Теорема любви (гет)

Люцифер: Мы вечны.

Каин: Счастливы?

Люцифер: Могучи.

Каин: Я говорю, вы счастливы?

Дж.Г.Байрон. «Каин»

 

После приёма у Невструева Татьяна и Хунта проспали до полудня. Проснувшись, они обнаружили, что за окном метёт метель, и очень быстро сошлись во мнениях, что имеют все основания сегодня в институт не идти. Наскоро позавтракав и растопив камин, профессор без особого труда увлёк Татьяну обратно в спальню и рассчитывал приятно провести время, но не тут-то было. Приятно он провёл только первые минут сорок. А дальше началось…

— А сколько вам лет?

— О, я ждал этого вопроса весь вчерашний вечер. Почему же только сейчас?

— Не увиливайте.

— Да в мыслях не было. Просто не хочу тебя напугать.

— Что, очень много?

— Ну, это смотря с кем сравнивать.

— А есть моложе вас?

— Ага, я тебе скажу, а ты меня бросишь ради парня лет на пятьсот помладше.

— То есть вам больше пятисот лет?

— Проговорился…

— Намного больше?

— Дай руку.

Таня протянула руку и только потом спросила:

— Зачем?

— Буду держать, чтоб не сбежала, когда узнаешь.

— Ну хватит уже шутить!

— Я не шучу. В твоём возрасте я был современником франкского короля Карла, которого теперь называют Великим.

Хунта повернул голову, чтобы увидеть лицо Тани после своих слов, но не обнаружил ожидаемого эффекта.

— Что, не испугал?

— У меня трояк по истории — прошептала, краснея, Таня.

— Да мне с тобой повезло! — рассмеялся профессор. — Ладно, всё равно в энциклопедии найдёшь. Мне тысяча двести четырнадцать.

— Это точно или примерно?

— Как может быть примерно тысяча двести четырнадцать?

— А когда у вас день рождения?

— Вот этого не знаю, правда. Я считаю по весеннему равноденствию.

— А сколько вам было, когда вы… ну… А как это правильно говорить?

— Мадонна! — застонал профессор. — Да говори, как хочешь.

— А вы как говорите?

— Принял бессмертие.

— Отлично. Сколько вам было, когда вы приняли бессмертие?

— Сорок пять.

Следующего вопроса не последовало, и Хунта, приподнявшись на локте, опять заглянул в лицо Татьяне.

— Что? Выгляжу старше? — с напускной обидой спросил он.

— Нет, что вы! Я о другом подумала. Вам было сорок пять, а мне всего…

Но Хунта приложил палец к её губам.

— Это не имеет значения. Чтобы получить шанс, надо, чтобы тебя нашли. С кем-то это случается позже, с кем-то раньше. А чародеями мы родились. Поэтому главное — твой дар, твои способности. А не возраст.

Он улыбнулся и снова лёг. Таня молчала. Профессор решил перехватить инициативу.

— Но ты не ответила на мой вопрос.

— Простите.

— Так что? На сколько я выгляжу в двадцатом веке?

По тону можно было понять, что профессор откровенно нарывается на комплимент. Но Таня не умела лгать и льстить.

— Ну, лет на пятьдесят.

— Ой, врёшь!

— Ну хорошо, пятьдесят три.

— Сойдемся на пятидесяти пяти.

— Нет, это много.

— Ну извини, грешен. Тысяча лет, знаешь, не один день.

Татьяна нежно обняла его.

— Нет уж, вы грешите, пожалуйста…

Хунта усмехнулся и подумал о не самом пристойном способе хотя бы на время прервать поток вопросов, которые у Тани, несомненно, ещё оставались… Но глаза Татьяны были так чисты, что, взглянув в них, профессор решил всё-таки грешить поменьше. Он взял её кисть и поцеловал в середину ладони.

— Боялся, что ты ко мне больше не притронешься. Будешь пылинки сдувать, как с музейного экспоната.

— Я, наверное, не могу ещё поверить…

— И не надо. Не надо об этом думать.

— Почему?

— Потому что это ничего не меняет.

— Как так?

— Жить надо сегодняшним днём. Жить в том времени, которое вокруг тебя. Жить таким, какой ты есть здесь и сейчас. Я в 1967 году и мне пятьдесят пять.

— Пятьдесят три.

— Ещё лучше.

Хунта сложил руки под голову и с удовольствием потянулся всем телом, которому многие сорокапятилетние текущего столетия могли только позавидовать.

— А что вы помните?

