В одну реку или Сам себе дедушка. (джен)

Некоторое время меня беспокоил вопрос: как свести младшего с Хагридом? Эта своеобразная дружба играла для меня немалую роль, даже не считая практических сторон. К счастью, вопрос решился сам собой: в день рождения Гарри Хагрид ранним утром постучался в нашу дверь и от волнения ещё более косноязычно, чем обычно, попросил разрешения «поздравить мальца, а то это... в общем... за десять лет он изменился, видать». Я не возражал. Он обрадовано выудил из кармана кособокий тортик собственного изготовления и двинулся в квартиру, едва не снеся дверь. Я коварно поинтересовался, не согласится ли он заодно сходить с Гарри на Диагон-аллею, а то ребёнку было обещано купить палочку именно в день рождения, а у меня срочная работа. О том, что это с радостью сделал бы Сириус, я скромно умолчал. О том, что работа не такая уж и срочная — тоже.

Хагрид восторженно согласился, да и младший не возражал — забавный гигант ему явно понравился.

Вечером Гарри радостно делился впечатлениями, мельком упомянув о встрече с «противным белобрысым мальчишкой, который себя самым крутым считает, а у самого имя дурацкое». Я попенял ему за «дурацкое имя» — каким, мол, назвали, то и носит, а про себя порадовался, вспомнив собственное знакомство с Малфоем-младшим.

И ещё я порадовался тому, что Хагрид подарил Гарри полярную сову. Которой тот не без моего намёка («поищи в Истории магии»), но в остальном самостоятельно дал имя Хедвига.

Я боялся, что слишком круто повернул события. Но если они повторяются даже в мелочах — значит, всё пока в порядке?

Как бы только не начало повторяться лишнее...

* * *

Провожать Гарри на поезд я не стал. Довёз на такси до вокзала и оставил там — с сундуком и совиной клеткой. Пожелал доброго пути. Пожаловался на дела.

И уехал.

Хотя остаться хотелось нестерпимо. Остаться. Посмотреть. Проконтролировать, что всё пошло так, как должно, или хотя бы просто нормально. Но нельзя — надо привыкать. Надо удерживать себя от вмешательства, когда — намёками, слухами, ещё как-то — до меня будут доходить брызги той каши, что заваривается сейчас в Хогвартсе. А она заваривается, потому что младший обмолвился, что в Гринготтсе Хагрид забрал из ячейки какой-то свёрток.

Впрочем, встреча с Уизли на этот раз была договоренной.

А мне, если честно, не очень хотелось лишний раз с ними встречаться.

Странно: совершенно не воспринимая Гарри как себя, я очень чётко воспринимал Джинни — как Джинни. Сквозь мелкую, вечно краснеющую девчушку проступала другая девочка-девушка-женщина — безалаберная, шумная, ревнивая, то до раздражения скупая, то не к месту расточительная, отчаянная, самоотверженная, любящая, нежная, единственная на свете... моя Джинни. Моя жена. Мать моих детей.

Детей, которые ещё не родились. Детей, которые уже выросли.

Я не хотел этой памяти. Я боялся этих видений. Джинни больше не принадлежала — мне, она принадлежала младшему, который тоже был мной... хотя ему она пока тоже не принадлежала. Или...

Я опять ревновал к самому себе. Смешно.

Или я просто боялся — за неё?

При мысли, сколько раз она может оказаться на краю гибели, у меня холодело внутри. Настолько, что подкрадывалась мысль подсунуть этот проклятый дневник кому-то другому. Да хоть младшему Малфою — пусть отвечает за папашины пакости!

Минуту спустя мне становилось стыдно.

Теперь мне предстояло самое противное: ждать и ничего не предпринимать. Спасибо Ремусу, который сильно скрашивал мне жизнь. Но даже он не мог в полной мере разделить мои чувства — он же не знал того, что знаю я! А я не мог — не решался — посвятить в это даже его. Хотя как раз он бы, я полагаю, сумел среагировать на всё правильно. Но — нет. Слишком рискованно.

С тоски я по уши ушёл в работу: помимо текущих дел взялся модифицировать одно из скрывающих заклинаний, слишком сложное и нестабильное. Я никогда не занимался модификацией или созданием заклинаний — необходимости не было, а желания не возникало. Теперь же увлёкся этим всерьёз, закапываясь в дебри теории, которые прежде казались непроходимыми, а теперь всё больше раскрывали свою прелесть. Верно ведь говорят — нет худа без добра!

И всё же ждать было тяжко.

Место в квиддичной команде Гарри получил, хотя на этот раз обошлось без сломанных рук и похищенных напоминалок. Просто на первом же уроке он продемонстрировал всё, чему успел выучиться на каникулах, и мадам Хуч сама порекомендовала Минерве кандидата на вакантное место в команде. Уступкой школьным правилам стало то, что присланный мною Нимбус Гарри приходилось держать в общем сарае. Как и мне, кстати, хотя иногда я это правило нарушал. Он, подозреваю, тоже.

