Змеиная паутина (гет)

Два дня я не могу есть вообще. Все проходит мимо, как в тумане. В Малфой-мэнор кто-то приходит, уходит, а я толком не понимаю, кто это был, зачем и почему. Вроде бы приезжает Малфой-младший, но я не уверен.

Ночевать в мэноре тоже не могу. Каждая стенка, каждая дверь кричит мне о том, что я не сдержал обещание. Что я убил родителей своей любимой.

В лондонской квартире все по-прежнему. На всякий случай перестраиваю Охранные и Сигнальные чары. Меньше всего мне надо, чтобы сюда заявился кто-то непрошеный. Убить не убьют, но ударят сильно.

Даю допуск троим — себе, Гермионе и, разумеется, Анне Фоминичне. Все-таки ее квартира. Да и я втайне не теряю надежды, что вдруг она сбежит. Тогда сможет прийти сюда…

В один из июльских вечеров, когда я собираюсь лечь спать и уже стягиваю с себя мантию и штаны, в кухне внезапно раздается хлопок аппарации. Привычным движением выхватываю палочку и бесшумно скольжу к двери.

— Гермиона? — узнаю нежданную гостью. Отступаю, опускаю палочку.

— Виктор! Ты тут! — Гермиона вихрем налетает на меня, повисает на шее. — Боже, Виктор! Как я рада тебя видеть!

Смотрю в ее огромные глаза, и невозможное чувство вины заполняет меня.

— Я тоже, — растягиваю губы в улыбке.

Обнимаю такую теплую и живую Гермиону. И мне, как никогда в жизни, одновременно хочется и жить, и умереть. Жить, потому что она рядом. И умереть, потому что грех мой перед ней неискупим.

— Как у тебя дела, Виктор? — Гермиона прижимается крепче. — Я думала о тебе…

— Дела идут, — пожимаю плечами. — А ты как?

Спрашиваю, зная, что она мне ответит.

— Моих родителей… захватили Пожиратели Смерти, — едва слышно отвечает она. — Я приехала со школы, а в доме полный разгром… и их нет.

Закусываю губы.

— Соболезную, родная.

— Не говори так, Виктор! — гневно говорит Гермиона. — Вдруг они еще живы!

— Да, точно, — покаянно опускаю голову. — Конечно, они живы.

…Хризантемы на белых подушках… Прости, Гермиона. Пожалуйста, прости. Грех мой велик. Хотя нет, не прощай. Это мой крест. Навечно.

Гермиона отцепляет объятия, лезет в шкафчик, достает чай.

— Я… чаю заварю, — поясняет она. — В последние дни…

— Что случилось? — терпеливо жду, когда она поставит передо мной дымящуюся чашку, хотя чаю я не хочу. Вижу, как у нее нервно подрагивают руки.

— Много всего, — голос Гермионы сбивается. — Сириуса Блэка убили. А профессор Риддл… профессор Риддл перешла на сторону Того-Кого-Нельзя-Называть.

— В смысле? — изумляюсь до невозможности.

— В прямом, — Гермиона отпивает горячий чай. — В последний день сдачи СОВ мы были в Министерстве Магии…

Выслушиваю, как несколько сумасшедших гриффиндорцев, захватив с собой пару таких же рэйвенкловцев, отправились в Министерство… и столкнулись с Лордом. Зачем они туда поперлись, Гермиона, пряча глаза, не рассказывает. Но рассказывает, как на следующий день за завтраком Дамблдор объявил о том, что Министерство наконец-то поверило в возрождение Лорда… и что профессор Риддл перешла на сторону Лорда.

Профессор Риддл? Анна Фоминична, которую Лорд запер в подвале, отобрав палочку и запретив выходить? Анна Фоминична, которую даже толком не кормят — она была неимоверно благодарна мне за те продукты, которые я носил ей, как и Грейнджерам. Анна Фоминична, у которой в клетке нет ни воды, ни, простите, нормального туалета?

— Профессор Риддл не переходила на сторону Л… Того-Кого-Нельзя-Называть, — уверенно говорю. — Скорее всего, она в плену.

— Дамблдор сказал, что собственными глазами видел, как она встала рядом с ним, когда они сражались в Министерстве! — возражает Гермиона.

— Ну и что, она могла быть под Империо! — спорю.

— Дамблдор сказал, что она добровольно пошла к нему!

— Да не перешла она на его сторону! Он ее в подвале запер и палочку отобрал! — выпаливаю, прежде чем успеваю удержать язык.

