Как это было бы в... (джен)

Оглядываясь на прожитые годы, могу без ложной скромности заявить, что мало кому доля уготовила столько испытаний и злоключений как мне, Наземникусу Флетчеру, но несмотря на удары жестокой Фортуны, я всегда пребывал верным сыном матери нашей церкви, и если с законом не всегда был в ладах, то в вере оставался неизменно тверд. Поэтому счел я за благо оставить потомству описание жизни своей, дабы наставить на путь истинный заблудших и укрепить сомневающихся. Да послужит судьба моя им уроком.

Итак, как я уже сказал, зовут меня Наземникус Флетчер, родился я в тот день и час, когда христианейщий государь наш Филипп послал на безбожников-англичан величайший флот, в гибели которого я ныне ясно зрю предупреждение о моих потерях и скитаниях. Отец мой Паблос Флетчер слыл в нашем городишке человеком необычайно ловким. Он заслужил свою славу: мало кто мог сравниться с ним в умение срезать кошельки и хозяйничать в чужих карманах, так как собственный карман его при всей доходности этого ремесла всегда был пуст. С младенческих дней внимал я рассказам доброго моего батюшки, как сумел он завладеть золотой цепью доньи-богомолки, или историю о часах и перстне португальского дворянина, ловко облапошенного в трактире по дороге из Саламанки. В детской наивности своей я почитал деяния эти, не уступающими в величии подвигам Сида. Невинное восхищение дитяти было питательно для порока, свойственного многим выдающимся персонам и их же погубившее. Гордыня — вот причина того, что блистательная карьера батюшки закончилась, а жизнь безвременно оборвалась. Уверовав в собственное мастерство, ловкость и удачливость, он стал небрежен в своих вылазках за чужим добром, и однажды был схвачен. Так как против него и ранее существовали подозрения, он был пытан — во всем признался, ни от чего не отрекся и претерпел за правду. Сыновья гордость не ослепляет меня, но, повидав на своем веку немало висельников, смело могу сказать, что никто из них не стоял на помосте столь достойно и не висел в петле так грациозно как блаженной памяти Паблос Флетчер.

Матушка моя за два эскудо выкупила его тело у палача. Ей, доброй жене, была нестерпима мысль, что бренные останки дорогого мужа пойдут на паштеты и пироги, ценою в четыре мараведи (1). К тому же, будучи женщиною умною и практичною, она озаботилась о семье нашей, потерявшей кормильца, весьма выгодно продав правую руку покойного папаши, так как по поверью рука висельника способна указывать на клады и делать невидимым. Да и прочие члены батюшки нашли применение и покупателей. Так покинув нас против воли своей, отец не оставлял осиротевшее семейство своим попечением, поддерживая существование наше полученными деньгами. В наследство от папаши досталась мне также и веревка, на которой он был повешен. И хотя было много охотников заполучить этот талисман, матушка моя в родительском попечении обо мне бережно сохранила его для меня, дабы обезопасить этим амулетом в будущих моих скитаниях, кои предвидело ее материнское сердце. Вручая ее вместе с благословением в минуту нашего грустного расставания, о коем я расскажу в дальнейшем, она промолвила:

— Наземникус, дитя мое, вот веревка, что прервала последний вздох твоего отца, упокой Господь его грешную душу. Я верю, что сбережет она тебя от всякой лихости, а паче от смерти в воде, так как, кому суждено быть повешенным — тот не потонет.

