Теорема любви (гет)

Общение с девушками доставляет удовольствие лишь в тех случаях, когда достигается через преодоление препятствий.

А. и Б. Стругацкие.

«Понедельник начинается в субботу»

Я окинул унылым взглядом стопку заявок — и это всё надо сделать сегодня! — потом посмотрел на часы. На душе чуть-чуть посветлело.

— Девочки, я на обед! — крикнул я своим программисткам и направился в столовую.

Получив тарелку горячего борща, я с удовольствием принюхался и мысленно облизнулся: всё-таки борщ, сваренный на плите, — это вам не материализация идеи борща! Материализацией можно насытиться, но не наесться. Говорят, на последнем Учёном совете отдел Универсальных Превращений предлагал к разработке тему «Материализация пищевых продуктов методом субатомарной сборки», но тему не поддержали.

Я стал оглядываться в поисках интересного сотрапезника.

— Привалов, топай сюда! — раздался на всю столовую голос Витьки Корнеева, и я пошёл на этот зов.

Витька уже приступил к первой из трёх котлет. Ел он левой рукой. Правая была в гипсе.

— Где это ты успел? — спросил я, кивнув на повязку. — Ещё ж утром целый был.

— Да представляешь, под осциллографом полка сломалась, и весь этот гроб…

— Не слушай его, жертва кибернетики! — пропел над моим ухом ласковый голос Эдика Амперьяна. — Подвинься на один стул — и я тебе всё расскажу. Посмотри, Сашка, вон туда, — он ложкой указал на стол в углу. — Знаешь ли ты сих юных фей?

— Нет.

— Естественно, — усмехнулся Эдик. — Это новые аспирантки. У нас ведь в этом году набор в аспирантуру был.

— Ага, — подтвердил с набитым ртом Корнеев. — Вчера приехали.

— А наш уважаемый Виктор Павлович, как известно, назначен в этом году читать в аспирантуре вводный курс по основам метафизики.

— С практическими занятиями, — уточнил Витька.

— И этот гипс нужен ему для привлечения внимания юных фей к своей непривлекательной особе.

— В целом ты прав, — сказал Витька, вытаскивая руку из гипсового муляжа и активно шевеля пальцами. — Но в причинности ошибка.

— Неужели?

— Да. На каком основании ты посчитал мою особу непривлекательной?

— Сопоставил твой образ с усреднённым образом мужского персонажа современных кинофильмов. Совпадений не нашлось.

Витька хотел что-то возразить, но махнул рукой, спрятал её в гипс и перешёл ко второй котлете.

— Сравнивай с кем хочешь, — сказал он Амперьяну, — твое мнение меня не волнует.

— Разумеется. Тебя волнует мнение юных фей.

— И когда ты начинаешь? — спросил я Витьку.

— Первая лекция сегодня в три. Кстати, заходи, если будет время. У тебя с основами до сих пор не основательно.

Витька и Эдик засмеялись. Я хмыкнул и углубился в борщ. Конечно, моя теоретическая и практическая подготовка в магистике была весьма далека от совершенства. Но всё-таки приглашать меня на лекции для аспирантов было оскорбительно.

— Не обижайся, укротитель ЭВМ! — на моё плечо обрушилась Витькина загипсованная лапа. — Я вот ни черта не смыслю в твоём программировании. Так что каждому своё.

Придя к себе с обеда, я покопался в стопке заявок, выудил оттуда задачу от смысловиков (всё равно придется решать, какая разница когда?), быстренько составил программу, загрузил в «Алдан» — и вуаля! В половине третьего «Алдан» отключился на середине расчета и категорически отказался включаться. Сдав свое кибернетическое горе в руки инженеров, я потопал в лекторий.

По сохранившейся с дней студенческой юности привычке я сел на последний ряд и приготовился дремать. К несчастью, Витька Корнеев относился к тому разряду лекторов, которые не то, что дремать — в окно посмотреть студентам не позволяют. Хотя в самом деле, чего пялиться на эти лабазы?

Витька городил заборы из терминов, возводил вавилонские башни определений, чертил на доске левой рукой системные таблицы и концептуальные схемы и иллюстрировал это всё самыми банальными фокусами. Зелёные аспиранты слушали, затаив дыхание и открыв рты. Они ещё не успели узнать, что телекинез, альфа и омега-метаморфозы, ку-прозрачность, левитация и трансгрессия — в этих стенах вещи обыденные и привычные.

— Итак, товарищи аспиранты! — Витька плюхнулся на парящий в десяти сантиметрах над полом стул. — Вам предстоит на собственном опыте убедиться, что грамотно сфокусированная и правильно промодулированная разумная воля суть есть мощная метафизическая сила, действующая одинаково эффективно как на космическом, так и на атомарном уровне. Исследования механизмов действия этой силы на элементарном уровне пока не завершены, но лично я убежден, что и там человек образованный способен на многое. На этом, товарищи, вводная лекция завершена. А поскольку до конца занятия у нас есть ещё десять минут, предлагаю прямо сейчас перейти к первой теме. Нет возражений?

У меня было, что возразить доценту Корнееву, но я решил не мешать.

— Итак, возражений не обнаружено, а посему записывайте.

Витька спрыгнул со стула и двинулся вдоль первого ряда, диктуя в такт шагам:

— Тема первая. Операции с простыми материальными неживыми неодушевленным объектами.

Корнеев выдержал паузу, затем обратил к слушателям грозный лик и вопросил:

— Кто может назвать хотя бы один неживой материальный неодушевленный объект в этом помещении?

Я открыл было рот, но меня опередили.

— Стул!

Висевший в воздухе стул с грохотом встал на пол. Кто-то из девушек ойкнул.

— В целом верно, — гаркнул Корнеев. — Про степени одушевленности поговорим позже. Ещё примеры?

— Стол!

В аудитории несмело захихикали.

— Великолепно. Ещё?

— Доска! Мел! Тетрадь!

— До-остаточно! — остановил этот поток Витька. — С вами всё ясно. Перечисленные вами объекты действительно материальные и на данный момент времени неодушевленные. Вы можете видеть, что они имеют плотность выше плотности воздуха, на них действует сила земного тяготения, вследствие этого они обладают весом, что не всегда удобно. Поэтому первая операция, которую мы можем осуществить в отношении этих объектов, это обнуление веса, или, в терминах ОТО, выпрямление пространства. Записывайте определение.

Витька, дошедший к этому моменту до стола, протянул руку, чтобы взять свой конспект. Но действовать левой рукой ему, правше, было всё-таки неудобно, и один лист, будучи объектом плотностью выше воздуха, плавно полетел на пол.

Витька уже собирался нагнуться, чтобы поднять его, как вдруг лист, едва коснувшись пола, так же плавно начал движение вверх. На уровне стола лист завис. Витька повернулся, и по его взгляду я понял, что к полету листа он не имеет никакого отношения. Он уставился было на меня, но я развёл руками. Вспомнив уровень моей подготовки, Корнеев повёл взгляд дальше. Аспиранты перестали дышать.

— Кто это сделал? — тихо произнёс Корнеев.

Ответом ему было жужжание мухи на окне, мечтавшей вырваться из аудитории не меньше, чем аспиранты.

— Я повторяю мой вопрос, — повысил голос Корнеев. — Кто это сделал?

Муха отчаялась вырваться, и тишина стала поистине абсолютной. И вдруг тихий девичий голос сказал:

— Это я. Извините.

Теперь все взгляды устремились на первый ряд. Там встала девушка… Обычная такая девушка — среднего роста, с темно-русыми волосами, не то, чтобы худенькая, но уж точно не пышка. Красивая такая фигурка, крепкая, ладная… Мои созерцания прервал голос Корнеева.

— Лекция закончена. Все свободны. А вы — останьтесь.

Аспиранты, перешёптываясь, заторопились к дверям. Через минуту в лектории остались только Витька, девушка да я на самом последнем ряду. Витька мельком глянул на меня, но ничего не сказал.

Дверь закрылась, стихли голоса в коридоре. Девушка всё стояла, опустив голову. Витька молчал. Наконец он спросил:

— Как вас зовут?

— Смирнова Татьяна, — едва слышно пролепетала девушка.

— А отчество?

— Васильевна.

— Что заканчивали?

— Первый МОЛМИ* (*1-й Московский Ордена Ленина Медицинский институт, позже Первый Московский медицинский университет им.И.М.Сеченова) , кафедра общей хирургии.

От изумления Витька выпал из своего амплуа гениального педагога.

— Вот это номер, — пробормотал он. — А что, в медицинском институте теперь учат выпрямлять пространство?

— Нет, — ответила Татьяна. — Я сама научилась.

— Са-ма? — ошарашенно произнёс Корнеев.

— Да. Я не знаю, как это произошло. Однажды в детстве попробовала — и получилось. Вот и всё. Извините, пожалуйста.

И она посмотрела на Витьку взглядом чище родниковой воды. Корнеев кое-как справился с изумлением.

— Да, в общем, ничего особенного, науке известны подобные случаи, — он сделал не очень успешную попытку усмехнуться. — Вы можете идти, Татьяна Васильевна.

Девушка обрадованно заспешила к двери. Уже открыв её, она обернулась.

— До свидания.

— До свидания, — ответил Витька. Я посмотрел на магистра и понял, что тот попал. И как вскоре выяснилось, не он один.

Слухи о талантливой самоучке мгновенно разнеслись по всему институту. Уже на следующей неделе директор вызвал к себе сначала Корнеева, потом пригласил Смирнову, а затем отослал Корнеева и долго беседовал с девушкой один на один.

Витька в пылу педагогического энтузиазма, а также (вернее — в первую очередь) преследуя сугубо личные цели, выдвинул идею о занятиях с одарённой девушкой по особой индивидуальной программе. Сам доцент Корнеев был готов вести эти занятия, причём в свободное от работы время и даже на общественных началах. Однако Невструев не оценил корнеевского энтузиазма и, конечно, разглядел его насквозь. Вердикт директора сразил Витьку наповал.

Ему позволили вести индивидуальные занятия с Татьяной Смирновой, но только по его специальности, то есть практической трансфигурации и универсальным превращениям. А вот занятия по теории и математическим основам магии и высшей магистики были поручены — о ужас! — кандидату метафизических наук Роману Петровичу Ойра-Ойре. А читать ускоренный курс халдейского, основы кабалистики и краткую историю магии, астрологии и алхимии было предложено — катастрофа! — Эдуарду Борисовичу Амперьяну.

Впрочем, сначала Витькины опасения казались совершенно напрасными. Роман, который только два месяца назад наконец развелся со своей второй женой, был озлоблен на всех без исключения особ женского пола. Кроме того, он готовился приступить наконец к докторской диссертации, и педагогическая нагрузка его совсем не радовала. Амперьян хоть ни разу не состоял в браке, но аспирантками не интересовался. Он читал в аспирантуре курс ИМАА, и этой педагогической деятельности ему вполне хватало. Тем более, что Эдик занимался этим не столько по зову души, сколько по требованию кошелька. И если бы он не поставил себе цель — скопить денег на ремонт дома родителей, живших в деревне в Армении, — он бы вообще бросил это дело и целиком посвятил бы себя научным изысканиям.

Так что первые пару месяцев магистры охотно уступали Корнееву «право последнего урока», которое давало возможность провожать Татьяну от института до общежития. Но однажды этому пришёл конец.

Шёл ноябрь. Погода испортилась, уже несколько дней дул холодный ветер и сыпал мелкий колючий снег. Ночью меня разбудили странные звуки. Где-то рядом что-то отчетливо булькало. Я открыл глаза.

— Витька, ты чего?

— Шуп полит, — промычал Корнеев.

— Какой суп в три часа ночи? — разозлился я.

Витька с шумом выплюнул какую-то жидкость в кружку.

— Какой-какой! Мой. Болит, зараза. Хоть на стенку лезь.

Я сел на кровати.

— Так у тебя зуб болит. Так бы сразу и сказал.

— Я так и сказал, — огрызнулся Витька.

— Ты чем полощешь?

— Чем-чем, — проворчал Корнеев, — живой водой, ясно-понятно.

Живая вода была веществом редким и при этом спорным. В институте был живоводоперегонный куб, но свойства искусственной аква вивификантем* (*Vivificantem aqua — лат. животворная вода) оставляли желать лучшего. Работы по повышению КПД живоводоперегонной установки много лет оставались одними из основных в институте, но на каждый новый промилле вивификантности уходило всё больше средств и лет. Для экспериментов искусственная живая вода ещё годилась, но реально оживить, как в сказке, конечно, не могла. Чем сложнее был объект, тем слабее был эффект. И если половинки дождевых червей в живой воде иногда даже срастались, то на крыс заметного эффекта она уже не оказывала. И тем не менее сотрудники института то и дело умыкали бутылки с вивификантом для личных целей.

— И как? — спросил я.

— Хреново, — буркнул Витька. — Не помогает.

— Ты водкой попробуй, — посоветовал я.

— Тоже мне, Парацельс нашёлся. Где я тебе водку достану среди ночи, Эскулап соловецкий?

— Но ты же специалист по универсальным превращениям.

— А вы, товарищ Авиценна, позабыли приказ за номером Брут его знает каким, категорически запрещающий сотрудникам НИИ ЧАВО превращать воду в экономически значимые жидкости, а именно в вино, пиво, водку, спирт, дизельное топливо, бензин и керосин, под страхом увольнения с занесением и навсегда?

— Но в научных целях ведь позволено, — возразил я.

— И где тут научная цель?

— Проверить действие водки на твой зуб.

— У-у! — взвыл Корнеев. — Он и так болит, а с твоими рассуждениями вообще невыносимо. Только никому ни-ни, обещаешь?

Я с готовностью кивнул. Витька налил в гранёный стакан воды, достал из-под подушки умклайдет и начал… Первый результат его ментальных воздействий имел какой-то мутный вид, но градус так и остался на нуле. Витька немного подумал, бормоча что-то себе под нос. По комнате распространился аромат сивухи. Корнеев осторожно отхлебнул из стакана, но тут же выплюнул.

— Гадость… Не могу сосредоточиться из-за этого зуба.

На третий раз явственно запахло медициной, а жидкость в стакане обрела исходную прозрачность.

— Ну-ка, ты попробуй, — сказал мне Витька.

Я с опаской взял стакан.

— Вроде получилось.

— Глазами я и сам вижу, — фыркнул Витька. — Ты на язык.

Я выдохнул и сделал маленький глоток. Рот, горло и даже нос изнутри обожгло. Я закашлялся и торопливо поставил стакан на стол.

— Получилось, — просипел я. — Даже слишком. На все сто вместо сорока.

В стакане был чистый спирт. Витька тоже попробовал. Потом вылил из кружки бесполезную трехпроцентную аква вивификантем, перелил в кружку половину стакана, плеснул обычной воды и снова принялся полоскать зуб.

Я лег, отвернулся к стене и закрыл глаза. Так и заснул под Витькино бульканье и фырканье.

Утром я обнаружил, что и стакан, и кружка пусты. А у Витьки к больному зубу добавилась ещё и больная голова.

Уже стемнело, когда в электронный зал заглянул Эдик.

— У тебя работы много на сегодня?

— В общем, нет. Надо одну программу дописать, но это не срочно.

— Тогда пошли.

— Куда?

— К Корнееву.

— А что?

— Надо что-то делать с его зубом.

— А он до сих пор?..

Эдик сокрушённо кивнул.

— Пошли. Может, вместе нам удастся уговорить его пойти к врачу.

Корнеев бродил по своей лаборатории, как медведь по клетке. Роман, сидевший на диване Бен Бецалеля, допрашивал его с пристрастием.

— Содой полоскал?

— Угу.

— А шалфеем?

— Угу.

— К Киевне ходил?

— Угу.

— А в медпункт?

Витька ничего не ответил и снова двинулся по траектории стол-окно-диван-стол.

— Есть такое мнение, — сказал Эдик, присаживаясь на край стола, — надо брать этого голубчика под белы рученьки и тащить к стоматологу.

— Идея, безусловно, правильная, — согласился Роман. — Но пока утопическая.

— Не угу! — сообщил от шкафа Корнеев.

— Не пойдет, — перевёл Роман. — А силовое преимущество, к сожалению, пока на его стороне. Ещё идеи есть?

Я развёл руками. Эдик покачал головой.

Тут дверь приоткрылась, и в лабораторию заглянула Татьяна Смирнова. Увидев всех своих индивидуальных преподавателей вместе, она заметно растерялась.

— Извините, если помешала, я только хотела узнать у Виктора Павловича, будут ли сегодня занятия?

— Боюсь, что нет, Татьяна Васильевна, — ответил за Витьку Эдик. — Виктор Павлович плохо себя чувствует.

Татьяна посмотрела на Витьку и тихо ахнула.

— Зубы болят?

Мы переглянулись. Татьяна тем временем проскользнула в приоткрытую дверь и плотно закрыла её за собой.

— Один зуб, — сказал Роман. — А идти к врачу он наотрез отказывается.

— Отказывается? — переспросила Татьяна.

— Отказывается, — подтвердил Роман.

— Это, конечно, неправильно, Виктор Павлович, — сказала Татьяна, повернувшись к Витьке. — Но я вас понимаю.

Витька шмыгнул носом и вздохнул.

— А может, вы какое-нибудь средство от зубной боли подскажете? — спросил её Эдик. — У вас ведь медицинское образование.

— Соду, шалфей и водку можно не предлагать, — сказал я. — Всё это уже пробовали.

— Понятно, — кивнула Татьяна. — Виктор Павлович, вы не будете возражать, если я вас осмотрю?

Витька замотал головой и замычал, но Татьяна уже шла к нему.

— Надо понять, какого рода лечение требуется, — очень спокойно говорила она, не сводя с Витьки глаз. — Может быть, и не надо в больницу идти.

Она выдвинула от стола стул и повернула лампу.

— Присядьте, пожалуйста, я обещаю вам, больно не будет, я только посмотрю, очень аккуратно посмотрю.

Витька глядел на стул так, словно тот был электрическим. Татьяна всё так же спокойно продолжала:

— Я практически не буду вас касаться, только самый необходимый минимум. Знаете, очень многие люди не любят обращаться к стоматологу, и этому есть объяснение. В нас природой заложено беречь свою голову, свой мозг. Поэтому мы интуитивно стараемся избегать прикосновений чужих людей к нашей голове. Согласитесь, что лечить ногу вы разрешите гораздо охотнее, чем зуб. Верно ведь? Садитесь, пожалуйста.

Витька опустился на стул. Эдик мотнул головой, отгоняя наваждение.

— Зубы заговаривает, — прошептал он.

— Причем буквально, — тихо подтвердил Роман.

Татьяна повернула лампу на столе, Витька зажмурился.

— Не волнуйтесь, не волнуйтесь, ничего не буду трогать. Только вот вашу руку…

Татьяна осторожно отвела Витькину ладонь от щеки. Магистры вытянули шеи и привстали на цыпочки.

— И рот чуть-чуть пошире, пожалуйста. Болит внизу, правда? Ага, есть воспаление на десне, но это не страшно. Этот зуб вам уже лечили, верно? И вам было неприятно, и вы это запомнили. Тихо-тихо… Вы этот зуб на днях, вероятно, подморозили. Без шапки ведь ходите и без шарфа, верно? Ну ничего, ничего, всё поправимо. Закрывайте рот.

Татьяна выключила лампу, и в лаборатории стало заметно темнее.

— Я попробую вам помочь. — сказала Татьяна Витьке. — Я не причиню вам лишней боли. Вам нужно будет только посидеть несколько минут не двигаясь.

Витька ничего не ответил, даже не кивнул. Можно было подумать, что он впал в транс.

А Татьяна бесшумно обошла стул, встала в него за спиной, протянула обе руки и остановила ладони в нескольких миллиметрах от его щёк.

— Закройте глаза, пожалуйста, — снова тихо и ровно потек её голос. — Вспомните, какое бывает небо в июле на закате…

Мы смотрели на Татьяну, широко открыв глаза (а я, кажется, даже рот открыл от удивления). Но она словно перестала нас замечать. Свет в комнате ещё немного померк. И тут Татьяна запела.

Её губы почти не двигались, слова были протяжны, мотив казался очень знакомым. Что-то похожее на колыбельную. У таких песен нет ни начала, ни конца, ни особого смысла. Никто никогда их не учит, но приходит время, и оказывается, что ты их знаешь.

Мне показалось, что мелодию ведет не только Татьянин голос. Где-то в углу запела то ли флейта, то ли скрипка. Не могу сказать точно, сколько это продолжалось. На часы никто из нас не смотрел. Мы вообще забыли о времени. А может, оно само изменило своё русло и текло мимо нас.

Но вот невидимая флейта смолкла, Татьяна перестала петь и опустила руки. В лаборатории сразу стало светлее.

— Всё, — с улыбкой сказала она, заглядывая в лицо Витьке. — Больше не болит?

Корнеев осторожно потрогал щёку и изумленно уставился на Татьяну.

— А теперь одевайтесь потеплее и идите к дантисту. Моей анестезии хватит на несколько часов, а зуб надо лечить, увы. Но всё будет хорошо. Я провожу вас.

Витька кивнул и стал доставать из шкафа пальто.

— Я сбегаю оденусь, — сказала Татьяна. — Две минуты — и я вернусь.

Она проскользнула мимо нас, опустив глаза, и бесшумно скрылась за дверью. Мы молча смотрели, как Витька тщательно повязывает шарф, надевает пальто, натягивает шапку. Роман подошёл и помахал перед его лицом ладонью.

— Да иди ты, — буркнул Витька и, отодвинув Романа, вышел.

Роман повернулся к нам и развёл руками:

— Это что было, товарищи магистры?

Эдик задумчиво погладил подбородок.

— По-моему, чудо.

Мы вместе смотрели из окна, как Витька и Татьяна вышли из здания института и пошли по улице. Вскоре они исчезли за снежной пеленой. А Роман и Эдик всё стояли у окна. Я посмотрел на них и понял: на этот раз попали все вместе. И попали крепко.

Люди, овощи или космическая пыль — все мы исполняем танец под непостижимую мелодию, которую наигрывает нам издали невидимый музыкант.

А.Эйнштейн. «Письмо о Боге»

Чего только не перепробовали потерявшие головы магистры, чтобы подобрать ключик к сердцу Татьяны свет Васильевны! Меня эта эпидемия влюблённости, к счастью, обошла стороной. У меня была моя очаровательная Стеллочка, и мне её хватало выше крыши. Магистрам же я мог только посочувствовать.

Татьяна, конечно, сразу поняла, что произошло. И надо сказать к её чести, повела себя очень благоразумно. Её нейтралитет стал залогом паритета, и только поэтому противостояние магистров не переходило в открытые столкновения. Каждый из них мог похвастать некоторыми успехами, но не большими, чем у других. А столько же — значит ничего.

 

Год окончательно повернул на зиму, за окнами завыли северные метели, намело сугробы. И в самый короткий день в году, на традиционном ежегодном собрании коллектива по подведению итогов и оглашению планов на будущий год произошло незначительное событие, которое сыграло тем не менее ключевую роль в дальнейшей истории покорения Татьяны.

Завкадрами Кербер Псоевич Дёмин под конец своего нудного доклада сообщил, что коллектив опять проштрафился на всесоюзном уровне. Видите ли, культмассовый сектор подкачал. Ничего не представили на конкурс талантов научной молодежи, за что лично Кербер Псоевич получил выговор из Москвы.

На галёрке тихо застонали. Попытки Псоевича развить в коллективе массовую культуру год из года наталкивались на скрытое, но упорное сопротивление всех. Категорически никто, даже вечно ничем не занятые сотрудники отдела Абсолютного Знания, не хотел тратить своё время на самодеятельность. Ну что, в самом деле, за глупые идеи петь хором и ставить Шекспира, когда столько задач требуют решения, столько вопросов ждут ответа, столько проблем подняты, как кони на дыбы! Но на этот раз завкадрами был не намерен отступать. И А-Янус под его натиском вроде бы кивнул: мол, да, культурный отдых научным сотрудникам необходим, надо отвлекаться от работы, это помогает взглянуть на задачи свежим взглядом, сплачивает коллектив… Сходить в поход в китежградские леса, попеть под гитару у палатки на берегу Соловейки — не в счёт. Это не вывезти на всесоюзный смотр.

