Последний звонок (гет)

Второй секретарь Райкома Владимир Фомич Реддькин сидел у себя в кабинете, отделанном полированными деревянными панелями, когда в дверь робко постучали. Владимир Фомич отложил папку с документами.

— Что скребешься, заходи уже, — приказал он сипло.

Дверь приоткрылась. В щель протиснулась нелепая женщина в розовом кримпленовом костюме и посеменила по красной ковровой дорожке с зеленой каймой к Т-образному массивному столу.

— Владимир Фомич, извините, что я вас отвлекаю, там сын Снейпикова пришел, — пропищала Долорес Амбарова прерывающимся голосом, при этом непрерывно одергивая и поправляя свой жакет.

— Да не верещи ты так, уши закладывает, — поморщился Реддькин. — Как докладываешь, что это за «сын Снейпикова»? У нас что, должность такая есть, «сын Снейпикова»? — он бросил взгляд на папку перед собой и хмыкнул мрачно: — Легок на помине, сынок… Ну, что глаза вытаращила, иди зови, раз сам пришел. И кофе нам организуй.

Долорес быстро-быстро закивала и поспешила обратно к двери, зачем-то расправляя на ходу ногой складки на ковровой дорожке.

— А-а-а, пришел, — Реддькин вышел из-за стола, радушно распахнув объятия навстречу Снейпикову. — Дай-ка, дай-ка на тебя посмотреть, амиго… Гляди, как вымахал! Уже отца, наверное, перегнал…

— Здравствуйте, дядя Володя, — кисло улыбнулся Север.

— Ну давай проходи, Сережа, садись вот тут, рядом со мной, — Владимир Фомич быстро закрыл папку, перевернул ее и отодвинул в сторону.

В кабинет, толкнув плечом дверь, бочком вошла Амбарова с подносом в руках; суетясь, она поставила перед Реддькиным графин и две рюмки, выложила с подноса тарелки, приговаривая:

— Вот языки отварные, сыр «Виола», салатик… Икорки красной или черной принести?

— Тащи обе, что спрашиваешь, — резко ответил Реддькин. — И меня ни с кем не соединяй, нет меня ни для кого.

— А если первый секретарь захочет с вами увидеться? — глупо спросила Долорес.

— «Захочет», — сощурился Владимир Фомич. — Он со мной увидится, когда я его вызову. Сколько лет учу тебя, а всё дура дурой. Ну всё, иди, не мельтеши тут. Надо будет — позову, — и добавил ехидно: — Долорес Ибаррури…

Амбарова подобострастно захихикала и на цыпочках, чтобы не портить шпильками ковер, просеменила в приемную.

— Ну, давай за встречу, — Реддькин подал Снейпикову рюмку. — Обижаюсь я на тебя, Сережа. Полгода как приехал, ни разу не навестил дядю Володю. А ведь я тебе не чужой, вот с таких вот тебя знаю, — Владимир Фомич показал рукой куда-то под стол. — Неинтересно тебе со стариками? Отец вот тоже жаловался, говорит, даже на День Победы ты ему не позвонил, не поздравил…

Снейпиков помрачнел еще больше.

— Я звонил несколько раз, — проговорил он глухо, — да ни разу на отца не попал… Всё бабы какие-то брали. Так что ему и без меня весело было.

Реддькин подлил себе еще.

— А ты не обижайся, не суди отца, — мягко сказал он, опрокинув рюмку. — Судить мы все можем. Ты сначала подумай, через что мы с твоим отцом прошли…

— Причем здесь это, дядя Володя, — возразил Север, неожиданно сорвавшись на фальцет.

— А при том, — Реддькин низко наклонился к Снейпикову, — что отец твой настоящий мужик, и много раз доказал это. И то, что я сейчас сижу перед тобой, — его заслуга, — он с шумом выдвинул ящик стола, достал оттуда пожелтевшую черно-белую фотокарточку. — Вот, гляди, сталинские соколы, — сказал он, протягивая ее Снейпикову. — Узнаёшь?

На фотографии на фоне березок стояли два молодых летчика в галифе и сдвинутых на затылок фуражках. Летчики держали в зубах папироски и молодцевато улыбались; крупный веселый шатен (про таких говорят: «косая сажень в плечах»), приобнимал худощавого брюнета с тонкими чертами лица, колким взглядом и какой-то «белогвардейской» выправкой.