— Как запер? Да чушь все это! — горячится Гермиона, но потом вдруг в ее глазах проскальзывает догадка. — Виктор, — настороженно спрашивает она, — а ты откуда это знаешь?

Отворачиваюсь, проклиная себя невербально самыми страшными проклятиями.

— Виктор, — шепчет Гермиона внезапно севшим голосом. — Откуда. Ты. Это. Знаешь?

Молчу.

— Покажи левую руку, — чужим незнакомым голосом говорит стоящая передо мной девушка.

Поднимаю голову и натыкаюсь взглядом на кончик ее палочки.

— Гермиона… — только и могу сказать.

— Подними. Левый. Рукав!

Сглатываю. Я совершенно не знаю ту, которая сейчас стоит передо мной.

Ощущаю, как немеют губы.

— Выслушай меня, — произношу едва слышно. — Прошу.

— Руку! Быстро!

— Незачем, — шевелю помертвевшими губами. — Ты права, Гермиона.

— Ты…

Опускаюсь на одно колено, упирая в пол правую ладонь, и опускаю голову, принимая позу сдающегося мага. Из этой позы невозможно быстро выхватить палочку, как и наколдовать что-то невербально. Именно поэтому ее в свое время и приняли маги. Как магглы — поднятые вверх руки.

Но стандартную фразу произнести не успеваю. В комнате раздается хлопок аппарации. Я вскидываю голову и понимаю, что остался один.

И я понимаю, что означает фраза «и обрушилось небо».

И рушится не только небо. Рушится весь мир.

Встать с пола я не в силах. Встаю на оба колена, сжимая лицо в руках. В комнате раздается животный вой, и лишь спустя минуту понимаю, что вою я сам.

Гермиона, девочка. Самый светлый, самый дорогой мне человечек. Никто мне не нужен. Никто. Только ты. Будь проклят Волдеморт, который сломал мне жизнь. Будь проклято все на свете!

Горячий воздух с трудом протискивается в мою грудь.

Жизнь моя, солнце мое. Почему, почему это так?

Солнце… и нимб вокруг головы…

Вскидываю палочку, и по комнате кружат серебристые хлопья, сворачиваясь в полупрозрачную белесую выдру. Выдра подходит ко мне. Протягиваю руку и касаюсь головы Патронуса.

— Если осталось хоть что-то… хоть какие-то следы… — беззвучно говорю Патронусу, — позволь мне объяснить. Пожалуйста…

Я не хочу отправлять Патронус Гермионе, но выдра, видимо, знает лучше. Фыркнув, как живая, она выскальзывает в закрытое окно.

Гермиона, девочка…

Если бы я мог все вернуть… лучше бы я умер тогда, на том треклятом кладбище. Я бы сделал все, но не поддался.

Сколько я так сижу, не знаю. В комнате заметно темнеет, но мне без разницы. Сегодня я потерял все. Все, ради чего я жил. Ради чего стоит жить.

В себя прихожу от хлопка аппарации.

Дергаюсь от неожиданности, вскидываю голову и едва не задыхаюсь от понимания, кто стоит передо мной.

Гермиона.

Лицо заплаканное, глаза покрасневшие, волосы похожи на паклю. Но это она. Моя самая дорогая девочка. Смысл моей жизни. Сама моя жизнь.

— Гермиона, — облегченно выдыхаю и подаюсь к ней, но она отступает назад, направляя на меня палочку.

— Говори.

Смотрю в родное лицо.

— Гермиона… — только и могу сказать.

— Говори, Виктор, — повторяет Гермиона ровно. — Я слушаю.

Сглатываю.

— Ты хотел объяснить, так объясняй. Или я ухожу!

— Не надо! — поспешно произношу. Сама мысль, что Гермиона уйдет, окатывает ледяной волной. — Я… хорошо. Да, у меня есть Метка, но я не служу ему добровольно. Я никогда не хотел ее принимать. Он принудил меня.

— Как Малфоя, что ли? — голос Гермионы сочится ехидством. — Под Империусом?

— Нет, — опускаю голову. — Под Круциатусом.

Гермиона переступает с ноги на ногу.

— Поясни.

— Там, на кладбище… на третьем Туре, когда он возродился, — поясняю, — он пытал меня Круциатусом, требуя согласия. И я… я дал ему согласие, лишь бы он прекратил.

— Так ты Пожиратель Смерти с того самого момента? — Гермиона изумляется.

— Да, — не поднимаю головы. — С двадцать четвертого мая тысяча девятьсот девяносто пятого года. Именно в тот день я получил это проклятое клеймо. Меньше, чем через полчаса после возрождения Того-Кого-Нельзя-Называть.