Благородная речь престала устам моей милой матушки: она была доброй католичкой и вела свое происхождение от рода достойно, хоть и обедневшего. А злые сплетни соседских старух, зажимавших нос при встрече с нею, будто бы от нее разило чесноков, да то, что паршивцы-мальчишки хрюкали ей вслед и заворачивали полу одежонки свиным ухом — все это грязные домыслы, порожденные завистью. Оставшись вдовою с сыном на руках, матушка занялась доступным ей ремеслом: помогала соединиться влюбленным сердцам. Сводней она была опытной, и дабы вовсе обелить имя ее от упреков почитающих себя безгрешными, скажу, что она также умело разными женскими уловками и притирками поправляла порушенное; и не один почтенный рогоносец по пути к алтарю был уверен, что впереди найдет нехоженую тропинку там, где уже пролег проезжий шлях, что получит с невинною женою непаханое поле, когда созревал там уже посеянный другим урожай. Но нет предела людской неблагодарности. Одна девица не единожды прибегала к услугам моей доброй матушки, и благодаря ее умению была девственною столь раз, что переплюнула бы в этом любую гурию нечестивого магометанского рая, сумела-таки не без помощи мамаши окрутить богатого простофилю. Да так ловко, что, кривоногий, с рахитичною грудью, с лицом как ореховая скорлупа и газами, схожими с запеченными в тесте тараканами, он кичился тем, что от слабосильных чресл своих родил голубоглазого сыночка, просто херувимчика с золотистыми волосами. А так как со дня свадьбы не прошло и полгода, то маменька моя, позванная повитухою, причитала и волновалась над новорожденным, что весил-то добрых двенадцать французских ливров (2), как над слабеньким и недоношенным младенчиком. Нагнала на рогоносца такого страху, что тот и с жены, и с сына всю оставшуюся жизнь свою пылинки сдувал. Обеспечив таким образом чужую добродетель, а хиреющий род наследником, матушка моя по праву рассчитывала на безбедное существование. Но стоило ей какой-то восьмой или девятый раз обратиться к красотке за деньгами, как та явила черную неблагодарность. Она не только прогнала матушку, угрожая доносом альгвазилу, что вряд ли бы сделала, опасаясь, что откроются и ее делишки, но и подговорила своего дружка избить меня, единственную отраду матери, до полусмерти. Матушке моей пришлось поумерить свои аппетиты, а в опасении за саму жизнь мою: злодей-головорез божился отделать меня на зависть всем страстотерпевцам, принявшими мученический венец, — она сочла за лучшее отдать меня под защиту и в услужение монаху-доминиканцу, прибывшего в наш городишко проездом с векселями для чистилища.

В день святого Мартина(3) после слезного прощания с доброй матушкой моей отправился я вместе с монахом по уготованной мне стезе. Сомневаюсь, что служба у продавца индульгенций была так уж благотворна для спасения души, но тело мое претерпело адские муки уже заранее, ибо монах был зол, скуп, гневлив, прожорлив, как собака, блудлив, как кот, мстителен, как скорпион. Словом, если святые угодники и накопили подвигами своими избытки благодати, превосходящие грехи рода человеческого, то наставник мой не давал перелиться этой чаше через край; не было такого порока, с которым бы он не знался. На службе у него я исхудал, подобно святому Иерониму, так как хозяин мой был скуп на хлеб и щедр на побои.

Мучения мои продолжались до прибытия нашего в Мадрид. На Страстную Пятницу вошли мы в столицу: я, шатаясь от голода и едва переставляя ноги от слабости, монах, с трудом неся необъятное чрево свое, наполненное вином и всяческими вкусными вещами до отрыжки. У Гвадалахарских ворот встретили мы процессию грешников, распевающих молитвы и бичующих себя. Толпа их разрасталась, пополнялась новыми кающимися и случайными зеваками, вдруг неожиданно для себя втянутыми в этот человечески поток, среди которых оказались и мы. Удары посыпались на нас со всех сторон, ибо, чем громче стенал и каялся грешник, тем усерднее лупил он по чужой спине, отмаливая прегрешения свои на чужой шкуре. В этой сутолоке монах оказался хорошей мишенью и из-за толщины своей, и из-за сквернословия, коим отвечал он на удары. Я же несмотря на слабость сумел не только уворачиваться от плетей, но и позаимствовал четки у особо рьяно вколачивающих грехи свои в доминиканца. Охая под градом побоев, он, наконец-то, послужил делу благочестия. С трудом, но выбрался я из толпы. Однако напрасно радовался я свободе и надеялся, что проделка моя останется незамеченною. Не успел я возблагодарить небеса за спасение от жестокого монаха, как почувствовал, что за ухо мое вцепились так крепко и дернули вверх, что я чуть ли не на вершок приподнялся от земли. Извернувшись, я увидел: молодой кабальеро (так как был он при шпаге) с ухмылкою разглядывает меня, словно охотник кролика. Я боялся, что он сейчас же кликнет стражников, и не миновать мне тюрьмы. Но он протянул ко мне свободную руку, забрал мою добычу, опустил четки в свой карман. Затем щелкнул пальцами и велел следовать за ним. Что мне оставалось? Я поплелся вслед, проклиная горькую судьбу мою. Видно, за грехи мои и в их искупление был мне послан этот хозяин.

