От розовых часов до темного угла (гет)

И потекли дни. Мадина, наконец-то получившая возможность жить так, как ей хочется, веселилась вместе с султаншей, развлекая ее сказками и танцами. Она спрятала подаренную ей Анизо зурну далеко под комод, предварительно обернув ее в один из лучших ее платков, и будто бы забыла про нее. Каково же было ее изумление, когда в первую же пятницу служанки обступили ее, прося сыграть что-нибудь. Мадина начала было отказываться, ссылаясь на усталость, на необходимость прилечь, но они не желали ничего слушать. Она окинула их измученным взором и вдруг наткнулась на грустные, как у побитой собаки, глаза Зулейки. Султанша не забыла ее преступной красоты и с большим удовольствием гоняла бедняжку, не давая отдохнуть. «Сыграй!» — просили эти глаза.

И Мадина, собрав всю свою волю в кулак, подчинилась этой молчаливой просьбе. Зулейка была единственным существом, умевшим усмирить девочку. Ни Анизо, ни сам шахиншах не обладали такой властью, какой обладала эта светлая малютка. И она прекрасно знала об этой власти и старалась не злоупотреблять ею. Но в тот пятничный вечер ей так хотелось услышать вновь сладкие звуки зурны, когда можно было, закрыв глаза, перенестись в Тегеран, в родной дом, где весело напевает отец, строгая очередную игрушку, где в кухне суетливо возится мать, пытаясь сообразить, чем сегодня накормить семерых человек. Себя она не считала, давно отвыкнув от своего права на кусок в доме.

И Мадина, вполне понимая тоску подруги, сжалилась и вытащила свою великолепную зурну на свет Божий. И вновь полилась мелодия, щедро разбавленная руладами, переливами и всем тем, на что хватало фантазии у исполнительницы. Все, пользуясь правом на отдых, расположились вокруг нее — кто на подушке, кто на циновке, кто на кровати, — неторопливо потягивая чай из маленьких чашечек или болтая вполголоса. И только Зулейка села поодаль, поставила рядом с собой корзину с рваным бельем, которое как раз и не давало Мадине согласиться отдохнуть, и принялась тихо чинить его, внимательно слушая музыку. Шитье было одним из самых любимых ее занятий. Когда она шила, наступали те редкие минуты расслабления, которые она могла себе позволить.

И так продолжалось с тех пор каждую пятницу. В этот день Мадина доставала инструмент, проводила гибкими пальцами по трости, проверяла, не засорился ли мундштук, и начинала играть. Товарки настолько привыкли к этому, что даже и не просили ее развлечь их. Зато все они заметили, что Зулейка никогда не отказывает подруге в помощи с бельем, и с удовольствием перенесли эту обязанность на ее хрупкие плечи. Добрая девочка не имела сил прекратить это, и к пятнице вокруг ее места скапливалось с десяток корзин. Собственно, только это и примиряло служанок с тем, что она живет вместе с ними.

Они до сих пор не приняли ее в свой круг. Зулейка так и осталась изгоем. По-настоящему с ней дружила только Мадина, всегда пытавшаяся помочь тем, кто слабее ее. А остальные, обладающие восхитительной памятью на всякие конфузы, случавшиеся когда-либо с другими, видели в ней только возможность избежать рутинной работы. А у нее было слишком доброе сердце, чтобы отказать им в помощи. Поэтому, когда они бездельничали, она без жалоб шила, шила и шила.