— О, сейчас ты точно не поверишь. Почти ничего.

Теперь уже села Таня.

— Ничего?

— Видишь ли, человеческая память — не бездонная бочка. Впрочем, за других не буду говорить, говорю за себя. Знания накапливаешь, а остальное… Впечатления мимолетны. На смену одним приходят другие, и вытесняют те, что были раньше. Обыденные навыки забываешь, когда предметы выходят из обращения. Аккуратно писать гусиным пером я, наверное, уже не смогу, да и зачем? Я, конечно, помню события, которым был свидетелем, но с историей ведь как? Когда что-то происходит, изнутри этого события невозможно до конца понять, важное оно или проходное. Только через десять, двадцать, сто, а то и через триста лет люди решат: это — история, а это — так, ерунда. А ты потом читаешь и думаешь: я же там был! Но, чёрт возьми, так оно было или нет — не помню.

Таня осторожно коснулась одного из шрамов на смуглой груди профессора.

— А это не напоминает?

— Войны стирают память лучше всего, — ответил Хунта. — Забываешь не только предыдущую войну, но и то, что было между ними. Фехтовать я ещё могу, а с двуручником точно уже не управлюсь. Не помню, в каком порядке надевать латный доспех, как заряжать аркебузу. Зато могу собрать ТТ с закрытыми глазами.

— Вы воевали в последнюю мировую?

Хунта поморщился.

— Был переводчиком. Войны — это не моё. Я учёный, а не солдат. И уж тем более не полководец.

Таня помолчала, жалея, что задала такой вопрос. Чтобы рассеять неприятные воспоминания профессора, решила вернуться к исходной теме:

— А правила всегда были такими?

— Правила чего?

— Ну… по которым меня приняли. Не знаю куда…

— А, эти… Не совсем, но в целом да.

— А вы сразу согласились?

— Нет, через три года, тогда собирались реже.

— А какое у вас было испытание?

— Не скажу.

— Почему?

— Хорошо, скажу. Но если ты выполнишь моё задание.

— Какое?

Хунта хитро прищурился и выдержал драматическую паузу.

— Обратись ко мне на ты.

Таня некоторое время молчала. Кристобаль Хозевич с интересом наблюдал на её лице непростую борьбу.

— Не могу, — наконец сдалась она.

— Всё-таки русский язык — самый непостижимый, — заметил Хунта. — А что мешает? Четырёхзначный возраст?

— Нет, — честно призналась Татьяна. — Просто как-то неудобно.

Профессор засмеялся.

— Танюша, мы с тобой не первый раз лежим голые в одной постели. Где может быть удобнее?

Но Таня как-то уж очень серьёзно взглянула на него, и он перестал хохотать.

— Я боюсь, что один раз скажу, а потом проговорюсь в институте, — сказала Татьяна.

— Ну и что? И так секрет Полишинеля.

Таня замотала головой.

— Нет, нет, нет, не могу. Я вас уважаю. Вы мой учитель. Вы мой… мой идеал.

— Но я же называю идеал на ты!

Таня спрятала лицо.

— Зачем вы так?

Хунта тронул её плечо.

— Что ты, милая? Извини, я не хотел тебя обидеть.

— Вы не обидели.

— Ну, огорчить.

— И не огорчили.

— Тогда спрашивай, что хочешь, — примирительно сказал профессор.

— А темпус-вектор минус единица — это обратимо?

Ответа не последовало. Татьяна оглянулась. Хунта смотрел в потолок. Наконец он сказал:

— Нет. Бессмертие — это навсегда.

— То есть, если я захочу умереть…

Он снова взял её за руку и потянул к себе. Она послушно легла.

— Не надо думать об этом. И тем более говорить.

Он обнял её, она устроилась на его плече… За окном выла вьюга. В доме было тепло. Мерно тикали часы на стене. «Я хочу жить так вечно», — подумала Таня и закрыла глаза.

 

В оставшиеся до Нового года недели и в первые недели января Татьяна летала, как на крыльях. Она была человеком энергичным, искромётным и воодушевлённым, а теперь превратилась буквально в генератор прекрасного настроения и положительных эмоций. Рядом с ней хотелось улыбаться, танцевать и работать.

Профессор грелся в лучах её любви, как кот греется в солнечный зимний день на подоконнике. Ему, уроженцу тёплой южной страны, русские — да не просто русские, а северно-русские — соловецкие зимы доставляли много неприятностей. Зима была первым пунктом в списке того, что он не любил в Соловце. С Татьяной ему явно было теплее и уютнее.