— Ну, отца-то твоего каждый узнает: знаменитый летчик Снейпиков во всей красе, — Владимир Фомич провел ладонью по лицу. — А я после того самого вылета вот какой красавец стал… И то отца твоего благодарить должен, что жив остался. Ты вот бабами отца попрекаешь, выпивкой, а знаешь, что каждый вылет для летчика мог стать последним? Когда нас над территорией врага подбили, самолет загорелся, я ему кричу: «Толян, прыгай!», а он не прыгнул, дотянул до земли, смог посадить машину. Знаешь, почему? — Реддькин выпил еще одну рюмку и занюхал ломтиком огурца. — Конструкция у самолетов была такая — не позволяла второй парашют втиснуть для штурмана, поэтому если самолет подбили — всё, штурману кранты. А отец твой собой рискнул ради меня, не выпрыгнул, не захотел бросить своего штурмана в горящем самолете. И потом на горбе своем меня, обгорелого, с вражеской территории вынес. А на карточке это мы еще зеленые пацаны, красавцы-пилоты, от барышень отбою не было… Я-то с матерью твоей первый познакомился, а выбрала она его, — Владимир Фомич помолчал, задумчиво глядя сквозь графин. — Ну, рожа-то тут моя горелая не причем, Элеонору мне упрекнуть не в чем — сердцу не прикажешь… Любила она твоего отца, это верно… Да и как его не любить? — и стать, и характер веселый, заводной, и пел — курский соловей, девки сами штабелями ложились… А Эля всё грустила, задумчивая была, и ты в мать пошел — такой же смурной… — Реддькин ткнул Снейпикова в плечо.

Тот вдруг взвился:

— А чему ей радоваться было?! Тому, что он ни одной юбки не пропускал? А потом вообще… бросил… больную… — у Снейпикова задрожали губы.

— Да пойми ты, любил он ее, и тебя любил! — Владимир Фомич хлопнул рукой по столу. — И карточки всегда с собой носил, показывал — Эля-Кармен, красавица, и ты с девчонкой соседской, за косу ее держишься. Только не смог он жить с больным человеком. Вот подвиг на войне совершить — пожалуйста, а ежедневный подвиг — это не каждый сможет, тут сила душевная нужна. И не бросал ведь он, разве не помнишь? — как принц ты жил, для тебя только отец и старался, всё лишь бы тебя вырастить…

— Меня соседи вырастили, — поджал губы Снейпиков.

— Про армян твоих знаю, достойные люди, — согласился Реддькин. — Потому твой отец и спокоен был — знал, что не бросят, присмотрят и за тобой, и за Элей. Бабка еще у них была такая шебутная... Жива ли?

— Умерла, — тихо ответил Север.

Владимир Фомич опять потянулся к графину.

— Да, уходят лучшие люди, — вздохнул он. — Ну, помянем Арину Родионовну твою…

Снейпиков, который до сих пор не притронулся к своей рюмке, взял ее дрожащими руками и залпом выпил.

— Закусывай, — распорядился Реддькин. — Захмелеешь, а мне с тобой еще о серьезном поговорить надо. Мы-то с твоим отцом старой закваски, нас так просто с ног не собьешь… Сдуру с моста вниз головой кидаться не станем… Ну что молчишь, не было, что ли? Хорошо, я в городе тогда был, в санаторий в Ялту не успел укатить, замяли это дело, а то хрен бы ты прошел мандатную комиссию, гений, парадоксов друг…

— Не кидался я, — нервно возразил Снейпиков. — Просто купались с друзьями на маёвке.

— Ну ты мне-то не заливай, — Владимир Фомич подлил Снейпикову и себе. — Кто в мае с моста прыгает, когда воду всю на поля отвели? Одноклассников твоих опросили по горячим следам, когда тебя в реанимации откачивали, — из-за армяночки этой, на фото которая, ты кидался. Крепче за косу держать надо было, тогда бы не упустил! — Реддькин засмеялся. — Ты глазами-то на меня не стреляй, не злись, не злись, дядя Володя шутит, — Владимир Фомич взъерошил Снейпикову волосы. — Ух, как на мать-то похож, прямо Элеонору увидал… А голос у тебя отцовский, хоть в театр оперы и балета записывай. Ты на дядю Володю не сердись, а только это последнее дело для мужика — вены резать. Что вскинулся опять? Знаю про Москву, и про «почтовый ящик» твой всё знаю. А как же иначе? Думаешь, мы тут в Советске сидим, лаптем щи хлебаем? Есть еще кое-какие ниточки в этих руках… — Реддькин, прищурившись, сжал кулаки перед лицом у Снейпикова. — Если ты мужик, не ной, а борись до конца. Думаешь, у нас с твоим отцом всё гладко было? Когда мы из-за линии фронта вернулись, нашелся стукачёк один, СМЕРШевцев на нас навел, и светил нам штрафбат рядовыми, а это верная смерть. Сказать тебе, чем всё закончилось? Подорвались те СМЕРШевцы на мине… На немецкой, — выдохнул Владимир Фомич в лицо Снейпикову перегаром. — А у стукачка этого в воздухе мотор заглох. Видишь, как бывает в жизни… Главное — руки не опускать. А на детство свое тяжелое не жалуйся — я родителей своих вообще не помню, меня, беспризорника малолетнего, государство вырастило и воспитало.