Они бы заклевали ее, если бы не Мадина. Девочка была слишком самолюбива, чтобы позволять себе привязываться к кому-либо, но для Зулейки она сделала исключение. И защищала ее так же, как защищала бы себя, если бы ее пытались унизить. Но в ней были скрыты качества прирожденного лидера, и, не держись она особняком, в их маленькой общине установился бы строй типичного европейского двора шестнадцатого века в миниатюре: госпожа, ее любимица и прихлебатели. И, конечно, злодеи и интриганы: если Зара все-таки предпочла не ссориться с фавориткой султанши, то ее сестра постоянно устраивала Зулейке пакости. С самой Мадиной она не считала возможным тягаться. Так, по прошествии двух месяцев, девочка обнаружила, что добрая половина уже зачиненного белья порвана так, что сдать эту корзину Анизо не представлялось возможным. Султанша, давно ищущая повод придраться к тихой служанке, неимоверно ругала ее, не гнушаясь последними словами.

Зато визирь, которого шахиншах попросил остаться в Мазендаране, чувствовал, что Зулейка хочет учиться, но не знает, как, и не умеет попросить. И однажды он, руководствуясь какими-то не поддающимися объяснению соображениями, остановил ее в коридоре, когда она шла из бельевой, получив очередную корзину для починки.

— Я видел, — начал он, — как заинтересованно ты смотришь на то, как Керим или кто-то из моих советников записывают приказы. Такого влечения к науке я не наблюдал уже давно. Ты будешь обучаться письму, Зулейка. Это мое распоряжение. Султанша не вправе тебе помешать. Я помню инцидент, случившийся в ваш первый день здесь, и мой разум подсказывает мне, что ты не поладила с Анизо, пошли ей Аллах много благ. Что ты делаешь по ее приказанию?

— Чиню белье, мой господин, — севшим от волнения голосом пролепетала девочка. Визирь еле заметным жестом потребовал перевернуть руки ладошками вверх. Неодобрительно рассматривая покрасневшие от ежедневной работы пальчики, он тяжело вздохнул: такие мозоли не могли появиться от одной корзины в два дня.

— Перед занятием попросишь своих подруг пошить немного за тебя, — сказал он, уверенный, что такая девочка, как Зулейка, давно отыскала себе друзей среди товарок. А она только кивнула, не найдя, что сказать. Да и если бы она знала, что именно говорить, она все равно не смогла бы произнести ни слова: от счастья она потеряла дар речи. Ведь умение разбирать персидскую вязь было ее мечтой, и сил у нее хватило только на то, чтобы прижать корзину к груди и восхищенно посмотреть на визиря. Тот рассмеялся, вполне понимая ее смущение, и кивком отпустил ее. Обрадованная Зулейка кое-как поклонилась и помчалась через черный ход к отделению служанок.

Оно представляло собой огромный зал, разделенный ширмами на ячейки. В них умещалось по две девочки, и Зулейка, разумеется, жила вместе с Мадиной, без которой уже и не могла представить своего существования. Они настолько сдружились, что ни у одной, ни у другой не было секретов друг от друга. Все, что происходило с ними, они обсуждали по вечерам, сидя на полу возле кровати. Приходилось говорить шепотом, чтобы их не услышали соседи. Их клетушка располагалась в самом углу: одной стеной была перегородка между их отделом и ячейкой Зары и Сары, а другой — стена, смежная с покоями султанши. И из принадлежащего им помещения было прекрасно слышно, что происходит у Анизо, если, конечно, говорить достаточно громко. А так как ни султанша, ни говорящая всегда предельно четко Мадина никогда не произносили ничего вполголоса, Зулейка с легкостью могла слышать их разговор. Но сейчас ее меньше всего волновал двор Мазендарана: предложение-приказ Амир-Кабира было настолько неожиданным, что ей надо было немного успокоиться в тишине. Даже Мадина, будь она, разумеется, свободна в такой час, помешала бы ей.

Наилучшим успокоением для Зулейки всегда была работа. Подшивая заношенное белье, она могла совершенно не думать о том, что делает: руки совершали привычные движения автоматически. И сейчас ей, как никогда, хотелось отвлечься. Пальцы ловко вдели нить в игольное ушко, натянули тонкую ткань, принялись штопать дыру. Что делала султанша, что белье в таких прорехах? Опять ездила куда-то, переодевшись в мужское платье? Зачем? Ее и так узнают все — трудно не узнать. Она почти ничего не знает о том, как ведут себя мужчины за пределами дворца: все, кто окружает ее, никогда бы не позволили себе то, что позволяют простолюдины.