Дон Томазо (я быстро приноровился называть его с почтением и поклоном, так как за простое «синьор» он лупил меня немилосердно) был нищ, как Иов, но спесив, как Люцифер. Не зная своего отца, и не помня матери, он задирал нос высоко, будто старые кастильские короли подносили ночную посудину его деду. В доказательство древности своего рода показывал он кольцо с камнем таким, что даже младенец не поверил бы в его подлинность, однако, дон Томазо утверждал, что сокровищ двух Индий не хватит, дабы оплатить и половины его цены. В Мадриде он надеялся пристроиться в свиту какого-либо вельможи, но не преуспел в этом. Несколько месяцев помыкался он в прихожих и в лакейских важных господ без всякой для себя пользы и выгоды. Тогда избрал он другой путь к преуспеванию. По порокам нашим попустили небеса, что мало чего не продается в этом грешном мире, а мужская красота — товар, который не залеживается. А уж красив дон Томазо был, этого у него не отнимешь. И вот стал он в церквях и на площадях присматриваться к богатым старухам, пока не остановил свой выбор на донье Хепзибе. Ей было лет под семьдесят, фигура ее была необъятная, при этом она безбожно румянилась, хотя, затянувшись в корсет, сама багровела лицом от натуги. По воспоминаниям своим она почитала себя красивою, богатою была без меры, с родней — в ссоре. Дон Томазо стал прохаживаться целыми днями перед домом ее, томно вздыхая и поглядывая на окна. В церкви подавал ей святую воду с удрученным видом и со слезами на глазах. На улицах почтительно следовал за нею, а если донья Хепзиба с кем-либо раскланивалась в ответ на приветствие, то закатывал глаза, хватался за шпагу будто бы в жестокой ревности. Старухе льстило это невероятно. С разными ужимками стала она бросать благосклонные взгляды на воздыхателя, что по годам годился ей в внуки. Заметив, что та готова проглотить наживку, дон Томазо стал посылать меня каждый день в дом старухи и с записочками, и с тем, чтобы читал я ей по памяти со вздохами и завываниями стихи, сочиненными им в ее честь. Вздохи и слезы давались мне без труда, так как эти сонеты и канцоны хозяин подзатыльниками и оплеухами вбивал в мою память. Вирши записывал дон Томазо в черную тетрадку в уверенности обессмертить имя свое и почитал себя рифмоплетом более искусным и умелым, чем славный в веках Кристобаль де Вируэс, коего сам в гордыне своей почитал недостойным, но завидовал ему люто. Ох, сколько вечеров, склонившись над проклятой тетрадкой, зубрил я про «грезы-розы-слезы» и «кровь-любовь» под голодное завывание пустого желудка и проклятия, затрещины хозяина. Пока донья Хепзиба в обещании высших милостей не назначила ему ночного свидания. Вот настал момент провернуть хитроумный план, заранее продуманный доном Томазо.

