Толкование сновидений (джен)

— Что это вообще за место? На больницу не похоже, — интересуется Майлз рассеянно, глядя на пейзаж в створе окна.

Зелень, покрывающая склоны, по-тропически буйная и сочная, среди нее вьются многочисленные тропинки и проглядывают какие-то деревянные строения — судя по выкрашенным в ярко-красный цвет резным деталям, отнюдь не бедные хижины. А по гладкому паркетному полу комнаты, где они двое встречаются раз от раза, можно скользить, как на коньках, или проследить каждую жилку в дереве, не напрягая взгляда. Дорогой экологический санаторий, да и только.

Даже в комнате пахнет не антисептиком, а лишь травяной горечью… но к ней примешивается, заставляя сердце тревожно биться, едва уловимый железистый запах крови.

— Архив Ланъя, брат Май. Место, где знают все, о чем возможно разузнать под благими Небесами. Любому здешнему подмастерью известно больше, чем почитаемому при дворе мудрецу. — Потом сяо Шу вежливо добавляет: — Хотя если они и знают про твою Империю на далёких землях, знанием этим они ни с кем не делились.

— А что, они в принципе делятся? — любопытствует Майлз.

— За должную плату — да, с любым, кто задаст вопрос. А если не платишь, тебя с поклоном проводят до ворот.

Платный поисковик на бумажных носителях и экспертная коллегия в одном лице? Подсознание Майлза логично, и здешнее общество организовано разумно. На Старой Земле монастыри, которые выполняли ту же функцию, свои познания держали при себе. А тут — только заплати денежки, и…

— Но ты же сам говорил, что пришёл сюда в виде йети? — ловит он персонаж собственного сна на противоречии. — Ну, этим мифическим снежным человеком; диким созданием с гор, покрытым белой шерстью. Чем заплатил ты и, гм, откуда достал кошелек?

Линь Шу коротко смеется, подтверждая, что неприличные анекдоты одинаковы во всех мирах — или что порождение сна знает то же, что и сам спящий.

— С каждой овцы — хоть шерсти клок. Я заплатил собой. — Намеренная двусмысленность выражения не остается без внимания. Майлз выразительно приподнимает бровь, и сяо Шу приходится пояснить: — Я дал целителям слово претерпеть лечение, каким оно ни окажется, и остаться здесь до полного выздоровления.

— Зачем им это?

— Для ученых лекарей редкая болезнь подобна бесценному резному камню для собирателя древностей. Я же стал для хозяев Архива предметом спора, даже не камнем на доске для вэйцзы — а ценной позицией, за которую они играют. Непочтительно сыну пререкаться с отцом, но старый господин Архива поистине совершенномудр и сам устанавливает должное и недолжное.

— Извини, в минералогии я не очень, а в метафорах тем более, — вовремя тормозит эту речь Майлз. — В каком смысле все эти камни? Если попроще.

— Да куда проще. Они поспорили. Целитель Линь-старший не желал браться за мое полное излечение, говоря, что его умения слишком ценны, чтобы растратить их втуне и похоронить результаты вместе с красивым телом. А Чэнь, его сын, сказал, что раз у меня хватило воли добраться от Мэйлин до Ланъя, я небезнадежен. И что он готов счесть этот случай пробой своего таланта и выходить меня, что бы от меня ни осталось.

И в глазах сяо Шу такая тоска, словно ему не излечение обещали, а ампутацию всех конечностей без наркоза. Хотя здешние методы лечения действительно таковы, что и опытным палачам до них далеко.

— Подопытный кролик, доброволец-мученик? Понимаю. — Майлз действительно понимает. Это та самая роль, на которую его безжалостно обрекли с самого рождения, — но, возможно, именно поэтому сейчас он ходит на своих двоих, а его не носят в ведерке. — Это кажется невыносимым сначала… первые несколько вечностей. Но потом будет легче.

— Смерть легче перышка, но слово, данное дважды, нельзя преступить, даже оказавшись в Преисподней. — Голос у Линь Шу сдавленный, то ли от слез, то ли от ярости. — Господа Архива обещают, что я встану на ноги человеком. Но ни сил, ни здоровья, ни долгой жизни мне больше не будет отмерено. И что мне теперь делать с этим прозябанием, немощному калеке?

Майлз, по привычке хромающий по комнате туда-сюда, тормозит на полушаге.

— Думаешь, я — калека — тут затем, чтобы вложить в твою голову немного ума? — догадывается он.