Нам, учёным-кроликам, Танино воодушевление доставило немало проблем. Её мастерство и так росло на глазах, теперь же она, уверившись в себе, без видимых усилий творила то, что со стороны казалось чудом. Мелкие порезы даже на нас, просто её друзьях, затягивались на глазах. Ожоги заживали за полдня. Витькина ангина, которую неуёмный ловец карасей схватил на подледной рыбалке, была побеждена за три дня. А когда Эдик высказал предположение, что следующим этапом будут эксперименты по сращиванию костей, я не на шутку испугался. Ладно, начнём, допустим, с пальцев, это ещё можно перенести. Но дальше-то что будет?

Витька попробовал предложить Тане совместную работу по оживлению карасей, но она не заинтересовалась. Тогда Эдик в ходе недельной, тщательно спланированной операции, как будто случайными фразами и слёзовыжимающими якобы воспоминаниями подвёл-таки Таню к идее, что зверушки тоже ломают лапки, болеют и вообще имеют такое же право на квалифицированную медицинскую помощь, как и хомо сапиенс. Памятуя прошлые неудачи в работе с животными, Таня до последнего сомневалась в своих возможностях, но как нельзя кстати подвернулся пёс, которому дети санками переехали лапу. Хунта, выслушав Татьяну, сказал: «Только не у меня в отделе!» Витька каким-то непостижимым образом уговорил Жиана Жиакомо, и пса разместили в лаборатории отдела Универсальных Превращений. Таня попробовала — и у неё стало получаться. Невструев был прав, утверждая, что разделение на медицину и ветеринарию целительства не касается. А мы наконец облегчённо вздохнули: Татьяна переключилась на тему целительного воздействия человека на другие виды животных.

 

Вместе со смещением тематики Таня стала проводить часть рабочего времени в отделе Универсальных Превращений, и Корнеев не преминул этим воспользоваться. Однажды они разговорились, и Витька спросил:

— Ты так и не сказала, была ты на том приёме у Невструева, куда тебя приглашал в декабре Хунта?

— Да, была, — просто ответила Татьяна.

— Интересно было?

— Очень.

— И… тебе предложили?

Таня повернулась к нему и нахмурилась.

— Что предложили?

— Ну… — Витька замялся. — Шанс.

— Какой шанс? — ледяным голосом спросила Татьяна.

Витька вздохнул.

— На вечную жизнь.

— А ты откуда знаешь про это?

Витька молчал.

— Так откуда? — настаивала Татьяна.

— Видишь ли… — начал было Корнеев, но сам себя перебил. — Давай хотя бы чаю нальем, а то говорить об этом насухо непросто.

Сходили за чаем. И Корнеев рассказал Татьяне историю Сергея Шепталова, печальную, увы, историю, которую в институте предпочитали не вспоминать.

Сергей был необычайно одарённым акустиком. Так называли тех, кто занимается акустическими заклинаниями. Голос Серёги останавливал груженый самосвал и вырвавшегося на свободу джина. Он мог убедить кого угодно — от Змея Горыныча до Камноедова. Его голос усмирял огонь и разгонял облака. И Сергей получил приглашение на приём. Его готовил к испытанию Джузеппе Карлович Бальзамо, вошедший в общеизвестную историю благодаря похождениям своего чрезвычайно удачно сматрифицированного дубля под псевдонимом Калиостро. Это был, по-моему, единственный случай, когда дублю дали имя.

Но Калиостро уже давно не существовал, когда Сергей Шепталов успешно прошёл испытание и был одобрен сообществом корифеев как новый достойный бессмертия. Увы, Сергей был не так благоразумен, как Татьяна. Он не взял времени на размышления. На следующий день он был уже вечным.

Бальзамо настойчиво посоветовал ему начать разрывать отношения с близкими людьми. Сергей, понимая, что корифей прав, попробовал так поступить. И вдруг узнал, что его девушка ждёт от него ребенка. Сергей был парнем честным и вместо того, чтобы последовать совету корифея, женился. У них родился сын. И Сергей задумался: что будет дальше? Он будет жить, сын — расти, жена — стариться, и в один совсем не прекрасный день ему придётся расстаться с ними. По своей воле или без неё. Эти невесёлые мысли быстро изгрызли честную душу Сергея, как черви одинокий гриб. Он пришёл к Бальзамо и сказал, что хочет вернуть всё назад. Как было. Хочет прожить обычную человеческую жизнь, состариться и умереть в свой срок.

