Бандитская солянка (джен)

Ло рассеянно пьёт, закинув ногу на ногу, и невидяще смотрит, как по окнам шумной солёной таверны стекают струи тягучего штормового дождя.

Портовая девица, поведя голыми обветренными плечами, бесцеремонно садится рядом и, бессовестно подливая стакан, кладёт ладонь ему на колено.

— Долго рейд длился, капитан?

— Два месяца с лишним. — Ло отстранённо отпивает ещё глоток, обращая на этот недвусмысленный липкий жест внимания не больше, чем на налипшие на борт субмарины зеленоватые ракушки.

— Поди, и койка всю ночь холодная. Никто не согреет.

— М-мг-м, — неопределённо мычит Ло, читая полустёршиеся буквы на зелёной бутылке.

— Хочешь отдохнуть с Фамарью, смуглянка? — Палец осторожно проводит линию по небритой щеке. — О, какой чёрный. Будто силезийская красотка родила от кастильца… Триста заплати — и что хочешь, любая прихоть.

— Не заинтересован. — Ло отворачивается: его иссеченное шрамами тело ещё помнит тепло рук и жар горячих ласк своенравной, почти дикой хоммербергенской механизаторши, ещё ощутимо горит памятью солоно-сладкой щемящей близости, и каждое чужое прикосновение кажется неприятно холодным.

Фамарь ещё миловидна для продажной женщины порта восточной Карфагены — но так бледна и печальна; и, это хорошо видно, ненамного младше него. Двадцать и чуть больше, всего-то: они вдвое быстрее взрослеют. А во взгляде — перемешанная с горечью и злостью тяжкая усталость.

Ло безучастно пьёт дальше.

— Разве бравый моряк не хочет погреться?

Рука женщины осторожно, настойчиво и цепко перебирается от колена выше; Ло чуть сильнее, чем полагалось бы, сжимает её тонкое запястье и отводит от себя, а потом буднично доливает себе ещё.

— Нет.

— Может, нам стоит пройти наверх? — уже не так уверенно интересуется Фамарь. — Не здесь?

— Я завязал с продажной любовью, — сухо отрезает Ло, отпивая ещё и невидяще глядя вперёд себя.

Фамарь, вздохнув, достаёт тонкие сигареты и сумрачно закуривает, навалившись на стол локтем и еле стянутой выцветшим корсажем грудью; рубашка совсем сползла с худых плеч и еле-еле держится на плетёной тесьме завязок.

— Береговая жена, да?

Капитан коротко кивает.

— Редко таких сейчас увидишь.

— Вроде меня?

— Верных. Вашему морскому брату частенько плевать на верность.

— Это жизнь.

Ло рассматривает уже почти пустую бутылку на просвет.

— Южное, верно? Урожай семнадцатого года?

— Там написано.

— Горькое немного.

— Лучшее в этой дыре, уж простите.

— Плохой был год.

— Я тогда начала работать. И впрямь, куда уж хуже.

— Долги? Нищета? Сирота? Нет крыши?

— Всё сразу. — У Фамари — тонкий профиль, как у хистанской богоматери, и залёгшая тенью бесконечного дождя неизбывная усталость под потухшими чистыми глазами — а одна бровь разбита, — и почти стёршаяся губная подводка. — Я пойду, капитан, меня работа ждёт.

Ло смотрит на бледное запястье, ободранное плохо поджившей, сизо воспалившейся ссадиной.

— Откуда?

— Клиент, — хрипло-надтреснуто отвечает Фамарь и собирается встать.

— Давай сюда.

Уличная женщина не сводит взгляда с его гибких татуированных пальцев — молодой капитан промывает ссадины и разбитую бровь грубовато, не особенно деликатно, отработано-сухо, — и морщится немного, и благодарно смотрит прямо в глаза.

— У вас пальцы тёплые.

— Говорят, если руки тёплые, то сердце холодное.

— А глаза-то какие прозрачные. Как морская пена. И марганцовкой пахнете. Вы ведь и правда врач, капитан Тере?

Ло чуть заметно улыбается.

— Корабельный.