Рассказ наложницы (гет)

— Можешь войти, — сказал он.

Я не нуждаюсь в твоем позволении. Я не хочу здесь быть. Я хочу убить тебя, Селим. Хотела сказать я.

— Слушаюсь, шехзаде, — сказала я.

Мне нужно было молчать и смотреть в пол. Стоять, сомкнув руки перед собой, словно я совершила преступление. Словно я пришла молить его о милости. Словно его внимание это все, чего я достойна. Чего я могу желать. Мне нужно было притворяться, что мне не противно, когда он касается меня.

Хорошо, что он много пил. Пьяный сумасброд толком не видел моего лица — наверное, оно перед ним скакало. В тюрбане набекрень, с пьяной улыбочкой он рассматривал мое лицо, будто что-то диковинное, и каждый раз в изумлении, будто не видел его вчера, изрекал, что это — самое невероятное, что он мог представить. После каждой моей фразы следовал взрыв неудержимого хохота — он уже не мог стоять на ногах. Ничтожный сынишка султана, издевательская карикатура на будущего повелителя трех континентов, каждый день он что-то праздновал, словно у него, как и у меня, дожить до вечера — это уже победа.

Мне было бы легче, будь он безобразным в той степени уродства, которую не спас бы даже его титул. Чтобы даже самая неискушенная женщина, увидев его, подумала бы, что лучше ей умереть на месте, чем позволить, чтобы это чудовище уселось рядом с ней. Но, обладая самым приятным лицом среди наследников, самыми яркими голубыми глазами и самыми светлыми волосами, он, видимо, полагал, что он — сердце этого дворца. Он такой был единственный, и поэтому он считал себя самым завидным шехзаде.

Я представляла себя у реки. Представляла, что я лежу на траве, пахнет летом, поют птицы, а я смотрю на чистое небо. Я представляла, что я где угодно, только не здесь. Я представляла это, чтобы не закричать от омерзения. Но он все равно лежал рядом. Так близко, что мне хотелось накрыть его лицо подушкой. И уже не отпускать ее. Мне хотелось спрятать голову под одеялом.

Но вместо этого я целовала его. Будто по-настоящему, с душой. Держала его лицо в своих ладонях и боролась с тем, чтобы не опустить руки на шею. Чтобы не сжать их изо всех сил. Я боролась с тем, чтобы не попытаться пальцами выдавить его глаза.

В постели с ним я должна была делать все, что ему нравится, и разыгрывать желанное ему удовольствие. За своим тщеславием, считая, что нет женщины, которая перед ним устоит, он даже не замечал, что оно настолько ненатурально, что уже даже вызывающе. Мне требовалось много сил, чтобы владеть с собой и изображать влюбленность. Видимо, из-за таких представлений о себе он и не видел мое дурное расположение духа, хотя мне не всегда хватало терпения подавить в себе ненависть.

Я должна была улыбаться каждый раз, когда он смотрел на меня, и смеяться каждый раз, когда он говорил что-то смешное. Напыщенный простак оставался настолько слеп к собственной глупости, что даже не замечал, что этот неестественный бесстыдный смех привносил в беседу только пошлость.

Я должна была показывать ему, как он мне важен. Словно быть с ним моя единственная мечта. Сбывшаяся мечта. Словно я не обдумываю каждый день свое самоубийство. И его убийство тоже.

Я постоянно выдавала себя, и не знаю, как он этого не заметил — впрочем, он не замечал ничего, кроме себя. Лежа голая в его постели, пока он спал, обняв меня за грудь, я, закусив пальцы, беззвучно плакала от отвращения к себе. Я думала, что он спал, — прошло довольно много времени. А он вдруг развернул меня к себе и сказал:

— Ты плачешь? — Наивно взглянув на меня, он осторожно вытер мои слезы пальцами, будто боялся дотронуться. — Я тебя чем-то расстроил? — Проспавшись, он стал похожим на человека, хотя вечером он не помнил себя от выпитого вина.