— Но ведь темпус-вектор необратим… — тихо сказала Таня.

— А, тебя об этом предупредили? — горько спросил Витька. — Что ж, видимо, корифеи сделали вывод из истории Серёги.

— И что с ним стало? — осторожно спросила Татьяна.

— К сожалению, ничего хорошего, — вздохнул Витька. — Он не смог смириться со своей вечностью. Начал выпивать. Потом запойно пить. Под откос покатилась не только работа, но и личная жизнь, и его талант. Тогда-то он и стал, догнавшись до нужного градуса, рассказывать всем про то, что происходит на приёмах у Невструева. Ему мало кто верил. Но для корифеев это была серьёзная проблема.

Татьяна внимательно посмотрела на Витьку и каким-то чужим голосом спросила:

— Его убили?

— Нет, что ты, — покачал головой Витька. — Не думаю даже, чтобы у них были такие планы. Они же мудрые и вовсе не жестокие люди. Уверен, они пытались его спасти, урезонить, убедить. Но Сергей решил проблему по-своему. Он повесился. Прости, я не хотел тебя огорчать. Но подумал, что будет нечестным тебя не предупредить. Что бывает, видишь ли, и такое.

— Спасибо, — едва слышным эхом отозвалась Татьяна. — Мне будет над чем подумать.

И она вдруг обняла Витьку за шею. Потом быстро ушла.

 

В тот день, когда произошёл этот разговор, Хунты в институте не было. За неделю до этого Фёдор Симеонович в порыве заботы о здоровье старинного друга в зимний период затащил-таки Кристобаля Хозевича в баню. Можете себе представить, что такое русская баня, да ещё по Киврину! Благоразумия Хунты хватило, чтобы не последовать примеру приятеля-варвара и не прыгнуть после парилки в чан с водой, покрытой тонкой корочкой льда. Но и прогулки от кивринской бани до дома в обнимку с другом Тео и в шубе нараспашку по двадцатиградусному морозу Кристобалю Хозевичу оказалось достаточно, чтобы простудиться. Это снова превратило его научную работу в надомную. Профессор кашлял и проклинал всё русское, а именно: холода, водку, души и березовые веники.

Татьяна вернулась из института раньше обычного. Войдя в дом, она увидела в прихожей валенки Киврина, а из глубины дома доносился его рокочущий голос. Но, прислушавшись, Таня не услышала в нем обычных весёлых ноток. Она невольно стала вслушиваться, и поняла, что кроме Фёдора Симеоновича, здесь и Жиакомо, и Один. И все они что-то довольно громко обсуждали в кабинете Кристобаля Хозевича.

Таня пошла по коридору. Дверь в кабинет была приоткрыта. Она хотела войти, как вдруг услышала своё имя и застыла.

— Ты обещал, что Татьяна согласится сразу, — говорил Один. — А что вышло?

— Саваоф Баалович, — кашляя, ответил Хунта, — вы меня извините, но женская душа — это не потёмки, это полный мрак! Почему вы не можете подождать до декабря? Она согласится, я вас уверяю.

— Кристо, ты должен был подготовить её, — с упрёком напомнил Киврин. — А ты что устроил?

— Я сделаю вид, что не понимаю твоих намеков, Тео, — тут же ощетинился голос Кристобаля Хозевича. — И напомню, что было, когда мы принимали решение. Сколько из вас согласилось готовить девушку, а? Ноль!

Он снова закашлял, и разговор на время прервался.

— Да уж, взять ученика противоположного пола и противоположной же стихийности… — проговорил Один. — Для этого надо быть…

— А я предлагал отправить её к Хелен, — вступил высокий голос Жиана Ксавьевича. — Женщину должна готовить женщина, так всегда было.

— Нет, этого нельзя было делать, — возразил Киврин. — Её даже сейчас ещё нельзя отрывать от этой земли. Но то, как ты всё устроил, Кристо, тоже ни в какие ворота не лезет. И Янус был прав, когда тебя отчитал.

— Ещё скажи, что Выбегалла прав! Но вы же сами хотели, чтобы она была под полным контролем. Я это обеспечил.

— Да уж, полнее некуда, — хмыкнул Жиакомо. — А что ж не женился?

— Вот только не надо мне указывать, что делать с женщиной! — хрипло огрызнулся Хунта.

— Но ты уверен, что уговоришь её? — спросил Киврин.

— А чем я, по-твоему, два года занимаюсь? — Хунта снова закашлял. — Наизнанку только не выворачиваюсь ради великой цели.