— Я рассмотрел разные варианты, посоветовался с коллегами из других НИИ, — бубнил тем временем завкадрами. — Очень хорошо смотрятся ансамбли национального танца. Коллектив у нас в значительной мере молодой, сильный, стройный. И любой может принять участие: танцевать особых талантов не надо, это же не балет в Большом Театре. И опять же — двигательная активность. Ведь научная работа — она чем опасна? Гиподинамией, товарищи! Вот вы все сидите в лабораториях, сидите…

— Таскаем ТДХ⁽¹⁾ с этажа на этаж, таскаем, — негромко сказал кто-то. В зале засмеялись.

— Вопрос починки лифта — это, пожалуйста, к Модесту Матвеевичу! — заявил Дёмин. — А в моем ведении организовать ваш культурный досуг и занятия спортом.

— А можно танцы в обе категории отнести? — спросил громко Роман.

— Точно! Верно! — подхватили голоса. — В обе!

— Ну как с вами работать? — развёл руками Кербер Псоевич. — Как я вашими танцами буду отчитываться о развитии физкультуры и спорта?

— Давайте не всё сразу, — вмешался наконец А-Янус. — Танцевальный коллектив — хорошая идея. Проработайте её, товарищ Дёмин, соберите желающих. Есть ведь желающие?

— Есть! Найдутся! — откликнулись сразу с нескольких мест.

— Ну вот и хорошо, — подытожил директор. — Переходим к следующему докладу.

 

Сразу после Нового года завкадрами мертвой хваткой вцепился в идею танцевального ансамбля. Он перекопал личные дела всех сотрудников младше сорока лет и вытащил оттуда все сведения о тех, кто имел неосторожность в институте, школе или детском саду посещать кружок хореографии или какого-нибудь танца.

Уже к 10 января на стенде у отдела кадров красовался список участников клуба танцев «Сказка» — так бесхитростно решено было назвать сие начинание. С этим списком и влетел ко мне в зал Витька Корнеев.

— Где Амперьян? — заорал он. — Где этот вертихвост? Сказали, к тебе пошёл!

— Во-первых, — сказал Эдик, выглядывая из-за одного из шкафов «Алдана», — нет такого слова в русском языке — вертихвост. Есть вертихвостка. Во-вторых…

— Ты знал, да?! — налетел на него Витька.

— О чём?

— Об этом! — и Витька ткнул ему в лицо списком.

— Я не понимаю, в чем ты меня обвиняешь, — возмутился Эдик, деликатно, но твердо отводя корнеевскую лапу от своего лица.

— Под номером восемь — Смирнова Татьяна, под номером двенадцать — ты!

— С каких это пор занятие танцами стало преступлением?

— Вот с этих самых! Откуда ты узнал, что Татьяна будет в этом клубе?

— Она мне сама сказала, что много лет занималась танцами, и ей это очень нравится.

— И ты молчал?!

— А почему я должен был тебе об этом докладывать? Пойди тоже запишись. Псоевич будет в восторге.

В тот же день клуб танцев пополнился ещё двумя членами.

 

В конце января директор вызвал меня к себе, потребовалось уточнить некоторые пункты сметы на модернизацию «Алдана». Меня принял У-Янус, принял очень благосклонно, мы разговорились о перспективах вычислительной техники, и говорили бы, наверное, ещё долго, но нас прервал гудок селектора.

— Пять часов, Янус Полуэктович, — напомнил голос секретарши. — Все собрались.

— Ах, да-да, попросите зайти.

Тяжелые двери кабинета бесшумно распахнулись, и воздух дрогнул…

Нет-нет, они вошли просто и спокойно, поздоровались, перебросились короткими фразами, сели на привычные места. Обычные великие ученые, могущественные чародеи, корифеи магической науки: изобретательный руководитель отдела Универсальных Превращений Жиан Ксавьевич Жиакомо, сумрачный властелин отдела Смысла Жизни Кристобаль Хозевич Хунта, радушный хозяин отдела Линейного Счастья Фёдор Симеонович Киврин.

В присутствии корифеев мне всегда становилось не по себе. Я легко общался с каждым из них по отдельности, но когда они собирались вместе, пространство вокруг настолько насыщалось готовностью к чуду, что меня невольно охватывало восторженное оцепенение.

— Я могу идти?

— Да, — кивнул Янус Полуэктович. — Мы ведь всё решили, не правда ли? Впрочем, если хотите, можете остаться.

Не успел я сообразить, почему мне вдруг позволено было присутствовать на этом заседании клуба исключительных умов, как в кабинет вошли Роман, Эдик, Витька — и Таня Смирнова.

Татьяна, впервые увидев столь благородное собрание, растерялась. Роман осторожно взял её за локоть и подтолкнул вперёд.

Высокие тяжёлые двери так же бесшумно затворились за их спинами. Директор молча указал им, и они сели на дальнем конце стола. Взгляды корифеев сразу обратились на Татьяну.

— Вот, товарищи, — сказал Невструев, — это и есть Татьяна Васильевна Смирнова, о которой я вам говорил. Прошу, так сказать, любить и жаловать.

Таня, смущённая и напуганная таким вниманием, сидела, боясь поднять взгляд от полированной крышки стола.

— Роман Петрович, Виктор Павлович и Эдуард Борисович уже около пяти месяцев занимаются с Татьяной Васильевной по ускоренным курсам. И сегодня я предложил организовать промежуточный, так сказать, экзамен, чтобы вы оценили способности и природные таланты Татьяны Васильевны и дали ваши советы по её дальнейшей подготовке. Пожалуйста, задавайте ваши вопросы.

Корифеи переглянулись. Я видел, как разом напряглись мои магистры, — они волновались не меньше Татьяны.

Первый вопрос задал Жиакомо.

— Могу я попросить вас, уважаемая Татьяна Васильевна, назвать основные уравнения материальной трансфигурации?

Татьяна встала и начала отвечать. Жиакомо кивал, слушая её, и, видимо, остался доволен ответом.

— Сформулируйте, п-пожалуйста, все частные с-случаи обобщённой теории мю-поля, — попросил Киврин.

Таня ответила без запинки. Ей задали ещё несколько теоретических вопросов — ни один из них не вызвал особого затруднения. Татьяна справилась с волнением, и теперь говорила громко и чётко, глядя на директора и своих экзаменаторов.

После очередного ответа наступила некоторая пауза, и тут заговорил молчавший до сих пор профессор Хунта.

— Что ж, теорию вы усвоили, это отрадно. А теперь, пожалуйста, продемонстрируйте что-нибудь из практических приёмов.

Витька неуютно заерзал на стуле — проверяли его часть работы. Но вместе с ним пришлось поволноваться и Амперьяну, потому что продолжил профессор на халдейском.

— Вот вам, уважаемая Татьяна Васильевна, объект для воздействий. Вещь уникальная, постарайтесь не испортить.

Уж не знаю, чем была уникальна перьевая ручка, которую Кристобаль Хозевич извлёк из кармана своего безупречного пиджака, но подвох в его предложении был заложен немалый. Перьевая ручка — предмет составной и неоднородный. Там могут быть детали из металлов, из пластика, резины, возможно, даже из дерева или кости; а зная вкусы профессора Хунты, там можно было ожидать вообще чего угодно: от адамантов из копей царя Соломона до зубов белого китайского дракона Цинь. Я смог лишь определить, и то без уверенности, что корпус сделан из обсидиана, а перо — из какого-то сплава лунного серебра. И, разумеется, там были чернила, и это ещё больше усложняло задачу. А может, и не чернила вовсе. Попробуй догадайся, чем подписывает документы бывший Великий Инквизитор!

Ручка плавно переплыла в руки Татьяны. Она внимательно осмотрела её, даже поднесла к лицу понюхать, сняла колпачок с пера. Затем положила на стол перед собой. Ручка выросла в размерах примерно в пять раз, затем уменьшилась до размера булавки, снова вернулась в исходные габариты. Появился её дубликат, потом ещё и ещё, затем все копии так же быстро исчезли. Появились связанные дубликаты: от кончика пера ручка множилась и разворачивалась, как веер. Около сотни дубликатов сформировали круг, он начал вращаться, как небольшой вентилятор.

Жиакомо наблюдал за происходящим, откинувшись на спинку стула. Его взгляд был заинтересован и благосклонен. Киврин добродушно кивал и как будто посмеивался. Хунта сидел, скрестив руки на груди, и его тёмные глаза неотрывно смотрели на Татьяну из-под нахмуренных бровей. Он наблюдал чуть исподлобья, и это добавляло в его и без того тяжёлый взгляд ещё пару килопудов.

Дубликаты ручки свернулись в исходный оригинал. На конце пера появилась черная капля и стала быстро расти. Но шаром она не стала, а приняла очертания кроны дерева, стволом которого была сама ручка. На чернильных ветвях раскрылись зеленые листья, пожелтели и опали. Превратились в черные волны, над волнами возник парусник. Корабль развернул чёрные паруса, на обсидиановую мачту взлетел весёлый роджер. Паруса наполнил ветер, и я ощутил на лице его дуновение. Но чернильные волны встали стеной, и корабль сгинул в них. Через секунду перед Татьяной парила только ручка. Потом исчезла.

Все обвели глазами кабинет — ручки не было. В этот момент за дверью раздался короткий визг секретарши.

— Ой… — прошептала Таня, прикрыв рот рукой.

Дверь открылась, вошла секретарша и, запинаясь, спросила:

— Же-желаете кофе?

Встретив недоумённые взгляды, она указала пальцем на ручку, витавшую около её уха:

— Мне вот оно сказало, что надо бы предложить кофе…

Жиакомо тихо засмеялся, Киврин прыснул в кулак. От глаз Невструева побежали весёлые морщинки. Хунта неотрывно смотрел на Татьяну.

— Да, сделайте нам кофе, пожалуйста, — сказал директор. Секретарша попятилась, ручка осталась в кабинете. Подплыла к директору и зависла над его столом, покачиваясь в воздухе. Янус Полуэктович положил перед собой чистый лист. Ручка опустилась ниже, перо коснулось бумаги и начало выводить буквы. Директор, подняв бровь, следил, потом усмехнулся.

— Неплохо. Гаудеамус игитур.⁽²⁾ Я подумал об этом тексте, верно.

Лист и ручка переместились на середину стола для заседаний. Теперь на бумаге стали появляться геометрические фигуры. Они сразу приобретали объём, откатывались с листа и ложились рядом, как небольшая композиция для упражнений по карандашному рисунку. Затем ручка начала довольно неплохо рисовать розу. И по мере того, как на листе появлялись контуры лепестков, они приподнимались из бумаги, словно цветок всплывал из неё. Послышался легкий розовый аромат.

— Достаточно, — резко сказал Хунта. Татьяна вздрогнула, исчезли фигуры и роза, ручка упала на бумагу. Но тут же взмыла и переместилась к хозяину.

— Извините, — прошептала Татьяна. Ручка аккуратно легла на стол перед Хунтой. Татьяна не смела взглянуть в сторону мрачного профессора.

— Ну что ж, по крайней мере, изобретательно, — холодно сказал Хунта, пряча ручку.

— По-моему, так очень весело, — смягчил его оценку Киврин. — Это ведь здорово, что, управляя всеми этими процессами, Татьяна Васильевна не теряет чувства юмора.

— И читает внешний мысленный слой, — прищурившись, заметил Жиакомо.

— Расскажите, какие исследования вы хотели бы провести? — в голосе Хунты по-прежнему был лёд.

— Меня интересует взаимодействие метафизических сил с живыми объектами, — ответила Татьяна.

— А точнее?

— Мне хотелось бы найти научное объяснение феномену биотоковой анестезии.

Хунта пожал плечами.

— Целительство? Не особо оригинально.

— Да п-почему же? — возразил Киврин. — У нас этим никто не занимается. Будет новое направление.

— Не вижу ничего нового. Это известно тысячи лет.

— Известно, но не объяснено, — сказал Жиакомо. — Теории расплывчаты и весьма противоречивы. Рассматривают частные случаи, но не дают общей картины. Там есть, над чем работать. И исторический материал огромный.

— Но зачем? — не унимался Хунта. — Успехи современной медицины уже давно превзошли возможности целителей.

— Позволь с тобой не согласиться. Это вообще явления разного порядка.

— Дискуссию вы сможете продолжить позже, товарищи, — остановил их директор. — Если у вас более нет вопросов к Татьяне Васильевне, давайте её отпустим. И вы тоже можете быть свободны, — обратился он к магистрам. — Благодарю вас, вы проделали большую педагогическую работу в столь сжатые сроки. Это замечательно.

Магистры встали. Витька бросил на Хунту неприязненный взгляд, но профессор и бровью не повёл. Татьяна вежливо попрощалась и вышла. Магистры вышли за ней, я — за ними. До тех пор, пока двери директорского кабинета не затворились за нами, корифеи не произнесли ни слова.

 

В коридоре магистры наконец выдохнули.

— Курить, — коротко предложил Витька.

— Однозначно, — согласился Роман.

— Немедленно, — поддержал Эдик.

— Ты же не куришь! — удивился я, но никто не обратил на это внимание. Мы вышли в курилку на лестницу. Татьяна пошла с нами.

Роман распахнул форточку, с улицы потянуло приятным свежим морозцем.

— Как вы, Татьяна свет Васильевна? — заботливо спросил Эдик, возведя вокруг Тани защитное поле от дыма.

— Всё хорошо, — быстро ответила она, но можно было заметить, что её слегка знобит.

— Не знаю, как вы, а я считаю, что у Хунты не только сердца, но и совести нет! — горячо заявил Витька. — Изувер. Он ведь вам мешал, Татьяна Васильевна!

— Нет, — удивлённо произнесла Таня. — Я не заметила. Мне кто-то помог на одной трансфигурации, но я не заметила кто.

— Точно не мы, — вздохнул Эдик. — Там такая стена стояла, что…

Он не нашёл подходящего сравнения и только рукой махнул. Все замолчали на полсигареты.

— Послушайте, — прервала наконец молчание Татьяна, — можно вас попросить об одном одолжении?

Магистры встрепенулись.

— Конечно.

— Разумеется.

— Для вас — что угодно, Татьяна Васильевна!

— Не зовите меня, пожалуйста, по отчеству, а то я чувствую себя какой-то старушкой. Я с вами полгода знакома и всё жду, когда вы это прекратите, но, видимо, вы очень хорошо воспитаны.

Магистры потеряли дар речи. Татьяна обвела их взглядом и недоуменно пожала плечиками.

— Так мы договорились?

Роман кивнул за всех.

— Тогда я пойду. И не забудьте, вечером занятие в клубе!

Она помахала всем рукой и легко побежала вниз по лестнице, оставив магистров в полном оцепенении, победившими, но поражёнными.

 

В клуб танцев меня затащила Стелла. Оказалось, за какие-то пару недель это начинание приобрело популярность. Завкадрами выбил у Камноедова два помещения на заброшенном втором этаже, в бывшем отделе Оборонной Магии. Их освободили от хлама, протерли от пыли и проветрили от остатков разложившейся за годы боевой ярости. На полах обнаружился прекрасный дубовый паркет. Его натерли, и в нём теперь отражался потолок, а паркет отражался в зеркалах, которые сменили на стенах угрюмые тактические схемы битв прошлого и злобные чертежи техники разнообразного уничтожения. В углу стоял патефон с огромным раструбом и вполне современный магнитофон.

Зная о заморской заразе рок-н-ролла и прочих твистов, Дёмин перестраховался и назначил руководителем клуба седовласого согбенного юношу из отдела Вечной Молодости.

— Филидор Георгиевич Терпсихоров, если кто не знает, — представил его завкадрами на первом занятии.

— Жоржевич, — прошамкал юноша. Дёмин пропустил замечание мимо ушей.

Он относился к Терпсихорову несколько неприязненно: после недавней проверки в архиве отдела кадров выяснилось, что нет приказа о приёме Филидора Жоржевича на работу, хотя тот с незапамятных времен числился лаборантом. Наведя справки, Кербер Псоевич быстро выяснил, что единственной обязанностью Терпсихорова являлась калибровка приборов-таймографов, причем калибровал он их в буквальном смысле слова по себе, выступая в качестве эталонной модели. Дёмин попробовал списать Филидора Жоржевича на баланс музея как устаревшее научное оборудование, имеющее несомненную историческую ценность. Однако этому воспротивился Камноедов, заявив, что на баланс музея можно поставить только чучело или, на худой конец, скелет Терпсихорова, а живая особь должна проходить по виварию. Они бы препирались на эту тему вплоть до колонизации Марса, но Невструев категорично распорядился оставить Терпсихорова в покое, в той же должности и на том же окладе.

— Филидор Георгиевич, — продолжил Дёмин, — между прочим, служил балетмейстером при дворе...

Терпсихоров закашлял — кашель его был трескучий, словно кто-то ломал сухой хворост.

— Ну да, конечно, — спохватился Кербер Псоевич. — В общем, товарищ Терпсихоров будет вашим руководителем и наставником. По крайней мере, на первое время.

Завкадрами ушёл. Любители танцев поникли.

— Что ставить? — спросил киномеханик Сашка Дрозд, который затесался в клуб обеспечивать музыкальное сопровождение. Он перебирал конверты с пластинками. — Менуэт или мазурку?

— Напрасно вы столь отрицательно относитесь к классическим танцам, — прохрипел Филидор Жоржевич. Он подошёл к стоявшим в первых рядах, стуча по паркету тростью и шаркая ногами. — Танец есть способ общения между мужчиной и женщиной, и сказать на языке танца можно то, что не передать словами. — Терпсихоров остановился перед Татьяной. — Вот вы, юная муза, ваш стройный стан и сильные ноги говорят мне о том, что вы знаете этот язык. Прав ли я?

— Да, Филидор Жоржевич, — кивнула Татьяна.

— Так давайте покажем этим молодым нигилистам всю мудрость искусства танца. Что пожелает дама?

— А… — Татьяна растерялась. — Можно вальс?

— Аккомпаниатор? — Терпсихоров подслеповато воззрился на Дрозда и патефон. — Вальс, пожалуйста.

Дрозд поставил, что нашлось, — «Венский вальс» Штрауса. Когда раздались первые аккорды, Филидор Жоржевич вдруг преобразился. Он выпрямился и оказался на голову выше Татьяны. Тряхнул седыми кудрями. Сунул, не глядя, кому-то свою трость и предложил Татьяне руку. Таня ответила полуреверансом, вложила свою ладонь в его морщинистые пальцы. Терпсихоров уверенно обхватил её талию, и со следующим аккордом они закружились по залу.

Все разбежались к стенам. Это казалось невероятным: седой вечник реально помолодел! Он уверенно и грациозно вёл Татьяну. От сутулости не осталось и следа, ноги легко скользили над полом, голова чуть отклонилась назад.

— Вот это номер… — пробормотал Витька.

— Это надо исследовать… — прошептал Эдик.

Остальные восхищённо молчали.

Чудо продолжалось ровно до тех пор, пока звучала музыка. Едва мелодия стихла, на Терпсихорова снова тяжелым грузом навалились все десятилетия вечной молодости. Ему подали трость, он прошаркал к стулу и опустился на него, шумно дыша. Отдышавшись, сказал:

— Ну что, начнём, пожалуй.

И все начали.

 

К моему посещению клуба там уже установился свой порядок. Патефон гудел аккордами, как мне показалось, Моцарта. Дрозд сидел на подоконнике, болтая ногами. Трость Терпсихорова отбивала ритм. Коллеги чинно двигались в благородном менуэте.

Стеллочка извинилась за опоздание и заняла своё место среди танцоров. Я подсел к Дрозду.

— Как-то скучно у вас.

— Это разминка, потом веселее будет, — ответил он.

Я отыскал глазами магистров. Корнеев старательно двигался с изяществом бурого медведя после зимней спячки. Роман путался в движениях, видимо, силясь выкинуть из головы работу, но работа упорно не выкидывалась. Размеренные танцы королевских балов пришлись как нельзя кстати для научного коллектива: во время них можно было продолжать думать. Некоторые ухитрялись даже шёпотом дискутировать. Менуэт лучше всех, на мой взгляд, танцевал Эдик. Он двигался точно и изящно и смотрел в глаза партнерше своим чистым взглядом беспечного праведника.

Сначала все эти мелкие шажки, полуприседания и подскоки в исполнении молодых людей в одежде второй половины ХХ века показались мне смешными. Но лица многих были как-то уж очень серьёзны. Я задумался.

— Достаточно, госпо… Кхм, товарищи! — прошамкал Терпсихоров. — Падеграс, пожалуйста.

Дрозд сменил пластинку, пары перестроились. И тут я начал понимать, что происходит. Падеграс подразумевает обмен партнёрами. И с каждой переменой я видел, как меняются лица магистров. Безмерное, но краткое блаженство, когда в паре оказывалась Татьяна, сменяла горячая ревность, когда нужно было передать её руку другому. Другому!

Похоже, боевая ярость впиталась в стены этого помещения глубже, чем можно было представить, и теперь отравляла танцоров на каждом шаге, каждом вдохе. Тут шли настоящие бои за руки и сердца прекрасных дам.

Я посмотрел на Стеллу и понял, что испытывают магистры. Мне моментально захотелось дать по морде Володе Почкину, когда он приятно улыбнулся Стелле и взял её ладонь. А эта рука за спиной партнерши! Нет, он не касается её, но ведь понятно же, что имеется в виду!

«Это добром не кончится», — пронеслось тогда у меня в голове. И оно действительно не кончилось.

 

В феврале я задержался в институте почти до полуночи. Идти в общагу одному по тёмным улицам не хотелось, и я заглянул к Витьке в надежде, что он тоже ещё не уходил. У Витьки я неожиданно обнаружил Ромку, Эдика и бутылку армянского коньяка, видимо, запоздавшую в посылке к Новому году и потому оставшуюся нетронутой.

— Садись, кибернетик, — мрачно сказал Витька. — Четвёртым будешь. А то втроём аж страшно начинать.

— А по какому поводу выпиваем без закуски? — осторожно спросил я.

Роман молча сотворил блюдце с нарезанным дольками лимоном.

— Случилось что? — Я стал догадываться, что повод невесёлый.

— Случилось, — подтвердил Роман.

— У Татьяны теперь есть научный руководитель, — сказал Эдик.

— О, её в отдел назначили? Так это же здорово! — я не понимал их горя. — А к кому?

— Ты не поверишь, — Витька смотрел на коньяк, и я понял, что не к Жиакомо.

— Мы сами поверить не могли, — сказал Эдик, и версия с Кивриным отпала.

— В этом нет никакого смысла, — пробормотал Роман, и я вычеркнул Невструева.

— Смысла? — переспросил я и осекся. — Да ладно! Не может быть…

Это и в самом деле не укладывалось в голове. Что ей делать в отделе Смысла Жизни? Кому вообще пришла в голову такая странная идея?

— Страннее не бывает, — подтвердил Эдик.

— Однако Невструев одобрил, — сообщил Витька.

— Эрго бибамус ⁽³⁾, — подытожил Роман. Витька сотворил четвертую рюмку для меня и разлил коньяк. Я неуверенно протянул емкость, рассчитывая чокнуться. Не поминки же.

Мы всё-таки чокнулись. Выпили. Молча поставили рюмки. И снова уставились на коньяк.

— Слушайте, но это действительно неожиданно, — сказал я, чтобы хоть как-то оживить магистров. — Мне показалось, что на том январском экзамене Хунта был совсем не в восторге.

— И тем не менее это даже не факт, а то, что есть на самом деле, — сказал Роман.

В целом я понимал, что так огорчало магистров. Работа Татьяны в другом отделе ограничивала возможности общения с ней, по крайней мере в рабочее время, а рабочее время в нашем институте могло занимать 24,5 часа в сутки. Но все «неурочки» были исключительно добровольными. В чуть более выгодном положении оказывался Корнеев — отдел Универсальных Превращений занимал правое крыло шестого этажа, а отдел Смысла Жизни находился на седьмом.

— Будем, — мрачно сказал Эдик. Мы присоединились.

— Но я всё равно не понимаю, что вас так огорчает, — сказал я, прожевав лимонную корку. — Ну, поработает она у смысловиков, подучится. Это же не навсегда.

— Что-то я не помню, чтобы кто-нибудь уходил от Хунты, — заметил Витька.