— Именно поэтому ты называешь его Лордом, — в голосе Гермионы слышится горечь. — Ну да, как же иначе…

— Я никогда не признавал и не признаю его своим Лордом, — говорю глухо. — Просто все вокруг его так называют… и мне приходится.

— Ага, и убивать тебе тоже приходится, потому что все вокруг убивают?! — рявкает Гермиона. — Да?!

От воспоминаний об убийстве становится еще больнее.

Мне нет оправдания.

Поднимаю голову и смотрю в заплаканное лицо Гермионы. Оно искажено гримасой, щеки мокрые.

— Мне нет оправдания, — тихо говорю. — Но… да, к этому он тоже принуждает.

Воздух становится тягучим, словно янтарь, давит на плечи, не позволяя распрямиться.

— Если бы я мог, — продолжаю, — если бы я мог вернуть прошлое, все переиграть, изменить… Если бы ты знала, сколько раз я проклинал себя за ту слабость на кладбище, сколько раз хотел умереть, чтобы не быть причастным ко всему этому ужасу…

Слова застревают в горле. В комнате повисает тягостное молчание.

— Покажи мне Метку, — наконец, Гермиона нарушает тишину.

Медленно закатываю левый рукав, обнажая ненавистное клеймо, темнеющее на моей руке грязным пятном. Вздох Гермионы, исполненный разочарования, рвет сердце.

— Все-таки… Знаешь, я до последнего надеялась, что это глупый розыгрыш.

— Хотел бы я, чтобы это было так, — хмыкаю. — Только уже ничего не изменить. Ничего не исправить. Я ничего не могу с этим поделать. Я обречен служить этому уроду и выполнять все его приказы. Без какой-либо надежды, что это закончится.

— Но ведь ты можешь этого не делать! — восклицает Гермиона, и я отмечаю такие знакомые гриффиндорские интонации.

— Сбежать предлагаешь? — горько усмехаюсь. — Или в Азкабан отправиться?

— Ну… — неуверенно произносит Гермиона, но я ее перебиваю:

— Только он меня все равно найдет. Год назад он нашел и убил нашего директора, Игоря Каркарова, когда тот, вместо того, чтобы прийти на его зов, собрал ребят и увез в Дурмстранг. А рассчитывать на то, что он будет достаточно милосерден, чтобы просто запереть меня в клетке, как запер Анну Фоминичну… профессора Риддл, я не могу. Я ему не сын, не дочь и вообще никто. И звать меня никак.

Гермиона опять вздыхает, но на этот раз задумчиво.

— Виктор, должен же быть выход! — девушка чешет лоб палочкой.

Решаюсь подняться на ноги, но перед носом тут же возникает подрагивающий кончик.

— Гермиона, — замираю в полусогнутом состоянии, гляжу ей в лицо. — Я не собираюсь на тебя нападать. Я просто хотел встать. Пол твердый. Ты позволишь?

Гермиона сглатывает, отходит на шаг, но в глазах не пропадает настороженность. И от этого щемит сердце. Медленно распрямляюсь, слегка морщась от боли в застоявшихся суставах и мышцах.

Она все так же смотрит на меня. Мысленно улыбаюсь — если бы я захотел на нее напасть, она даже не успела бы понять. Резкий рывок вперед, захват, нажать на нервный узел на запястье, и ее палочка сама выскользнет мне в руку. И все. Без палочки она — ноль без палочки. Тавтология.

Но я не буду. Никогда не буду. Никогда не посмею.

Девочка, моя любимая девочка. Свет в моем окошке. Ясное небо над моей головой.

— Гермиона, — не могу оторвать от нее глаз, показываю пустые ладони. — Я не причиню тебе вреда. Никогда.

— А если он прикажет?! — прищуривается моя любимая.

— Пусть идет в жопу со своими приказами! — выпаливаю. — На тебя я руку никогда не подниму!

— И почему же?

— Потому что я тебя люблю, — просто отвечаю. — И пусть он хоть обделается со своими Круциатусами, но любить я тебя не перестану.

Одно дело — Патронус, а другое дело — слова. Гермиона выглядит слегка ошарашенной и даже слегка опускает палочку.

— Если бы я хотел, — невесело кривлюсь, — то я бы давно это сделал.

— Что — «это»? — напряженно интересуется Гермиона.

— Да все, — пожимаю плечами. — Украл, например, и подарил Лорду, перевязанную белым бантиком. У меня для этого было много возможностей, ты не находишь?

Гермиона закусывает губы.