— Что-то мне кажется, что половина усилий была потрачена исключительно на твоё личное удовольствие! — презрительно бросил Жиан Ксавьевич.

— Тише, тише, — остановил их Один. — Ещё одной дуэли нам только не хватало. Мы и так на грани. Да, конечно, Бальзамо нас очень подвел. И неофита мы потеряли, и сам он ушёл. А теперь вот…

— Да поговорите вы с ним по-мужски! — раздражённо бросил Хунта. — Пусть заканчивает страдать и возвращается, пока ещё может. А поиск и подготовка нового кандидата — это годы, десятилетия!

— Да, людей всё больше, а магов всё меньше, — по-старчески посетовал Киврин. — Нам невероятно повезло с этой девочкой.

— Я уже говорил с Невструевым, — опять вступил Жиакомо. — Он согласен собрать всех раньше.

— Подождите ещё хотя бы месяц, — хрипло настаивал Хунта.

— Да мы и так ждём, ждём, — опять зашелестел ровный голос Одина. — А она, часом, не беременна от тебя? А то выйдет ещё хуже, чем с Шепталовым.

— Саваоф Баалович! — взорвался Хунта. — Да за кого вы мне принимаете?!

— Ну-ну, куда вскочил? — остановил его Киврин. — Мы тебя принимаем за Ловеласа, Дон Жуана, Казанову, кто там ещё любовной магией забавлялся…

— Очень миленькая забава! — рыкнул Кристобаль Хозевич. — Я, между прочим, жизнью рисковал!

— Ай, не преувеличивай! — бросил Один. — Это была твоя затея. Я вообще не понял, зачем такие сложности. Особенно в нашей ситуации.

— А кстати, что насчёт Романа? — спросил Киврин.

— Янус против, — ответил Жиакомо.

— Слушайте, да будет вам Татьяна, — уже спокойнее сказал Хунта. — Месяц мне дайте. Ну максимум два.

Они опять заспорили о сроках. Таня бесшумно скользнула в прихожую и замерла, прижавшись лбом к стене.

Так, значит, вот в чём дело… Она-то думала, что причина её стремительного взлета от аспирантки до корифея — это её необыкновенный дар и способности. А на самом деле господа великие маги спешат. Им срочно нужно расширить свой круг, пополнить новыми силами высочайшее сообщество чародеев. Видимо, не зря Невструев говорил про потери. Возможно, кого-то из тех блестящих персон, кого она видела в декабре, кем восхищалась и кого боялась, уже нет в живых. А оставшиеся опасаются приближаться к той грани, за которой их станет слишком мало, чтобы перековывать людей в прототипы богов и богинь. И, обжегшись на молоке, дуют на воду: решили действовать наверняка — вместо волевого, рассудительного, знающего жизнь Романа выбрали её, наивную, восторженную девушку.

Но не это задело Таню больше всего. А откровенные слова Кристобаля Хозевича о… Да обо всём!

Так, значит, дорогой профессор, вы только затем каждый день со мной, чтобы быть уверенным, что я не с другим? Расчётливо стенаете у меня на руках, лишь бы я не смотрела по сторонам? Наизнанку выворачиваетесь, чтобы перед важной церемонией я не залетела от какого-нибудь доцента? А то ведь совсем некрасиво получится — хотели одного корифея, а получили сразу двух! Или на двух одного темпус-вектора не хватит? Ах, да какая разница! Значит, не взаимность вам была нужна, любезный профессор, а покорность! Не близость, а подконтрольность! Циник вы… Изверг… Нет у вас сердца. И не было никогда!

Поэтому вы так и не сказали мне ни разу: люблю. Ещё шутили, мол, любовь — не термин, слишком многозначное слово. Целовали, обнимали, носили на руках, но молчали, когда я говорила вам: люблю. Я для вас милая, единственная, драгоценная, ласточка, солнце, ангел, но только не любовь!

Сразу вспомнились Тане все шепотки, которые она нет-нет, да слышала за своей спиной. Не имея собственного счастья, люди охотно готовы отравить сплетнями и домыслами чужое. Увы, Таня знала, что якобы «поверила в сказку, как дурочка», что она «профессорская грелка», что она у него «не первая и не последняя». Вот что верно — то верно: за дюжину столетий даже не сто первая, пожалуй. Проверенный метод, отработанная технология.

Наверное, обычная девушка на месте Тани бросилась бы вон из логова злодея и бежала бы в зимней темноте, пока не выбилась из сил. Но Татьяна Васильевна уже не была обычной девушкой. Она не согласилась так легко сдаться.