К тому же, ежедневно Анизо видит только двух мужчин: визиря, которому шахиншах приказал навещать ее, и того самого европейца в маске, руководящего здесь постройкой нового помещения для правителя. Согласно восторженным возгласам Анизо в его адрес, он очень неглуп, показывает фокусы, говорит на фарси так, будто родился здесь, хотя привезли его в Персию совсем недавно — всего около шести лет назад.

Они с Зулейкой пересекались несколько раз в коридорах, и странный человек каждый раз буравил ее своими желтыми глазами, еле видными в прорезях маски. Девочке казалось, что эти глаза проникают всюду, срывают все покрывала, видят ее душу, но ей почему-то не хотелось бояться. Инстинкт говорил, что этот человек не опасен, разум возражал ему, и их несчастная обладательница не знала, кого слушать. Желтые глаза следили за ней всюду, где бы она ни была, а Зулейке становилось удивительно тепло, когда их взгляды пересекались. Бедняжка не понимала, что происходит, и всякий раз мучительно краснела, опуская глаза. А неизвестному, кажется, нравилось смущать ее, и с каждым днем его взгляд становился все внимательнее и внимательнее.

Зулейке очень хотелось поговорить с ним, но она отлично понимала, что это невозможно. Во-первых, она была слишком мала для разговора с приближенным султанши: ей было всего пятнадцать лет. Во-вторых, служанки, да и вообще женщины, не имели права заговаривать с мужчинами первыми. Это сильно отдавало грехом. «Харам(1)!» — воскликнула бы мать и в ужасе прижала бы руки ко рту. В-третьих, она слишком невежественна для того, чтобы без проблем поддерживать разговор с человеком много старше ее. Может быть, если она научится читать и писать, он обратит на нее внимание?..

— Ах!

В палец воткнулась игла. О чем она думает?! Харам, Зулейка, харам! Грех думать пятнадцатилетней девчонке, у которой, к кому же, нет покровителей, об этом незнакомце! Она всегда была благонравной, так почему же из ее головы не выходит человек в маске? Аллах, как же хочется, чтобы эти желтые глаза посмотрели на нее хотя бы доброжелательно! Больше ей ничего не надо…

Дырка кончилась. Стало так темно, что Зулейке пришлось зажечь лампу. Машинально отметив, что масла в ней осталось совсем чуть-чуть, она подошла к скамеечке, прислоненной к стене под маленьким окошком, встала на нее и, приподнявшись на цыпочки, выглянула на улицу, еле дотягиваясь подбородком до подоконника. На заднем дворе, куда выходило это окно, все шло своим чередом. Кухарка, выйдя вылить собакам бульон, оставшийся от ужина привередливой султанши, сплетничала с кучером, который стоял у конюшни, меланхолично куря трубку. Его умные карие глаза скользнули по стене дворца, заметили в окне Зулейку и улыбнулись ей: дворовые любили девочку. Огромные сторожевые псы становились кроткими, как овечки, когда она приходила к ним, поднимались на задние лапы, клали передние ей на плечи и, жарко дыша ей в лицо, лизали ей лоб. А она только смеялась, слыша недовольное бормотание Синдбада: ей было хорошо здесь, гораздо лучше, чем в негостеприимных стенах дворца. Только одно омрачало ее чело в те минуты: Мадина редко заходила во двор. Ей нечего было там делать. Султанша предпочитала не отпускать ее от себя, жадно внимая историям, сказкам, притчам, лившимся из уст словоохотливой девочки. А той это было только в радость: обладая огромным словарным запасом, она ухитрялась рассказывать так, что, казалось, даже цветы перестают качаться, чтобы не мешать ей. Зулейка, сидя в уголочке их комнатушки и штопая очередной предмет из коллекции белья Анизо, иногда боялась шевельнуться, только бы не спугнуть вдохновение подруги. А та рассказывала, унося слушателей в древние времена, в дальние страны, и никто не смел прервать ее, даже сама султанша.