В назначенный час явился он в дом старухи, сразу же с порога огорошил ее признаниями столь пылкими и намерениями столь явными, что та и не заметила, что дверь за ним на улицу оказалась не запертой, а лишь прикрытой. И пока наверху дон Томазо улещивал старую кокетку, а она млела от его пылкости, я без труда проник в дом и без опаски похозяйничал в ларцах и шкатулках, кои приметил еще раньше при прежних посещениях с записочками и стишками. Знатно поживившись, я, уходя, как и было задумано, с грохотом опрокинул стул, привлекая внимание. Услышав шум, бросились они в комнаты, а я замешкался ровно настолько, чтобы быть замеченным. Пока донья Хепзиба причитала и в отчаянии заламывала руки над опустевшими сундуками, дон Томазо с криком: «Стой, негодяй!» — бросился следом за мной. На улице мы громко топали, хозяин изо всех сил колотил шпагой по решетке забора и извергал проклятия на разные голоса, что можно было подумать, будто он один сражается против нескольких противников. Затем он жалобно вскрикнул, мы вылили на землю пузырек с заранее заготовленной куриной кровью и со всех ног бросились прочь, оставив донью Хепзибу оплакивать потерю сокровищ и обожателя.

Проделка эта принесла большую поживу; человеку разумному и умеренному полученные денежки и драгоценности обеспечили бы долгое безбедное существование, но не таков был дон Томазо. Он стал рядится, что павлин, непременно хотел считаться светским человеком, задавал пирушки, начал водить знакомства с младшими сыновьями достойных родов, из тех, что могли унаследовать от отцов лишь тусклый герб да непомерный гонор. Среди вещей, что достались нам от доньи Хепзибы против ее воли, был медальон с крупным изумрудом красивой огранки. Один вертопрах из новой компании моего хозяина, рассчитывая произвести впечатление на некую молодую девицу, попросил это украшение на день-другой. Дон Томазо в желании прослыть кабальеро любезным и щедрым охотно одолжил ему драгоценность на некоторое время. Возвращая медальон во время попойки, приятель был так пьян и неловок, что уронил его, изумруд выпал, ударился о пол и разбился. Дон Томазо тотчас же обвинил собутыльника в воровстве и подмене. Тот же призывал всех святых в свидетели, что не менял камень, и тем принял грех на душу свою, ибо то стекло, которым я сумел еще раньше подменить изумруд, было гораздо лучшего качества, чем осколок, из-за которого разгорелась теперь нешуточная ссора. Каждый почитал себя оскорбленным, схватились за шпаги. Одного удара было довольно, чтобы молодой кабальеро испустил дух без молитвы и покаяния. Раздались крики, а так как дело происходило посреди белого дня и в месте многолюдном, то тут же явились стражники. Дон Томазо попытался скрыться, но был схвачен. Вина его была несомненна. Погибший был из семьи известной и влиятельной, а дон Томазо так и не заимел покровителей, и некому было вступиться за него: донья Хепзиба впала в отчаяние от своих утрат и отправилась в богомолье (так по промыслу Божьему я послужил спасению ее души). Поэтому пришлось ему бесплатно служить во флоте нашего государя десять лет — стал он гребцом на королевских галерах, где отбыл весь назначенный срок и еще немного более.

Я же в самом начале ссоры припустил изо всех сил подалее от дуэлянтов, прибежал в комнатушку, что снимал дон Томазо в дешевой гостинице, наспех собрал я свои и его пожитки, вытащил из тайника под половицей припрятанный изумруд и серебряную чашу, что также досталась нам от доньи Хепзибы. Тут увидел на подоконнике черную тетрадку, в память о моих мучениях над мерзкими стихами, а также в опасении, не было ли там указаний на меня, я разорвал проклятую тетрадку в клочья. Незамеченным выбрался я на улицу. Призывая покровительство всех угодников, пообещав принести чашу в дар святой Деве Моренете, покинул я Мадрид. К стыду моему должен сознаться, что обет этот так и не был исполнен: в тяжелую минуту я, распилив чашу на несколько кусков, продал ее серебряным ломом по частям, и грех этот до сих пор гнетет мою совесть…

__________________________________

*Да простят меня благородные доны и доньи, но помимо испанской драмы, где женщины прекрасны и пылки, а мужчины горды и бескорыстны, есть и испанский плутовской роман — жанр не менее мной любимый.

1. Франсиско де Кеведо-и-Вильегас. История жизни пройдохи по имени дон Паблос.// Плутовской роман. — М., Изд-во художественной литературы, 1975. — С.99.

2. Ливр — мера веса, равная 489,5 г

3. 11 ноября