События повторялись, но с вариациями, и я не знал, насколько эти расхождения могут оказаться критичными.

Я слегка расслабился только после Хеллоуина — история с троллем повторилась практически полностью за исключением мелких деталей схватки. Не то чтобы ждать стало легче — всё же парню предстояло пережить смертельную опасность, — но было приятно сознавать, что пока всё идёт своим чередом. Меня немного беспокоило, как отреагирует Сириус, которому младший, конечно, тоже не преминул похвастаться. Но тот вроде как воспринял всё более-менее спокойно. В способности Дамблдора запудрить ему мозги я не особенно сомневался, но не хотелось лишних скандалов. Ремус же верил в непогрешимость директора, и я вовсе не был склонен эту веру подрывать. На данном этапе она меня полностью устраивала.

Нужно было ещё просчитать собственную реакцию на происходящее. Точнее, на то, что ещё должно было произойти. Будет же странно, если я совсем не выскажу недовольства? Или не будет?

Впрочем, у меня ещё было время об этом подумать.

На Рождество появился Сириус и очень расстроился, узнав, что Гарри проведёт каникулы в Хогвартсе. Младший решил составить компанию Рону. Молли с Артуром собирались в Румынию, к Чарли, и все четверо братьев остались в школе. Забавно — я, пока не услышал про эту поездку, был уверен, что Рон тогда остался из-за меня. Всё же человеческая память несовершенна. Хотелось бы знать, что ещё я успел забыть?

Впрочем, про мантию-невидимку я помнил. Помнил, что Дамблдор мне её подарил — точнее, вернул, она ведь принадлежала мне по праву наследования — как раз на Рождество. Младший ни о чём подобном в письме не обмолвился, так что оставалось только гадать, получил ли он этот — такой необходимый — подарок. Скорее всего, получил, но не захотел рассказывать, чтобы не отняли или не запретили пользоваться.

Интересно, Сириус знал, что мантия у Дамблдора? Должен был знать, ведь в том мамином письме, что я нашёл на Гриммо, было об этом написано. Но он мог думать, что Дамблдор успел вернуть артефакт. Спросил? Или сам искал в Годриковой лощине? А если спросил — что услышал?

На все эти вопросы ответов у меня не было, и как их получить — я не знал. Оставалось надеяться на лучшее. Были моменты, когда я жалел, что поторопился с реабилитацией Сириуса. Но потом смотрел на него — весёлого, загорелого, помолодевшего — и понимал, что даже будь у меня возможность всё переиграть, я поступил бы точно так же. Не зря Кингсли ворчал, что из меня никогда не получится политик.

Оставалось надеяться на благосклонность Судьбы.

Рождество мы встретили втроём. Сколько раз я мечтал об этом — встречать праздники с Сириусом! Сколько раз жалел, что единственное наше совместное Рождество было испорчено моими переживаниями по поводу мнимой «одержимости»! Теперь мечта сбывалась, а я вместо того чтобы радоваться вспоминал, как вот тут, в этом самом доме, мы собирались всей семьёй — дети, зять, невестки, внуки... Верно сказано: человек всегда найдёт, чем быть недовольным. Ну что ж, тем больше оснований постараться, чтобы то, чего мне теперь так не хватает — сбылось.

Сириус почти все каникулы копался в книгах, в перерывах ругаясь на Дамблдора, «не иначе как в приступе старческого маразма» подсунувшего ему эту работёнку. И, по-моему, сильно лукавил. Ремус тоже так считал. Сириус отмахивался, утверждал, что забыл половину школьного курса, но желания бросить столь «нелюбимую» работу не проявлял.

Судьба опять нам ворожила — в поисках какого-то «древнего, но эффективного» приёма, упоминание о котором встретил в «Трансфигурации сегодня», Сириус наткнулся на свод судебных актов четырнадцатого века. Правда, над расшифровкой нам с Ремом пришлось попотеть, но затраченные усилия окупились сторицей. Один из актов был словно для нас писан: «А ежели кто по неосторожности вред другому, детей несовершенных лет имеющему, учинит и здоровье его столь нарушит, что тот детей своих кормить более не сможет, то повинен будет тем детям отдать из имущества своего что они сами выберут, ценностью сколь родитель их за три года заработать бы мог. А ежели то же сотворит намеренно, то вдвое против того».

Я немедленно отправился к Августе.

В первый момент она отнеслась к идее скептически — мол, тот закон наверняка давно уже не действует. Я возразил: насколько я разбираюсь в английском праве (я вовремя вспомнил о том, что жил в Штатах), любое принятое в прошлом решение суда считается основанием, чтобы решить дело таким же образом, и давность прецедента особого значения не имеет. И если она позволит, я был бы готов заняться этим делом и всё выяснить. Она с интересом посмотрела на меня и проницательно заметила, что я слишком настойчив для простого проявления любезности. Я признался: любезность любезностью, но свой интерес у меня имеется. Точнее, не у меня, а у Блэка. У него есть основания предполагать, что его кузина Беллатрикс хранит в своём сейфе некий артефакт, который он бы очень хотел получить. На предмет уничтожения. И если бы его удалось заполучить — охотно бы выкупил за любую разумную цену, он человек небедный.