— Так ты не спишь, — пришлось сказать мне, чтобы потянуть время. Я обдумывала каждое свое слово, потому что не было того, что я хотела бы ему сказать. — Мне приснился плохой сон.

А он как будто бы успокоился — я увидела облегчение на его сонном лице, хотя было темно, и только луна светила в окно, — и улыбнулся. Он сказал:

— Спи. Я рядом.

Он положил голову мне на плечо. Он всегда так спал — на моей груди или вообще на животе. А я охраняла его сон, считая минуты до утра. Удавалось досчитать до тысячи, а потом я сбивалась или засыпала — проваливалась в безумное забытье, забывая себя, но понимая, где нахожусь.

Каждое утро, уходя от него с брезгливым чувством, я ощущала себя убогой, дрянной, опустившейся женщиной. Будто перепачкавшись в отстойнике с нечистотами, я хотела помыться, но брызги грязи нельзя было очистить даже святой водой.

— Ты его даже не любишь! — крикнула Нурбану, ворвавшись в покои.

Она, видимо, только встала — была в ночном одеянии, без украшений и платка, босиком шлепала по полу, а лицо так опухло, что глаза казались маленькими и злобными. Двери со стуком ударились о стены, а Нурбану бросилась к шкафу расшвыривать книги.

— Ты выставляешь себя сумасшедшей. Уходи, пока еще больше не опозорилась.

— Какую цель ты преследуешь? Не пытайся обмануть меня! Я знаю, что ты с кем-то в сговоре. Но с кем? Кого ты поддерживаешь? Мустафу или Баязида? — кричала в исступлении она. Не потрудилась даже одеться, размахивала передо мной голыми руками, потрясая книгой.

— Ты совсем сошла с ума, Нурбану. Пусть Аллах даст тебе здоровья.

Вместо ответа она полезла под диван, стала шарить рукой за спинкой, переворачивать подушки. Запнувшись, попыталась отодвинуть диван, но не хватило сил. Подняла ковер. Устроила мне маленький погром.

— Я видела, как твой ага нес свиток! — воскликнула она и теперь стала листать книги и бросать их на пол. — Я найду что-нибудь… Ты ведь и не красивая вовсе. Какая-то… странная, жуткая, словно шайтан! Чем ты его пленила? Я это так не оставлю, Айнишах! — прошипела она, словно змея. Швырнув к моим ногам последнюю книгу, она ушла, с силой захлопнув дверь, и так и не узнала, что то, что она искала, и было в этой книге.

Теперь я просто наложница. Моей личности больше нет, и даже мое имя забыто, потому что он дал мне новое. Теперь я никто. Но я не одна. И вместе мы сделаем Мустафу султаном.

— Софья, что же ты? Зачем ты все записываешь?

Софья дернулась, когда двери резко распахнулись, но, увидев, что это всего лишь Елена, не спеша свернула свиток и убрала под матрас.

— Мне нужно с кем-то делиться. По-русски все равно никто не прочтет.

— А я тебе на что? Говори со мной. — Они сели вместе на диван — Софья расправила дорогое, расшитое изумрудом платье, а Елена — протертые, выцветшие от старости обноски. — Да и вдруг найдется охотник почитать? Мало ли, что подумают? На нас и так косятся, потому что мы говорим по-русски друг с другом. Если все раскроется, в живых нас не оставят, матушка.

— Может, судьба у меня такая — сдохнуть здесь, — отозвалась Софья. С горечью она отмахнулась, и на ее руке зазвенели браслеты.

— Перестань. И так тошно, — нахмурилась Елена.

— Оставь это. Скоро подадут кофе. Я забралась в покои Нурбану. Уж не знаю, где змея достала, но я и нам отсыпала немного. Да и никто из этих девиц не понимает русский.

Когда вошла Ширин-калфа с подносом, Елена подскочила — надо было притворяться, что она в услужении, а не сидеть на диване. Софья заговорщицки кивнула калфе — секрет останется только между ними, — и та вышла.

