно приближался к поставленной цели, избирая для этого самые изощренные пути.

— Быть может, — продолжал тем временем султан, — ты считаешь, что предсказатель поможет нам развлечься? Мы ведь пригласили и предсказателя. Он прибыл из отдаленной провинции, где нет ни телеграфа, ни балов, ни цивилизации, а люди живут в лачугах, как жили несколько сот лет назад.

— Возможно, повелитель, — пожал плечами Эрик, справедливо рассудив, что во взвинченном состоянии Абдул-Меджид все равно ничего не пожелает слушать. — Гадание развлечет вас. В умелых руках даже песок может повеселить. А вам именно это и нужно.

— Ты прав, Эрик, — султан улыбнулся. — Ты прав, как и всегда. Идем же! Ты проводишь нас к колдуну.

— Как скажете, повелитель! — Эрик учтиво поклонился. — Почту за честь.

Колдуном оказался согбенный старик, тощий, словно щепка, сморщенный, коричневый. Из-под огромного тюрбана, то и дело сползавшего на переносицу, выглядывали седые космы; пышные, такие же белые усы смешно шевелились, когда он бормотал себе под нос заклинания, пересыпая песок.

— Погадай! — приказал султан, подходя к столику с блюдом и садясь в кресло. — Поведай мне будущее, мудрец, если сможешь.

Старик кивнул, принимаясь мешать и разглаживать песок, забормотал что-то протяжно, нахмурился. Все невольно замолчали, следя за плавными движениями сморщенных пальцев: каждого волновала судьба страны. Каждый хотел знать, кого объявит Абдул-Меджид наследником. А старик все бормотал и бормотал, склонясь над блюдом. Наконец он выпрямился, и все подались вперед, ожидая ответа.

— Обернется цветок подколодной змеей, — проговорил колдун, — промелькнет, оказавшись небесной звездой. Сам тюльпан твой погибнет под лапищей льва, и родной уж молвы не услышит толпа. Там, где охра была, расцветет белый цвет. Кораблей, адмиралов — всех их уже нет. — Он помолчал, потом неожиданно обернулся к Эрику: — Ты же, всадник с копьем, будешь предан своим. Тигр и лань, вновь обнявшись, вернутся к чужим. Береги ее, тигр, — добудешь ты Рай. Упустил свое счастье — сиди и рыдай.

Старик договорил, и сразу как-то обесцветился, поблек, перестал привлекать всеобщее внимание. Казалось, он сам страшился того, что увидел в своих песках и что так искренне поведал султану. А тот, выслушав предсказание, резко встал и сразу ушел к своему ложу. Было видно, что слова колдуна произвели на него глубокое впечатление и что он почти жалеет о решении узнать будущее. Шутка превратилась в головную боль.

— Эрику кажется, повелителю не понравилось это развлечение? — вкрадчиво спросил француз, становясь сзади. Абдул-Меджид вздрогнул от его тихого голоса, но совладал с собой и лишь нарочито безразлично пожал плечами. Эрик поспешил спрятать усмешку.

— Мой султан может довериться верному псу, — продолжил он, тщательно подбирая слова. — Вы не должны беспокоиться из-за бормотания глупого старика. Он всего лишь шарлатан, дешевый фокусник! Никому не дано видеть будущее.

— Ты гяур(3), Эрик! — перебил его султан. — Откуда тебе знать наши верования? Это вы, гяур, не замечаете знаков Небесных! А мы, наша религия, учим внимать Небесам, Аллаху и пророку его Мухаммеду. И есть люди, достигающие большего, чем остальные. Вы зовете таких юродивыми, сумасшедшими, а мы — дервишами, святыми.

— Как скажете, повелитель, — Эрик покорно склонил голову. — Но осмелюсь заметить, что от этого предсказания ваше настроение ничуть не улучшилось. Не стоит думать о плохом. Вы знаете, к чему это может привести.