— И вот прекрасная дева вошла в чертоги Грусти, и увидела там хозяйку, и воскликнула: «Как ты можешь сидеть в такой тьме, о скучнейшая из эмоций?» — в комнатку ворвалась рассказчица, взметнув концом покрывала. За эти полгода она замечательно похорошела, хотя и не оставила ни у кого сомнений, что красавицей она не будет. — Зулейка, неужели так сложно зажечь хотя бы две лампы и не ломать при этом глаза?

— Мадина! — девочка тихо засмеялась, наблюдая, как ее товарка быстро зажигает одну лампу за другой. — Что случилось? Почему ты вдруг решила поприветствовать Зулейку таким образом?

— Потому что Зулейка мечтала и не видела, как в комнату вошли, а прерывать мечты — особенно приятные! — просто так вошедшие не умеют! И они решили сделать это немного мягче. Легче ведь, когда в твои мысли врывается сказка, а не окрик? Кстати, о чем ты думала? Я никогда не видела у тебя такого выражения лица.

— О, пустяки! — девочка смущенно потупилась, чувствуя, как краска медленно заливает лицо. Врать она совершенно не умела. — Пустая голова, пустые мысли. Глупая Зулейка не стоит твоего внимания, Мадина.

— А мне кажется, стоит! — усмехнулась та, опускаясь на пушистый ковер рядом с подругой и потягиваясь, словно кошка. — Расскажи, что произошло, и я скажу, стоит это моего внимания или нет.

Зулейка с легким смехом запрокинула голову, рассеяно роняя на колени шитье. Она и думать забыла про визиря с его уроками фарси, витая в своих мечтах где-то около человека в маске, но слова Мадины отрезвили ее. Не могла же она поведать ей о том, что она, Зулейка, чистая маленькая Зулейка тоже подвластна Иблису(2)! Харам и Зулейка — это ведь почти антонимы, считает Мадина. Не может же девочка огорчить ее? Правда?

— Амир-Кабир, пошли ему Аллах много всего хорошего, — нерешительно начала она, — остановил меня сегодня около бельевой султанши. Он предложил мне научиться читать и писать.

— Как хорошо! — воскликнула Мадина, широко зевая. — Ты получишь хоть какое-то образование! А я, кажется, так и буду танцевать и рассказывать сказки… Только вот вопрос: на сколько хватит моей фантазии? Если бы я умела читать, я могла бы пополнить запас своих историй. А танцами я зарабатывать не смогу: мастерства не хватит.

— Почему ты беспокоишься? — спросила Зулейка, недоумевающе глядя на нее. — Прошло шесть месяцев с нашего здесь первого появления. Неужели ты и твои идеи надоели султанше?

— Что ты! — подруга замахала на нее руками. — Типун тебе на язык! Enshaalah(3), Анизо, да прибудет с ней то, что она сама себе желает, не прогонит меня… Дело в том, что сегодня она сказала нам о завтрашнем приезде шахиншаха. Правитель хочет самостоятельно следить за строительством нового дворца. По словам Анизо, этот дворец будет лучше, чем все дворцы, строившиеся когда-либо во всем мире. Я этому не особенно верю, но, как ты понимаешь, от замечаний по этому поводу стараюсь воздерживаться. Во-первых, голова мне все еще дорога, а во-вторых, рядом почти всегда находится архитектор этого дворца — Эрик.

— Кто это? — рассеяно спросила Зулейка, ища выпавшую на колени иглу.

