Дым и зеркала (джен)

Невилл Лонгботтом уже полчаса сражался с галстуком. Зловредная полоска шёлковой ткани всем виндзорам и полувиндзорам упорно предпочитала какой-то морской узел с неряшливо выпирающими складками и сдаваться, похоже, не собиралась.

Невилл раздражённо выдохнул и посмотрел на часы: до открытия «Ежегодной выставки цветов в Челси» оставалось сорок минут. Прорва времени: хватит и проверить цветник, и повторить текст презентации для журналистов. Вот только этот проклятый галстук! Невилл рванул тёмно-синий шёлк изо всех сил, но добился лишь того, что нелепая парадная удавка вокруг его шеи затянулась туже.

Вообще-то существовало специальное заклинание, помогавшее завязать с десяток классических узлов, но Невилл после многолетнего общения с дьявольскими силками и другими столь же «милыми» растениями не доверял свою шею ничему, кроме собственных рук, и никому, кроме Ханны. Собственно, к ней он и направился, с мукой на лице и тем щемящим ощущением беспомощности, которое обычно охватывает мужчин только в магазине одежды, когда плачет грудной младенец и когда мебель «для самостоятельной сборки» отказывается собираться.

— Ханна!

Он даже больше ничего не добавил, просто развёл руками, демонстрируя полнейшее отчаяние. Она на секунду замерла, а потом прыснула, видимо, находя его вид чрезвычайно забавным.

— О, Мерлин! Дай я попробую.

И вздохнула одновременно досадливо и покровительственно. Ханна подошла к нему вплотную. Распутывая узлы злополучного галстука, она опиралась на Невилла, будто на дерево, острыми косточками запястий упираясь ему в грудь. Она уже не улыбалась, но он видел в её глазах искорки затаённого смеха, словно она едва сдерживалась. Это было забавно, действительно очень забавно, не так ли?

Ханне всегда удавалось его «расколоть» и заставить улыбаться до ушей, что бы ни происходило («Ты ведь поэтому на мне и женился, да, бука?»). И сейчас Невилл по привычке едва не расхохотался вместе с ней. Но повисла пауза, он заглянул в её светлые, насмешливо прищуренные глаза и замер, неожиданно обнаружив, что смеяться ему совсем не хотелось. Напротив, откуда-то изнутри, словно лихорадка, словно тошнота, жгущая и сосущая под ложечкой, медленно поднималась волна нестерпимого раздражения, почти ярости.

Мерлин, а ведь когда-то именно это и казалось ему самым прекрасным в Ханне – её способность смотреть на вещи легко…

* * *

Невилл относился к себе чрезвычайно серьёзно. Он тщательно скрывал это, потому что знал: нет более верного способа стать объектом насмешек, чем хоть раз быть пойманным на излишнем пиетете по отношению к собственной персоне, но в глубине души считал себя человеком основательным и даже по-своему солидным. Его одежда всегда была добротной и безупречно чистой (заляпанная мантия Помоны Спраут навсегда врезалась в сознание синонимом чего-то милого, безобидного и совершенно беззащитного перед жестокостью и ехидством учеников), движения скупыми, а голос – тихим и спокойным (он видел, как морщились люди, когда его бабушка Августа, споря и входя в раж, начинала бурно жестикулировать и едва не брызгать слюной).

Окончив школу, Невилл стал тем, кого обычно называют «благовоспитанный молодой человек». Получил должность помощника садовника, работал по десять часов в сутки, а потом спешил домой. Жил он по-прежнему у бабушки: это было удобно, несмотря на её подружек, куривших и резавшихся в бридж в гостиной до самого утра, списывая нарушение режима на старческую бессонницу. А вот сам Невилл, приходя с работы, едва не валился с ног. Разумеется, никакой «личной жизни» у него тогда не было – только работа, работа, работа. Но ему это нравилось: среди цветов Невилл чувствовал себя уверенно, не то что среди людей, с каждым годом становившихся всё непонятнее.

Когда-то в детстве, проклиная себя за неуклюжесть, он искренне думал, что ключ к популярности – делать что-то лучше других. Быть самым умным, допустим, как Гермиона. Или лучше всех играть в квиддич, как Гарри. Ещё можно разбираться в шахматах, ладить с животными, или – на самый худой конец – уметь накрасить любую девочку так, чтобы дурнушка на несколько часов обратилась в красавицу (Лаванда Браун владела этим в совершенстве). Во время войны, в тот странный и мрачный год в Хогвартсе это, казалось, подтвердилось. Умение сделать всё правильно и научить этому других было на вес золота, ведь второго шанса судьба могла и не дать.

Но те люди, что окружали Невилла теперь, нисколько не волновались о том, правильно ли они поступают. Даже наоборот: казалось, они были влюблены в собственную способность делать ошибки. Они рисковали без нужды, нарывались, требовали адреналина, вечно находились в поиске чего-то нового и, как следствие, ничем не дорожили. Их бессмысленная расточительность и нарочитое дилетантство вызывали оторопь.

«Мерлин, неужели это так важно?», «Мерлин, если об этом задумываться, как тогда жить?», «Ну и что с того? Небеса не упадут, если я это сделаю!» — слышал Невилл отовсюду. Эти люди весь мир воспринимали с насмешкой, словно бы не всерьёз. Понарошку. Это раздражало и даже пугало, хотя умом Невилл и понимал, что его выбор – нахмуренная, вечно озабоченная мрачность и патологическая привязанность к деталям – смотрится ничуть не уместнее. Он завидовал способности этих людей отключаться, быть «проще» и в то же время злился на их легкомыслие.