— И почему же ты этого не сделал?

— Потому что… потому что не сделал, — коротко отвечаю и отворачиваюсь, не обращая внимания наставленную на спину палочку.

Потому что и я… моя душа словно понимает, что надеяться мне не на что. То, что я так долго берег, разбилось. Разбивая так же и мое сердце. И у меня больше нет власти… ни над чем. В том числе и над собой.

— Ну, вот ты и узнала, — тихо говорю, глядя на потертую столешницу, упираю руки в кухонный стол. Левый рукав по-прежнему закатан выше, чем правый. — Знаешь пословицу — «Тайное становится явным»?

Гермиона молчит.

— Я знаю, — сглатываю, — что я вовсе не тот человек, который достоин тебя и твоей любви. Делай то, что считаешь нужным, Гермиона. Хочешь — заавадь прямо тут — никого нет, никто не узнает. Хочешь — сдай аврорам. Я покорюсь.

Тишина служит мне ответом. Я на секунду пугаюсь, полагая, что Гермиона ушла, но разум подсказывает, что тогда я услышал бы шум шагов или хлопок аппарации.

— Виктор, — жалобно произносит Гермиона, и я оборачиваюсь с облегчением. Хотя я и готов покориться любому решению Гермионы, но не значит, что мое сердце будет спокойным.

Она стоит, опустив палочку. И во взгляде уже нет такого напряжения, настороженности, готовности отразить атаку. Гермиона смотрит на меня точно таким же взглядом, каким смотрела на Святочном Балу, когда я после показавшегося мне невероятно долгим танца сидел на стуле, стараясь дышать в такт пульсирующей боли в спине.

— Виктор, — повторяет Гермиона. — Ты…

Выжидающе гляжу на девушку.

— Боже, Виктор! — Гермиона делает шаг вперед и обхватывает меня руками. — Боже… Какой же ты идиот… В какое же дерьмо ты влез!

Несмело обнимаю ее в ответ. В голове никаких мыслей. Совершенно, как корова языком слизнула.

— Я знаю, кто может нам помочь! — спустя минуту говорит Гермиона. — Профессор Дамблдор!

— Профессор Дамблдор? — вспоминаю хогвартсовского директора. — И чем же?

— Профессор Дамблдор — самый сильный волшебник в мире! — с нотками гордости произносит Гермиона. — Я думаю, если ты расскажешь ему все, то он обязательно тебе поможет!

— И с чего бы ему помогать незнакомому человеку, особенно выпускнику другой школы? — недоверчиво хмыкаю.

— Виктор! Профессор Дамблдор помогает всем, кто в этом нуждается! — уверенно возражает Гермиона. — Он обязательно найдет выход!

— Ага, вызовет взвод авроров…

— Нет! — Гермиона отстраняется, глядит мне в лицо. — Виктор, послушай. Дамблдору больше ста лет. Он Гриндевальда победил. Он очень мудрый и добрый, поверь! Вы просто поговорите. Я все ему объясню, и он не будет вызывать авроров. Он очень справедливый. Он понимает…

Пожимаю плечами.

— Если ты ему веришь, то поговорю, — перебиваю поток славословия в адрес Дамблдора.

Даже если и вызовет авроров, то и хрен с ним.

Гермиона аппарирует прочь из квартиры практически сразу, когда мы договариваемся о том, что я поговорю с Дамблдором. Или Дамблдор со мной. По всей видимости, отправляется устраивать эту встречу.

Я же остаюсь в квартире, залезаю в постель и обнимаю подушку, все еще хранящую запах волос Гермионы. И понимаю, что страстно хочу одного — чтобы этот хваленый Дамблдор действительно мне помог.

* * *

Сообщение от Гермионы приходит через три дня. Все эти три дня я сижу безвылазно в квартире, не зная, каким способом она со мной свяжется — через сову, Патронуса или вообще пришлет маггловское письмо. Доедаю оставшиеся припасы. На четвертый день у меня остается только полпачки крекеров и немного плавленого сыра.

Когда я пью чай, выцарапывая крекером из пластиковой упаковки остатки сыра, в приоткрытую форточку втискивается крохотный сычик, отряхивается, скинув на пол пару перьев и кидает мне на стол надушенный кусочек пергамента. А потом точно так же выбирается обратно.

Разворачиваю.

«Милый, — гласит записка, — жду тебя с нетерпением, как и договаривались, в четыре часа в «Кабаньей Голове», в Хогсмиде. Целую, сладкий».

И внизу — оттиск накрашенных помадой губ.

