Рассказ наложницы (гет)

— Чем ты сегодня занималась? Расскажи мне, как прошел твой день? Я хочу знать все. — Он улыбнулся и притянул меня к себе на колени, взял мое лицо в свои руки. Так внимательно смотрел в глаза, что мне было тяжело выдерживать взгляд, и я боялась, что он прочтет в них любую выдуманную заранее ложь.

Я встретилась с послом из Руси и подслушала заседание дивана через подземный тоннель. Ты знал, что у вас есть подземный тоннель, Селим? Твоя мать проделала его.

— Уроки закончились рано, и я вышла кататься на лошади, а вечером вышивала, шехзаде, — сказала я.

Любовь к лошадям мне привила Румейса-султан — единственная наложница Мустафы. У него действительно была одна любимая женщина, но никто особо в это не верил. Приезжая в столицу из Манисы, Румейса учила меня кататься. Втайне от всех мы даже упражнялись стрелять из лука. Наверное, поэтому он полюбил ее — она не была похожа ни на кого в гареме.

Пока я говорила, он перебирал мои волосы. И, вообще-то, у меня бежали мурашки от его прикосновений. Я уже не могла на него смотреть, опустила глаза и стала счищать волоски и катышки с его плеча — нервная привычка, с помощью которой я от него сбегала. От его взгляда. А еще чтобы занять руки и не делать то же, что и он, — не гладить по щекам, губам, волосам. Не касаться его. Хотя мне хотелось. Когда мы так сидели, я, чтобы он не видел мои глаза, прижималась к его груди и прятала лицо. Он держал меня, как маленькую девочку. Мне нравилось сидеть так и не двигаться, потому что мне было стыдно смотреть ему в глаза.

— Произошло что-нибудь интересное? Ты выглядишь взбудораженной. — Все тяжелее мне становилось скрывать от него свое настроение. Все легче ему удавалось читать меня, как книгу.

На меня напали разбойники, пока я шла через лес. А все остальное время — скука смертная, Селим.

Он бы никогда не сказал этого вслух — слишком уж он был самодовольным и своенравным, — но, мне кажется, он любил меня. Может, он даже сам об этом не знал и не думал. Любил ли он меня больше, чем Нурбану? У нас не было других соперниц. Больше никто не бывал в его гареме.

— Я должен тебе кое-что сказать, — вдруг серьезно сказал он, а я испугалась.

Я всегда боялась, потому что мне было стыдно. За все. Я боялась услышать что-нибудь страшное. Что меня рассекретили. Что меня казнят завтра. Что он убьет меня сам. Сейчас же. Я чувствовала себя преступницей постоянно.

Боже, не оставь меня.

Но он сказал:

— Я знаю, что вы не можете ужиться с Нурбану, но я не потерплю никаких склок в своем гареме, Айнишах. Ты понимаешь, что я должен обеспечить продолжение рода, но Нурбану не желает примириться с этим.

Просто Нурбану любит тебя, а я — нет. Просто ей не плевать. Просто она ревнует, а я каждый день мечтаю оказаться на чьем угодно месте, но только не на своем. Каждый день я представляю, а что бы было, если бы я была кем-то другим. Впрочем, ведь я и так каждый день притворяюсь. Я украла чужую жизнь. И разрушила ее.

Принесли еду, и я встала, накинула платок. Словно предоставляя мне шанс, словно делая мне подарок судьбы, Селим отвернулся от стола, поправляя подушку, а потом и вовсе встал и вышел за чем-то. Он оставил меня наедине со своей едой.

В потайном кармане, в рукаве платья у меня всегда был с собой маленький флакон яда.

Почему-то я испугалась, что сейчас упаду в обморок. Было страшнее, чем перед первой ночью, когда он вызвал меня к себе. И мне стало жаль его, ведь у него не возникло даже мысли, что я могу отравить его.

Могу ли?..

Когда он вернулся, он сказал:

— Я написал несколько стихотворений. Хочешь послушать?

Глядя на меня, он добродушно улыбался. За пределами покоев он ходил с хмуро сведенными бровями. Наблюдая за ним на совете дивана, видя, как он разговаривает со своим отцом-правителем, я чувствовала гордость за то, что знаю обе его стороны. За этими стенами он выглядел совсем по-другому — наверное, только тут я видела его настоящего.