Невилл и сам не смог бы вспомнить, что привело его в Дырявый котёл тем вечером. Возможно, кто-то из клиентов отменил заказ, а показываться на глаза бабушке раньше времени означало подвергнуться допросу с пристрастием («Где ты был?», «Кто тебе звонил?», «Это твоя девушка?», «Почему ты никогда ничего мне не рассказываешь?» и финальная провокация: «Если ты гей, скажи – я всё пойму. Я не такая дремучая, как ты думаешь»). Куда безопаснее было дождаться обычного времени, когда она гарантированно будет занята. Дождаться… где угодно.

Бар был наполовину пуст – будний день, ранний час, – но несколько компаний уже сидело по углам, давя на уши неумолкающим, как морской прибой, полупьяным шумом из фривольных анекдотов, оживлённой болтовни ни о чём и высокого хихиканья с поросячьим повизгиванием.

Может показаться банальным, но вначале он заметил её походку: пружинящую, ловкую и удивительно… экономную? Лаконичную? Официантка не делала ни одного лишнего движения, ни одного лишнего поворота головы. Она буквально дышала жутковатой, но обаятельной, захватывающей мощью профессионализма. Нет, она была не из тех, кто намеренно ошибается, чтобы подёргать судьбу за хвост! Но вот что удивительно: Ханна Аббот улыбалась. Весело, задорно, смешливо и кокетливо, будто знала какую-то тайну.

Она подошла к нему, спросила про заказ, и Невилл внезапно обнаружил, что тоже умеет улыбаться. Он что-то ответил невпопад, она исправила – ловко, необидно, словно походя. Она не стала заострять внимание на его ошибке – просто повела разговор дальше, – и Невилл как-то незаметно для себя расслабился. Ему было комфортно с ней.

В тот вечер они разговорились, и он пришёл позже обычного. А на извечный вопрос бабушки ответил только: «Это личное», успев скрыться за дверью комнаты раньше, чем понял, что краснеет. Его распирала какая-то внутренняя гордость, словно даже просто познакомившись с Ханной, он уже сделал что-то великое и значительное. Стал лучше.

Они встречались два года, и Невилл до сих пор не понимал, как Ханна это вытерпела: он никогда не приглашал её к себе, а когда оставался у неё, всегда уходил не позже десяти вечера. Он не знакомил её со своими друзьями и избегал модных кафе и синематографов, предпочитая ходить в неизвестные и малолюдные. Ему казалось, что это жалко, что она будет презирать его за это, но Ханна считала, что это, напротив, «мило» и «позволяет открыть город с другой стороны». Она никогда не спрашивала, в чём дело, слишком уверенная в себе, чтобы затаить мысль, что он её стыдится или что-то вроде этого. А он стыдился себя. С ней он словно стал другим, вырвался из прежней оболочки, но панически боялся, что если его старая и новая жизни пересекутся, над ним снова сомкнутся цепкие щупальца прежней, невзрачной жизни, полной фикусов, мандрагор и одиночества.

Они поженились только после смерти Августы. Она так никогда и не увидела невесту внука. Жестоко, но Невилл ощущал, что просто не мог по-другому. Эта часть его жизни должна была принадлежать только ему, на ней не должно было быть вездесущей визы бабушки: «Отклонить» или «Одобряю». Если бы Ханна вдруг не понравилась Августе, она нашла бы чем отравить его радость, выискав у невесты внука мельчайшие болезненные несоответствия и промахи. Она бы лила холодную тяжёлую воду сомнения, пока от тёплой искры в груди, разгоравшейся каждый раз, когда Невилл видел Ханну, не осталось бы и следа. Он знал, что если бабушка будет против, он рано или поздно позорно капитулирует, отказавшись от любви и смертельно обидев Ханну своим малодушием. Но ещё больше он боялся одобрения. Если бы Августа признала и полюбила его невесту, это бы означало, что она видит в ней себя. Невиллу они казались совершенно различными, «как мечта и мачта», но одна фраза – «Какая милая девушка», или «Она у тебя замечательная», а то и «Вот теперь я могу спокойно умереть, зная, что ты в надёжных руках» — и он уже никогда не избавился бы от паранояльного ощущения сходства. Невилл знал, что это отвратило бы его от Ханны навсегда, словно в их постели поселился третий лишний, словно каждый раз, когда он прикасался к Ханне – это прикосновение было сделано с разрешения Августы Лонгботтом.

И да, в день смерти бабушки он ощущал себя больным, раздавленным, опустошённым – но странным образом чувствовал облегчение. Словно его жизнь отпустили на свободу. Он больше ничего и никому не был должен. Мерлин, как же он тогда ошибался!

* * *

— Достаточно! – сердито пробормотал, почти рявкнул Невилл, отстраняясь от Ханны и одёргивая галстук. Пальцы пробежались по узлу: безупречный виндзор. Но почему-то даже то, насколько хорошо (и быстро!) она с этим справилась, бесило его. – Спасибо! – добавил он таким тоном, словно не благодарил, а обвинял.

Впрочем, так оно и было. Единственное, чего ему сейчас хотелось, – это чтобы Ханна поняла, что его стоит оставить в покое как можно скорее. Читай – дать возможность выпустить пар на ком-нибудь другом, например, на ассистенте, который непременно должен был что-то перепутать. Не мог же он сделать всё правильно, в самом деле!

Невиллу надо было остаться наедине с собой, чтобы понять, куда катится его жизнь и почему его бесит то, к чему ещё совсем недавно он так стремился. Но Ханна не дала ему этой возможности…