Какое-то время взираю на записку с недоумением, и лишь включившаяся логика позволяет мне понять, что пергамент пахнет духами Гермионы. Учитывая, о чем мы с ней договаривались…

Умная девочка, написала так, чтобы не вызвать подозрений. Оно и правильно — откуда ей знать, когда и куда несчастная мини-сова принесет письмо. Вдруг в толпу «коллег» или вообще в момент вызова к Лорду?

До четырех часов не знаю, чем заняться. Маюсь неимоверно, хожу по комнате, переживая, обдумывая пути отступления, если вдруг за мной явятся авроры, вспоминаю эту кощееву «Кабанью Голову», которую видел лишь снаружи. Затем плюю на планы, мысленно соглашаясь сдаться без боя… Затем опять пытаюсь что-то планировать…

В полчетвертого выхожу из дома и вызываю «Ночной Рыцарь». Надеюсь, до Хогсмида он довезет.

Он и довозит, хотя и без комфорта. Совершенно не понимаю, зачем тут выдают постель — спать же невозможно при таком лихачестве.

Оглядываю «Кабанью Голову», наколдовываю Темпус. Еще двадцать минут. Есть время на осмотр территории.

Снаружи «Кабанья Голова» выглядит покосившимся двухэтажным зданием. Примечаю расположение окон, балконов и иных отверстий, откуда можно будет драпануть в случае чего. Заодно, плюнув на всевозможные запреты-разрешения, превращаю в портключ пуговицу на мантии. Вторую по счету. Ее меньше всего цепляют руки, когда действуют отдельно от головы. Это если помещение, где мы будем встречаться с Дамблдором, не имеет окон. И на случай, если антиаппарационного барьера не будет. Хотя, если меня будут брать авроры, то антиаппарационный барьер будет обязательно.

В двери «Кабаньей Головы» вхожу без пяти четыре.

И практически сразу ко мне бросается раскрашенная девица на высоченных каблуках. Сперва хочу отшить ее, но узнаю Гермиону.

— Привет, пупсик! — заигрывающим неестественным тоном говорит она. — А я тебя жду!

— Все хорошо, — прижимаю девушку к себе. — Я один. Классная маскировка!

— Идем, — тут же став серьезной, говорит Гермиона и тянет за руку.

Следую за ней.

Гермиона приводит меня на второй этаж, толкает какую-то кривую дверь.

Вдох, выдох. Иди, Виктор.

Подбодрив себя, делаю шаг за порог.

Дамблдора узнаю мгновенно. Пожилой волшебник в серой, а вовсе не в привычной фиолетовой со звездами, сидит на низком диванчике, скрестив руки на коленях. При нашем появлении он поворачивает голову и внимательно смотрит что на меня, что на Гермиону.

— Здравствуйте, мисс Грейнджер. Здравствуйте, мистер Крам, — мягким голосом здоровается волшебник. — Вы хотели встретиться со мной, не так ли?

— Эм… да, — теряюсь, как первоклассник при виде завуча, — здравствуйте, директор Дамблдор.

— Как у вас дела, Виктор? — интересуется директор и извиняющимся тоном продолжает: — Вы позволите называть вас так? Мне уже много лет, а вы ведь не очень давно еще были школьником. У вас в Болгарии вроде бы не принято называть друг друга по фамилиям.

— Да, конечно, — слегка сбиваюсь с толку. — Разумеется.

— Вот и хорошо. Хотите чаю? У меня есть хороший лимонный чай. Здесь такого не делают, поэтому я взял с собой.

Из одного кармана Дамблдор достает подряд три чашки, затем заварник, из другого же выуживает чайник. Кипящий. И широкое блюдо с лимонными дольками.

Пытаюсь сообразить, какими же чарами можно сделать такое, но все мое дурмстранговское образование, пискнув, стыдливо затихает.

Повинуясь невербальному пассу, рядом появляются два кресла, столик, на который Дамблдор выкладывает свое «богатство». Да, действительно. Волшебник исключительной силы.

Нервно облизываю губы, но сажусь на отодвинутое кресло. Гермиона присаживается на другое, берет в руки горячую чашку, косится то на меня, то на Дамблдора.

— Мисс Грейнджер сказала, что у вас возникли какие-то трудности, — говорит Дамблдор, когда мы выпиваем примерно по полкружки чая. — И что вам нужна моя помощь.

Как сказать? Что сказать?

— Да, директор Дамблдор, — произношу, когда понимаю, что оттягивать бесполезно. — Гермиона… мисс Грейнджер не говорила, с чем именно?