«А ведь верно, — подумал я. — На него жалуются, но из его отдела не переводятся. Интересно, почему?» Впрочем, из всех недостатков человеческих за профессором числились разве что повышенная вспыльчивость, слегка превышающий норму педантизм и неразборчивый почерк. Он был требователен к своим сотрудникам, но и к себе тоже. Всегда держал дистанцию, но это всё-таки лучше навязчивости Мерлина или вечного «мон шер» от Выбегаллы.⁽⁴⁾ Был неразговорчив, а когда говорил, то нередко выражался столь витиевато, что чтобы отличить его язвительное замечание от комплимента, требовалась специальная подготовка. Однажды смысловики решили извлечь из своих филологических мучений хоть какую-то пользу и выпустили к 1 апреля «Краткий толковый словарь хунтовщины». Машинописное издание мгновенно разлетелось по институту и стало настольной книгой для желающих вербально уничтожить оппонента. А сотрудники отдела Абсолютного Знания даже включили ссылки на этот словарь в опубликованную статью о совершенной непостижимости истинного смысла слов. Надо отдать должное чувству юмора профессора — он написал на словарь рецензию, но чтобы понять её, требовался уже не краткий, а полный словарь. Как учёный Хунта был безупречен. Безупречность вообще была его кредо.

— Меня терзает одна мысль, — прервал мои размышления Эдик. — Я подозреваю, что Хунта взял её не просто так. Не исключено, что он собирается использовать её…

— Что?! — разом подскочили мы.

— Да подождите, дайте договорить! Использовать её в своих исследованиях. Она ведь необыкновенный человек. Чистая душа.

— Добрая, — согласился Витька.

— Бескорыстная, — подтвердил Роман.

— Наивная.

— Честная.

— Идеальная модель, — закончил Эдик. — Вы понимаете, в какие темы её можно включить, сколько экспериментов на ней можно поставить?

— И несть им числа, — пробормотал Роман.

— Не позволю! — грохнул кулаком по столу Витька. — Завтра же пойду к Невструеву…

— И что? — остановил его Роман. — Что ты ему скажешь? Наши домыслы и предположения? Фактов-то нет.

— Значит, надо их собрать!

— А собрать — значит сначала допустить, — сказал Эдик.

— Никто не поверит тебе, Виктор Павлович По-Уши-Влюбленный, — вздохнул Роман. — Скажут, что свихнулся от ревности.

Выпив ещё по одной, магистры всё-таки собрались и разработали план действий. Поскольку их занятия с Татьяной никто не отменял, было решено их продолжать и не пропускать и не переносить ни одного. Каждый день надлежало узнавать у Татьяны, чем её нагружают смысловики. Витька взялся выяснить, над чем конкретно сейчас работают в отделе Хунты и нет ли в разработке потенциально опасных тем. Мне было поручено следить за заявками от смысловиков и при малейшем намеке на расчёт чего-то светлого и чистого немедленно сообщать в штаб. Ну и танцы, конечно, решено было продолжать с удвоенной энергией.

 

Прошла неделя, за ней другая. Опасения магистров казались совершенно надуманными. Татьяна выглядела веселой. Свободного времени у неё, конечно, поубавилось, но она не унывала. В отделе ей дали не особо обременительное задание на обработку результатов, она спокойно им занималась, ей помогали. Она говорила, что ей очень интересно, что исследования смысловиков идут на стыках психологии, социологии, философии, истории и даже лингвистики, и при этом есть масса возможностей для постановки экспериментов и создания моделей.

Хунту за это время она видела лишь однажды. Он ненадолго зашёл в лабораторию, с Татьяной не общался, только спросил завлаба, успевает ли она сдать свою часть работы к сроку. Она успевала.

Магистры приободрились. За окнами зазвенела капель, и солнце надежды снова светило всем. Но чем решительней наступала весна, тем яснее становилось, что Татьяна склоняется наконец сделать выбор.

Танцевальному клубу наскучили дворцовые реверансы, и Терпсихоров охотно отступил, освободив место национальным ритмам. Особый интерес вызвали латиноамериканские танцы, и Татьяна начала разучивать с группой сальсу, румбу и ча-ча-ча. Девушки занялись пошивом костюмов. Для Дёмина была подготовлена отмазка про «зажигательные танцы свободолюбивых жителей бедных окраин Рио-де-Жанейро», где (шёпотом добавлял Корнеев) «все ходят в белых штанах».

Латиноамериканские ритмы лучше всего давались Роману. И Татьяна всё чаще выбирала его, когда надо было показывать парные движения. Румба была освоена на половину, когда Роман рискнул пригласить Татьяну в кино. Она мило улыбнулась и согласилась. Паритет рухнул. Витька и Эдик вздохнули и отступили.

 

Завкадрами знал, что теперь танцевальный клуб собирается чуть ли не каждый вечер. Именно это обстоятельство и было заявлено, когда он в категоричной форме намекнул Терпсихорову, что пора продемонстрировать результаты культмассовой работы. Филидор Жоржевич вздохнул и попросил Таню подготовить программу отчетного концерта.

Концерт был назначен на последнюю неделю апреля. Танцоры репетировали каждую свободную минуту, не обращая внимания на косые взгляды коллег. Приплясывали в курилках и в очереди в столовой. Дискутировали в первой и третьей позициях. Боком скакали по коридорам. Грациозно скользили по лабораториям среди столов и приборов. Я лично наблюдал, как Корнеев, сидя за пишущей машинкой, верхней частью тела печатал, а ногами выделывал какие-то па. Отдел Линейного Счастья, среди сотрудников которого было много участников клуба, и вовсе стал походить на бродвейский мюзикл больше, чем на научно-исследовательское подразделение, благо Киврин был не против. Девушки метались между лабораториями, танцполом и швейными машинками. В лабораториях и у швейных машинок всё чаще оказывались дубли. В помещении клуба танцев ночами напролёт горел свет. Директор терпеливо закрывал на это глаза и с улыбкой слушал ворчания Камноедова про перерасход дармовой электроэнергии и протёртый паркет. Сашка Дрозд рисовал афишу.

Наконец назначенный вечер настал. Терпсихоров хотел провести концерт скромно, в помещении клуба. Но завкадрами настоял на большом актовом зале. Сцена оказалась мала для танцев и решили перевернуть всё с ног на голову. Из актового зала вынесли большую часть стульев, а из оставшихся устроили места для пары десятков зрителей на сцене. Ещё было примерно столько же мест вдоль стен. Собственно, большого наплыва желающих посмотреть и не ожидалось, но Дёмин лееял мечту заманить хоть ненадолго директора, чтоб отчитаться о выполнении.

К семи часам вечера танцоры сбежали из лабораторий. К восьми начала собираться публика. В основном это была молодёжь. Те, кто дружил или соседствовал с танцорами, пришли их поддержать. Я пришёл из-за Стеллы, занял условно сидячее место на краю сцены и приготовился фотографировать для стенгазеты.

В восемь Терпсихоров хотел начать, но Кербер Псоевич попросил обождать и исчез. Зрители сначала перешептывались, потом и вовсе завели разговоры в полный голос, поэтому когда Дёмин вернулся, в зале стоял довольно значительный шум. Но он мгновенно стих — за Дёминым в зал вошёл директор. Завкадрами таки добился своего и оторвал уважаемого Януса Полуэктовича от дел. Псоевич зарезервировал для директора место на сцене, но Невструев категоричным жестом отказался и расположился у стены. Дёмину пришлось сесть рядом. Концерт начался.

Зазвучала плавная неспешная мелодия менуэта, на свободное пространство чинно вышли старшие и младшие научные сотрудники и сотрудницы в париках и костюмах XVII века. Их наградили неуверенными аплодисментами. Среди зрителей прокатился шепоток, что столь оригинальная нудятина, безусловно, возьмёт на всесоюзном конкурсе первый приз с конца.

Но это было только начало. Следующим номером несколько пар исполнили уже гораздо более подвижную мазурку. Я отметил, что Эдику очень идет костюм гусара. Затем в вальсе я увидел, как вполне уверенно танцует с Татьяной Роман. А после этих благородных танцев, от которых веяло старинными духами и восковыми свечами, программу взорвал весёлый хоровод в ярких сарафанах и Витька, лихо крутивший на обоих плечах, как на карусели, двух визжащих лаборанток. А потом предсказуемые в своем ускорении сиртаки после первой быстрой части вдруг интернационально-дерзко превратились в хава нагила. Это был первый инфаркт Кербера Псоевича, но, увидев, что Невструев после столь неожиданной смены мелодии только улыбнулся, завкадрами тоже натянул на лицо благодушную улыбку: мол, дети неразумные, пусть побалуются. Зрители притопывали и прихлопывали в такт. Этот номер сорвал такую овацию, что казалось, вылетят стекла.

Наверное, танцы научных сотрудников, наскоро разученные за три месяца, были далеки от совершенства, но всё компенсировалось неподдельным энтузиазмом и искренними улыбками, не сходившими с лиц танцоров. А говорят, что улыбаться танцуя — это уже мастерство.

Был объявлен небольшой антракт, зрители зашептались, выясняя, что ещё из программы не было продемонстрировано. И тут на танцпол вышли девушки в костюмах латины. Одесную директора Дёмин уронил челюсть. Это был второй инфаркт завкадрами за вечер. Он явно не так представлял себе бедные окраины Рио-де-Жанейро, хотя девушки потратили на каждое платье раз в десять больше материи, чем тратят за океаном. Дрозд нажал кнопку на магнитофоне, и жгучие ритмы наполнили зал. Если не ошибаюсь, девушки исполняли ча-ча-ча. Когда казалось, что номер уже закончен, в зал влетели Татьяна и Роман. Девушки расступились, не прекращая танцевать, а в центре пара начала горячую румбу. Танец был энергичным и потому коротким, но впечатление произвёл сногсшибательное. Музыка кончилась. Татьяна, Роман и девушки застыли в грациозных позах, тяжело дыша. На их лицах блестел пот.

Прошла секунда, другая, третья. Зрители не знали, что делать. Роман сильнее сжал руку Татьяны. Стоять дольше не имело смысла. И тут в тишине раздались тихие хлопки. Директор, спокойно улыбаясь, аплодировал танцорам. И зал взорвался. Все бросились поздравлять ребят с невиданным успехом. Под этот шум никто не заметил, как ушёл Невструев, сбежал, вытирая пот со лба, Дёмин и испарился Терпсихоров. А собственно, что ещё им тут было делать?

 

Я не был свидетелем многих событий, описанных далее, и передаю их по тем скудным и неохотным рассказам, которыми делились их участники. Многое мне пришлось додумать и досочинить. Возможно, многое из этого многого было совсем не так, но Татьяна Васильевна читала мою рукопись и согласилась, что так тоже могло бы быть.

На следующий день после концерта число участников клуба танцев удвоилось. Татьяна, смеясь, записывала всех и договаривалась, когда какая группа будет заниматься. Потом все разошлись. Татьяна задержалась — надо было всё закрыть и сдать ключи. Роман побежал в лабораторию, они договорились встретиться у входа через четверть часа.

Таня уже погасила свет, как вдруг услышала в коридоре тихие шаги. По спине пробежал неприятный холодок. Она испуганно щелкнула выключателем, и лампы снова зажглись.

— Простите, что напугал вас, Татьяна Васильевна, — голос профессора Хунты отозвался в углах низким эхом.

— Да, я не ожидала… — пробормотала Татьяна.

— Янус Полуэктович рассказал мне о вашем вчерашнем успехе и пожурил, что я не почтил сие мероприятие должным вниманием. Я хотел поздравить вас сегодня. Но днём не застал в лаборатории.

Татьяна покраснела.

— Я была там…

— Не сомневаюсь. Я заходил всего один раз, мы просто разминулись. Вы прекрасно справляетесь с работой, мне не в чем вас упрекнуть.

— Спасибо.

Профессор неспеша обвел взглядом помещение клуба. Татьяна терпеливо ждала, невольно ёжась, словно профессор опять должен был её экзаменовать, а она не подготовилась должным образом. Хунта снова посмотрел на неё и улыбнулся уголком губ.

— Могу я попросить вас об одном небольшом одолжении, Татьяна Васильевна?

У Тани перехватило горло.

— Слушаю вас, профессор.

— Когда-то и я был неплохим танцором. Подарите мне один танец.

Таня растерялась. Скоро спустится Роман, будет ждать её. Но ведь один танец — это не долго.

— Сейчас? — робко спросила она.

— Видите ли, в моем положении руководителя как-то несолидно танцевать при подчиненных. Но если вас смущает, что мы здесь одни…

— Нет-нет, что вы! — поторопилась ответить Татьяна. — Какую музыку подобрать?

Вместо ответа негромко зазвучала мелодия. Она была незнакома Татьяне, но по ритму это было однозначно…

— Танго?

— Честно сказать, не люблю вальсы. Но если…

— Я тоже не люблю, — прошептала Таня.

— Тогда будем считать, что это было кабесео.⁽⁵⁾

Татьяна с удивлением увидела, что на каблуках она лишь немного ниже профессора ростом. Он предложил ей руку, она шагнула ближе… Нельзя же танцевать танго, не касаясь друг друга. Ладонь профессора была сухой и прохладной. Его рука легла чуть ниже её лопатки, но он не привлек Татьяну к себе так близко, как мог бы по характеру этого танца. Они остались в открытом абразо.⁽⁶⁾ Музыка с такта зазвучала громче, они сделали первые шаги, и Таня не успела испугаться…

Она сразу почувствовала опытного партнера. После стольких дней бесконечных повторов и объяснений, после столько раз отдавленных ног и сорванного голоса она могла наконец позволить себе танцевать, а не учить. А танго ей всегда особенно нравилось, ведь это танец-импровизация.

Она даже не заметила, что после первого же хиро ⁽⁷⁾ сама сократила дистанцию абразо. Танец стремительно увлек её. Она и думать забыла, с кем танцует. Движения партнера так идеально совпадали с её шагами, что она уверилась, что это не первый их танец.

Музыка стала энергичней, движения — раскованнее. После очередного очо ⁽⁸⁾ они почти коснулись головами. Татьяна на мгновенье увидела отражение в зеркалах — и не поверила глазам. Этот стройный черноволосый молодой человек — в зеркале она видела его со спины, — что танцует с ней, кто он? Нет, это была другая пара: на ней ведь простенькое платье, а в зеркале на партнерше — умопомрачительно шикарный наряд. Таня решила, что ей показалось, и больше не смотрела в зеркала.

Это было как игра. Татьяна делала всё более смелые движения, и всякий раз профессор подхватывал её ровно тогда, когда она этого ждала, и делал это непринуждённо и уверенно.

Прозвучал финальный аккорд, и Татьяна обнаружила себя лежащей плечами на руке, а спиной — на бедре профессора. Его глаза были прямо над ней, она почувствовала на лице его дыхание. Зеркала погасли. Таня опомнилась.

Профессор тотчас отстранился и поставил её на ноги. Они стояли друг перед другом, часто дышали и молчали. Хунта отвёл взгляд, Татьяна смущённо потупилась и поправила волосы. И вдруг почувствовала, что они не одни. Она подняла голову — в дверях стоял Роман.

Хунта обернулся. Он не выказал никаких эмоций и спокойно ждал, глядя на магистра.

— Добрый вечер, профессор, — ледяным тоном произнес Ойра-Ойра.

— Добрый, Роман Петрович.

— Вы закончили?

Хунта посмотрел на Татьяну.

— О, да. Благодарю вас, Татьяна Васильевна, за прекрасный танец.

— Спасибо, — недвигающимися губами прошептала Таня.

— До свидания. Хорошего вечера.

И Хунта ушёл. Не смерил взглядом Романа, не оглянулся на Татьяну. Просто неспешно вышел. Как будто ничего не произошло, как будто всё так и должно было быть.

Роману стоило немалых усилий сдержаться. Сказать, что его душила ревность, будет отделаться общей фразой. Но он заставил себя думать. Когда первая волна негодования откатила, он взял плащ Татьяны, накинул ей на плечи, вывел её в коридор, погасил освещение и запер двери. В коридоре твердо взял Таню за руку и, не говоря ни слова, повёл за собой. Таня не сопротивлялась. На первом этаже Роман сдал ключи домовому-вахтеру и, всё так же не отпуская руки Татьяны, вышел из института.

Он шагал быстро, Таня едва успевала за ним. В конце улицы Роман внезапно остановился и повернулся к ней.

— Ты должна знать, что я не сержусь на тебя. У тебя не было выбора. Ты ни в чём не виновата.

— Он был очень вежлив, попросил разрешения, сказал, что ему неловко танцевать при других, у него должность… Он не настаивал, я могла отказать. Но это было бы как-то… — Таня запнулась.

— Невежливо, — подсказал Роман. — То есть для тебя — совершенно невозможно.

— Спасибо, — прошептала Татьяна. — Спасибо тебе большое, что ты понял. Я обещаю, это не повторится. А если повторится, я откажу.

Роман глубоко вздохнул.

— Ты не можешь отказывать всем своим партнерам. Я хочу верить, что это был только танец.

— Только танец, — подтвердила Таня. Она не понимала до конца, о чём говорит Роман.

Ойра-Ойра кивнул.

— Он хорошо танцевал?

Татьяна не смогла солгать.

— Фантастически!

Роман стиснул зубы.

— Ну, это мы ещё посмотрим, — пробормотал он как будто не к месту, но Татьяна поняла, что он имел в виду. Они так и стояли, держась за руки. Стояли долго. Тане показалось, что вот сейчас тот самый момент… Она чуть прикрыла глаза, привстала на цыпочки. Но тут Роман потянул её за руку, и они снова зашагали к общежитию.

В ту ночь Татьяна долго не могла заснуть, всё прокручивала в голове разговор с Хунтой и корила себя за то, что так легко согласилась. Потом вспоминала до слова разговор с Романом на улице и восхищалась им. Наконец она уснула, но и во сне танго не отпускало её. Ей приснилось, что она опять танцует, и на ней то платье, которое она мельком видела в зеркале, а партнер её умел и уверен в себе. Но кто он? На лице черная полумаска, как у киношного Зорро. А черные волосы, темные глаза, нос с горбинкой, узкие губы… «Почему мне везёт на брюнетов?» — подумала Таня и проснулась.

---

1) Транслятор мю-поля двухходовой. В описываемое время использовались модели ТДХ-80Е и ТДХ-85А Китежградского завода маготехники. (прим.А.И.Привалова)

Вернуться к тексту

2) Gaudeamus igitur — Будем веселиться (лат.) — начальные слова гимна студентов.

Вернуться к тексту

3) Ergo bibamus — итак, выпьем (лат.)

Вернуться к тексту

4) Как правильно пишется и звучит фамилия Амвросия Амбруазовича, точно не известно. В документах встречались оба варианта: с окончанием -о и с окончанием -а. Сам профессор возмущался, когда видел или слышал второй вариант. Но нельзя отрицать тот факт, что в речи сотрудники института всегда склоняли его фамилию. Я буду в этом тексте поступать так же. (Прим. А.И.Привалова)

Вернуться к тексту

5) Cabeceo — кивок (исп.), невербальный ритуал дистанционного приглашения на танец. Мужчина приглашает женщину, перехватывая её взгляд и кивая в сторону танцпола. Если женщина кивает в ответ, мужчина пересекает зал и подходит к ней.

Вернуться к тексту

6) Abrazo — объятие (исп.), положение партнеров во время танца, при котором корпус партнера касается корпуса партнерши (закрытое объятье) или находиться на некотором расстоянии (открытое объятие).

Вернуться к тексту

7) Giro — круг, вращение, кругообразное движение (исп.) В танго: фигура, при выполнении которой пара вращается вокруг общего центра или оси пары.

Вернуться к тексту

8) Ocho — восемь (исп.) В танго: шаги с поворотом по траектории, похожей на цифру 8. В исполнении обоих партнеров являются одним из наиболее характерных движений этого танца.

Вернуться к тексту

Во владениях сиятельного военачальника Ямаути Кадзутоё промышляла губки знаменитая в Тосо ныряльщица по имени О-Гин. Лицом была приятная, телом крепкая, нравом веселая. В тех местах издавна жил старый ика длиной в двадцать футов. Люди его страшились, она же с ним играла и ласкала его…

«Предания юга»

Утро было солнечным и тёплым. Таня быстро собралась и поспешила в институт, надеясь поскорее увидеть Романа. Заглянула к нему в лабораторию, но его там не было. Она воздохнула и пошла на седьмой этаж.

Но едва она перешагнула порог с лестничной площадки, как тут же отпрянула назад — в коридоре она увидела Кристобаля Хозевича. Он разговаривал с двумя завлабами. Татьяна успела заметить, что он опирается на трость, хотя вчера трости у него с собой не было, это она точно помнила.

Таня отступила на лестницу, готовая в крайнем случае побежать вниз или вверх, лишь бы не столкнуться с профессором. Она переждала немного и снова осторожно выглянула в коридор. Хунта как раз отпустил завлабов, Таня видела, как закрылись двери и профессор остался в коридоре один. Он зачем-то огляделся — Таня тотчас юркнула за косяк — и пошёл к своему кабинету. Таня услышала из своего укрытия его шаги — и в то же мгновение её накрыло волной страдания. Её даром и её наказанием была способность чувствовать чужую боль. И сейчас у неё не было сомнений — кому-то рядом с ней вдруг стало больно.

Таня, позабыв страх, снова выглянула в коридор и увидела, что профессор довольно заметно прихрамывает на правую ногу. На её глазах он остановился, наклонился, сжал пальцами колено, выпрямился, сделал ещё шаг, вздрогнул, выругался по-испански и крепче перехватил трость.

Таня видела, как Хунта хотел решить проблему самым простым для мага способом — левитацией. До двери его кабинета было всего-то шагов десять. Он чуть приподнялся над полом... Но даже без нагрузки колено очень беспокоило его. Великолепно натасканная дверь кабинета открылась, пропуская хозяина, и с тихим ворчанием затворилась. Татьяна поспешила в лабораторию.

Она занялась своим заданием, но работа не шла. Мысли путались и сбивались. Она не могла сосредоточиться, не могла ни о чём думать, зная и чувствуя, что рядом человек страдает от боли. Промучившись полдня, она решилась.

Прихватив для большей уверенности папку со сводными таблицами и прижав её обеими руками к груди, — это давало обманчивое ощущение хоть какой-то защиты, — Таня пошла к кабинету профессора. Она постучала, надеясь и боясь, что он её не примет. Но дверь, утробно зарычав, открылась, и она ступила в кабинет, как в заповедный лес.

Про кабинет Кристобаля Хозевича ходит много совершенно необоснованных слухов. Я долго верил рассказам про чучело штандартенфюрера СС, но это оказалось байкой. Что там точно было — это шкафы с книгами и рукописями вдоль всех стен. Еще там был большой старинный небесный глобус, кушетка для допросов и введения в транс, кресло гипнотизера и пустой аквариум или террариум с огромной морской раковиной, занимавшей его почти полностью. Разумеется, был большой письменный стол, удобнейшее кресло для хозяина кабинета, пара полукресел для особо достойных посетителей и ковёр на полу. Вот, собственно, и всё. Чучела и оружие хранились в отдельном помещении.

Когда Татьяна переступила порог, Хунта медленно поднялся из-за стола: он не мог позволить себе встретить даму сидя. На его лице не дрогнул ни один мускул, и на мгновение Таня подумала, что ошиблась в своем ощущении чужой боли. Но когда профессор сделал шаг, её сомнения рассеялись.

— Чем обязан, Татьяна Васильевна? — холодно поинтересовался Хунта. Таня поняла, что забыла придумать предлог.

— Я… хотела… увидела… утром… совершенно случайно… — заикаясь, проговорила она и замолчала. Хунта вскинул бровь.

— Что же так потрясло вас своим видом, что вы решили сообщить мне об этом?

Таня врать не умела.

— Я увидела, что вы хромаете.

Хунта настолько не ожидал прямого ответа, что не смог полностью скрыть удивление и досаду. Он освободил Таню от своего тяжелого взгляда и потёр лоб.

— Да, вы правы, с утра разболелось колено. Старая травма. Я, с вашего позволения, присяду. И вас прошу, — он указал ей на полукресло. Таня осторожно опустилась на краешек, всё ещё прижимая к груди бесполезную папку. Хунта вернул себе вид холодного превосходства.

— А вы, вероятно, подумали, что причиной моих неприятных ощущений стал наш вчерашний танец?

Отпираться не имело смысла.

— Да, я действительно так подумала, — призналась Татьяна. — Но какова бы ни была причина, осмелюсь предложить свою помощь.