Таня тихо надела пальто, сапоги, открыла входную дверь и громко хлопнула ею.

Голоса в кабинете разом стихли.

— Я дома! — пропел чистый Танин голос. — Ой, а у нас гости, да? Кристобаль Хозевич, вы горло полоскали или опять весь день только курили?

Хунта быстро затушил сигару и вышел в коридор.

— Да, у нас гости.

— Ужинать все будут?

— Нет, они уже уходят.

Из кабинета вышли Киврин, Один и Жиакомо.

— Извините, что потревожили вашего пациента, Татьяна Васильевна, — сказал Жиакомо как ни в чём не бывало. — Срочный вопрос надо было обсудить.

— Всё порешали, — подтвердил Киврин. — Уже уходим.

Один внимательно смотрел на Татьяну, потом повернулся к профессору:

— Выздоравливай, ты обещал, — и он со значительной улыбкой похлопал Хунту по плечу.

Кристобаль Хозевич молча кивнул.

 

Когда я прочёл это место в рукописи Татьяны Васильевны, то долго не мог прийти в себя. В голове не укладывалось буквально всё. И то, как поступили с Татьяной корифеи, и то, как она приняла этот факт. Полдня я ходил по комнате от стены к стене, но это не дало мне ни спокойствия, ни понимания, как быть с этими сведениями дальше.

Я решил посоветоваться с Татьяной Васильевной.

— Я не хочу это публиковать, — честно сказал я ей.

— Почему? — спросила она и подвинула ко мне блюдо со свежим домашним печеньем.

— Это… Это очень жестоко.

— Но это правда. А правда далеко не всегда нам нравится. Но от этого она не перестает быть правдой.

— Но как отнесутся к публикации другие?..

— Нормально, — перебила меня Татьяна Васильевна, видя, что мне не удается подобрать слова, чтобы закончить фразу. — Это мудрые люди. А мудрые люди признают свои ошибки. Да это и не было ошибкой. У них была цель — цель, которая оправдывала почти любые средства. Им нужно было во что бы то ни стало сохранить возможность награждать бессмертием самых достойных из магов и чародеев.

— Вы считаете бессмертие наградой?

— Безусловно. Для настоящего ученого это — дар бесценный. Это возможность не только работать бесконечно, но и увидеть результаты своих трудов. И внести корректировки в следующие исследования. Прекрасные перспективы.

Мы помолчали. Признаюсь, я исподволь наблюдал за Татьяной Васильевной. Вероятно, я своими вопросами поднял в её памяти не самые приятные моменты. Но по её лицу трудно было сказать это однозначно. Она неспешно пила чай и казалась спокойной. И я решился задать ещё один вопрос.

— Я знаю о вашей чистейшей искренности, Татьяна Васильевна.

— О да, это стало притчей во языцех в институте. — улыбнулась она. — «Выдать смирновку» — так это называют, верно?

«Выдать смирновку» на институтском жаргоне означало «сказать всю правду в глаза, какой бы эта правда ни была».

— Да, — кивнул я. — Но как вы с этим свойством вашего характера сумели остаться рядом с Кристобалем Хозевичем?

— А вы, похоже, не читали рукопись дальше, — с милой улыбкой сказала Татьяна Васильевна.

— Не читал, — признался я.

— Ну так прочтите, там есть ответ на ваш вопрос. Кстати, вы уже дали название вашему произведению? Какое-нибудь рабочее хотя бы.

Я кивнул.

— «Теорема любви».

— О, прекрасно, — одобрила Татьяна Васильевна.

Теорема любви считается самой простой и самой сложной теоремой одновременно. Её может доказать любой, потому что у неё бесконечное число доказательств. Но проблема в том, что никто не может чужое доказательство повторить. Каждый должен доказать теорему любви сам. И вроде бы получается, что нет единой теоремы. Есть бесконечное множество теорем. Например, теорема любви Монтекки-Капулетти, Онегина-Лариной, Хиггинса-Дулиттл и так далее. Но на самом деле это одна и та же теорема. Формулировка её очень простая: «Я равно ТЫ». Вот и попробуйте это доказать. И доказать честно. Иначе рано или поздно ваше доказательство рассыплется в прах.

— Так вот, Александр Иванович, — продолжила Татьяна Васильевна. — Вы же знаете, что есть метод доказательства теорем от противного.

Я кивнул.

— Ну вот и считайте, что я не лгала. Я лишь доказывала теорему этим методом.