Кажется, свою догадку он высказал с излишним пылом. Потому что Линь Шу отвечает очень ровным формальным голосом:

— Нижайше прошу простить недостойного, если он оскорбил гостя. Старший брат был столь милосерден, что подарил мне своей заботой немного тишины и покоя, но даже его милости может не хватить на мою глупость и невежество…

— Стоп! Прощать нечего — оскорбления не было.

Вот уж загадочная восточная натура! Даже коммандер Танг, еще тот гордый евразиец, такими церемониями никогда не заморачивался. Но то Ки Танг, простая душа, солдат и наемник. С ним Майлзу было понятно и спокойно: ведь и форы от солдат недалеко ушли, армейская простота выражений оставалась в цене и при императорском дворе. А тут, ишь… «нижайше прошу простить недостойного».

— Сяо Шу, я сам знаю, что инвалид, и это меня не трогает. Вот если бы ты назвал меня мутантом… ой. — Майлз трясет головой. Верно отец говорил, что язык у него вдвое длинней, чем чувство самосохранения. Ну зачем самому учить другого словам, которые могут тебя по-настоящему задеть? — Неважно. Забудь. Объясни лучше вот что — тебе ведь доктор сказал лежать в покое? И это ничего, что я тут треплю языком?

«Теребить болящего — последнее дело. Если, конечно, тот сам смертельно не соскучился от лежания пластом».

— Если я не вижу тебя, — отвечает тот очень тихо и ровно, — в моем сне только снег и огонь. А если не слышу твоего голоса, мой слух терзают сразу семьдесят тысяч голосов.

— Сколько?!

— Семьдесят тысяч погибших Армии Чиянь. — Сяо Шу произносит нараспев, словно цитирует какую-то свою классику: — «Призраки воют, и стонут, и шепчут. Их голос не для слуха живых. Он тонок, как осенняя паутина на ветру — когда она смазана жгучим ядом и липнет к телу». Все так и есть.

— Они погибли по твоей вине? — ужасается Майлз, не успев толком подумать.

— Что?! Нет… — Линь Шу осекается на полуслове, словно получив удар под дых.

Майлз нервно выдыхает. Его собственные призраки немногочисленны, зато каждого он давно знает в лицо. Люди, которых он убил. Дед, сержант Ботари, Беатрис, погибшие дендарийцы, безымянный пилот «Ариэля»… «Все мы ошибаемся, а платят за это жизнями другие». Ему еще повезло, у агента СБ счет мог бы оказаться куда длинней. Но, пожалуй, груз в семьдесят тысяч душ не выдержит ни один рассудок.

— Неужели надо винить меня… — шепчет Линь Шу потрясенно. — Неужели поэтому я…

— Нет! Как ты сказал — «нижайше прошу простить недостойного»? Ну, вот это самое и есть. Прости. Я просто… испугался. Что эти призраки являются к тебе, потому что…

— А к кому же еще? — удивляется сяо Шу непритворно. — Мой отец, друзья, родичи, собратья по оружию… Только я ушел живым с поля, принявшего их последнее дыхание…

Если собственное больное подсознание грызет Майлза, он должен разрешить ситуацию. Тем более извне она выглядит предельно ясной клинической картиной. «Вина выжившего» — терзания человека, не разделившего со своими общую участь.

Майлз подбирает ответ так же осторожно, как очищают ожог от обгорелых кусочков ткани и грязи:

— Ты не один такой. Обычно на поле боя, где уничтожена армия в семьдесят тысяч человек, всегда остаются живые. Раненые, не добитые в горячке битвы, или разведчики, не успевшие вернуться к своим, или просто беглецы, поддавшиеся страху. Так?

— Так…

— Значит, с какой стати им осаждать тебя одного? Стоп, идея. Скажи, а я кто такой, по-твоему?

— Ты? Вряд ли ты демон-гуй, хотя по твоей внешности, — Линь Шу чуть улыбается, — не скажешь. Разумеется, ты мой покровитель и благой дух, снизошедший ко мне в моих мучениях.

— О, точно. Дух-покровитель. А что калека, так и твой рассудок сейчас здрав только наполовину, — облегченно вздыхает Майлз. — Но раз я дух, то и с призраками твоих соратников разбираться мне. Ты понял? — Он возвышает голос, надеясь, что тот прозвучит хоть немного внушительно: — Оставьте молодого командующего Линь Шу в покое!