Хунта нахмурился.

— Помощь в чём?

— В лечении.

— Ах, да, вы же врач.

— Нет, я не закончила ординатуру.

— Ну-ну, не преуменьшайте. Ваши педагоги дали вам отличные рекомендации. Но в вашей помощи нет необходимости. У меня есть проверенные лекарства, я знаю себя, к вечеру всё будет в порядке.

Татьяна вздохнула и встала.

— Что ж, прошу извинить мою навязчивость.

— Что вы, Татьяна Васильевна, я ваш должник. Не берите в голову.

Таня ещё раз вздохнула и вышла.

 

Следующие два дня показались ей сущим адом. Ничто не отвлекало от мыслей о боли в профессорском колене. Ни работа, ни танцы, ни книги, ни кино, ни Роман. Роман, кстати, и не мог её отвлечь. Он должен был сдать в журнал статью, а из-за подготовки к концерту не успел её закончить, и теперь навёрстывал упущенное.

Татьяна видела и чувствовала, что Хунта или солгал, или ошибся. Подвели проверенные лекарства или причина боли была всё-таки в другом, но и через день, и через два колено профессора болело, и болело всё сильней. Теперь Татьяна могла не опасаться случайно столкнуться с Хунтой — она чувствовала его приближение. Приближение боли.

Она перечитала все справочники, какие сумела достать, но что было в них толку, если она не могла даже осмотреть пациента? Она была готова придумать любой повод, только бы не оказываться на этаже отдела Смысла Жизни, но уходя оттуда, продолжала мучиться ещё больше. На третий день она пришла, села за свой стол, посидела полчаса и решила пойти куда глаза глядят, и не важно, что ей за это будет. Она уже встала, чтобы воплотить эту безумную идею в жизнь, когда в лаборатории зазвонил телефон, и завлаб, почтительно выслушав звонившего, подошел к её столу и негромко сказал, что профессор просит зайти к нему в кабинет.

Первой мыслью Татьяны было послать профессора в Тартар. Второй — только бы не побежать! До самой двери, до последнего шага она сдерживала себя, сдерживала даже когда уже шла по ковру в его кабинете.

Лицо профессора было серым, под глазами лежали темные круги бессонных ночей. Он всё-таки попытался подняться, когда она вошла. Судорога боли передернула его черты. Хунта тяжело опёрся на стол, стоя на одной ноге.

— Татьяна Васильевна, — произнес он хрипло, — вы, как я понимаю, догадываетесь…

— Сядьте, ради всего святого! — взмолилась Татьяна. Хунта опустился в кресло.

— Я хотел…

— Позвольте мне осмотреть вашу ногу.

— Именно об этом я и хотел вас просить, но…

Таня не стала дослушивать, он не стал договаривать, потому что договаривать было нечего. Только успел мысленно дать команду двери запереть замок.

Татьяна быстро опустилась на пол и аккуратно закатала брюки на его ноге. Вопреки её ожиданиям, внешних проявлений травмы не было. Ни отёка, ни гемартроза, ни гематомы.

— Почему вы сразу не обратились к врачу?

— Я…

— Нет, простите, я не имею права об этом спрашивать.

Татьяна свела кисти полусферой над его коленом и зажмурилась — сильная боль обжигала, как угли. Хунта скрипнул зубами. Он понял, что Татьяна хочет снять боль, но не знал, как она будет это делать.

Таня не видела причину, не знала, что лечить. Оставалось только одно — сейчас обезболить, а потом разбираться. Сжать в руках горячие угли и терпеть. Терпение должно было победить. Обязано было.

Татьяна закрыла глаза, перестала дышать и замерла. Ей понадобилось время, чтобы огонь боли начал слушать её. А когда это наконец произошло, она тихо запела. Из угла эхом отозвалась то ли флейта, то ли скрипка.

Хунта огляделся. Он много повидал на своем веку, но такое видел и слышал впервые. И впервые испытывал на себе. Он ждал, глядя на склоненную голову Татьяны, и прикидывал шансы неопытной девушки добиться результата. По его оценкам, шансы были невелики. Но он опять ошибся, и это поразило его едва ли не больше, чем ощущение прохлады в колене. Боль гасла, догорала. Несколько раз огонь пытался вспыхнуть вновь, но руки Татьяна пресекли эти попытки.

Когда под ладонями стало прохладно, Татьяна разъяла руки. Флейта смолкла, и в кабинете посветлело.

— Всё, — выдохнула Таня, не поднимая головы. — Сделала, что смогла.

Хунта потянулся подать ей руку, чтобы помочь встать, она метнулась навстречу, чтобы не дать ему опереться на больную ногу.

— Не вставайте!

Он отпрянул.

— Хорошо-хорошо. Вы только сами встаньте, пожалуйста. С вами всё в порядке? Может, воды?

Татьяна поднялась и посмотрела на профессора с очаровательной, но какой-то отрешённой улыбкой.

— Спасибо, ничего не надо. Всё хорошо. Наконец хорошо.

И они одновременно облегченно вздохнули. Но Татьяна тут же спохватилась.

— Кристобаль Хозевич, очень вас прошу, двигайтесь как можно аккуратнее. Очень многие совершают эту ошибку — после анестезии начинают двигаться с привычной нагрузкой. И только вредят себе. Нужно дать суставу и тканям время на восстановление. В буквальном смысле дать отдохнуть. И лучше бы наложить фиксирующую повязку.

Хунта отрицательно покачал головой. Таня вздохнула.

— Что ж… Если боль вернется, сразу же обращайтесь к врачу.

— Почему вы так не верите в свои силы?

— Да потому что… — Татьяна развела руками. — Потому что всё может быть. Я же не знаю, в чём причина, я только убираю боль.

— Хорошо, обещаю вам: если опять станет хуже, больше не буду вас беспокоить.

— Да нет же! — застонала Татьяна. — Я не отказываюсь помогать, но поймите… Я вижу чужую боль, чувствую её, и это очень непросто.

— Как вы её видите? — тут же заинтересовался профессор.

— Это сложно описать словами.

— Но всё-таки попробуйте.

— Прошу вас, Кристобаль Хозевич, не сейчас!

— И давно у вас такие способности?

— С детства. С рождения. Не знаю. Сколько себя помню, я видела чужую боль всегда. Поэтому захотела стать врачом и поэтому им не стала. Видеть боль каждый день, видеть много боли каждый день — это непосильно для меня.

В её голосе было столько страдания, что профессор решил всё-таки отложить допрос.

— Татьяна Васильевна, успокойтесь, пожалуйста. Если хотите уйти, можете быть свободны на сегодня. Я снова ваш должник и даже не знаю, как вас отблагодарить, чтоб не обидеть.

— Мне ничего не надо, — вдруг отрешенно сказала Таня. — Я всё получила.

Она повернулась и быстро вышла, Хунта едва успел отдать приказ двери отпереть замок.

 

Ещё неделю Кристобаль Хозевич ходил с тростью и двигался не так свободно, как обычно. Ещё неделю Татьяна поднималась на этаж, внутренне готовясь снова увидеть и ощутить боль. Но комбинация её терапии и вытяжки из селезенки змея Ермунганда оказалась весьма эффективна в лечении суставных болей, и постепенно у Тани отлегло от сердца. Она поспешила забыть о произошедшем и заглушила воспоминания работой и учебой.

Хунта больше не вызывал её к себе на ковёр и оказывался в поле её зрения очень нечасто. А потом и вовсе уехал на какой-то заграничный симпозиум. И тут наступил май.

 

В Соловце, как полагается, отметили День Интернационала⁽¹⁾ хоровым распеванием оного произведения на уличном шествии. А магистры всерьёз задумались о маёвке. В институте так называли первые весенние вылазки молодежи на неприветливую северную природу. Работы было многовато, но погода была отличной, а в этом году по понятной причине магистры были больше, чем обычно, склонны прислушиваться к шёпоту весны.

Я уговорил Стеллу присоединиться к нам — она не особо разделяла нашу любовь к таким прогулкам, но на этот раз согласилась. Остальных девушек уговаривать не пришлось. Были собраны рюкзаки, закуплены сушки, проверены на непотопляемость котелки и резиновые сапоги. Собирались налегке, только на день, для ночёвки было ещё холодновато. Но что-то не заладилось с самого начала.

От первого выходного пришлось отказаться: аккурат вечером в субботу (в том году о пятидневке ходили ещё только слухи) в отделе Линейного Счастья сломалась система обратного осмоса негативных эмоций, случился небольшой потоп, и Эдику сотоварищи пришлось разгребать последствия.

Через неделю Стелла подхватила насморк от бесконечного проветривания выбегалловского «родильного дома». После провала с выведением моделей человека разной степени удовлетворенности, профессор скорректировал сектор поиска с учетом допущенных ошибок и самоуверенно взялся за выведение модели человека абсолютно бесстрашного. Звучало на первый взгляд достойно, и завернуть такую тему Учёный совет не решился, но во избежание повторения свертывания горизонта и в связи с отсутствием автоклавов нужного объема дал добро на выращивание моделей только в масштабе 1:12. Впрочем, очень быстро вскрылась проблема с обоснованием практической ценности исследований. Пустозвоном Выбегалла был непревзойдённым, и на словах у него всё получалось прекрасно. Но расчёты, которыми загружал «Алдан» абсолютно неуёмный и столь же недалёкий Амвросий Амбруазович, упорно показывали, что кадавр без страха будет, во-первых, совершенно неуправляемым и, соответственно, непригодным даже для однократного применения, а во-вторых, поддержание в нём жизни потребует колоссальных затрат, так как он не будет бояться ни холода, ни жары, ни голода, ни жажды, ни смерти как таковой. Выбегалла быстро потерял интерес к своей же затее, но продолжал разводить демагогию вокруг вопроса, и автоклавы продолжали варить бесстрашных мини-кадавров лишь для того, чтобы у профессора было, значить, что намазать на хлебушек, ву компрене⁽²⁾?

А потом вернулся с симпозиума профессор Хунта.

 

Татьяна вбежала в электронный зал не в слезах, но было ясно, что до прорыва дамбы остались считанные секунды.

— Саша, пожалуйста… Виктор Павлович на лекции, Эдуард Борисович у руководства, Роман Петрович уехал в типографию… — от волнения она забыла, что мы давно договорились устранить из общения отчества.

— Что случилось, Татьяна Васильевна? — я тоже от неожиданности всё забыл.

— Это невозможно, понимаете, это совершенно невозможно! Я не знаю, что делать… Мне надо с кем-то поделиться. Это невыносимо! — и она наконец закрыла лицо руками и зарыдала.

Девочки налили ей холодного чая и стали успокаивать. Через пару минут нам удалось наконец узнать, что Татьяне дали в работу тему.

Я едва не воскликнул «Так это же хорошо!», но вспомнил февральский коньяк и осёкся.

— А что за тема? — осторожно поинтересовался я.

— В этом-то и дело, Саша! — Таня смахнула слезу. — Он приходит сегодня и протягивает мне листок.

— Он — это Кристобаль Хозевич? — на всякий случай уточнил я.

— Ну да. И говорит, что на симпозиуме встретился с интересными людьми, что-то там рассказал про меня, точнее, про мое направление… Какое у меня направление, я здесь без году неделя, я ещё ничего не сделала! Но его же не перебьёшь!

— Да, рискованно, — согласился я.

— И вот, говорит, я увидел… Понимаете, увидел!.. Тему, которая как раз для меня. Ну, это он так считает, что для меня. Я, говорит, уверен, это вам по силам, с вашими талантами, с вашим природным дарованием…

Мои программистки побежали за нашим экземпляром словаря хунтовщины.

— И вот… — Татьяна протянула мне залитый слезами листок.

Я развернул его и прочел: «Влияние болевых ощущений на качественный выход акустических и парапсихических магических воздействий».

— Так это же всем известно, что… ну, что с больной головой хуже получается, — пробормотал я. У меня и со здоровой-то не очень выходило.

— Я не знаю, что делать! — опять всхлипнула Татьяна. — Посмотрите пока, говорит, историю вопроса, подберите библиографию, проверьте формулировку на уникальность. А потом, говорит, составьте план экспериментальной части-и-и…

И она опять зарыдала. Я представил себя держащим руку над свечой и пытающимся сотворить грушу. Мне было совершенно очевидно, что груша не получится. А что получится? Это, что ли, хотел выяснить Кристобаль Хозевич?

Позвонил Эдик, ему сказали, что Таня его искала. Я коротко описал ситуацию и попросил прийти в электронный зал. Потом пришёл Витька, и мы в третий раз пересказали Татьянино горе. Витька сразу вознамерился пригласить профессора на два слова, мы с трудом поймали его уже на шестом этаже и вернули ко мне.

— В принципе, конечно, — размышлял вслух Эдик, — можно сказать, что не сформулированы базовые определения, нет методик измерения… В общем, сказать, что это неподъёмная тема для аспиранта.

— То есть просто отказаться, — резюмировал Витька. — От первой темы. Гениально.

— Аргументировано отказаться, — поправил его Эдик.

— Не прокатит, — возразил Витька. — Скажет, что всегда можно найти работы в смежных дисциплинах. В чём в медицине измеряют боль?

— В условных баллах, — всхлипнула Татьяна.

— Вот, пожалуйста. Значит, поле уже пахали.

— Но ощущения боли субъективны, — не сдавался Эдик. — Кто-то дольше может терпеть, кто-то сразу… — он посмотрел на скептическое выражение Витькиной физиономии и замолчал.

— Может, с другой стороны зайти? — предложил я. — Как оценить качественный выход?

— Ну, брат, это всем известно, — возразил Корнеев. — Предполагаемый результат и фактический, разница между ними, ну и так далее. Даже справочные таблицы есть.

— Тогда прямо сказать, что тема неэтична, — решительно заявил Эдик. — Потому что нельзя ставить эксперименты на людях.

— Ага, ты у смысловиков спроси — они тебе расскажут, что такое «нельзя» и «люди» в понимании профессора Хунты! — фыркнул Витька. — И потом, в виварии полно чудной живности, которая такие воздействия производит, если ей хвост прищемить! Привалов о столь качественном выходе и мечтать не смеет.

— Всё-таки ты грубиян, Корнеев, — обиделся я. Хотя чего обижаться? Пою я точно хуже русалок и в камень превращаю хуже василисков.

— А когда Роман вернётся? — спросил Эдик.

— Да к вечеру приедет, — ответил Витька.

— Давайте его подождём, — предложил я. — Может, он что-то придумает.

На том и порешили.

 

Вечером собрались у Романа, он снимал флигель у одной одинокой старушки. Ойра-Ойра выслушал нас внимательно, несколько раз переспрашивал Татьяну. Она держалась и больше не плакала, но было видно, что мы уйдем, и она опять разрыдается.

— Дайте мне день, — сказал Роман. — Я что-нибудь придумаю. В конце концов, поговорю с Невструевым, он должен понять.

— Хунта узнает — испепелит тебя, — предупредил Эдик.

— Ну, это мы ещё посмотрим, — вдруг зло усмехнулся Роман, и я увидел, как в его глазах блеснул недобрый огонёк.

Мы разошлись. Роман собирался проводить Татьяну в общежитие. Но пока мы курили у калитки, они так и не вышли. И я думаю, что в ту ночь Тани в общежитии не было.

 

На следующий день оказалось, что Невструев уехал в Ленинград на несколько дней. Татьяна вздохнула и отправилась в библиотеку разбираться в истории вопроса. А Роман…

Возможно, он сам пошёл к профессору. Может быть, они случайно пересеклись в одном из бесчисленных помещений института. Корнеев утверждал, что это произошло вообще не в институте. Но где бы ни произошёл тот разговор Романа Ойра-Ойры и Кристобаля Хозевича Хунты, закончился он плохо.

---

1) Так до 1972 года в СССР назывался праздник 1 Мая, День международной солидарности трудящихся.

Вернуться к тексту

2) Vous comprenez? — Вы меня понимаете? (фр.)

Вернуться к тексту

Каждый выбирает по себе

Щит и латы, посох и заплаты.

Меру окончательной расплаты

Каждый выбирает по себе.

Ю.Левитанский

 

Но мы могли бы вообще ничего не узнать, если бы Витьке не понадобились свежие караси. Для доцента Корнеева караси заменяли кроликов. Он ставил на них эксперименты. В этот раз ему чем-то не подошли те рыбы, которых ему с непостоянной регулярностью поставлял подшефный рыбозавод, и он вознамерился добыть нужные экземпляры самостоятельно. То есть пройтись по близлежащему озеру с бреднем.

Витька зашёл к Роману одолжить болотные сапоги. Роман был занят, он готовил большой доклад для конференции и принес рукопись домой, чтобы спокойно доработать текст в одиночестве. А Витька не умел ждать. Со словами «сиди, я знаю, где они» Корнеев распахнул шкаф и уже собрался углубиться в его недра, как на пол вывалился какой-то длинный предмет, завернутый в темную ткань.

Предмет металлически звякнул и немного откатился. Роман успел вскочить, но Витька уже взял предмет в руки. Завернут он был не в ткань, а в тонкую замшу. Она была не обрезана по краям и сохранила некоторые формы шкуры, из которой была выделана. Витька отвернул край.

— Это что ещё такое? — пробормотал Корнеев, поворачиваясь к Роману.

Ойра-Ойра вздохнул и сел обратно на стул.

— Шпага, — спокойно сказал он.

— Откуда она у тебя? — Витька крутил оружие в руке с восхищением подростка, только что прочитавшего «Трех мушкетёров».

— Я занимался фехтованием.

— Правда? Здорово! И какой разряд?

— Мастер спорта.

— Ого! А я и не знал.

— Ты многого обо мне не знаешь, — сухо ответил Ойра-Ойра.

Витька взялся за эфес и попытался изобразить выпад. В тесной комнате конец клинка почти упёрся в стену.

— Осторожно, — строго сказал Роман.

Витька опять стал рассматривать шпагу.

— Слушай, но ведь она не спортивная.

— Не спортивная, — согласился Ойра-Ойра.

— А откуда она у тебя?

Роман молчал. Витька перестал рассматривать шпагу, повернулся к нему и почуял неладное.

— Откуда она у тебя? — серьёзно спросил он опять.

— Подарок, — коротко ответил Роман, отвернулся и взялся за карандаш.

— Врёшь, — уверенно сказал Витька.

Роман снова развернулся на стуле.

— Послушай, ты сапоги нашёл?

— Нет ещё.

— Так ищи, забирай и дай мне поработать.

— Сначала скажи, откуда шпага, — упёрся Корнеев. Роман вздохнул.

— Я разговорился с Кристобалем Хозевичем на тему этики в научной и педагогической работе. Мы не сошлись во мнениях, он счёл себя оскорблённым, предложил дуэль, я согласился. У меня нет оружия, и он дал мне экземпляр из своей коллекции во временное пользование.

Витька уставился на Романа, широко раскрыв глаза.

— Ты поверил? — усмехнулся Роман. Витька кивнул.

— Ну и зря, — отрезал Роман и опять повернулся к рукописи.

— Не зря, — глухо сказал Витька. — Ты не врёшь. Я ж не глухой.

Ойра-Ойра бросил карандаш и медленно встал.

— Слушай меня внимательно, Виктор, — негромко сказал он, надвигаясь на Корнеева, — если ты хоть кому-то об этом расскажешь…

— Тихо-тихо! — Витька попятился. — Я могила.

Роман вынул из его руки шпагу и указал на шкаф и на дверь. Витька схватил болотные сапоги и выбежал на улицу.

 

— Бозон всемогущий! — вздохнул Эдик, выслушав эмоциональный рассказ могилы Корнеева. — Как далеко мы ушли от австралопитеков! Те сразу загрызли бы друг друга. А в наше время два образованных человека с учеными степенями вежливо договариваются о времени и месте, где они сделают друг с другом то же самое. Эволюция, чтоб её!

— А кстати, где это будет? — спросил я.

— Не знаю, — пожал плечами Витька. — Он не сказал.

— Разумеется, — хмыкнул Эдик. — И не скажет. Это же Роман Петрович Ойра-Ойра, умный и благородный.

— Надо это как-то предотвратить, — настаивал Корнеев.

— Сам знаю, предлагай варианты, — рассердился Эдик.

Мы втроём задумались. Но задача была не под силу даже «Алдану». Варианты были, но ни один не подходил по всем параметрам.

— Навяжемся в секунданты, — сказал вдруг Эдик.

— Куда? — не понял Корнеев.

— Слушай, ты вообще читаешь хоть что-нибудь, кроме инструкции к ТДХ?

Корнеев обиделся.

— Надо найти дуэльный кодекс, — принялся излагать свою идею Эдик. — Насколько я знаю из литературы, дуэль должна происходить в присутствии специальных свидетелей, секундантов, которые следят за соблюдением правил и потом подтверждают в обществе, что такой-то достойно защитил свою честь. Ну, или не защитил. Мы, конечно, ничего обществу подтверждать не будем, но следить за соблюдением правил вполне можем. И в случае чего кто-то же должен оказать первую помощь.

Витька трижды сплюнул через плечо.

— К кому пойдем навязываться?

Эдик задумался.

— Ты — к Роману. Я — к Хунте.

— Давай, я — к Хунте, — предложил Витька.

— Нет, — категорично возразил Эдик. — Помнишь, что говорит Фотончик? Корнеев груб. А здесь нужно действовать деликатно.

Корнееву пришлось согласиться.

— А я? Мне что делать? — спросил я.

— Ты будешь сидеть с Татьяной, — огорошил меня Эдик.

 

Библиотечные фонды нашего института были поистине вселенского масштаба, и к ночи Эдик раздобыл даже несколько изданий дуэльных кодексов разных лет. Всю ночь мы изучали их. А на следующий день отправились увещевать дуэлянтов.

Уговорить Ромку оказалось на порядок сложнее, чем Кристобаля Хозевича. Профессор вообще сразу согласился, но дал понять Эдику, что не потерпит никакой огласки. Ойра-Ойра упирался до последнего и согласился только когда Эдик принес записку, написанную собственноручно Хунтой, о том, что он не имеет возражений против господ Корнеева и Амперьяна в качестве секундантов. Там так и было написано: г-н Корнеев и г-н Амперьян. Мне казалось, что я попал в какой-то куртуазный роман.

— Не забудьте дворянство принять! — язвил Ойра-Ойра. — Нашлись блюстители правил!

— Ты, пожалуйста, не нервничай, — осаживал его Корнеев. — Голова тебе нужна холодной.

— Ты мне ещё советовать будешь! — не унимался Роман. — А сам терс от фланконада⁽¹⁾ не отличаешь!

В конце концов мы разошлись на том, что не будем обсуждать с ним ничего из того, что может иметь отношение к дуэли.

 

Кристобаль Хозевич благородно дал Роману десять дней на подготовку. Мне так и не удалось узнать, где и когда тренировался Роман, но я уверен, что он это делал.

Местом была выбрана поляна в лесу недалеко от той окраины Соловца, где находились дома руководства института. Логика выбора была несложной. Ту часть города простые жители посещали нечасто, им там нечего было делать. Рядовые сотрудники института бывали тут по необходимости. В общем, на улицах здесь редко можно было увидеть прохожих. В прилегающие части леса тоже мало кто заходил, и можно было не опасаться случайных свидетелей.

Ко дню дуэли земля на поляне не успела до конца просохнуть, да и накануне прошёл небольшой дождь. Но переносить из-за этого дуэль и Роман, и профессор отказались.

Время было назначено за час до того момента, как солнце должно было опуститься за верхушки деревьев, и поляна погрузилась бы в тень.

Как ни старались мы скрыть всё от Татьяны, но она начала что-то подозревать. Так что задача удержать её в отдалении от места события отнюдь не казалась мне лёгкой.

В назначенный час все собрались. Роман и Витька пришли первыми. Роман осмотрел поляну ещё раз (накануне он уже был здесь) и стал разминаться. Через несколько минут подошли Хунта и Эдик.

Именно Амперьян и рассказал мне потом, как всё происходило. Его рассказ был настолько эмоционален и подробен, что мне почти ничего не пришлось добавлять.

— Это было совсем не похоже на кино, — говорил Эдик. — На них была обычная одежда. Никаких плащей, перевязей и шляп с перьями. Да и какой дурак стал бы драться в шляпе? На Ромке были спортивные туфли и водолазка. На Хунте — что-то вроде сапог, но со шнуровкой, сорочка и жилет. Оба были одеты выше пояса в светлое. Так положено, чтобы сразу было заметно даже лёгкое ранение, даже укол. Оба были в перчатках.