— Нет, увы, — Дамблдор качает головой. — Но вы ведь скажете.

Закусываю губы.

— В любом случае вам придется сказать, — пожимает плечами Дамблдор, вытаскивает из кармана еще горсть лимонных долек, сыплет их на блюдо. — Иначе я не буду знать, как помочь вам.

— В общем… в общем… — слова путаются, но я делаю усилие. — Помните третье Испытание на Турнире?

— Третье Испытание? — Дамблдор кивает. — Да, конечно. Когда вы спасли мистера Поттера от Волдеморта.

Руку пронзает, словно иглой. Вздрагиваю, едва не расплескав чай. Дамблдор неуловимо подбирается.

Кощеевы яйца…

— Продолжай, Виктор, — по-прежнему мягким голосом говорит сидящий передо мной пожилой волшебник.

Говорить тяжело. Но я рассказываю Дамблдору о том моменте, о котором не упомянул год назад в Больничном Крыле. О том, что происходило, когда Гарри Поттер валялся без сознания. О том, что произошло до того, как мы переместились Кубком-портключом обратно в Хогвартс.

— Вот как, — произносит Дамблдор изменившимся голосом, когда я, сбиваясь на совершенно корявые предложения, наконец-то продираюсь сквозь внезапно ставший таким трудным английский язык. — И что ты хочешь от меня, Виктор?

— Гермиона сказала… — тихо говорю, и тут не выдерживает сама Гермиона.

— Профессор Дамблдор, вы ведь поможете Виктору?! Вы ведь можете, правда? Я ему так и сказала, что вы поможете…

— Помолчите, мисс Грейнджер, — Дамблдор поднимает вверх кисть, останавливая тараторящую девушку, и та послушно замолкает. — Продолжайте, Виктор.

— Я… Гермиона сказала, что вы можете помочь мне, — сглатываю. — Она сказала, что вы можете… И… я прошу вас, помогите мне.

— И в чем же ты видишь мою помощь, Виктор? — так же серьезно спрашивает директор Хогвартса.

Пожимаю плечами, не зная, что ответить.

— Профессор! — не выдерживает Гермиона. — Виктор…

— Тихо! — обрывает ее Дамблдор. — Мисс Грейнджер, я думаю, мы поговорим с мистером Крамом без вас. Спасибо, что привели его.

— Но… — Гермиона беспомощно переводит взгляд на меня, затем снова смотрит на Дамблдора, но тот решительно качает головой.

— Мисс Грейнджер, — успокаивающим тоном говорит директор Хогвартса, видя растерянный взгляд девушки. — Обещаю, что ничего плохого с вашим другом не случится. И со мной тоже. Просто позвольте нам поговорить. Возможно, что-то ваш друг не хочет говорить в вашем присутствии.

Гермиона молчит, но потом рвано кивает и выходит за дверь.

— Ну вот, — Дамблдор взмахивает рукой в сторону двери и поворачивается ко мне. Я уже готов дорого продать свою жизнь, но старый волшебник лишь доливает чай. — Чем же я могу помочь тебе, Виктор?

— Помогите мне уйти от него, — шепотом произношу. — Я не хочу там быть.

Дамблдор берет с блюда лимонную дольку, кладет в рот.

— Почему ты не сказал мне сразу, Виктор? — с какой-то болью в голосе спрашивает пожилой маг. С дольки падают крошки сахара ему на бороду. — Почему ждал год?

— Я… — опускаю голову. — Я… Директор Дамблдор, я… я говорил с Анной Фоминичной… профессором Риддл, — уточняю, вспомнив, как ее называли в Хогвартсе, — и она сказала… Я ведь Целитель. И…

Пересказываю наш разговор и ее слова. Рассказываю, как она убедила меня. И в чем.

Дамблдор молчит, и на этот раз его молчание не расслабляющее, а, наоборот, гнетущее.

— И многим ты так… «помог», Виктор? — холодно интересуется директор Хогвартса.

— Я… — облизываю ставшими сухими губы, — восьмерым.

— Посмотри на меня, Виктор, — приказывает Дамблдор, и я не смею ослушаться. Гляжу в льдистые голубые глаза, пока Дамблдор не моргает и не отводит взгляд.

— Восьмерым, значит. А сколько человек ты убил просто так? В так называемых рейдах?

— Я… — пытаюсь сосчитать, сбиваюсь, снова считаю. Но лишь могу растерянно произнести: — Я не помню, директор Дамблдор.

Дамблдор отставляет чашку, сцепляет пальцы.