(Здесь нужно заметить, что Реддькин, любивший помянуть свое беспризорное детство, на самом деле прекрасно помнил своих родителей. Маленький Вольдемар фон Редд уже бойко говорил по-французски и ходил гулять с гувернанткой на Невский, но случилась революция, и пьяные матросы закололи штыками его отца, потомственного морского офицера, и мать, бывшую фрейлину императрицы. Волика спрятала у себя кухарка. Когда в Петрограде свирепствовал голод, кухарка решила вместе с Воликом добираться в свою родную деревню под Курском, но по дороге заболела тифом и умерла на курском вокзале. Волик действительно несколько лет прожил с беспризорниками; как-то он обворовал следователя НКВД и был пойман в буквальном смысле за руку. НКВДэшница отчего-то не сдала его в детдом, а привела домой, отмыла, накормила и, как говорится, дала путевку в жизнь).

-…А вы теперь этому государству в морду плюете со своими дружками-хиппарями, — продолжал Владимир Фомич. — Распустились без твердой руки, думали, статьи такой не найдется, а мы нашли. С Черновым-то виделся уже? И правильно, нечего тебе с ним встречаться, да и небезопасно это — мало ли каким уркой он из отсидки вернулся… Может, зуб на тебя имеет за то, что ты их блат-хату сдал и всю их шоблу-ёблу, — (когда Реддькин сильно пьянел, из него начинало лезть его «беспризорное детство», но никогда — французский, который он все еще хорошо помнил).

— Я никого не сдавал! — оскорбился Снейпиков. — Я только просил вас, чтобы вы оградили Лилю от пагубного влияния Жени Потеряна и его дружков.

— Да ты хоть знаешь, за кого просить приходил? Что там в квартире творилось, когда милиция этих анашистов накрыла? Свальный грех! — Владимир Фомич, покачнувшись, сплюнул в плетеную корзину для мусора. — Правильно, что Лильку эту твою родительских прав лишили — какая она мать, вытворять такое при пацане. А у тебя что, было с ней что-нибудь? С чего это ты так о ней беспокоился? Тоже мне, Лиля Брик, муза поэта…

Снейпиков насупился:

— Лиля хороший человек и мой друг.

— Э-эх, а еще отца осуждаешь, — Реддькин с усмешкой хлопнул Севера по спине. — Баба другом не бывает. Прямиком по стопам отца ты, Сереженька, пошел, наслышан я о твоих московских подвигах. От одного твоего «друга» в юбке и наслышан, — Владимир Фомич достал из папки листок и, отодвинув салат, бросил листок на стол перед Снейпиковым. — Читай-читай, что побледнел? А представь, если бы «Комсомолка» и вправду это опубликовала? Ты бы не только себя, ты бы еще и меня, и отца своего под монастырь подвел. Твое счастье, что дядя Володя всегда держит руку на пульсе. Московские «гости» сюда еще только едут, а я уже знаю всю их подноготную, чем угостить, на чем подловить… А с «богемой» так тем более справиться нетрудно — сценарий один: ясно, что будет и пьянка, и дебош — вот компромат и готов. Ритка эта с хахалем своим ящиками «Столичную» жрала, да еще и аварию устроили — водитель до сих пор в реанимации. Он на них показания и дал. Что набычился, не благодаришь? — Реддькин любовно ткнул кулаком Снейпикову в лоб — тот покачнулся. — И где ты только таких баб находишь? Лет на десять она старше тебя? На пятнадцать? В документы не смотрел — и так всё по роже видно пропитой…

Владимир Фомич притянул к себе языки и сыр, сделал Снейпикову чудовищно огромный бутерброд, заставил его съесть, а потом сам с аппетитом подчистил все тарелки.