Мы предложили примирение, они ожидаемо отказались. И тут нам с Корнеевым надо было уже действовать. Но Роман повел себя неожиданно. Он повернулся ко всем спиной, медленно, как будто в задумчивости, отошёл на несколько шагов. Сверток со шпагой был у него в руках, я даже помню, что эфес был виден из-под замши. И вдруг он мгновенно освободил клинок и повернулся к Хунте.

— Тогда приступим! — сказал он каким-то чужим голосом.

— К вашим услугам, — тотчас отозвался профессор, и мы поняли, что опоздали.

Всё надо было сделать до того, как рукояти легли в ладони, а сталь увидела свет. Не знаю, простые это были клинки или заговоренные, или вообще на них лежало проклятие. Но тогда, соприкоснувшись с воздухом, они создали такое напряжение, что о применении какой-либо магии не могло быть и речи. Мы бы покалечили и дуэлянтов, и себя. Наверное, нам надо было их просто растащить, безо всяких заклинаний. Но мы с Витькой упустили и этот момент, и теперь нам оставалось только смотреть.

Нам казалось, что дуэлянты двигаются очень медленно, слишком долго выжидают, ходят вокруг невидимого центра. Похоже ли это на танец? Не знаю. По-моему, нет. Когда кто-то атаковал, было видно, каких это стоит усилий, как напрягаются ноги, руки, спина. Оба быстро вспотели, на одежде выступили мокрые пятна.

Скажу тебе, что настоящие клинки, соударяясь, издают совсем не тот звук, какой нам показывают в кинофильмах. Он глуше и ниже. Если бы ярость была зверем, так клацали бы её зубы. Я попытался подсчитать, с каким ускорением выбрасывается вперёд клинок и какое усилие оказывается на острие, — у меня получились огромные цифры. Наверное, я где-то ошибся…

Хунта первым зацепил Романа. Ранил в правую руку выше локтя. Клинок вспорол одежду, поцарапал кожу, показалась кровь. Хунта тотчас отскочил далеко назад и остановился, дав Роману осмотреть себя.

Мы с Витькой обрадовались, что всё закончилось, и хотели подойти, но Роман вдруг повернулся к нам и посмотрел так, что мы окаменели. «Продолжаем!» — крикнул он. Хунта тотчас встал в позицию.

В тот момент произошёл какой-то перелом. Мне кажется, до начала дуэли они были очень сердиты друг на друга, не хотели извиняться, вообще друг на друга не смотрели. Хотя Кристобаль Хозевич как будто чего-то ждал, давал Роману сказать первым. Не знаю, что они там друг другу наговорили, на что можно было так обидеться, но до дуэли это была неприязнь. А вот на середине дуэли это превратилось в ненависть.

Роман стоял несколько секунд, опустив шпагу. Потом бросился вперёд. Тогда я увидел, как сталь выбивает искры из стали. Услышал, как с хрипом вырывается воздух из груди. Я не на шутку испугался за Романа. Хунта был опытнее и хладнокровнее. Он долго даже не подпускал его на дистанцию удара, уходил, уворачивался и сам не атаковал. Роман стал быком, Кристобаль Хозевич — тореро. Мне кажется, что Хунта тогда ждал, когда Роман окончательно вымотается.

Под ногами дуэлянтов стала хлюпать почва, они смяли молодую траву и размесили сырую землю. У обоих брюки были забрызганы грязью выше колен.

Ромка загнал профессора на край поляны. Можно было ещё отступать, но там было очень сыро, и Хунта остановился. Они опять стали обмениваться ударами. Я заметил, что ноги Романа вязнут в грязи. И тут он сделал очень резкий бросок вперед, наверное, этому движению есть какое-то название, но не знаю точно. Профессор рассчитывал, я думаю, отступить в сторону и пропустить клинок Романа мимо. Но подошва сапога проскользнула по мокрой земле. И я впервые и, надеюсь, в последний раз в жизни увидел, как сталь проходит человека насквозь.

Клинок Романа задел грудь профессора высоко слева, видимо, скользнул по верхним ребрам, наискосок пробил левое плечо и вышел сзади рядом с лопаткой. Дальше несколько секунд было похоже на кино. Они оказались лицом к лицу. Только в кино из этого делают комический момент, когда один актёр зажимает клинок под мышкой, а второй делает вид, что не может выдернуть.

А перед нами Роман отпустил эфес, и шпага осталась в плече Кристобаля Хозевича. Роман попятился, споткнулся и сел в траву. Хунта сделал шаг вперёд, рухнул на одно колено и упёрся правой рукой в землю, не выпустив, однако, своей шпаги.

Несколько секунд мы стояли, как громом поражённые. Клянусь, в голове не было ни единой мысли. Потом Роман пришёл в себя. Он заорал не своим голосом и на четвереньках пополз к Хунте. Мы подумали, что он сейчас добьёт профессора, и бросились к ним. Но Роман хотел не этого.

Хунта тем временем немного выпрямился. Он отпустил рукоять своей шпаги и коснулся эфеса, который висел в его плече. Роман дополз до него.

— Профессор, не вытаскивайте! — захрипел он.

— Знаю, — ответил Кристобаль Хозевич.

Тут мы до них наконец добежали. Хунта был удивительно спокоен.

— Шпага, — сказал он. — Оружие поднимите.

Я поднял его шпагу.

— Бинт есть? — спросил он.

— Есть, — ответил Корнеев. Бинты у нас с собой были, мы успели прочесть в справочниках кое-что про перевязку ран, но про то, как вынимать из человека клинок, там ничего не было. Мы были в полной растерянности.

— Сверху заматывайте, — отрывисто сказал Хунта. — По одежде. По эфесу. Всё вместе.

Мы с Корнеевым сделали, как он сказал. Не знаю, чувствовал ли Хунта боль или азарт поединка ещё глушил её. Но соображал он точно лучше нас и подсказывал, что делать. Роман стоял за нашими спинами и молча сам заматывал себе руку.

— Клинок ломайте, — приказал Хунта. — Ближе к плечу.

Мы растерялись. Если честно, мне было страшно даже прикасаться к оружию. Роман заметил наше замешательство, шагнул было к профессору, но Витька решительно остановил его. Он одной рукой зажал клинок между ребром ладони и большим пальцем, а второй взял в кулак и, зажмурившись, надавил вниз. Раздался звук, будто порвалась струна. Кусок клинка остался в руке Витьки. Он растеряно огляделся и протянул обломок Роману, тот взял.

Потом мы потащились через лес. Вот не спрашивай меня: почему не трансгрессировали? Трансгрессия требует уверенной концентрации. Иначе можно выйти не там, куда собирался попасть. К счастью, само свойство четыре-плюс измерения не дает построить канал в высокоплотную материю. Но оказаться, например, на какой-нибудь крыше или в чуждом доме — тоже не удачный вариант. Прецеденты были.

В нашем же положении всякий риск надо было исключить. А мы все были в состоянии, мягко говоря, далеком от оптимальной концентрации. И мы пошли пешком. Пошли, разумеется, к дому профессора. Поляна была недалеко от края леса, но в какой-то момент мне показалось, что мы уже полчаса бредём по тропе, а домов всё не видно. Мы с Витькой с двух сторон поддерживали профессора, сзади шёл Роман, грязный с ног до головы. Он нёс шпагу профессора и обломок клинка, тщательно завернутые в замшу.

Когда сквозь просветы показались крыши домов, я услышал, что Хунта негромко что-то говорит. Прислушался — профессор считал по-испански, дошёл уже до сотни. Он посмотрел на меня, не поворачивая головы.

— Чтобы сознание не размывалось, — пояснил он. — Вы все молчите — приходится считать. Могу что-нибудь прочесть наизусть. Пока ещё могу.

Увы, это не сделало нас разговорчивее.

К дому мы подошли через заднюю калитку, которая выходила к лесу. Уверен, нас никто не видел. Задняя дверь была не заперта, и мы беспрепятственно вошли в дом. Если тебе будут говорить, что профессор живёт в роскоши, не верь. Он живёт в библиотеке. Книг там больше всего. Наверняка в обстановке есть и очень дорогие предметы, но их ценность не в драгоценных металлах и камнях, а в их истории. И выглядят они очень скромно.

Но тогда нам было не до интерьеров. Мы втащили профессора в гостиную, оставляя за собой мокрые грязные следы. Там был большой диван, на него мы его и посадили.

Он попросил принести воды, я побежал искать кухню, Роман поплелся за мной и так и остался на кухне. Ему было, как мне показалось, ещё хуже, чем профессору.

Я вернулся в гостиную.

— Понадобится много ткани, — сказал Хунта. — Справа дверь в спальню, там есть простыни. Не найдёте в шкафу — снимите с кровати.

— Может, всё-таки в больницу? — предложил Корнеев. Хунта поднял на него взгляд.

— А потом в милицию и куда ещё?

— Что вы, Кристобаль Хозевич!

— Мне-то ничего не будет, а вот Роману…

Это был единственный раз, когда он назвал кого-то из нас без отчества.

— И какая тень на весь институт!

Безусловно, он был прав. Я принёс простыни, часть разорвал на полосы. Потом жутко долго искали ножницы и таз. Когда я наконец всё нашёл и принёс в гостиную, по руке профессора уже текла кровь, и капли падали с пальцев на пол.

Хунта всё время что-то говорил нам, мы постоянно слышали его голос — размеренный, обманчиво спокойный. Шатаясь, пришёл из кухни Роман. Я глянул на него и увидел, что у него дрожат руки. Он был нам не помощник.

Срезали бинты, которые наложили на поляне. Разрезали жилет, разорвали сорочку. Кровь потекла сильнее и по груди, и по спине. Обломок клинка торчал из плеча на пару дюймов. Лицо профессора начала покрывать нехорошая бледность, но он продолжал распоряжаться.

— Ткань сверните слоев в десять. Один кусок — сзади вокруг клинка, второй…

— Я понял, — сказал я. Он замолчал. Я подсунул ткань под эфес и зажал места проколов.

Какие мы беспечные и нелюбопытные, Сашка, в отношении самих себя! Сколько людей знают устройство радиоприемника или двигателя внутреннего сгорания — но при этом понятия не имеют, как устроен человек. Хотя бы самые элементарные вещи: где проходят кровеносные сосуды, где находятся органы, как расположены и связаны кости скелета… Авось не пригодится, думаем мы. И начинаем конструировать синхрофазотрон вместо того, чтобы разобраться, что у нас под кожей.

Я тогда лихорадочно перебирал в уме все воздействия, какие можно было бы использовать, чтобы остановить кровь. Вариантов было с десяток. Сдавить, нагреть, охладить — всё это я мог сделать, но что толку? Я не знал, что именно нужно и к чему это применить! А вдруг сделаю только хуже? Каким же беспомощным неучем почувствовал я себя тогда!

Знал ли что-то подобное профессор? Думаю, он бы сказал. Он же хотел жить. А может быть, он как раз знал, что магическими воздействиями ничего не исправить.

— Виктор Павлович, — голос Хунты донесся до меня как будто издалека, — берите рукоять и тяните. Медленно, но не останавливайтесь. Что бы ни произошло, сколько бы ни было крови, если я потеряю сознание — вы тянете до конца, пока клинок не выйдет. Справитесь?

Витька кивнул.

— Тогда начинайте.

Витька взялся за рукоять шпаги. Он потом говорил, что удивился, сколько сил пришлось приложить, чтобы клинок начал выдвигаться из раны. Ткань под моими руками быстро набухала кровью. Профессор не издал не звука, только его губы посинели и задрожали.

— Зажимайте сильнее, — сквозь зубы прошипел он. Я давил, как мог.

Наконец обломок шпаги оказалась в руках Витьки.

— Быстро убирайте, — прошептал Хунта. Я не понял до конца, почему даже сломанное оружие нужно было поскорее завернуть во что-нибудь. Возможно, это какое-то суеверие или традиция, но и первое, и второе не возникают без причин. Витька неловко замотал шпагу и вынес из гостиной.

Я почувствовал, что профессор всё сильнее клонится вперёд, и мне пришлось не только зажимать рану, но и поддерживать его.

— Не убирайте ткань, — сказал он тогда. — Совсем намокнет — кладите сверху ещё.

Я увидел на его груди несколько старых шрамов. Некоторые, наверное, были от пуль. Впрочем, я и без этого догадывался, откуда он знает, что делать.

— Витька, — попросил я, — сверни ещё кусок.

Корнеев стал рыться в обрывках простыней. И в этот момент Роман исчез из гостиной. Решение, которое он принял, было, пожалуй, самым правильным из всего, что мы могли сделать.

 

В этот же самый момент я уже час пытался убедить Татьяну, что не знаю, где Роман. Она пришла ко мне в электронный зал вскоре после того, как на поляне должна была начаться дуэль. Я пытался казаться очень занятым, но её это не обмануло. Она уже была убеждена на сто процентов, что Роман от неё что-то скрывает.

Я в пятидесятый раз высказал версию, что он ушёл домой работать над докладом, когда в полуметре от меня возник Роман, весь в грязи, мокрый, в разорванной водолазке и с окровавленным бинтом на руке. Татьяна ахнула.

Роман одной рукой схватил Татьяну за локоть, другой зажал ей рот.

— Всё потом, — тихо сказал он и посмотрел на меня. — Двоих не смогу. Знаешь, где его дом? С заднего крыльца заходи.

Я кивнул. Роман и Татьяна исчезли. Я рванул к двери. Она, как по волшебству, открылась прямо передо мной — и я влетел в руководителя отдела Линейного Счастья. Фёдора Симеоновича это, впрочем, совсем не смутило, а скорее наоборот.

— Саша, как хорошо, что я вас з-застал! — радостно сообщил он мне. — А то сегодня ч-что-то все разбежались, я думал, вы т-тоже уже закончили.

Я не нашел ничего лучше, как молча кивнуть.

— Ну да, п-погода хороша, весна-красна… — согласился Киврин. — Лель мой, Лель мой, лёли-лёли Лель…⁽²⁾ Так бишь с чем я к вам, Саша? Вчерашний расчёт.

Он протянул мне листок. Я машинально взял.

— П-понимаете, в чем дело, Александр Иванович, не п-подтверждается результат экспериментами. Вот хоть убей. Семь раз пробовали — на п-порядок выше выходит, и всё тут. Может, ошибка какая, а? Давайте еще разик посмотрим программку.

Я опять кивнул, и мы пошли к моему столу.

Четверть часа Фёдор Симеонович увлечённо рассказывал мне про эксперимент, для которого делался расчёт, про результаты уже проведённых экспериментов и про планы на будущее, а я тупо смотрел в программу и пытался не представлять себе, что происходит там, куда Роман унёс Таню.

Наконец Киврин заметил моё состояние. Он замолчал, внимательно посмотрел на меня и негромко спросил:

— Саша, случилось что?

Я вздрогнул и поднял глаза от программы.

— Нет-нет, всё в порядке, Фёдор Симеонович. Это я немного… задумался.

Наверное, на моем лице было что-то такое написано, потому что Киврин вдруг звонко хлопнул себя по лбу.

— Ах, я, старый олух! — авторитетно заявил он, чем поверг меня в полное недоумение. — Н-ничего окромя работы вокруг себя не вижу. Вы же куда-то спешили, а т-тут я со своим расчётом… День-то рабочий давно уж т-того — закончился. Я вас задерживаю, да, Саша? А вы стесняетесь мне сказать об этом, верно? Д-давайте завтра. Завтра это всё перерешаем. Никуда ж не убежит оно до завтра, п-правда?

Я всё так же ошалело кивнул. Фёдор Симеонович истолковал это по-своему.

— Свидание, да? — шёпотом спросил он и подмигнул. — Ждёт уже, да? Ну, бегите, бегите. Молодость одна, второй не будет.

— Спасибо! — прошептал я и бросился вон из вычислительного зала под «В роще девицы все врозь разбрелись…». Я действительно был в тот миг очень благодарен догадливому Фёдору Симеоновичу.

Выбежав из института, я схватил чей-то велосипед, стоявший у входа, и погнал на окраину Соловца.

 

Когда я, мокрый, как после бани, вошёл наконец в гостиную в доме Хунты, там была уже не такая нервная обстановка. Татьяна заканчивала накладывать повязку на плечо профессора, Витька собирал с пола перепачканные в крови обрывки простыней, Эдик вытирал следы грязи на полу. Романа нигде не было видно.

— Я сейчас буду называть всё, что мне нужно, — говорила Татьяна магистрам, продолжая бинтовать плечо профессора, — а вы мне это достанете. Вот как хотите, но чтоб через час всё было.

— Будет, — пообещал Корнеев.

Она начала диктовать. Корнеев сотворил карандаш и бумагу и лихорадочно записывал. Как только Татьяна закончила список, Витька тут же исчез.

— Раньше как-то проще обходились, — заметил Хунта.

— Исходы были соответствующие, — резко ответила Таня и добавила уже мягче: — Ещё чуть-чуть потерпите?

— Да, — ответил профессор. Он, видимо, понял Татьяну, чего нельзя было сказать о нас с Эдиком. Что ещё?

— Кровать готова? — строго спросила нас Таня. Эдик, который, в отличие от меня, уже знал, где находится искомая кровать, побежал в спальню.

— Готова, — раздался через несколько секунд оттуда его голос.

Я увидел, что Татьяна совершенно серьёзно собралась подставить своё плечо Кристобалю Хозевичу, и спохватился:

— Может, я помогу?..

Таня и профессор одновременно посмотрели на меня.

— Может, — сразу согласилась Татьяна. — Только аккуратно.

Я постарался быть аккуратнее самого себя. Надо сказать, от меня потребовалось не так много — профессор, несмотря на всё произошедшее, мог стоять на своих ногах.

Таня помогла ему устроиться на кровати. Кристобаль Хозевич был бледен, его слегка знобило, но он держался.

— Налейте себе выпить, — сказал он нам. — И Татьяне Васильевне тоже. Мне не надо.

— Я тоже не буду, — отказалась Таня.

— А вы пробовали когда-нибудь амонтильядо? — Хунта сделал вид, что не услышал её слов. — Эдуард Борисович, найдите, пожалуйста, в гостиной есть бар.

Эдик принес бутылку и стаканы. Мы сделали по глотку, Татьяна только пригубила. Кристобаль Хозевич закрыл глаза. Таня тут же встревожено тронула его пальцы на здоровой руке.

— Всё в порядке, — ответил он, не открывая глаз. — Слабость только.

— Ещё бы, столько крови потеряли, — Таня озабоченно вздохнула. — И я не знаю, где достать обезболивающее.

Я чуть было не брякнул: «А зачем?» — но вовремя спохватился и промолчал. Надо значит надо. Мы тогда имели весьма приблизительное представление о нелегком Танином даре. А она, видимо, знала, что ей не хватит сил гасить боль от серьезной раны.

— Ты не назвала эти лекарства Вите? — спросил Эдик.

Таня покачала головой.

— Это рецептурные препараты. Без рецепта не отпустят. А Виктор, он такой… Он же может... В общем, как с диваном.

Мы невольно улыбнулись. Да, Витька такой.

— Но так нельзя! — продолжила Татьяна. — Это, вообще-то, кража называется. И провизору потом попадет, когда обнаружится недостача.

Она опять горько вздохнула.

Меня поразило, насколько иначе мыслила Таня. Мы (думаю, и профессор тоже) хоть и не хотели самим себе признаваться, но понимали, что наделали много глупостей и ошибок, и теперь с опозданием соображали, как избежать или хотя бы смягчить последствия. А Татьяна смотрела вперёд и делала всё, чтобы не пойти по сомнительному пути и не толкнуть на него других. Вот кто был настоящим провизором .

— А какие-нибудь растительные вещества? — без надежды в голосе спросил Эдик. — Белладонна, мандрагора…

— Конопля, — хмыкнула Таня. — Ты умеешь готовить экстракты?

Эдик покачал головой.

— Вот и я не умею. Я хирург, а не фармацевт.

Профессор открыл глаза и посмотрел на Таню.

— У меня есть то, что вы не внесли в список.

Она нахмурилась.

— И… что это, можно узнать?

— Морфин, — спокойно ответил Хунта.

На несколько секунд повисла тишина. В ней благоразумно растворился неозвученный вопрос «Откуда?».

— Сколько? — почему-то шёпотом спросила Татьяна.

— Должно хватить. По крайней мере, на этот раз.

Таня опять вздохнула.

— Ну, хорошо, допустим, эту проблему решили. Но…

— Об остальном не беспокойтесь, Татьяна Васильевна, — сказал Хунта. — Я иногда подолгу в институте не появляюсь, никто не заметит моего отсутствия. А если и заметят, я найду, что сказать. А вы идите, — он перевёл взгляд на нас с Эдиком. — И завтра возвращайтесь к работе.

Профессор снова закрыл глаза. Мы растерянно переглянулись. Это было похоже на приказ, ослушаться казалось и неуместным, и невежливым. Но Таня сжала губы и не двинулась с места.

— Вам нужна помощь, профессор, — негромко, но твёрдо сказала она. — Кто будет за вами ухаживать?

Кристобаль Хозевич ничего не ответил и глаза не открыл.

— Раз всё это из-за меня случилось, я буду, — тихо сказала Татьяна. — Если позволите.

Профессор опять промолчал. Мы решили, что молчание надо понимать как согласие.

— Мы можем ещё что-то сделать? — тихо спросил Таню Эдик. Но она покачала головой, одними губами прошептала: «Присмотрите за Романом», — и жестами показала, чтобы мы молча ушли. Мы подчинились и отправились на поиски.

 

Нашли мы Романа быстро — он был в своём флигеле.

Эдик заявил, что с него на сегодня достаточно, и ушёл, не сказав Ромке ни слова. Мне пришлось заново перевязать руку Романа. Повязка, наспех наложенная на поляне, испачкалась и сбилась, да и рану надо было обработать. Пока я неловко выполнял все манипуляции, Ромка угрюмо молчал. Я понимал его. Чего он добился? Совершенно не того, чего хотел. Вступился за Татьяну, а в итоге она не с ним, а со своим обидчиком. И Роман сам же её к нему привел.

Есть ли какое-то название для цепочки событий, в каждом звене которой у тебя нет выбора? Нет выбора, потому что ты предельно честен. А любые предельные значения опасны.

Но оказалось, Ойра-Ойра в тот момент думал о другом. Он негромко произнёс:

— Мало меня судьба наказала.

— Ты веришь в судьбу? — удивился я.

— Глупо отрицать очевидное, — сказал он, то ли отвечая мне, то ли продолжая свою мысль. — Это мне за мою гордыню, за то, что возомнил себя справедливее других. Хотел спасти Татьяну от экспериментов — и сам стал кроликом.

— Что ты имеешь в виду? — я заправил конец бинта под край повязки и опустил рукав на руке Романа.

— Хунта не мог не знать, какое оружие я выбрал.

— А у тебя был выбор?

— Да. Там было несколько клинков. Были и пистолеты, но когда я увидел шпаги, решение было мгновенным. Я выбрал. Мы договорились поздно вечером встретиться ещё раз, и тогда я тайком вынес оружие из института. Я был так увлечён своей идеей благородной мести, что мне даже в голову не пришло проверить шпагу на приборах.

— Она магическая?

— В любом предмете есть магия, как в любой материи есть энергия, — наставительно сказал Роман. — Из одних предметов её надо извлекать, а другие источают её сами, как урановая руда — радиоактивное излучение. Шпага была именно такой. По крайней мере, моя. А я понял это только в конце дуэли, когда разжал руку и отпустил эфес. У меня мир перед глазами изменился, а до этого я и не замечал, что вижу всё через какую-то пелену. Всё-таки современный человек не умеет обращаться с оружием. Этому, наверное, надо обучать с детства. А мы решили, что достаточно перековать мечи на орала и про всё забыть. У нас даже атом стал мирным. А технологию производства дамасской стали так и не смогли повторить. А сколько ещё таких сплавов и способов обработки существовало? Люди ведь всю историю занимались созданием оружия. Там сокрыт опыт тысячелетий. А магия металлов — вообще особая.

Я вот математик, теоретик. Может быть, окажись на моем месте Эдик или Витька, они как прикладники разобрались бы быстрее. Холодное оружие производят и сейчас. Есть же, в конце концов, кавалерийские шашки, приставные штыки. Но эта шпага — в миллион раз совершеннее современных поделок. Это как диван Бен Бецалеля рядом с ТДХ-80Е.

