Бандитская солянка (джен)

Субмарина-а-а-а…

Солёное небо над головой

Ждёт тебя гавань,

Гавань вечно с тобой.

— Капитан! А разве вы не боитесь?

— Тоже мне, проблема. Будто мы впервые попадаем в подводный шторм. Прорвёмся.

— Но нас может затянуть на подводный хребет. Мы и так уже всё сделали…

— И раньше выворачивались. Расслабь жилы, сыч.

— Капитан! — трещаще орёт приводной динамик двигательной рубки. — Нас же затянет и перемолет в хламину! Пожалейте Томму!

— Отставить панику! — Голос срывается в хриплый командный окрик. — Марлин, ручной! Положусь на тебя! Нашей красавице надо дотянуть до Стоунволла! Обара, Сайда — на вас основной двигатель, не облажайтесь! Остальные… мать вашу, держитесь!

Котлин суеверно крестится, одними губами шепчет:

— Труба, парни.

— Молчи, святоша! — У неунывающего Пингвина щёки совсем белые — схлынул весь румянец. — Заткнись!

Сейчас Томме жаль, что у неё нет рук: как хочется обнять этих глупых безрассудных неприкаянных детей, вообразивших, что море их послушается! Томме грустно, что расшатанный после рейдов организм предательски хрипит и ноет, когда зоркий Мурен, сощуря блестящие, светлячкового цвета глаза — один чуть-чуть косит наружу — выглядывает на горизонте полосу земли.

— Доктор капитан! Сохама по правому борту!

Идиоты, дурачьё вы недоделанное. Разве можно так выжимать до предела возможностей? Почему люди так рвут жилы, что начинают харкать кровью? Человек же не машина, его не починишь так быстро. Зачем вообще гоняться от кого-то или за кем-то? Почему на земле настолько несчастен род человеческий?

Томма уже ведь не так молода для подводной лодки. Ей не десять и не двадцать — может, тридцать, как некоторым из этих вечно голодных злых мальчишек, — а она помнит Старую эру, она бывала во внешних водах, она спускалась так глубоко, что швы хрипели, её уже закладывали в кредит, когда прежний хозяин проигрался — жаль, умный был парень, хоть и надеялся на многое. Сколько ему было-то — сорок или сорок два?

Странное дело, непонятное: люди живут дольше иных механизмов, а будто и вовсе не умнеют. Двадцать лет? Сорок? Плевать! «На абордаж, сукины дети!»

Почему они такие — азартные, горячие, кровь с зубами сплюнул — и снова драться, к чёрту поломанные рёбра и разбитый лоб? Откуда силы берутся-то? Словно родились на свет лишь затем, чтоб попрать все законы! В любом механизме — известное дело — от одного винтика всё прахом, а у этих…

Что за черти!

А ещё — ещё Томма рада, что нужна таким людям. Они весёлые, рукастые, умелые и невыносимо острые на язык. Они живые и горячие, и у них тёплые руки.

Марлин Грач, прикусив язык и сощурив влажные чёрные глаза, сосредоточенно смазывает двигатель — на жилистой шее болтается квартонский крестик, знак принадлежности к покровительству четырежды четырёх богов. Белый медведь поскуливает, тычась чёрным носом в толстое мутное стекло иллюминатора и обиженно лапает обшивку — ни рыб, ни бледных подводных светляков, до ужина два часа, вот скука смертная. Рыжий Шатти, бывший рыбак, фыркает и показывает кому-то язык. Худой кок, голый по пояс, перевязывает передник за спиной и шмыгает носом, щурясь на золотистую картошку. Капитан улыбается…

Почему, зачем, где люди находят в себе силы улыбаться, когда душа выжжена дотла, а в глазах плещется горькая, ветром и солью промытая застарелая печаль?

— Дотяни хотя бы до береговой косы, родная, — почти отчаянно, не скрывая хрусткой усталости, шепчет смуглый корабельный врач в стальные швы. — Пожалуйста-пожалуйста. Заклинаю богами старыми и четырежды четырьмя, в которых никогда не верил. Богом, небом, дьяволом, кем хочешь. Только чтоб мы дошли до Стоунволльского порта…

В людях горит огонь жизни, в их жилах кипит кровь; сколько ни ломай, а они всё равно продолжают гореть — днём и ночью, в скорби и радости. Вот только дышать под водой они не могут, вот только перед гневом морской владычицы они так беззащитны.

Не тревожься, северное безродное дитя человеческое, думает Томма, встречая чёрную подводную волну.

Разве я тебя когда-то подводила?