— Ну, теперь рассказывай, что тебе нужно от дяди Володи, — сказал он неожиданно трезво. — Не проведать же ты меня пришел. И не виляй — я мысли людей насквозь вижу, как рентген, ну а тебя уж тем более как облупленного знаю.

Снейпиков замялся, не зная, с чего начать.

— В Америку собрался, значит? Нильс Бор, — глаза Владимира Фомича вдруг налились кровью.

— Как вы узнали? — пролепетал Снейпиков.

— А ты меня за фраера держал? — Реддькин протянул руку и взял Севера за грудки. — Ты знаешь, что телефон у тебя на прослушке? Еще при отце поставили. Твое счастье, что тебе ума хватило в Америку с него не звонить. И про «передачки» эти с американским тряпьём мне известно. Ты что на себя нацепил? — Владимир Фомич брезгливо дернул футболку Снейпикова за небоскреб. — Да еще и в Райком додумался в таком виде прийти. Ты хоть знаешь, что здесь написано? А что, если это пропаганда вражеская? Что ты там мычишь? «Общество веселых людей»! Да если б не я, КГБ бы тебе такое веселье устроило, на жопе сидеть бы не смог!

Снейпиков вскочил.

— Сядь! — рявкнул Реддькин. — Вскакивать тут он мне будет! Жалко, что ты не мой сын, я бы из тебя быстро эту дурь вы…бал! — Владимир Фомич потер затылок. — Доведешь ты меня до инсульта… — он резко выдвинул ящик стола, выбил из алюминиевого пенальчика таблетку валидола и закинул под язык. — Сколько раз тебе говорил — приди сначала, посоветуйся со старшими, отец тебе не указ — так меня спроси. Отец твой на какой должности в Москве сидит? Соображаешь, что с ним будет, если сын его в Америку чухнет? Диссидент, блядь, нашелся, академик Сахаров… Свалится Анатолий Снейпиков — все за ним покатятся. И до Советска ниточка потянется… — Реддькин встал, подошел к тумбочке, взял серебристый трофейный портсигар со змейкой на крышке, хотел закурить, но передумал — хлопнул портсигаром по столу. — Что ж ты, Сережа, всё через жопу-то делаешь?! Вот и мозги вроде есть у тебя, на какие только Олимпиады от нашей республики ни ездил, а дурак дураком, — Владимир Фомич шагнул к Снейпикову, хотел было опять ткнуть его кулаком в лоб, но помедлил и вдруг порывисто прижал его голову к груди. — Люблю тебя, как сына, оттого и разгребаю за тобой дерьмо который год, как последний ассенизатор, — Реддькин смутился, выпустил голову Севера и, повернувшись в сторону двери, раздраженно крикнул: — Долорес, кофе принеси! Ты заснула там что ли, кошачья мать?!.. И продуктовый набор Сережке собери. Смотри, чтоб всё там было — салями, кофе растворимый, икра, коньяк не забудь, «Белый аист»…

Он сел за стол, притянул к себе папку, пошуршал документами и выудил бланк с шапкой «Академия наук СССР».

— Вот, — Владимир Фомич протянул бланк Снейпикову. — Поедешь на год от Академии наук, как аспирант, на стажировку. Чего нам с отцом стоило это устроить, лучше не спрашивай. Как говорится, не только души, но и задницы из-за тебя дьяволу пришлось продать. Отцу сегодня же позвони, поговори с ним хорошо, без этих твоих, — Реддькин выразительно покрутил рукой перед лицом Севера. — И лучше бы тебе жениться перед отъездом, так быстрее разрешение дадут. Но только сначала со мной посоветуйся, а то опять какую-нибудь лахудру подцепишь. Ну иди, собирайся в свою Америку. Перед отъездом в Москву еще зайди ко мне, отцу кое-что передам.

Снейпиков поднялся на ноги.

— Спасибо, дядя Володя, — пробормотал он.

Владимир Фомич тоже вышел из-за стола, подошел к Северу и крепко обнял его.

— И к матери на могилу сходи, — Реддькин задумчиво отвел от лица Снейпикова длинную черную прядь. — Ишь, патлы-то отрастил, ми корасон…

— До свидания, дядь Володь, — сказал Снейпиков, оглянувшись у дверей.

— Иди-иди, — проворчал Владимир Фомич, усаживаясь обратно за стол. — Но пасаран! — и поднял сжатый кулак.