Это объяснение мы обговорили заранее. В Августе я был уверен, и всё же распространять информацию о хоркруксах за пределы нашей компании не стоило. Так оно спокойнее.

Августа подумала немного и согласилась подать иск, если мы обещаем ей поддержку. Мы обещали. Если бы я знал, во что ввязываюсь — право слово, предпочёл бы вторично ограбить банк. Залягай меня фестрал, неужели я в своём департаменте тоже так со стороны смотрюсь? То есть смотрелся... то есть буду смотреться... в общем, к концу третьего месяца мне хотелось лично возродить Волдеморта и позволить ему захватить министерство. Тем более что первым я, по сути, как раз собирался заняться. Вот второе...

Впрочем, тогда пришлось бы захватывать ещё и Гринготтс.

Как и в любой бочке дегтя, тут была своя ложка меда: занятый борьбой с человеческой и гоблинской бюрократией, я почти перестал изводить себя беспокойством о том, что происходило с младшим. Судя по некоторым намёкам, проскальзывающим в его не то чтобы редких, но довольно лаконичных письмах, всё шло должным образом — с незначительными вариациями. Ну и отлично.

В прошлый раз мне не пришло в голову выяснить, что из нашей первой — или второй, считая роковой Хеллоуин — схватки с Волдемортом попало в газеты. Так что, прочитав о «трагической смерти молодого, подающего надежды преподавателя Хогвартса, скоропостижно скончавшегося от кровоизлияния в мозг», я не смог сказать, было ли это то, чего я ждал, или события пошли как-то иначе. Дёрнулся было к столу — послать письмо с требованием уточнений, — но остановил себя. С чего бы мне интересоваться смертью практически незнакомого человека?

К счастью, младший написал сам. Сдержанность сдержанностью, но не похвастаться победой одиннадцатилетний мальчишка просто не мог. Правда, мне показалось, что итоговый выигрыш Кубка школы впечатлил его даже больше. В какой-то мере это можно было понять — он не воспринимал произошедшее как только свою победу. И, по большому счёту, правильно не воспринимал. Если бы не мамина кровная защита — всё могло бы кончиться очень и очень плохо. Младший, похоже, это если и не осознал, то почувствовал.

Я пытался вспомнить собственные тогдашние чувства — и не мог. Слишком много было с тех пор пережито.

Два дня спустя, слушая азартный рассказ Гарри, я впервые задумался о финале этого года. О том самом Кубке, фактически отобранном у Слизерина. Вообще-то я мог навскидку предложить несколько причин поступить именно так. Не исключено, что имели место все они сразу. И всё же... нет, мне действительно никогда не стать политиком.

И хорошо, что не стать.

Мантией младший всё же похвастался. Правда, мне показалось, что в основном из опасения, что я узнаю о ней от кого-то другого и отберу. Или обижусь. Или ещё что-нибудь. Отобрать, между прочим, хотелось отчаянно — стоило только к ней прикоснуться, и возникло ощущение чего-то до боли родного. Но я взял себя в руки и не стал даже мерить. Вернул младшему и посоветовал «спрятать и без дела не использовать». Не уточняя, без какого именно «дела».

Он, кажется, счёл сей совет одобрением их эскапады с философским камнем, которую я почти демонстративно избегал обсуждать. Во всяком случае, вопрос с их хогвартскими приключениями на этом был закрыт.

А вот подаренный Хагридом альбом — интересно, кстати, почему тот всё же подарил его именно сейчас, не раньше и не позже? — мы рассматривали вместе. Точнее, втроём: мы с младшим сидели на диване с альбомом на коленях, а Люпин стоял, опершись на спинку, и комментировал. И я в очередной раз понял, каким был идиотом. Ну почему мне не пришло в своё время в голову поговорить с ним — вот так? Чёрт, да я им про альбом вообще не сказал — ни ему, ни Сириусу. А ведь для них эти фотографии были бы не менее дороги, чем для меня!

Как же много из меня когда-то выбили…

Потом я случайно подслушал, как младший спрашивал у Рема, нельзя ли так переснять фотографии, чтобы там не было Питера. С очень любопытным обоснованием: «Вам же, наверное, противно рядом с предателем там стоять». Рем не стал объяснять, что в фотографиях, в отличие от портретов, жизни не больше, чем в магловской киноплёнке. И правильно не стал. Пусть мальчишка считает, что общается с почти живыми родителями. Ему приятно, а им…

В завещании Сириуса была приписка: «Пожалуйста, никогда не делайте моих портретов».