Любое оружие обладает силой воодушевления. Даже палка в руке будит в человеке скрытую отвагу, вселяет уверенность, дает обманчивое ощущение силы и правоты. А эта шпага была способна из капли злобы сгенерировать море ярости. И такую вещь Хунта позволил взять мне. Мне, который и так был озлоблен на него до белого каления! Я коснулся эфеса и не заметил, как мгновенно уверовал в собственную правоту, и даже более того: я решил, что имею право карать.

— Но Кристобаль Хозевич наверняка понимал, чем рискует.

— Понимал? Может быть. Но это его не остановило. Послушай, даже мы пренебрегаем техникой безопасности, если видим, что превышение допустимых параметров может дать интересный результат. А у него вся жизнь — это эксперимент. Бесконечный. Очень смелый. Ведь истина и страх — вещи несовместные.

— Разве ты живешь иначе? — осторожно спросил я.

— Не знаю, — пробормотал Роман. — Наверное, пока да. Надо попробовать по-другому. В общем, профессор преподал мне урок. Завтра пойду извиняться. Надеюсь, он поправится. Таня сказала, что очень повезло: не задета артерия, а иначе бы он истёк кровью у нас на руках ещё на поляне. Что бы я тогда делал?!.

И Роман закрыл лицо ладонями. Я впервые видел его в таком отчаянии. Но помолчав с минуту, он уже спокойно поблагодарил меня за помощь и стал разогревать чайник. Мы выпили по кружке крепкого чая, и я ушёл.

 

Однако это была не последняя исповедь, которую мне предстояло выслушать.

Ночью Витька не мог заснуть и ворочался на своей кровати, которая каждый раз жалостно скрипела и не давала заснуть мне. Наконец он повернулся на спину, рывком сел и обхватил колени руками.

— Скажи мне, Сашка, что такое жизнь?

Я не нашелся среди ночи, что ответить.

— Вот ты не знаешь, — продолжал Корнеев. — И никто не знает. А ведь мы живые. Понимаешь, Сашка, мы научились обращаться с материей и энергией. Токи, поля, волны, вещества, молекулы, атомы — все это нам понятно. Мы разобрались, что такое разум и научились подчинять себе волю. Мечты, эмоции, желания — всё это мы изучаем, можем генерировать, конструировать, модулировать. Мы почти докопались даже до смысла жизни, но не до неё самой!

За все века мы так и не смогли чётко сформулировать, что такое жизнь. Ни на йоту не приблизились к пониманию. А ведь за жизнью не надо лезть под землю, спускаться в морские глубины, подниматься в небо. Она здесь, рядом, всегда! В наших формулах есть поправки на биополя — такие же, как поправки на погоду или фазы Луны. Пишут что-то про животворные токи, а зафиксировать их приборами никто не может.

Вот я могу создать дубля — но он неживой. Могу провести себя или тебя сквозь стену — но только трансформирую вещество и энергию вокруг живого. Сашка, я разбирал карасей до элементарных частиц — нет там жизни. Но ведь карась живой! Жизнь — она как Белый тезис. Все знают, что она есть, но не могут понять, где её искать. Мы можем имитировать жизнь, моделировать живое, можем уничтожать — о, это у нас лучше всего получается! А создать — нет.

— Ну, почему же? — рискнул возразить я. — Люди же рождаются… хм… от людей. Мужчина и женщина создают нового человека, появляется ребёнок, новая жизнь.

— Нет, в том-то и дело. Жизнь не появляется, она только занимает новую форму. Мы не создаем, мы участвуем в процессе. Как станки, как роботы. Мы выполняем программу жизни. Создать жизнь мы не можем.

— Слушай, Корнеев, ну и мысли тебе приходят в голову посреди ночи! Я понимаю, ты под впечатлениями, но что-то далеко они тебя завели.

Витька посмотрел на меня, и даже в темноте, не видя его глаз, я почувствовал, как странен был этот взгляд.

— Переучусь на биолога, — сказал вдруг Витька и рухнул на подушку. Кровать под ним взвыла, а сосед заколотил в стену.

— Корнеев, иди гуляй, если спать не можешь!

— А в самом деле, пойду-ка я пройдусь.

Витька решительно встал, быстро оделся и вышел. Вернулся в комнату он только на рассвете.

---

1) Названия атакующих ударов в фехтовании.

Вернуться к тексту

2) Строка из Третьей песни Леля из оперы «Снегурочка» Н.Римского-Корсакова.

Вернуться к тексту

И думая, что дышат просто так,

Они внезапно попадают в такт

Такого же неровного дыхания.

В.Высоцкий. «Баллада о любви»

 

Дальше мне опять приходится восстанавливать события по неохотным рассказам, обрывочным фразам, иногда даже по взглядам и жестам.

Утром следующего дня Татьяна пришла в институт — профессор всё-таки настоял на своём. Она выглядела усталой, но по её лицу не было заметно, чтобы она плакала. Зашла к Роману, осмотрела повязку на его руке, дотошно расспросила меня, как я всё это делал, похвалила — и сделала всё заново. Роман осторожно спросил, как чувствует себя профессор. Она ответила, что пока в пределах нормы (мы задумались, как это понимать), но всё ещё впереди (мы поняли, что надо готовиться к любому повороту). Роман сказал, что зайдет извиниться. Таня пожала плечами:

— Попробуй. Не знаю, захочет ли он тебя видеть.

До обеда Татьяна была в институте, потом ушла. Мы понимали куда.

Вечером Роман отправился извиняться. Хунта принял его, выслушал, но разговора не получилось. Татьяна выпроводила Романа, сказав, что в его же интересах сейчас не тревожить профессора.

Следующие два дня Таня появлялась в институте на час-полтора. Она заходила к Корнееву, Корнеев звонил нам, и мы бежали в его лабораторию, откуда он бесцеремонно выпроваживал своих практикантов. Роман ставил на всё помещение купол акустической непроницаемости, и Татьяна коротко сообщала новости. До сих пор не понимаю, как за всё то время, пока профессор лежал дома, нас не заподозрили в заговоре против человечества.

Сначала новости были тревожные. Рана начала воспаляться, профессора лихорадило. Бодрствуя, он ещё держался, а во сне бредил на незнакомых Татьяне наречиях, и она жаловалась, как это ужасно, когда врач и пациент говорят на разных языках. Я спросил, навещает ли его кто-то, кроме неё. Она отрицательно покачала головой.

— Выходит, и вправду никто не знает? — предположил Эдик.

— Даже Киврин не приходил? — спросил Витька. — Они же вроде как приятели. Да и живет он рядом.

— При мне никого не было, — ответила Таня. — И кажется, что без меня — тоже.

— Мы можем чем-то помочь? — спросил Роман.

Татьяна покачала головой.

— Может, живую воду достать?

Про искусственную живую воду, получаемую в институте, я уже рассказывал. Но Роман имел в виду не её. Существовала ещё натуральная живая вода. Мертвых она тоже не воскрешала, но остальные эффекты от неё были ощутимы и заметны. Единственный известный источник аква вивификантем натуралис находился в Шамбале. Живой воды там было целое озеро, но имелась проблема с транспортировкой. Чтобы натуральная живая вода сохранила свои свойства, её нельзя было отрывать от земли. На практике это означало, что сосуды с водой нельзя было перевозить никаким транспортом. Их можно было только нести на себе, а водонос должен был проделать весь путь пешком и босиком. Отдел Геоведания и Океаномистики время от времени сообщал об обнаружении в разных уголках Земли животворных родников, но отправленные в эти места экспедиции вивификантность источников не подтверждали.

И тем не менее в институте было немного аква вивификантем натуралис. Она хранилась в специальных кожаных мехах, уложенных на дне колодца на цокольном этаже. Как эти мехи попали в институт, никто точно не знал. Говорили, что когда-то весь путь из Шамбалы прошёл водоносом Фёдор Симеонович. Сам он это отрицал, но многие всё равно верили. Чтобы заполучить несколько капель аква вивификантем натуралис для исследований, нужно было пройти множество долгих согласований. Но, может быть, Ойра-Ойра знал путь короче.

— Ну так что? — настойчиво спросил он. — Достать?

— Давайте оставим это на самый крайний случай, — вздохнула Таня. — Искусственной побольше достаньте.

Корнеев нырнул за диван, извлек оттуда бутыль вивификанта и протянул Татьяне. Роман хмуро глянул на Витьку и отвернулся.

День на пятый Таня стала повеселее. Воспаление удалось купировать, жар спал, профессор стал разговорчивее и упрямее. Татьяну приводили в отчаяние его требования давать ему книги, блокнот, карандаш и сигары.

А через неделю профессор появился в институте!

 

Витька влетел ко мне через потолок.

— Хунта в институте! — прошипел он на уровне децибел котла паровоза, выпускающего пар.

— Да ты что! — не поверил я.

— Сам видел!

— И как он?

— Как всегда! — развёл руками Корнеев.

Позвонили Эдику и Роману, они тут же примчались. Нас раздирало совершенно неприличное любопытство, но нельзя же было завалиться к руководителю отдела Смысла Жизни только за тем, чтобы спросить, как он себя чувствует.

В этот момент вошла Татьяна.

— Вот где вы все, — со вздохом сказала она. — Уже знаете?

Мы кивнули.

— Я сдаюсь. Это невозможный человек. Он вообще способен хоть кого-то слушать?

Мы дружно покачали головами.

— Сегодня утром он меня выгнал.

— Выгнал? — переспросил Витька, сжимая кулаки.

— Нет, успокойся, не буквально, конечно. На словах всё было очень вежливо. Сказал, что теперь может обслуживать себя сам, поскольку уже вполне в состоянии управлять дублями. А потом заявил, что ему непростительно будет продолжать пользоваться моей безграничной добротой, ибо не пристало молодой сеньорите столь часто и подолгу бывать в доме одинокого дона. Да что за предрассудки вековой давности?!

— Это Хунта, — сказал Эдик. — Благородный дон Кристобаль.

— Интересное какое благородство получается, — хмыкнула Таня. — Неделю пристало, а потом перестало? По-моему, это по-другому называется. В общем, теперь перевязки и обработки у него в кабинете. Я пошла.

Эдик спросил Романа:

— Может быть, ты всё-таки зайдёшь к профессору?

Но Ойра-Ойра наотрез отказался. Я подумал, что если механизм воздействия оружия на человека похож на действие радиации, как для сравнения сказал после дуэли Роман, то оружие ещё продолжало влиять на него.

 

А в остальном всё складывалось так идеально, как мы и надеяться не могли. Получалось что называется «шито-крыто». Никто ничего не знал, профессор поправлялся, всё возвращалось на круги своя.

Всё — да не всё. Тогда многое оказалось скрыто от нас.

В тот же день Татьяна, вернувшись после обеда за свой рабочий стол, обнаружила на нём книгу — по виду довольно старую, в тёмной обложке без каких-либо букв и знаков. Она открыла её — между пожелтевших страниц лист современной бумаги казался чисто-белым. Прочитав несколько слов, написанных, без сомнения, рукой профессора Хунты, она пошла в его кабинет. Впрочем, она и без этих слов уже поняла, зачем он её позвал.

— Я предлагала укол, — напомнила Татьяна.

— Татьяна Васильевна, по-моему, я чётко выразил своё мнение относительно этой грубой химии. Вы снимите боль гораздо лучше и аккуратнее.

— Иногда мне кажется, вы устроили всё это для того, чтобы мне было на ком практиковаться.

— Вы, конечно, ошибаетесь, Татьяна Васильевна, — примирительно ответил профессор. — Но, согласитесь, нерационально было бы не воспользоваться сложившимися обстоятельствами. Ваш дар необходимо развивать и совершенствовать. Я нашёл для вас книгу, в которой…

— Можно я начну? — перебила его Татьяна, — А вы будете говорить всё, что вам угодно, уже в процессе.

— Это не будет вам мешать?

— Не знаю, увидим.

— Где вам будет удобнее?

Татьяна указала на кушетку.

— Садитесь боком, я встану рядом.

Хунта вышел из-за стола.

— Как вы надели пиджак?

Он усмехнулся и снял его аналогичной обратной трансформацией.

— А почему вы не спросили об этом утром, Татьяна Васильевна?

— Потому что вы мне слова не давали сказать!

— Простите великодушно.

— Вот теперь всё снимайте.

Хунта аннулировал сорочку. В его глазах мелькнуло хитрое восхищение: эта аспирантка уже командовала им. Он не стал отвлекать её продолжением разговора: всё-таки рана ощутимо болела, и ему совсем не хотелось, чтобы неудачей закончился эксперимент, в котором он был одновременно и экспериментатором, и подопытным.

Татьяна справилась с задачей довольно быстро, Кристобаль Хозевич вежливо поблагодарил её. При необходимости он мог быть очень галантным и разговорчивым.

Татьяна вышла из его кабинета, но, сделав несколько шагов, остановилась и прислушалась. Прислушалась к своим ощущениям. В них было что-то новое, но едва уловимое, и трудно было подобрать слова, чтобы самой себе описать это. Но это было не неприятно. Впрочем, ощущение быстро рассеялось. Татьяна пожала плечами и вернулась к работе.

Вечером Роман проводил её в общежитие.

 

Болеутоляющие сеансы стали ежедневными. В субботу Хунта сказал, что будет в институте в воскресенье и спросил, сможет ли Татьяна прийти.

— А это вас не скомпрометирует? — дерзко ответила Таня, но тут же извинилась: — Простите. Конечно, приду.

Она пришла. После сеанса профессор в своей обычной манере поблагодарил её.

— Мне кажется, мой долг перед вами, Татьяна Васильевна, уже превосходит мою платежеспособность.

— Ещё нет, Кристобаль Хозевич, — в тон ему ответила Татьяна.

— Что я могу для вас сделать?

— Дайте мне в работу другую тему.

— А я разве так не сделал? — притворно удивился профессор.

— Нет.

— Совсем забыл в этой кутерьме. Сформулируйте сами.

— Правда? — не поверила ушам Татьяна.

— Потом согласуйте со мной всё-таки.

— Хорошо! — это условие не сильно её смутило, и она вся сияла.

— Хотите кофе? — вдруг предложил профессор. — Так, как варю его я, не варит никто, — не удержался и похвастал он.

— Вы здесь ещё и кофе варите?

— А почему бы и нет?

Один из книжных шкафов рядом со столом начал медленно отъезжать вглубь стены, открывая проход в смежное с кабинетом помещение. Оттуда действительно потянуло ароматом кофе и пряностей.

— Это самая секретная лаборатория в институте, — усмехнулся Кристобаль Хозевич, вставая.

— Вам бы левой рукой поменьше двигать, — напомнила Татьяна.

— Я справлюсь одной правой. Фу, как это коряво звучит по-русски! — тут же прокомментировал Хунта. — Ну, или… — он остановился. — Поможете мне?

Татьяна прикинула, сколько времени ей понадобится, чтобы добежать от института до общежития, где через час её должен был ждать Роман. И согласилась.

 

В понедельник Кристобаль Хозевич сдержал слово. Он утвердил тему Татьяны со всего одной несущественной корректировкой. О чём Таня тут же радостно сообщила нам. Только об этом. Про кофе не было ни слова.

— Значит ли это, Роман Петрович, что противник повержен? — спросил Корнеев, когда Татьяна ушла.

— По-моему, сомнений быть не может, — согласился Эдик.

— Не знаю, не знаю, — задумчиво покачал головой Роман.

— Чудеса случаются, — веско выдал банальную сентенцию Корнеев.

Роман не стал развивать дискуссию на эту тему.

 

Вскоре вовсю расцвело лето. В Соловец пришли белые ночи.

Рана профессора благополучно заживала, боли прекратились, сеансы стали не нужны, он снова с головой погрузился в работу. Может быть, он и хотел бы больше времени уделять своей талантливой аспирантке, но были незаконченные статьи, незавершённые серии экспериментов, кипа публикаций ждала рецензий, завлабы ежедневно приходили что-то уточнить и проконсультироваться. В общем, на Татьяну просто не оставалось времени.

Роман же время находил.

Как-то поздно вечером, по обыкновению задержавшись в институте до того часа, когда домовые-уборщики начинают особенно яростно шаркать швабрами и щётками, чтобы выгнать наконец из лабораторий мешающих им сотрудников, Хунта вышел из здания и остановился. Улица была пуста. Ночь была светла, воздух легок, чист и невесом, как никогда. И он решил прогуляться до дома пешком. Он отошёл уже на полсотни шагов, когда услышал за спиной молодые голоса. Знакомые голоса. Он быстро шагнул в тень соседнего здания и оглянулся.

Из института вышли Роман и Татьяна. Роман обнимал Таню за плечи, она беззаботно смеялась. Они остановились, огляделись с беспечностью влюбленных, которые вечно забывают, что если на улице никого нет, это не значит, что никто не смотрит из окон, и поцеловались. Поцелуй был долгим. Наконец благоразумная Татьяна упёрлась руками в грудь Романа.

— Увидят…

— Ну и пусть видят!

Они опять засмеялись и быстро зашагали по улице, взявшись за руки.

 

Увлечённость работой и Романом, видимо, притупили природную чуткость Татьяны. Когда ей случалось видеть профессора, а происходило это нечасто, она не замечала очагов боли в его ауре и посчитала свой долг врача исполненным. Но боль бывает разной.

Случайно она услышала обрывок разговора двух смысловиков из другой группы отдела.

— Тебе не кажется, что Изверг как-то сдал за последнее время?

Извергом смысловики за глаза называли своего патрона, если были злы на него за что-то.

— Есть малость, — согласился второй. — Хотя чёрт его разберёт. Вчера такую трёпку устроил Одихмантьеву — из того аж искры летели.

— Нервный он какой-то стал.

— Да он всегда такой был.

Дальше разговор перешёл на другую тему. Татьяна призадумалась.

Может быть, она что-то упустила из виду? Может, не всё так хорошо с заживлением раны, как пытался убедить её Кристобаль Хозевич? Как-то подозрительно быстро она затянулась... Конечно, вивификант и бальзам по рецепту Амбруаза Паре⁽¹⁾… Интересно, где он его вычитал? Нам говорили, что это легенда… Или застарелая травма колена опять тревожит?

Таня решила поговорить с профессором вечером, но перехватила уже в коридоре.

— Кристобаль Хозевич!

Он резко оглянулся.

— Татьяна Васильевна, я спешу. Зайдите завтра с вашим вопросом.

И на её глазах ушел в трансгрессию. На следующий день в институте его не видели.

Татьяна немного забеспокоилась, хотя ничего необычного в однодневном отсутствии Хунты не было. Однако профессор не появился и на следующий день. А когда Татьяну остановил в коридоре Киврин и спросил: «Г-голубушка, может, вы знаете, где К-кристобаль Хозевич?» — её охватило непонятное волнение.

— Простите, не знаю, не видела профессора сегодня, — торопливо ответила она и чуть ли не убежала от Фёдора Симеоновича.

— Ясненько… — пробормотал Киврин ей вслед.

Чувство, которое Татьяна тогда ощутила, она сама, рассказывая про тот день, называла тоской. Трудно сказать, насколько точно это описание. Когда речь заходит о чувствах, слова всегда неточны и не могут передать всего, что переживает душа.

---

1) Амбруаз Паре (ок.1510-1590) — французский хирург, считается одним из отцов современной медицины. В 1545 г. издал книгу «Способ лечить огнестрельные раны, а также раны, нанесенные стрелами, копьями и иным оружием», в которой отверг господствовавшую тогда теорию ядовитости продуктов сжигания пороха и полностью отказался от использования кипящего масла при лечении ран. Холодный бальзам Амбруаза Паре предположительно представлял из себя смесь на основе яичного белка, розового и терпантинового масел.

Вернуться к тексту

Если лучшие будут бросаться в пролёты,

Скиснет мир от бескрылых гиен и тупиц!

Полюби безотчётную радость полёта...

Разверни свою душу до полных границ.

Саша Чёрный. «Больному»

 

Через пару дней в институте стало известно, что Кристобаль Хозевич болен. Официально распространяемым диагнозом была простуда. Смысловики по первости язвили, что не надо класть в мартини столько живого льда и сидеть под открытой в подпространство форточкой. Было как-то трудно поверить, что можно простыть посреди лета. Но постепенно в отделе Смысла Жизни ощутили отсутствие кипящей энергии и дерзкой мысли руководителя, и насмешки прекратились.

Прошла неделя, за ней другая. Хунта в институте не появлялся. Не появлялся физически, а в остальном он к работе вернулся. Вся экспериментальная часть исследований была переложена на сотрудников. Завлабы ежедневно относили ему отчеты, статьи и доклады на рецензию, новые журналы с публикациями, книги из его кабинета и институтского хранилища. По их рассказам, профессор неизменно встречал посетителей в беседке перед домом, даже если погода была дождливой. В дом никого не пускал, но общался охотно. Правда, поговаривали, что он стал уж очень резок в суждениях, но при этом утратил изящество речи: чтобы понимать его, уже не требовался словарь.

Так прошёл месяц. За это время Хунта ни разу не вызвал к себе Татьяну и работой её не интересовался. Впрочем, на это никто не обратил внимания. Подумаешь, аспирантка…

А Татьяна заметно приуныла. Она уже не танцевала так искромётно на занятиях в клубе, да и сам клуб потихоньку свернулся до группки самых что ни на есть преданных любителей танцев, которых терзал завкадрами, все ещё рассчитывавший представить на всесоюзный конкурс какой-нибудь номер (только не румбу, разумеется). Эдик ещё заходил, а Витька бросил это дело. Перестал танцевать с Татьяной и Роман — у него вечно было работы по горло, а в танцах теперь уже не стало необходимости: все давно считали Татьяну его девушкой и даже делали ставки, когда Роман Петрович Ойра-Ойра решит себя окольцевать в третий раз.

 

Татьяна всё чаще проводила вечера одна. Ей было тоскливо и в пасмурный день, и в солнечный. Это позже кандидат наук Татьяна Васильевна Смирнова подробно опишет и обоснует этот эффект, сформулирует теорию и с блеском защитит на ней докторскую, а в то лето аспирантка Таня ещё ничего не знала и только терзала свою память, пытаясь вспомнить то чувство чужой, но знакомой боли, без которой ей теперь как будто чего-то не хватало.

После многих часов размышлений Татьяна наконец решила, что ей просто необходимо увидеться со своим научным руководителем. В конце концов, у неё готова первая часть работы, он обязан оценить и дать рекомендации. Она собрала всё, что хотела показать. Папка получилась объёмной. Таня прихватила для стопроцентного аргумента книгу, которую ещё в мае дал ей Кристобаль Хозевич, — он же сказал, что она из его личной библиотеки, значит, надо вернуть. В начале рабочего дня (завлабы обычно бегали со своей почтой к патрону после обеда) Таня пришла к дому профессора.

Сказать, что ей было жутко, — это всё равно что равнодушно пожать плечами. Но она всё-таки толкнула калитку и вошла. Была середина августа, ветки старого сада клонились к земле под тяжестью наливавшихся яблок. Таня заглянула в заросшую плющом беседку. Там на столе стояла чашка с недопитым кофе, лежала пара книг, несколько листов рукописи, прижатых увесистым пресс-папье, но самого профессора не было.

Таня поискала в себе ещё немного храбрости, но не нашла и решила подождать в беседке. Ждала она долго. Солнце уже поднялось высоко, стало жарко, по саду поплыл яблочный аромат. Наконец слух Татьяны, до предела напряжённый, уловил в доме шаги. Дверь открылась, и с крыльца спустился профессор.

Как он изменился за те полтора месяца, что Татьяна его не видела! Он сильно осунулся, двигался медленно и как-то неуверенно, сутулился и тяжело опирался на трость. И хотя Таня не почувствовала его физической боли, у неё не возникло сомнений, что какая-то боль его мучает и давно.

Татьяна робко встала. Хунта шёл, глядя себе под ноги, и её не видел. Когда он приблизился к беседке, она тихо сказала:

— Здравствуйте, профессор.

Кристобаль Хозевич вздрогнул, замер и поднял голову.

— Таня?..

По одному этому слову, по одной оговорке — и по тысяче иных признаков, доступных только любящему женскому взгляду, — она поняла, что все сорок семь дней, в течение которых они не виделись, все сорок семь бесконечных дней и столько же полубессонных ночей он думал о ней во сто крат больше, чем она думала о нём.