— Тот самый человек в маске, — тотчас же ответила Мадина. — Странное имя, правда? И, ко всему прочему, у него, кажется, нет фамилии. Во всяком случае, я никогда не слышала, чтобы он представлялся, говоря фамилию. И еще он очень опасен. Я бы не становилась у него на пути. Это настораживает, верно?

— Верно, — машинально согласилась девочка. Найденная с таким трудом игла вновь выпала из онемевших пальцев, на этот раз скрывшись в густых зарослях ворса ковра. Значит, его зовут Эрик… И он архитектор того самого-самого во всех отношениях дворца. Теперь Зулейке стало ясно, почему шахиншах разрешает ему так часто бывать у госпожи. Как только замок будет достроен, он подвергнется удару со стороны правителя, который уж найдет способ убрать неугодного подальше. Бедный Эрик… Странное, но милое имя. Не имеет ничего общего с привычными Моххамедами, Селимами или Али, но необычайно благозвучное. А что до фамилии… У каждого человека она есть, даже у шахиншаха. У нее самой тоже есть фамилия: Адмар. Так почему же у этого странного создания, к которому она испытывает такое греховное, но такое приятное влечение, ее нет? Эрик…

— Зулейка! — Мадина, давно заметив отсутствующий вид подруги, замолчала было, но не вытерпела и пощелкала перед носом соседки пальцами. — О чем ты думаешь? Ты выронила иглу в своей задумчивости, и мы теперь вряд ли ее найдем. Я полагаю, ты не слышала моих последних слов, да? Повторяю: султанша, видимо, решив похвастаться, пригласила шахиншаха к себе в покои. Завтра я должна буду развлекать их за ужином. Мне так страшно, Зулейка! И почему-то жутко весело! Да, azizam, ты можешь считать меня одержимой духами и будешь абсолютно права. Но мне весело — и страшно! Одновременно!..

— Мадина, успокойся! — в Зулейке откуда-то проснулась беспощадная уверенность, которой раньше и в помине не было. — Ты боишься, и это нормально. Наверное, завтра придет Керим и начнет учить меня…

Остро чувствуя нехватку внимания к своей особе, маленькая служанка всеми силами пыталась напомнить подруге, что у нее тоже есть свои переживания, что она тоже волнуется, что ей тоже страшно до дикого, животного ужаса, что она готова забиться в угол, только бы не идти туда, к Кериму, куда ей так хочется пойти… Кажется, она основательно запуталась, верно?..

В этом не было ничего удивительного. Зулейку впервые заметил кто-то, имевший нешуточное влияние на правящую династию, и это так поразило ее, что она была близка к помешательству. Возбужденная своими же мечтами, она никак не могла решиться на такой поступок, как начало обучения. Все светлое, что было в ней, ее чистота, невинность, скромность, все кричало в ней, что согласиться на предложение визиря значит погубить собственную душу, ибо учение есть путь к знаниям, а знания, в свою очередь, могут привести к толике внимания со стороны мужской половины, что было грехом. Харам! Добропорядочная девушка не может любить кого-то или знать мужчину до замужества. Не может. Точка. И бедная Зулейка разрывалась между инстинктом и разумом, который шептал, что надо согласиться на обучение. Когда еще ей выпадет такой шанс?

Мадина, устав сидеть без движения рядом с ней, уже вышла из комнаты. Со двора доносился ее веселый, звонкий голос. Ее подруга неожиданно поднялась на ноги и медленно подошла к кровати. Решение, принятое ею только что, высосало из нее все оставшиеся жизненные силы.

— Я пойду к Кериму! — четко сказала она и, как подкошенная, упала на покрывало. Через минуту та лампа, которую зажгли первой, затрещала и с легким шумом потухла.

(1) Харам — грех

(2) Иблис — Сатана в исламе

(3) Enshaalah — дай Бог (да будет на то воля Аллаха) (перс.) (Говорю сразу: "h" — совсем легкое "х", звучащее на конце, как выдох. Как будто Вы смеетесь.)