— Что из Москвы пишут? Нурбану ходит за мной по пятам, так что пока это дело на тебе. — Софья откусила лукум, но у Елены не было аппетита, и ей было неспокойно.

— Да все также. У власти князья безродные, смута, недовольство… Говорят, что-то намечается, ведь у Ивана скоро совершеннолетие. — Заметив, с каким удовольствием Софья пьет кофе, Елена сказала: — А ты не жалеешь, что мы поехали сюда? — Она так и не притронулась к чашке и лукуму, не привыкнув к такой еде — слуги хоть и бросались на остатки господ, Елена брезговала притрагиваться к объедкам. — Не скучаешь по дому?

— Это важное дело, Елена. Слезы лить я не буду. Меня ведь назвали в честь Софьи Палеолог. Матушка, царствие ей небесное, — они вдвоем перекрестились, — полагала, что я выросла похожей на нее. — Пока она говорила, в ее ушах тряслись серьги с рубинами.

— А она как узнала? Что же, разве видели ее? — У Елены из украшений был только серебряный православный крест на старой нитке, которую ей выдали еще при крещении.

— Нет, только бабка сказывала, какая красивая и волевая была женщина. Видела ее в церкви на службе. Хоть и великая княгиня, а приходила молиться с простыми людьми.

Елена, вроде бы, успокоилась, оглянувшись на дверь, приступила к кофе, а Софья добавила:

— Ты обо мне даже не думай. Мне терять было нечего. А ты? Не жалеешь? Через пару лет, может, пошла бы на смотр невест к самому Ивану. Ты ему ровесница, дворянка…

— На все воля Божья, — отозвалась она. — Да и ты сама знаешь, что в Москву нам не вернуться, пока там не установится власть, Софья.

— Глинскую ведь убили. — Они вдруг перешли на шепот, хотя в покоях никого не было, и никто не понимал по-русски. — Кому мы теперь нужны? Мы всего лишь преступницы, которые отбывают здесь наказание по ее указу. Нигде нам больше нет места.

— А думаешь, нас таких мало? Дочку нашей кухарки отослали в Литву. Я знаю, что одну забрали прямо из приюта и отправили в Ливонию. И скрыть не так уж и сложно. Будто бы вышла замуж или вообще… умерла! У тебя не осталось ни одного живого родственника. А у меня столько сестер, что исчезновение одной, наверное, никто и не заметил! На что я сгодилась бы Ивану? В роду одни девки…

У Елены от переполнявших эмоций затряслись руки, и она расплескала кофе на ковер. Вдали от дома, в чужом государстве за морем, было тяжело, и невозможно было смириться с этим даже за столько лет. Но ей повезло больше. Они понимали это обе, и от этого между ними установилась дистанция, потому что Софья каждый день боролась с чем-то недоступным Елене.

Поэтому Елена, быстро придя в себя, сказала:

— И все-таки, слава Богу, что мы не в Ливонии. Там ведь война недавно прошла. Я переписывалась с девицей, но оттуда плохо ходят грамоты…

Софья хмыкнула, словно прочитала ее мысли, и сказала:

— Женщин никогда не будут подозревать. Разве они что-то умеют? Так все и считают, вот и не отправляют лазутчиками мужчин. И неужели ты думаешь, что в крепости лучше, чем здесь? Тебе повезло пробыть там только несколько недель, а я за полгода потеряла рассудок.

— Но мы ничего не совершали, поэтому все зря. Пусть пошлют других. Думаешь, мы сможем? — испуганно спросила Елена.

— Попробуй теперь разберись, кто и что совершал, — покачала головой Софья. — А пока не исполним порученное, путь обратно заказан. На то воля покойной.

Распахнулись двери, и калфа закричала:

— Хафизе-хатун! Нужно прополоскать белье. Почему ты до сих пор здесь?

Елена закрыла лицо и только потом вышла из покоев — так ей было спокойнее. Словно лазутчица в этом дворце, никто даже не видел ее лица, никто не обращал внимания на прачку в чадре. Они обе понимали, что Елене повезло больше, потому что она не была ни в чьем гареме.