Татьяна уронила папку и книгу и бросилась на грудь профессора. Он пошатнулся, и она, испугавшись, что он не устоит на ногах, крепко обняла его.

— Ты всё-таки пришла, — прошептал профессор.

Так они объяснились. Без букетов и подарков, без поцелуев, без слёз радости. Признались друг другу и самим себе, что безмерно, безгранично, беспредельно любят. Странные они люди, эти маги.

 

Не знаю, по какой технологии было проведено воскрешение Лазаря. Судя по тому, что эту операцию так и не удалось повторить, технология была не отработана до конца, и воскрешение оказалось скорее побочным эффектом, а не результатом.

Зато я своими глазами видел, как воскресал профессор Хунта. Когда он появился в институте после полуторамесячного отсутствия, я с трудом его узнал. Казалось, за полтора месяца профессор постарел на двадцать лет. А через пару недель руководитель отдела Смысла Жизни вновь был энергичен, элегантен и безупречен. Он сумел отыграть у судьбы потерянные в дни безответных страданий годы. А потом азартно предложил новую партию и выиграл ещё лет десять-пятнадцать.

На самом деле, думаю, он с благородной ответственностью понимал, что любить столько молодую особу — это не только удовольствие, но и необходимость соответствовать. Но Хунта не молодился, это было бы ниже его достоинства. Он всего лишь не позволял себе оправдываться возрастом. Глаза профессора снова легко прожигали оппонента и стену за ним насквозь. Речь опять была столь непостижима, что не помогали никакие словари. А из вечно нахмуренных бровей, одна из которых была будто презрительно вздернута старым шрамом, из усов и бородки, которую он то отпускал, то сбривал, совершенно исчезла проседь. Поэтому сказать о доне Кристобале «седина в бороду — бес в ребро» значило бы погрешить против истины. Завистники пытались намекать на краску, но это была глупейшая ложь.

Татьяна и Хунта соблюдали строжайшую конспирацию. Никто и никогда не мог сказать, не солгав, что своими глазами видел между ними хоть что-то, указывающее на близкие отношения. И тем не менее уже в сентябре весь институт не просто был уверен, а абсолютно точно знал: профессор и аспирантка страстно влюблены друг в друга.

Романы между сотрудниками института случались и раньше. Коллектив был в значительной мере молодой, а с кем ещё пообщаться в соловецкой глуши младшей научной сотруднице, как не со своим симпатичным и образованным коллегой? Руководство не возражало, если такое общение не сказывалось разрушительно на ходе исследований. В нескольких отделах успешно работали семейные пары, и уже подрастали наукоёмкие наследники.

Но тут случай был исключительный: увенчанный всеми мыслимыми лаврами профессор с мировым именем, руководитель отдела, корифей науки — и зелёная аспирантка! Как же не поболтать об этом в курилке или за чашкой чая?

Как отнёсся к этому Роман? Он догадался обо всём одним из первых. А может, Татьяна сама прямо ответила на его прямой вопрос. Как бы то ни было, вскоре после воскрешения Хунты Роман попросил Невструева освободить его от индивидуальных занятий с Татьяной по матмагии и сразу был освобождён. Пару дней он ходил мрачнее тучи, ещё два дня напевал за работой арию герцога из оперы «Риголетто»⁽¹⁾, а потом заявил: «К чёрту всех баб!» — и предложил руку и сердце единственному предмету своего обожания — науке. Она, надо сказать, предложение приняла, союз их был весьма длительный, крепкий и плодотворный. Роман блистал с докладами на семинарах, конференциях и симпозиумах и строчил докторскую. Ему прочили будущее великого учёного, и в этот раз отдел Предсказаний и Пророчеств не ошибся. Но это совсем другая история.

 

Один уездный врач говорил: что доктору хорошо, то и пациенту полезно⁽²⁾. Не знаю, насколько это утверждение справедливо в обратную сторону, но для Татьяны любовь Кристобаля Хозевича действительно многое определила и в жизни, и в работе. Прежде всего, она дала ей возможность быстро развивать и совершенствовать свой уникальный дар.

К сожалению, за всё хорошее в этом мире приходится платить, и иногда плата оказывается уж очень высока. Почему-то Вселенная решила, что будет справедливым наказать профессора за его безграничную любовь. С приходом осени его начали мучить мигрени. Он упорно отказывался от каких-либо консультаций с врачами и тем более от лекарств и требовал от Татьяны, чтобы она шлифовала и оттачивала свой дар целительства на нём. Он был готов подставить под её руки боль слабую, сильную, только что возникшую, выдержанную полдня, день и даже два, и требовал, чтобы она не только помогала ему, но и оценивала и анализировала весь процесс. Татьяна ругала его, когда ради сложного задания он мучил себя слишком долго, но переубедить профессора было крайне трудно.

Единственное, чего Хунта не мог, и это его огорчало и даже сердило, — вызвать в себе боль в удобное время. Тане порой приходилось поздно вечером убегать из общежития и мчаться огородами и краем леса к его дому, где он ждал в гостиной, напряженно сжимая пальцами виски. Постепенно ей требовалось всё меньше времени, чтобы укрощать мигрени профессора, и всё чаще после такого сеанса Кристобаль Хозевич не отпускал Татьяну, беспокоясь, как бы ни случилось с ней чего дурного ночью на тёмных улицах.

Но беда пришла не оттуда.

---

1) Имеется в виду ария герцога Мантуанского из оперы Джузеппе Верди «Риголетто», которая начинается словами: La donna è mobile — «Женщина не постоянна», или, в самом известном поэтическом переводе: «Сердце красавиц склонно к измене».

Вернуться к тексту

2) Предположительно: неточная цитата из киносценария Г.Горина «Формула любви»: «Коли доктор сыт, так и больному легче».

Вернуться к тексту

Ведь гибли всегда самые интеллигентные… певцы, или люди, знающие коренья, или художники… или кто не мог смотреть, как другие мучаются…

А. и Б. Стругацкие. «Сказка о Тройке»

 

Осень уже свернула на зиму, близился декабрь, когда однажды утром Роман влетел в электронный зал и хлопнул передо мной на стол свежий номер «Соловецкой правды».

— Каков подлец, а? Вот сволочь мстительная!

— Кто сволочь? — не понял я.

— Кто-кто! Выбегалла, конечно!

Профессор Выбегалла уже давно имел зуб на Кристобаля Хозевича. А на последнем Учёном совете сумел-таки вывести из себя бывшего Великого Инквизитора, и они сцепились насмерть в непримиримой дискуссии вокруг выбегалловских планов. В итоге Учёный совет новую тему Выбегаллы отклонил, и его «родильный дом» лишился солидной доли финансирования и части оборудования. Видимо, не найдя иных способов отомстить, Выбегалла пошёл на откровенную низость.

Я развернул газету. Статья называлась «Наука мужского рода». Сначала текст напыщенно воспевал равноправие во всех областях и сферах, которое дало советской женщине советское же государство. А затем весьма неплавно статья переходила к буржуазным пережиткам на местах. Более чем прозрачно намекалось, что некий руководитель отдела в известном всем институте, по происхождению, между прочим, иностранец, не гнушается не только всячески эксплуатировать своих сотрудниц и присваивать результаты их научного труда. О, нет, он ещё и шантажирует их своими опять же буржуазными (следовало понимать — непристойными) домогательствами, а они, бедные, боятся, молчат и всё терпят. Совершенно не к месту был притянут немецкий лозунг «Киндер, кюхе, кирхе», а в остальных местах статья была так набита галлицизмами, что не оставалось ни малейших сомнений, кто диктовал её Б. Питомнику, чьим именем она была подписана.

Пока я читал, Ойра-Ойра не замолкал ни на секунду, подбирая самые изощренные эпитеты к выходке Выбегаллы. По тому, как искренне негодовал Роман, я убедился, что он давно простил Татьяну, и не опускался до того, чтобы ненавидеть Кристобаля Хозевича.

Роман наконец замолчал, и тогда я спросил:

— А Таня знает?

— О статье? Наверное, ещё нет. Но ты прав, будет лучше, если она узнает об этом от нас.

И хотя я ничего такого не предлагал, мне пришлось вместе с Романом топать на седьмой этаж. В лаборатории мы Татьяну не застали, а на наш вопрос, где она может быть, смысловики посмотрели на нас, как на с Луны свалившихся.

— Там, конечно, — сообщил один из лаборантов, кивнув через три стены в сторону кабинета Хунты.

— Тем лучше, — сказал Роман и опять потащил меня за собой.

Он уверенно постучал, и дверь, тихо рыкнув, пропустила нас. Профессор, безусловно, видел сквозь неё, кто пожаловал, но, вероятно, включил нас в круг тех, кому было позволено наблюдать буржуазную научную этику в действии.

Когда мы вошли в кабинет, Татьяна сидела за профессорским столом и что-то писала. Сам профессор, устроившись в кресле гипнотизёра и закинув обе ноги на кушетку, курил и, вероятно, диктовал ей.

Татьяна Васильевна была, как всегда, очаровательна. Кристобаль Хозевич, как всегда, выглядел безупречно, а одет был и вовсе с претензией: вместо галстука под ворот сорочки был повязан шёлковый платок. Пиджак висел на спинке кресла, которое сейчас занимала Татьяна.

Когда мы вошли, Хунта через плечо посмотрел на нас, и мы успели захватить остаток приятной улыбки. Но, увидев наши напряжённые лица, профессор мгновенно стал серьёзным и встал.

— Роман Петрович, Александр Иванович, чем обязан?

Роман протянул ему газету.

— Не сочтите за дерзость, профессор, просто хочу предупредить.

Хунта быстро пробежал глазами текст статьи.

— Ах, вот как… — пробормотал он и аккуратно испепелил газету. — Прошу вас, господа, остаться с Татьяной Васильевной здесь до моего возвращения.

По обращению «господа» я понял, что Хунта не просто взбешён, — он разъярён до самой крайней степени.

— Что случилось? — забеспокоилась Татьяна. — Я могу узнать?

— Нет, — отрезал Хунта. — Это сугубо мужское дело. Роман Петрович, Александр Иванович, я надеюсь на вашу честь.

И он быстро вышел. Вместе с ним исчез его пиджак. Татьяна взволнованно смотрела на нас. Роман вздохнул и коротко рассказал ей, в чём дело.

Ждать развязки пришлось недолго. Минут через десять на столе профессора зазвонил телефон. Таня сняла трубку.

— Да, это я, Янус Полуэктович.

Мы с Романом переглянулись.

— Конечно, сейчас подойду. — Она положила трубку и посмотрела на нас с Романом. — Надо идти.

— Я провожу, — тут же сказал Роман. Мы вышли в коридор. И в этот момент где-то на соседнем этаже раздалось несколько странных хлопков, похожих на выстрелы, но не таких громких. Таня тихо ахнула.

— Это на шестом, — быстро сказал Роман. На шестом этаже была лаборатория Выбегаллы.

Мы побежали к лестнице. Впереди и позади нас открывались двери, сотрудники института задавали друг другу один и тот же вопрос. Мы знали ответ на него лишь частично и с ужасом догадывались о том, чего не знали наверняка.

Мы спустились на шестой этаж и тут же вынуждены были зажать носы.

— О, кажется, всё веселее, чем мы думали! — бодро крикнул Роман. — Иди к директору, — сказал он Татьяне. — Иди, так будет лучше.

Она молча кивнула и стала спускаться дальше. А мы свернули на шестой.

У дверей «родильного дома» уже собралась небольшая толпа. Мы протолкались вперёд.

Пол, стены и даже потолок лаборатории были заляпаны какой-то серо-зелёной слизью. На единственном автоклаве, оставшемся в «родильном доме» после битвы на Учёном совете, не было крышки и, по-моему, доброй половины заклепок. Сам Выбегалла в ватнике с оторванным рукавом что-то быстро и неразборчиво говорил по телефону, прикрывая рот ладонью. Когда он повернулся к дверям, мы увидели, что у него на лбу красуется здоровенная шишка, а правый глаз уже почти заплыл.

Роман прыснул и активно дал задний ход.

— Так ему и надо, — сказал он, когда мы оказались за спинами собравшихся. — О рецензиях на статью надо думать до публикации.

— Я буду жаловаться! — во всеуслышание заявил Выбегалла. — Это попытка де сесе ма ви!⁽¹⁾ Пусть во всем разбираются … эта… компетентные органы. Если некоторые господа-товарищи не в состоянии, значить, выносить справедливую критику, эксклюр их де ла сосьете бьенсеан.⁽²⁾

— Э, куда загнул, — заметил я.

— Пусть пыжится, — ответил Роман. — Пока это только брызганье слюной.

Мы потолкались на шестом этаже ещё немного, встретили Витьку Корнеева, изложили ему ситуацию. Никаких подробностей происшествия нам узнать не удалось. Разумеется, около лаборатории Выбегаллы никто Кристобаля Хозевича не видел. Так что доказать его причастность к ЧП можно было только по мотивам. А желающих насолить Выбегалле имелось более чем достаточно.

 

Когда Таня вошла в кабинет директора, Хунта уже был там. Он бросил в её сторону короткий и абсолютно безразличный взгляд и снова повернулся к директорскому столу.

То, что разговор будет из ряда вон выходящим, Татьяна поняла сразу. За столом сидел А-Янус, а у окна стоял У-Янус. Вот так, в двух лицах, директор занимался делами крайне редко. А сейчас в воздухе висело такое напряжение, что у Татьяны невольно перехватило дыхание.

— Присядьте, — сухо обратился к ней А-Янус.

Она хотела сесть рядом с Кристобалем Хозевичем, но У-Янус указал ей место с другой стороны стола, напротив профессора.

— Ваше поведение меня шокировало.

Татьяне показалось, что эту фразу произнесли два голоса одновременно, и она не поняла, на какого директора смотреть. Продолжил А-Янус.

— Я полагал, что в нашем институте работают люди воспитанные и разумные. Подобного можно было ожидать от дворников и посудомоек и не здесь, а в подсобках на заднем дворе. А в это здание люди приходят работать! Это научное учреждение, если вы об этом забыли. Научное учреждение, а не кабак и не дом свиданий!

Хунта, до сих пор рассматривавший что-то на краю директорского стола, вскинул голову, и глаза его яростно полыхнули, но лишь на миг. Потом он снова принялся изучать древесный узор на крышке стола.

— Вам следовало бы… — продолжал А-Янус, но его прервал тихий голос: У-Янус говорил, глядя в окно. — Вам следовало быть осторожнее. Никогда не надо смешивать работу и личную жизнь. Ничем хорошим это не заканчивается. Конечно, вы не первые и не последние, кто совершает эту ошибку. Но именно ваша ошибка меня серьезно тревожит.

— Янус Полуэктович, — не выдержал Хунта, — но это произошло не сегодня и не вчера! О чём…

— Сегодня произошло вот это, профессор! — А-Янус ткнул карандашом в номер газеты, который лежал перед ним на столе. — И поэтому я говорю: достаточно. В опытном хозяйстве китежградского НИИ КАВО уже год пустует ставка помощника ветеринара. Татьяна Васильевна, завтра же вы выезжаете туда.

— Татьяна Васильевна — врач, а не ветеринар! — попытался возразить Хунта.

— Возможно, — холодно отрезал А-Янус. — Но науку нельзя делать только в чистеньких лабораториях. Стерильные разработки нежизнеспособны.

— Это для вашего же блага, — опять заговорил У-Янус. — Не надо дразнить гусей. Чем быстрее вы расстанетесь, тем быстрее будет забыта вся эта история. Идите собираться, Татьяна Васильевна.

У Тани на глазах навернулись слёзы, но она послушно встала.

— Нет, погодите, — решительно сказал Хунта и тоже встал, с грохотом отодвинув стул. — Я могу попросить у вас лист бумаги? — обратился он к А-Янусу.

— Можете. Но заявление «по собственному» я не подпишу. Выбирайте: или отпуск, или командировка.

— Кристо, дорогой, успокойся, — У-Янус по-прежнему смотрел в окно, словно в кабинете никого не было.

— Неужели вы не понимаете, профессор, — опять зазвучал голос А-Януса, — что губите научную карьеру — и Татьяны Васильевны, и свою? Я допускаю, что ваша карьера вам глубоко безразлична, но у Татьяны Васильевны ещё вся жизнь впереди. Она талантлива, она щедро одарена природой, она упорна и терпелива, она много сможет добиться, если будет заниматься наукой, а не стиркой вашего белья! — резко закончил А-Янус. У-Янус поморщился и вдруг спросил:

— Вам не кажется, товарищи, что чем-то пахнет?

В этот момент раздался гудок селектора. А-Янус нажал кнопку.

— Маргарита Николаевна, я же просил не беспокоить!

— Извините, Янус Полуэктович, — пропел совершенно не извиняющийся голос секретарши, — но тут поступила бумага, на которую вам необходимо срочно взглянуть. Тем более, что это имеет прямое отношение к…

— Зайдите, — прервал её А-Янус.

Секретарша тотчас возникла на пороге кабинета. Она процокала каблучками, бросив на Татьяну и Хунту два нахально-любопытных взгляда, положила перед А-Янусом слегка помятый лист и прошествовала обратно в приёмную. Запах в кабинете стал явственнее. Директор начал было читать, но остановился, поднял лист и принюхался. Пробормотал что-то невнятное, поправил очки и стал читать дальше.

— Та-ак, — протянул он, поднимая глаза от бумаги. — Это уже слишком! Видно, зря весной я закрыл глаза на ту мальчишескую выходку, хулиганство, которое вы устроили с Романом Петровичем. Я сделал вид, что ничего не произошло, лишь потому что это было вне стен института и в нерабочее время.

— Ты неисправим, дон Кристобаль… — прошелестел от окна У-Янус.

— Но это!.. — А-Янус потряс бумагой и стал читать: — «Уничтожено ценное научное оборудование, являющееся государственной собственностью. Нанесены опасные для жизни телесные повреждения, а именно — синяк под глазом…»

У-Янус тихо засмеялся. А-Янус поджал губы, скрывая улыбку, и продолжал:

— Профессор Выбегалла, конечно, преувеличивает, но тем не менее это… Это же преступление! Нет, я едва могу поверить! Два профессора подрались, как какие-то лавочники! Кошмар! Позор!

— Амбруазыч, конечно, подлец, — тихо сказал У-Янус, — но это не оправдывает тебя, Кристо. Надо было как-то иначе, иначе.

— Как — иначе?! — не выдержал Хунта. — Нет, Янус, иначе нельзя. Подлецам надо бить морду!

— Кристобаль Хозевич! — А-Янус стукнул ладонью по столу. — Что за выражения! В кабинете директора!

— В присутствии дамы, — добавил У-Янус.

Но Хунта уже справился с эмоциями.

— Значит, говорите, это преступление? — с вызовом произнёс он. — Очень хорошо! Но тогда не угодно ли будет доказать, что преступник — именно я? А то ведь всем известно, как многомудрый Амвросий Амбруазович обращается с казённым оборудованием. И его заявление может оказаться наглой попыткой скрыть истинные причины порчи государственного имущества.

Последние три слова он произнес с явной издёвкой. А-Янус задумался.

— Выбегалла, наверное, милицию уже вызвал, — едва слышно как будто подсказал ему У-Янус.

— Этого ещё не хватало… — пробормотал А-Янус. С минуту в кабинете царило молчание. Потом А-Янус резко выпрямился за столом.

— Татьяна Васильевна, Кристобаль Хозевич, подождите в приёмной, — директор по селектору вызвал секретаря: — Маргарита Николаевна, Выбегаллу ко мне. Немедленно!

 

В приёмной Хунта сразу прошёл к окну и, распахнув одну створку, обеими руками оперся о подоконник. Татьяна присела на краешек стула. Маргарита Николаевна вызвала по телефону Выбегаллу. Он тотчас примчался — с пластырем на лбу, разорванным ватником под мышкой и шлейфом неприятного кислого запаха. С победоносным видом он прошествовал в кабинет директора, смерив Хунту и Татьяну презрительным взглядом. Маргарита Николаевна зажала нос, достала духи и побрызгала ими вокруг себя. Потом встала, поправила перед зеркалом причёску, пропела на ухо Татьяне: «Если Янус меня спросит, скажи: вышла на минуточку» — и исчезла из приёмной.

Хунта обернулся. Таня бросилась к нему и замерла, спрятав лицо у него на плече.

— Зачем вы это сделали? Если на каждого мерзавца обращать внимание…

— Твоё светлое имя и моя честь — слишком ценные вещи, — тихо сказал Хунта, целуя её волосы. — За них я буду драться до конца. И тебя я никуда не отпущу. Или ты останешься здесь, или я уеду вместе с тобой.

Таня ничего не ответила. Пиджак Кристобаля Хозевича пах сигарами и кофе. Татьяна чуть повернула голову и услышала, как громко и часто бьется сердце профессора. Она заглянула ему в глаза.

— Не бойся, выдержу, — едва слышно пообещал он. Таня притворила окно за его спиной.

— Только не простыньте, пожалуйста, — прошептала она, снова прижимаясь к его плечу.

— Постараюсь.

— А с рукой что? — ещё тише спросила Таня.

Хунта спрятал правую руку за спину.

— Не рассчитал немного, — пробормотал он.

Вернулась секретарша, занялась имитацией бурной деятельности: переложила папки, очинила два карандаша и три раза переставила дырокол. Таня снова села на стул. Хунта достал портсигар, но, покрутив в руках, спрятал обратно в карман и закрыл створку окна.

Гудок селектора заставил всех вздрогнуть.

— Кристобаля Хозевича попросите зайти. И всех сотрудников лаборатории Амвросия Амбруазовича ко мне. Немедленно!

Татьяна и Хунта переглянулись: что задумал Невструев? Маргарита Николаевна побежала на шестой этаж. Татьяна хотела встать, но Хунта удержал её.

— Всё будет хорошо.

Он быстро поцеловал ей руку и ушёл к директору.

 

Пока ждали лаборантов, в кабинете директора никто не произнёс ни слова. Хунта демонстративно смотрел в дальний угол. Выбегалла пыхтел и раздувался, как жаба. А-Янус что-то быстро писал. Морозный воздух из открытой форточки добивал остатки кислого запаха, но директор всё равно морщился. У-Януса в кабинете не было.

Пришли лаборанты. После сокращения финансирования у Выбегаллы их осталось четверо: Степа Спичкин, моя Стелла, Лара Кривцова и Костя Белобородько. Ребята несмело вошли в кабинет директора, поздоровались и сели подальше от участников небывалого скандала.

А-Янус поставил точку, выпрямился и принюхался. Не уловив со стороны молодёжи аромата выбегалловщины, он едва заметно кивнул. Потом обвёл лаборантов взглядом, подолгу останавливаясь на каждом.

— Товарищи учёные, — произнес Невструев, и его голос начальственным эхом прокатился по кабинету, — полагаю, всем вам уже известен инцидент, имевший место час назад в лаборатории профессора Выбегаллы. Я желал бы установить причину взрыва автоклава и порчи прочего оборудования…

Выбегалла завозился громче.

— И, разумеется, — продолжал директор, — выяснить, от чего или от кого пострадал сам профессор. Уважаемый Амвросий Амбруазович утверждает, что всё перечисленное было сделано профессором Хунтой якобы из мести и… кхм… зависти.

Хунта на этих словах директора вдруг весело улыбнулся. Лаборанты видели это.

— Поэтому я пригласил вас, молодые люди, — Невструев строго сверкнул очками, — и задаю вопрос: видел ли кто-либо из вас сегодня профессора Хунту в лаборатории профессора Выбегаллы?

Лаборанты начали пожимать плечами и качать головами, но молчали. Выбегалла изменился в лице, его поросячьи глазки беспокойно забегали. Невструев выждал немного.

— Итак, правильно я понимаю по вашему молчанию, что никто не видел?

Встал Костя Белобородько.

— Не видели, Янус Полуэктович. Я первый пришёл в восьми часам, как всегда. Всё открыл, проветрил. Всё было в порядке. Посторонних не было.

— Как — не было!? — воскликнул Выбегалла.

Директор строго посмотрел на него.

— Амвросий Амбруазович, у вас была возможность изложить вашу версию произошедшего, и вы ей воспользовались в полной мере. Я вас не перебивал.

Невструев снова повернулся к лаборантам. Встала Лара Кривцова.