— Не надо напоминать нам то, что мы прекрасно помним! — раздраженно прервал его Абдул-Меджид, хмурясь. — Мы ничего не забываем, Эрик! Ничего. Если у тебя есть идеи, говори живо, а то упустишь момент. Мы ведь не знаем, что имел в виду старик под цветком, обернувшимся змеей.

— Да, повелитель, — кивнул Эрик. — Вы абсолютно правы. Но осмелюсь предложить вам еще одно развлечение. Возможно, именно оно окажется подходящим.

— Ах, делай, что хочешь! — устало отмахнулся Абдул-Меджид, пожимая плечами. Эрик вычурно поклонился и, повернувшись к оркестрантам, неслышно хлопнул в ладоши. Селим-ага, стоявший невдалеке, понятливо кивнул и исчез, словно сквозь землю провалился. Дудуки затянули протяжную мелодию, приятно обволакивающую все пространство, вынуждающую придворных остановиться и перестать разговаривать.

В дальнем конце зала отворилась дверца, и все расступились перед новыми танцовщицами, словно потревоженные бабочки, впорхнувшими в помещение. Разноцветные одеяния, прозрачные платки, почти не скрывающие волос, изящные браслеты на тонких запястьях — все в них напоминало воздушных мотыльков, вьющихся вокруг огня. Легкие, проворные, они не останавливались ни на секунду в своей пляске.

Ни одна из них не следовала четко обговоренному плану, и эта импровизация, искренность движений в мгновение подкупили придворных, зрителей от природы нестрогих. Девушки танцевали одна лучше другой, отточено, щедро, однако никто из них не обладал тем, что выделяло прелестную персиковую бабочку, занявшую левый передний угол площадки. В ее танце чувствовался некий огонь, своим пламенем заставлявший зрителей раз за разом возвращаться к ней.

Тонкая, изящная, гибкая, она, казалось, завораживала, гипнотизировала, словно индийская змея под флейту факира. Гордое, смелое лицо ее, в отличие от смущенных девушек, буквально кричало желанием отличится, выделиться, стать лучшей. Она не походила на остальных наложниц ни нравом, ни статью. Она вела себя как султанша, как хасеки, как валиде. Каждое ее движение заставляло придворных восхищенно и вместе с тем недоуменно переглядываться между собой: так смелы, неожиданны и дерзки они были.

Она упивалась музыкой, жила ею, чувствовала каждое рыдание скрипок, изгибаясь вслед за мелодией, грустной, протяжной, пронзительной в своей печали, как и все скрипичные плачи Востока. Плавные движения ее рук убаюкивали, создавая ощущение волн, ласковых, нежных...

И вдруг танцовщица взмахнула платком, выгнулась и заплясала так, как не плясала до этого ни разу. Остальные подхватили, закружились, завертелись, позвякивая браслетами. Музыка стала резкой, пронзительной: вступил со своей партией дудук. И сразу заболели глаза от дикой смены цветов: девушки реяли орлицами, извивались змеями, бешено вертя перед собой яркие платки.

Эрик, замерший было, приблизился к ложу султана. Тот внимательно смотрел на мастериц, шепча что-то себе под нос. Глаза его сияли, борода и усы топорщились; на переносице выступила испарина, а уши, выглядывающие из-под тюрбана, порозовели. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять: он очень доволен танцем. Как всякий человек, имеющий хоть какое-то отношение к просвещению, он хорошо знал и ценил искусство Востока, особенно выделяя умение танцевать. Он — как и большинство чиновников — считал, что жены должны танцевать, чтобы понравиться, обольстить. Танец был единственным способом самовыражения женщины.