— Еще кое-что, Виктор. Знаешь ли ты что-либо о родителях Гермионы Грейнджер?

Воздух замерзает.

— Их захватили сторонники Волдеморта, — продолжает Дамблдор. — Может, ты в курсе, что с ними?

Закрываю глаза, судорожно пытаясь вдохнуть.

— Они живы? — голос Дамблдора звучит гулко, как колокол.

Открываю глаза. В голубых глазах — ожидание моего ответа.

— Нет, — выдавливаю.

Дамблдор горько вздыхает.

— Я соболезную, — как-то умудряюсь произнести.

— Жаль, что придется принести девочке скорбную весть, — медленно говорит Дамблдор. — Они были ей дороги. Ты не знаешь, кто их убил?

Молчу.

— Виктор? — окликает меня старый волшебник. — Прошу, ответь. Если знаешь, скажи.

— Их пытала Беллатрикс Лестрейндж, — говорит кто-то моим голосом. — Я пытался найти способ их освободить… но не смог. Все, что я смог — это прекратить их мучения.

На этот раз Дамблдор молчит долго. Так долго, что я успеваю прокрутить в голове всё и еще немножко. Если сейчас ворвутся авроры, то… То это будет закономерной расплатой за мои грехи.

— Ты все-таки последовал за советами Анны Риддл, — разочарованно произносит наконец Дамблдор. — За советами человека, который хитер, словно лис. Который умеет притвориться другом, но у которого лишь одна цель — служение Волдеморту.

— Профессор Риддл сама сейчас в заключении, — возражаю. — И она не советовала…

— Защищаешь, — с отвращением говорит Дамблдор, а затем качает головой. — Иди, Виктор. Я ничем тебе не могу помочь.

— Но… — вскидываю голову, смотрю растерянно. — Но Гермиона сказала…

— Иди! — Дамблдор повышает голос. — Ты выбрал свой путь. Только потому, что просила мисс Грейнджер, я отпускаю тебя и даже не вызову авроров.

— Пожалуйста! — падаю на колени. — Господин директор Дамблдор, я все сделаю… прошу…

На этот раз Дамблдор достает палочку, наставляя ее на меня.

— Убирайся прочь! — приказ Дамблдора гремит, словно гром, и по комнате словно проносится вихрь. — И да, Виктор. Не смей приближаться к мисс Грейнджер. Не дай Мерлин ты появишься у нее на пути — не пожалею!

В глазах мутнеет. Нащупываю вторую от ворота пуговицу и сжимаю в пальцах.

* * *

Я не помню, куда я аппарирую после того, как меня перемещает портключом. Переношусь в разные места, но ни в одном не могу остановиться; в каждом из них меня настигает боль, от которой я пытаюсь убежать. Лишь когда в глазах начинают плясать кровавые мушки, я вываливаюсь на холодный пол аппарационной комнаты в Малфой-мэноре и, не разбирая дороги, мчусь в подземелье.

— Виктор! — ахает Анна Фоминична, когда я, споткнувшись на последней ступени, падаю к ее ногам. — Кощеевы кости! Что с тобой? Так… погоди, — вглядевшись в мое лицо, женщина кидается куда-то в сторону, а затем мне в рот тычется стеклянный пузырек. — Выпей. Это Успокаивающее.

Выпиваю, не чувствуя вкуса.

— Так, видимо, надо еще, — Анна Фоминична вливает в меня еще порцию и, дождавшись реакции моего организма, интересуется еще раз: — Витя, что тебя случилось?

Смотрю в такие знакомые глаза, в которых нет ни капли холода, только забота и сочувствие. В глубине души бьется какой-то страх — вдруг и она осудит, рассердится?

Только мне больше некому рассказать. Если не ей — то кому?

Я рассказываю и боюсь. Боюсь до ужаса, до помертвения в кончиках зубов.

Рассказываю. О Гермионе, о наших встречах, о том, что она значит для меня.

Рассказываю. О Метке, Дамблдоре…

Но, дослушав мое получившееся длинным повествование, Анна Фоминична, вопреки моим опасениям, крепко прижимает меня к своей груди.

— Кощеевы яйца, Витя… Какой же ты… Дурашка...

И от ее ласковой интонации что-то внутри меня рвется, и снова, как тогда, когда мне пришлось убить Грейнджеров, я заливаюсь слезами.

— Поплачь, маленький, — убаюкивая меня на груди, шепчет в ухо Анна Фоминична. — Поплачь, солнышко. Пусть…

И я плачу.