— Я должен сказать тебе кое-что еще, Айнишах.

Я испугалась, что он снова начнет декламировать стихи. Тогда еще мне казалось это смешным и непонятным, но я стойко выслушивала до самого конца. Ранимый глубоко в душе, он мог всю ночь пить вино и исписывать свитки, глядя в окно до самого утра — я наблюдала за ним с постели, а потом уже засыпала. А иногда, когда мы гуляли, он вдруг восхищался какой-то птицей, которую я даже не видела. Разомлев от выпитого, он даже признавался, что не так уж горит желанием становиться султаном, и лучше бы он родился в семье какого-нибудь ключника. Мы оба хотели родиться кем-нибудь другим. Другие люди на нас возлагали большие надежды; непосильная ноша делала нас несчастными, и поэтому мы любили проводить время друг с другом.

А он сказал просто:

— Хочешь, мы поедем в Охотничий домик? Пока ты не успела сослаться на несуществующую болезнь — мы не возьмем Нурбану.

Он любил сбегать из своей жизни, и часто его не было во дворце.

Я носила с собой яд не только для него. В любой момент я готова сбежать из этой жизни. И никто меня не поймает. Даже он.

— И все-таки мне неспокойно, что ты делаешь эти записи, после того, как ведьма Нурбану разгромила твои покои, — сказала Елена. — Если уж ей что-то взбрело в голову, она это так не оставит. — Она наблюдала, как Софья пишет. Многие вещи она ей не рассказывала, и они становились для Елены полной неожиданностью.

— Орел на мух не охотится, — отозвалась Софья. — Что нам Нурбану?

Елена долго думала, говорить или нет, а потом сказала:

— Я думаю, ты предашь нас, матушка.

— Что ты такое говоришь?! — Она захлопала глазами, не ожидая такого удара.

— Я имела в виду, что ты не решишься. Софья, соберись уже с силами, а если не можешь, скажи сразу. Я уж придумаю, как попасть в постель Селима, — воинственно заявила Елена, глядя на нее с сомнением.

— Что ты? — воскликнула Софья. — Не порть себя. Пусть хоть у тебя останется шанс выйти замуж в Москве.

— Что нам Москва? — махнула рукой Елена. — Это уже чужое место. Представь, мы приехали. И куда ты пойдешь? Пострижешься в монастырь и будешь замаливать грехи до конца жизни? Да и мне некуда идти. Родители, если еще живы, наверное, уже забыли мое лицо…

Софья с недоумением покосилась на нее, захлопав глазами, но все-таки ответила с сомнением:

— Что за странное уныние, Елена Васильевна? Это грех. Я все сделаю, поняла? И мы уедем отсюда.

— Тогда почему ты медлишь? У тебя было столько возможностей отравить его и даже не вызвать подозрений. В гареме все говорят, что он любит тебя больше, чем Нурбану. Чего ты ждешь?

— Думаешь, мне нравится быть здесь, потому что у меня никого нет? Да, мне некуда идти. Когда меня обвинили в преступлении, даже в монастыре никто не заступился за меня. Но это не значит, что я забыла, кто я. Неважно, что я думаю. Я сделаю, что требуется.

Елена только покачала головой, оставшись при своем мнении. Софья, не желая больше продолжать разговор на повышенных тонах, порывалась уйти кататься на лошади, но Елена задерживала ее под всяческими предлогами.

— А тебя еще не потеряли в прачечной, Елена Васильевна? Раз у тебя нет дел, отправила бы мое послание Махидевран-султан, — бросила Софья. — Я до сих пор ей не отвечала, хотя она уже прислала письмо с угрозой, написала, что, если мы не приступим, она отправит на нас донесение.

— Она не станет компрометировать себя, — фыркнула Елена, не поверив. — Если откроется, что смерть Мехмеда не была естественной, это поставит ее в невыгодное положение. А я просто хочу написать Айе, Софья. Мне неспокойно, понимаешь? Но я не буду, пока ты не скажешь. — Она даже не могла усидеть на месте, периодически вертелась и меняла положение.

— Нам и не будет спокойно, — просто ответила она. — Назад дороги уже нет. Сгорим в аду.