— Эрик говорил, это развлечет вас! — вкрадчиво прошептал француз, в одно мгновение оказавшись за спиной султана. Абдул-Меджид, привыкнув к его неожиданным появлениям, досадливо поморщился, махнув на него рукой:

— Не мешай нам смотреть это действо! — он достал носовой платок и промокнул лоб. — Мы никогда не видели такого мастерства. Все наложницы прелестны, Эрик. Однако не каждая сможет вложить в танец душу, как это делает та, в левом углу. Она танцует, словно рыба в воде движется или лань скачет по поляне, — пугливо, осторожно. Она рождена для танцев, Эрик.

— Вы правы, повелитель, — француз почтительно склонил голову. — Вы, как всегда, правы. Она училась у великого мастера и в самом деле прелестно танцует. — Он помолчал немного и добавил еле слышно: — Но ни одно ее движение не сравнится с танцем несчастной Зулейки.

— Что ты там бормочешь? — недовольно спросил Абдул-Меджид, страдавший тугоухостью и не переносивший, когда рядом с ним говорили шепотом. Его можно было понять: монарх, он обязан был внушать уважение подданным, а в случае переспрашивания оно незамедлительно терялось.

— Эрик сказал, повелитель, что этот танец достоин высшей награды, — проговорил француз, чувствуя, как под маской катятся капельки пота.

— Верно, Эрик, верно, — султан одобрительно качнул головой, не переставая, впрочем, следить за персиковым платком, который тем временем переместился в центр и плавно покачивался перед Абдул-Меджидом. — И в доказательство твоей правоты мы наградим ее так, как только может наградить султан Османской династии.

С этими словами он бросил танцовщице свой платок. Все стихло в ту же секунду. Провизжала что-то соскользнувшим смычком скрипка, дудук противно и грустно вздохнул. Придворные с изумлением переводили взгляд с Абдул-Меджида на девушку, которую, казалось, совсем не озадачил жест султана. Она стояла перед чиновниками, крепко сжав батистовый комочек в руке, и по губам ее пробегала тень горделивой улыбки.

Давно правители империи осмеливались выражать свою симпатию так открыто, как сделал это Абдул-Меджид. Почти три столетия они предпочитали приказывать главным евнухам приготовить для них ту или иную наложницу. С большой натяжкой они могли позволить себе выказать привязанность на закрытом приеме, но никак не на торжестве, на котором присутствовали многие уважаемые мужи империи.

— Свежие фрукты, сладкий щербет! — закричал визгливо Селим-ага, смекнувший, что пауза затягивается. Расчет оказался верным: придворные, вспомнив наконец о приличиях, поспешили отойти в сторону, избегая смотреть на танцовщицу. Султан же, как ни в чем не бывало, продолжил разговор с Фархад-пашой. Лоб его разгладился: он больше не думал ни о возможной неудаче похода, ни о зловещем предсказании мудреца.

— Делаешь успехи, — пробормотал Эрик, проходя мимо девушки. — Сам султан при всех выделил твой танец. Теперь тебя начнут ненавидеть хасеки-султан, и во многом будут правы. Ты перейдешь на другую работу, если вообще будешь работать. Ни одна хасеки не захочет, чтобы ее ребенка воспитывала отравительница семейного счастья. Твоя задача — не лишиться столь могущественного покровителя. Иначе заклюют.

— Я буду осторожна, — Мадина сверкнула глазами, прижимая платок к груди. — Абдул-Меджид легко поддается влиянию; Эрик обеспечит мне почву, а я посажу семена. Мы вновь заживем так, как раньше: ты будешь советником, а я — фавориткой. Все вернется на свои места, Эрик, и мы будем счастливы!

Она улыбнулась, приподняв брови. В фиалковых глазах плескалась радость, и француз неожиданно понял, что жесткая, самоуверенная и заносчивая Мадина тоже нуждается в тепле и ласке, как нуждается он. Ведь не только он в тот страшный вечер лишился возлюбленной: она потеряла сестру.

(1) Альфаназ — победитель

(2) Валиде — мать (тур.). Валиде-султан, соответственно, — мать султана

(3) Гяур — (тур.) неверный, немусульманин