— Как же тебе тяжело, Витенька, — Анна Фоминична гладит меня по спине, голове точно так же, как это делала когда-то в детстве моя мама. — Я знаю, родной. Тяжело терять близких. И еще тяжелее, когда они начинают видеть в тебе врага… Я знаю.

— Что мне делать, Анна Фоминична? — спрашиваю сквозь рыдания. — Что я могу?

— Ничего, милый. Только быть сильным. Больше ничего не остается.

— Но я не хочу, не хочу… — вою сквозь зубы. — Я не могу больше. Я не хочу больше крови! Я хочу спасать людей, а не убивать! Я не убийца, а Целитель!..

— Неверно, — обрывает меня Анна Фоминична. — Ты не палач, а Целитель.

Замираю, пытаясь понять сказанное.

— Ты не палач, Витя, — повторяет женщина. — Ты знаешь разницу между палачом и убийцей?

Молчу, обдумывая.

— Палач, Витя, — Анна Фоминична вытирает мне лицо ладошкой, — это Беллатрикс. Которая поит своих жертв Восстанавливающим и Укрепляющим, чтобы еще и еще их пытать. Но не убивать. Палач — это Крауч, способный закруциатить человека до сумасшествия, но не убивать. Палач — это Антон… Антонин, который любит вскрывать жертвам животы и оставлять так, чтобы они умирали в мучениях. А ты — ты не палач. Ты — Целитель. А Целитель — тот, кто избавляет от страданий. Иногда тем, что лечит. Иногда тем, что обрывает жизнь. Да, это тяжело. Но помни, что если не ты, то многие будут лишены даже права на быструю смерть.

До боли прикусываю губу и ощущаю солоноватый вкус крови.

— И ты — истинный герой, — Анна Фоминична подается назад и садится на ступеньки, видимо, устав стоять и поддерживать мою тушку. Сажусь рядом и кладу голову ей на колени. Она не возражает, лишь взъерошивает мне уже отросшие волосы, перебирает их. Ее простые действия действуют лучше двух порций Успокаивающего. Мне ничего не надо — только ее руки и ее голос.

— Сейчас слово «герой» обрело лоск, блеск и публичность, — говорит Анна Фоминична. — Сколько имен героев ты назовешь?

— Гарри Поттер, — вспоминаю Мальчика-Который-Выжил, местную знаменитость.

— Гарри Поттер, — фыркает Анна Фоминична. — Велик подвиг, послужить стенкой, о которую мой отец убился. И то не до конца — воскрес, видишь. Это не подвиг, а Поттер не герой. Просто случайность. Истинные герои уже не считаются таковыми. Истинный герой вовсе не тот, кто совершает некий «подвиг», о котором потом трубят все газеты. Истинный герой идет через грязь, через боль, через… через всякое. И не всегда их даже знают и помнят. Сколько их было за время Великой Отечественной… вывозить детей по льду озера, под фашистским огнем из блокадного Ленинграда… прятать еврейских детей у себя дома… умирать от ран, но держать высоту, удерживая натиск противника… И ты — герой. Потому что делаешь свое дело и не сдаешься. Каждый день. Каждый час, каждую минуту. И пусть никто не знает о них, о твоем мужестве и о твоих поступках, но ты знаешь. Сам. И когда ты будешь стоять на причале, ожидая свой корабль, я уверена, тебя встретят те, кому ты помог. Да, именно помог.

— А что за корабль? — не понимаю.

— Ну, может, у тебя будет и не корабль, — пожимает плечами Анна Фоминична. — Но когда мне довелось побывать за Гранью, то я оказалась именно на нашем мурманском причале. И к нему пристал именно наш дурмстранговский корабль, ожидая меня.

— И куда он вас отвез? — интересуюсь, наслаждаясь неторопливыми поглаживаниями женщины.

— Никуда, — весело хмыкает Анна Фоминична. — Если бы я на него села, то сейчас меня бы здесь не было.

— А… а как получилось, что?.. — задаю вопрос и осекаюсь.

— Ну… шальное заклятье прилетело. Давно, много лет назад.

— И… как вы вернулись?

— Просто не села на корабль, — отвечает Анна Фоминична. — Это как я помню. А так… меня вернул отец.

— Лорд? — изумляюсь.

— Ага. Тогда… стыдно признаться, Витя, было время, когда я ему верно служила.

Удивляюсь.

— Ну… мне было четырнадцать, когда я приняла Метку, — смущенно произносит Анна Фоминична, — тогда я искренне хотела заслужить одобрение отца. Ну и… В общем, ничего нового. Всё то же. Все те же.

Хмыкаю.