— Я тоже посторонних не видела. Никто, кроме нас и Амвросия Амбруазовича, в лабораторию не входил.

Хунта взглядом поблагодарил девушку, и она зарделась, как маков цвет. Профессор поспешно отвёл глаза. «Надо и в самом деле поубавить пыл, — подумал он. — Эдак не только за своих, но и за чужих лаборанток придётся отвечать».

— Амвросий Амбруазович, — обратился Невструев к Выбегалле, — как вы это объясните? Если профессор Хунта не заходил в вашу лабораторию, как он мог взорвать автоклав и поставить вам синяк под глазом?

До Выбегаллы наконец дошло, что происходит. Он растерянно зашептал, прикрывая рот ладонью:

— Это заговор, товарищ Невструев. Это самый натуральный комплю!⁽³⁾ Они же бессовестно врут!

— Все четверо?

— Естественно! Я это уже давно замечаю — шепчутся оне. А как зайду в помещение, сразу замолкают и расходятся.

— Но позвольте, Амвросий Амбруазович, — директор посмотрел на Выбегаллу поверх очков, — зачем вашим лаборантам лгать? Какая им от этого может быть выгода?

— Ответственности, ответственности боятся, — лепетал Выбегалла.

— Но это противоречит здравому смыслу. Если бы они боялись ответственности, они бы наоборот показали на профессора Хунту.

— Его, значить, боятся, — не унимался Выбегалла.

— Кого? Кристобаля Хозевича?

При этих словах Невструева Хунта опять усмехнулся.

— А вы их, значить, проверьте, — настаивал Выбегалла. — Вы с ними наедине. Перекрестный допрос надо, детектёр де монсонж…⁽⁴⁾

— Может, вам ещё испанский сапог одолжить? — спросил Хунта.

— Вот видите, видите! — Выбегалла вскочил. — Он их запугал!

— Да никто нас не пугал! — раздался голос Стеллы. — Если бы Кристобаль Хозевич заходил, мы бы так и сказали.

— Конечно, — подхватил Стёпа Спичкин. — А в автоклаве, между прочим, манометр уже месяц как не работал. И клапан выпускной барахлил. Я хотел починить, даже докладную писал, но Амвросий Амбруазович запретил автоклав выключать.

— Ах, вот как, — сказал Невструев.

— Но ведь эксперимент шёл! — завопил Выбегалла. — Уникальный процесс! А вы, товарищ Спичкин, хотели эксперимент сорвать, график нарушить.

Стёпа очень убедительно приложил обе руки к груди.

— Я, Амвросий Амбруазович, такого и в мыслях не имел. А вот технику безопасности имел. А сегодня видите как вышло? Этот манометр вместе с экспериментом как раз и сорвало. И прямо вам в глаз. А потом уже и крышку сорвало, которая вам в лоб попала.

Девушки захихикали.

— Так вы не отрицаете, что в автоклаве были неисправности? — спросил Выбегаллу Невструев. Тот заметался.

— То есть как — неисправности?

— Докладная была?

— Нет. То есть, да. Но это же манометр, это не неисправность! Не критичная, не критичная!

— Ничего себе «не критичная»! — возразил Стёпа. — Да там, может быть, контур закипел. Вот и рвануло.

— Нет! — завизжал Выбегалла. — Всё было в порядке!

А-Янус поморщился и сказал жёстко:

— Амвросий Амбруазович, я бы попросил вас не повышать голос в моём кабинете.

Выбегалла съёжился под его взглядом и залебезил:

— Но, Янус Полуэктович, это же навет! Это поклёп. Напраслину возводят, значить. И на кого? На своего руководителя! Я развиваю интереснейшее направление. Мои публикации не только в специализированных, но и в, так сказать, эдисьон коню…⁽⁵⁾

— Я в курсе ваших публикаций, — прервал его Невструев и встал. Все остальные тоже поднялись, словно на суде перед вынесением приговора.

— Я не собираюсь превращать институт в следственный отдел. Инцидент исчерпан. Сотрудники лаборатории профессора Выбегаллы, допустившие работу оборудования в нерасчётных режимах, отстраняются от исследований и будут переведены в другие отделы.

Лаборанты расплылись в довольных улыбках — сбывалась их голубая мечта сбежать от Выбегаллы.

— Профессору Выбегалле объявляю строгий выговор, — продолжал директор, — за халатное отношение к должностным обязанностям. Кристобаль Хозевич, примите мои извинения.

— Я буду жаловаться в вышестоящие инстанции! — вскричал Выбегалла.

— Так вы хотите дать официальный ход делу? — поинтересовался Невструев.

Выбегалла пропыхтел что-то нечленораздельное, схватил свой ватник и вылетел из кабинета.

— Все свободны, — сказал вслед ему Невструев.

Лаборанты поспешили к дверям. Хунта, перехватив взгляд директора, задержался. Янус Полуэктович подошел к нему.

— И всё же, Кристобаль Хозевич, я бы советовал вам взять отпуск и съездить отдохнуть на какой-нибудь курорт.

Хунта почтительно склонил голову.

— Благодарю, но у меня очень много работы. Может быть, ближе к лету…

— Но сейчас осень!

— Тем более.

Невструев покачал головой.

— Ну, хорошо. Но в другой раз обстоятельства могут сложиться иначе.

Хунта сверкнул глазами.

— Я учту это.

А-Янус кивнул и направился к своему столу, давая понять, что разговор окончен.

---

1) De cesser ma vie — прекратить мою жизнь (фр.)

Вернуться к тексту

2) Exclure de la société bienséant — изолировать от приличных людей (фр.)

Вернуться к тексту

3) Complot — интрига, сговор (фр.)

Вернуться к тексту

4) Détecteur de mensonges — детектор лжи (фр.)

Вернуться к тексту

5) Éditions connus — популярные издания (фр.)

Вернуться к тексту

Бессмыслица — искать решение, если оно и так есть. Речь идет о том, как поступать с задачей, которая решения не имеет.

А. и Б. Стругацкие.

«Понедельник начинается в субботу»

 

Советам директора Хунта не внял. Более того, он сделал всё с точностью наоборот.

Наплевав на общественное мнение, он, выйдя из приёмной директора, у всех на глазах обнял Татьяну за плечи. Так они и ушли на седьмой этаж под восхищенными взглядами сотрудников всех возрастов.

А на завтра строго после окончания рабочего дня Хунта забрал Таню из общежития. Сделано это было в духе варварских традиций местных племён: на лихой вороной тройке с бубенцами. Институт в ужасе замер в ожидании кутежа с цыганами, медведями, быками, драконами — трудно было предположить, куда с русским размахом развернется свободолюбивая кастильская душа дона Кристобаля. Но ничего подобного не произошло: профессор знал меру.

Со следующего утра они превратились в красивую пару, счастливую своим тихим счастьем. Хунта входил в институт под руку с Татьяной, вечером они уходили вместе. Он перестал обращаться к ней по имени-отчеству при знакомых и коллегах, хотя в официальной обстановке всё же был с ней на «вы». Всем стало известно, что Таня входит в его кабинет без стука.

Они не выставляли чувства напоказ, но людям нравятся красивые легенды, и чуть ли не каждый день девушки шептались, что якобы видели грозного профессора и талантливую аспирантку целующимися у окна на лестнице. Все ждали, когда на пальце Татьяны появится кольцо, но этого не случилось, и постепенно об этом забыли думать. В конце концов, за окнами бушевали метели ХХ века, и буржуазные предрассудки не выживали в суровом соловецком климате.

Многие замечали, что характер Кристобаля Хозевича изменился в лучшую сторону. Всё чаще на его лице видели не сдвинутые брови, а сдержанную улыбку. Голос его стал мягче, а суждения — не столь категоричны. Грубый Корнеев утверждал даже, что профессор прибавил в весе килограммов эдак шесть. Но это в Витьке говорила зависть. Хунта оставался по-прежнему строен и элегантен.

На улицу сотрудников его отдела пришёл праздник. Прекратились душевыворачивающие допросы и прочие изуверские эксперименты над дурными и хорошими сторонами их личностей. Из-за стен кабинета профессора не неслись больше леденящие душу крики и стоны грешных и праведных приведений и призраков. И даже вечный узник нашего вивария Кощей Бессмертный нарушил молчание и попросил узнать, почему многоуважаемый Кристобаль Хозевич перестал наносить ему визиты. Получив ответ, Кощей был так удивлён, что опять замолчал навеки.

Магнус Фёдорович Редькин расхрабрился до того, что попросил профессора дать материал для его коллекции описаний человеческого счастья. Хунта любезно согласился побеседовать на эту тему. Через час Татьяна обнаружила учёных мужей и половину бутылки абсента, оживленно общающимися в клубах табачного дыма в кабинете Хунты. Редькина смысловикам потом пришлось выносить, а затем ещё и разрабатывать методику комплексной оценки пустого, досужего, назойливого и ещё семидесяти трех видов человеческого любопытства.

Эдик рассказал, что случайно услышал фрагмент разговора Кристобаля Хозевича с Кивриным. «Веришь ли, Теодор, — говорил Хунта, — я перечитываю свои прежние труды и смеюсь — какой же я был дурак! Я не хочу больше искать смысл жизни. Пусть молодые ищут, а я нашёл. Я забросил все дела и теперь только помогаю Татьяне».

На Тане статус профессорской возлюбленной никак не отразился. Она осталась милой, простой, чуткой и отзывчивой. Охотно соглашалась передать что-либо профессору или напомнить о чём-то, если это касалось работы. Заступалась за сотрудников отдела, если взбешённый какой-нибудь ошибкой подчинённых Хунта грозился отправить всех интервьюировать вурдалаков. Всегда была готова помочь любому по мере своих сил вне зависимости от того, была ли просьба связанна с работой или с другими проблемами, которые неизменно возникают в человеческих жизнях. Ведь научные сотрудники хоть и маги, но всё-таки человеки.

 

Я уже рассказал, как требователен был Хунта к своей любимой ученице. Но это было только начало. Открыть новое направление работ помог, как это нередко бывает в науке, случай. И кофе.

Незадолго до Нового года профессор взялся варить традиционный утренний кофе и попутно рассказывать Татьяне об статье, которую прочёл ночью в ещё не опубликованном номере «Nature». Увлёкшись пересказом, он забыл следить за джезвой, которая закипала на противне с горячим песком. А когда спохватился, надо было действовать стремительно. На траектории между джезвой и профессором оказался табурет. Хунта споткнулся и схватился рукой за край горячей плиты. Про кофе пришлось забыть.

Все знают, как болезненны ожоги. Татьяна тут же получила в работу новую задачу, и ей пришлось много раз за день ослаблять боль в ладони профессора. Когда на следующий день она делала перевязку, то удивилась, как значительно восстановилась кожа. Она указала на это профессору, и тот, подумав, сказал:

— А знаешь, надо проверить, не произошел ли качественный переход в твоем навыке.

Таня представила, что её ждет, и тихо ахнула.

 

Но перевести исследования на новый уровень оказалось не так просто. Хунта был категорически против привлечения в качестве объектов посторонних людей, и Татьяна с ним согласилась. Уж очень это скользкая тема — целительство, а слухи и тем более повышенное внимание были совершенно не нужны.

От стандартного решения — использовать на начальной стадии животных вместо человека — пришлось отказаться. У Татьяны не получалось работать на крысах, кроликах и собаках. Почему — было не ясно. Она говорила, что ей очень жалко несчастные создания, и это мешает ей сосредоточиться.

— То есть меня ты жалеешь меньше, чем крысу, — обиженно заключил профессор.

— Но они же неразумные, Кристобаль Хозевич! Они не по своей воле должны страдать.

— То есть разум, страдающий по своей воле, не достоин жалости?

Таня только руками развела.

Без конца подставлять под нож себя профессор тоже не мог. Шрамы, безусловно, украшают мужчину, но такие украшения у профессора имелись, и ему было достаточно. Расписывать себя, как вождь африканского племени, он точно не хотел даже ради науки и любимой ученицы. Кроме того, было ясно, что результаты экспериментов только на одном объекте будут неинформативны.

И тут Хунту озарило: он вспомнил, что в институте есть несколько смелых и ответственных парней, которые к тому же очень хорошо умеют держать язык за зубами. Ну просто идеальные кролики.

 

Таня пришла к Витьке Корнееву, тихонько вздыхая. А увидев, что мы втроём (Роман тогда был в отъезде) пытаемся решить систему уравнений, которая математически доказала бы верность корнеевских умозаключений, Татьяна вздохнула так горестно, что сочувствием прониклись даже выпотрошенные Витькой караси. Мы же сразу позабыли про все уравнения.

— Танечка, что случилось?!

Таня подняла на нас затуманенные слезами очи:

— Хунта хочет, чтобы я людей мучила. Резала, а потом лечила.

— Каких людей? — спросил Эдик.

И тут Татьяна выдала:

— Вас!

Мы опешили. Корнеев почесал в затылке.

— А глубоко надо резать? — спросил он.

— Я не буду вас резать! Я не могу так! — застонала Таня.

Чтобы хоть как-то успокоить Татьяну (да и себя тоже), мы принялись рассказывать ей, какие у каждого из нас были в жизни болезни и травмы и как нас лечили. Потом как-то незаметно перешли на анекдоты про врачей и пациентов. А потом подтянули чаёк с кофейком, и разговор потёк спокойно и весело.

С тех пор, как лихая тройка увезла Татьяну из общежития, нам уже не удавалось пообщаться с ней вот так запросто. А ведь нам было о чём поговорить и поболтать.

В половине одиннадцатого вечера в дверь корнеевской лаборатории постучали.

— Это он! — ахнула Таня и спряталась за широкую спину Витьки.

Это действительно был он. Не дубль профессора, а Кристобаль Хозевич Хунта собственной персоной в самом отвратительном настроении.

Хунта пожелал нам всем доброго вечера и очень вежливо поинтересовался, не знаем ли мы, где Татьяна Васильевна.

Мы с Эдиком начали пожимать плечами и что-то мямлить, а Витька решительно заявил:

— К сожалению, профессор, не знаем.

К нашему удивлению, Хунта лишь кивнул и хотел уйти, но тут Татьяна сама вышла из укрытия.

— Я здесь, Кристобаль Хозевич.

Мы замерли, ожидая вспышки гнева. Но профессор только облегченно вздохнул:

— Наконец-то нашёл. Пойдем, Таня, уже поздно.

— Никуда я с вами не пойду! — вдруг заявила Татьяна.

Краем глаза я увидел, как Витька метнулся к дивану — спасать самое ценное оборудование. Мы с Эдиком замерли. Буря, которая сейчас разразится, разметает и нас, и лабораторию, и всё вокруг. Но ничего не произошло.

Хунта изумлённо смотрел на Татьяну, однако никакого намёка на громы и молнии не было и в помине.

— Но почему, Таня?

— Потому что вы циник, Кристобаль Хозевич! Холодный расчётливый циник! Вы готовы ради удовлетворения своего любопытства пустить под нож всё, что угодно: себя, зверей, людей. Я так делать не могу. И участвовать в этих изуверских экспериментах не буду!

Воцарилось долгое молчание. Мы переминались с ноги на ногу, чувствуя себя очень неуютно в роли зрителей. По лицу Хунты было совершенно непонятно, как он ответит Татьяне.

— Хорошо, — сказал он наконец. — Согласен, идея была не из лучших. Давай по дороге домой поищем другие варианты.

— Да нет других вариантов, Кристобаль Хозевич! И поймите же меня, я о другом говорю. О вашем цинизме! О том, как легко вы назначили в жертвы людей, которым вы очень многим обязаны! Ну нельзя же быть таким… таким неблагодарным!

Хунта посмотрел на нас троих.

— Мда… Я так понял, что Татьяна Васильевна уже изложила вам все планы своих исследований.

— Есть такое, — шмыгнул носом Корнеев.

— Прошу извинить меня за… За бессердечность. Если я сам готов идти на жертвы ради науки, это ещё не значит, что можно приносить ей в жертву других.

— А нас не надо приносить, — сказал вдруг Эдик. — Если вы не собираетесь отрезать ноги и головы… А впрочем, даже если собираетесь, я согласен.

— Эдик, милый! — ахнула Таня. — Да я же сама ещё не знаю, получится ли хоть что-то! Это же гипотеза!

— Так начнем с малого, — сказал Витька. — А не получится — будем анализировать результаты. Ну подумаешь, останутся шрамы. Зато хоть в чём-то разберёмся.

Таня восхищённо смотрела на нас.

— Я тоже готов, — кашлянул я. — Потом будет что вспомнить.

Из глаз Татьяны опять потекли слезы.

— Спасибо! Спасибо вам огромное… Я буду очень-очень стараться!

— Спасибо, господа, — проникновенно сказал профессор и добавил: — Рад, что не ошибся в вас.

— Так вы всё заранее просчитали! — ахнула Таня.

— Ну… — Хунта попятился к двери. — Не без этого…

— Ах вы изверг! — воскликнула Татьяна и добавила: — На вас я больше экспериментировать не буду!

Профессор вздохнул.

— Как будет угодно.

— Идёмте домой, — холодно бросила ему Татьяна. — Ребята, спасибо за чай, завтра загляну к вам.

Хунта открыл ей дверь, и они ушли.

— Во даёт девка… — прошептал Корнеев.

И тут из-за двери донеслись голоса Татьяны и профессора.

— Танюша, пожалуйста!

— Нет, и не просите!

— Но колено…

— Забудьте про танго!

— Но мигрень…

— Жили вы с ней до меня — и теперь проживёте!

— Но сердце…

— Не может болеть то, чего нет!

Мы бросились к двери. Открыть её мы, конечно, не могли, но в крохотную щёлочку увидели: в полутёмном коридоре, скрестив руки на груди и гордо глядя в потолок, стояла Татьяна. Над её головой качался венец из звёзд, на плечи сыпались холодные искорки. А у её ног на глазах расстилался ковер из орхидей. Среди цветов стоял Кристобаль Хозевич — стоял на одном колене, виновато склонив голову!

И он добился-таки своего. Таня сменила гнев на милость. Она нежно улыбнулась и положила руки ему на плечи.

— Ну что с вами делать? Повинную голову меч не сечёт.

— Мою пусть сечёт.

— Не слишком ли радикальное средство от мигрени?

— В самый раз.

— Хорошо. Тогда завтра я опять буду вас резать.

— Правда? — с надеждой в голосе спросил Хунта.

— Правда.

Он вскочил, словно ему было лет двадцать (правое колено в определенных ситуациях, видимо, было заодно со своим хозяином), и подхватил Татьяну на руки. Она пыталась вырваться — бесполезно. Он закружил её, и она обвила его шею руками и прижалась губами к его губам.

Деликатный Эдик закрыл дверь.

— Шах и мат, — пробормотал Витька.

 

В тот же вечер мы основали самую, пожалуй, тайную в мире научно-исследовательскую организацию: закрытый клуб ученых кроликов. Было много споров, надо ли ставить дефис между «ученые» и «кролики» и стоит ли брать кроликов в кавычки. Но эти вопросы отпали сами собой — для удобства название клуба быстро сократилось до двух слов — клуб кроликов. И так было ясно каких.

Мы стали участниками таинственных экспериментов. Татьяна и Кристобаль Хозевич работали в тайне даже от Невструева. С нас взяли клятву молчать, и мы молчали. Только придумывали поводы сходить на этаж смысловиков и причины появления на наших руках то порезов, то ожогов.

Татьяна с нашей помощью изучала свою способность ускорять восстановление повреждённых живых тканей. Работа была в самом начале, вопросов было во сто раз больше, чем ответов. Хунта посоветовал ей пока не зацикливаться на поиске механизма воздействия, а изучить, от чего зависит эффективность процесса. Этим она и занялась.

Оборудование и финансирование ей не требовалось. Стол для экспериментов (и обработки их последствий) поставили в кабинете профессора. Скальпель, секундомер, спирт, бинты и пластырь — вот, собственно, и всё, что там было. Найти прибор, который хоть как-то фиксировал то метаполе, которое создавали руки Татьяны, мы так и не смогли. Ничего из существующей аппаратуры не подходило. Нужный прибор ещё предстояло изобрести.

Таня старалась причинять нам как можно меньше неудобств. Разрезы были небольшие, она всегда чередовала «кроликов» и дожидалась, чтобы последствия предыдущих экспериментов хотя бы немного затянулись. Она долго спорила с Хунтой по поводу применения антисептиков для обработки экспериментальных и контрольных разрезов. Он утверждал, что обработка смазывает результаты, Татьяна говорила, что сепсис будет совсем не кстати. Она настояла на своём.

Татьяна тщательно вела записи, мы ей помогали. Фиксировали зависимость скорости заживления от размера пореза, от времени воздействия, от периода, который прошел от нанесения повреждения до начала воздействия, от времени суток, от погоды, от настроения — Татьяны и нашего, и ещё от полутора сотен факторов. На первую серию экспериментов ушло полгода. Потом ещё месяц на анализ результатов.

Наконец Хунта пригласил нас всех обсудить первые итоги. Мы собрались у него в кабинете, как и положено заговорщикам, ближе к полуночи. Ночи опять были белые, окно было открыто, и в него долетал слабый запах жасмина. Но после недолгого столкновения с дымом сигары профессора аромат цветов бессильно капитулировал.

Татьяна раздала нам папки с результатами. Несколько минут мы разбирались в диаграммах и графиках.

— В общем, если не обращать внимание на некоторые вылеты, можно сказать следующее, — поясняла тем временем Таня. — Лучше всего заживают порезы, на которые воздействие накладывается сразу. Если воздействие было утром или вечером — почему-то эффект лучше, чем в середине дня. Влияние остальных факторов, видимо, настолько незначительно, что обнаружить его не удаётся. Всех, кроме одного. На Кристобале Хозевиче заживает быстрее. Раза в полтора. И это несмотря на разницу в возрасте, которая совершенно точно должна давать обратный эффект. Гипотез тьма. Вопрос, как их проверить.

— А мне кажется, и проверять нечего, — сказал Амперьян. — Вы же любите друг друга. В этом и дело. Любовь — огромная сила.

— Самое очевидное объяснение редко бывает верным, — заметил Хунта, хотя гипотеза Эдика ему явно понравилась. — Да, мы небезразличны друг другу, мы много времени проводим вместе, мы… Татьяна Васильевна, может, вы продолжите?

Профессор имел в виду «продолжите ваш доклад», но Татьяна решила продолжить его мысль.

— По-вашему, парни не догадываются, чем мы с вами ещё занимаемся? — усмехнулась она. Мы дружно поперхнулись и уставились в диаграммы.

— Разницу в возрасте, — продолжила Татьяна, — устранить нельзя, но некоторые другие условия можно уравнять…

Моим ушам стало жарко. Не могу утверждать, что остальные подумали о том же, что и я, но Татьяна, взглянув на нас, засмеялась. Потом повернулась к профессору. Я рискнул на секунду поднять глаза. Видимо, Хунта тоже не ожидал, что исключительно научные цели могут привести к таким поворотам в его личной жизни.

— Да в другую сторону уравнять! — весело фыркнула Татьяна.

— То есть мне в монастырь уйти? — пробормотал Кристобаль Хозевич.

— Ну, не навсегда же.

Хунта обречённо молчал.

— И это ради науки, — настаивала Татьяна.

— Так, давайте прервёмся! — не выдержал профессор. Он подошёл к старинной небесной сфере, снял верхнюю половину и спросил: — Коньяк, виски, джин, ром?

— Ром! — брякнул Корнеев.

После стакана рома монастырь отнюдь не стал желаннее.

— Надо просто исключить из оценки результаты экспериментов на Кристобале Хозевиче, — предложил я. — А мы втроём в равных условиях.

Хунта тут же налил мне ещё стакан и чокнулся со мной. Все весело засмеялись.

— Знаете, что мы упустили? — сказал Эдик. — Нам нужны женщины.

Мы переглянулись и захохотали уже в голос.

— Да я имел в виду, что среди «кроликов» нет женщин! — оправдывался Амперьян. — Нерепрезентативная выборка получается.

— Сам ты кролик! — хохотал Корнеев.

— Тебе нужна только женщина или обязательно с кроликами? — не отставал я.

Хунта, слушая нас, сдержанно посмеивался.

— Вообще-то Эдуард Борисович прав, — сказал он, когда мы отсмеялись. — Действительно, надо пригласить под скальпель нескольких дам. Это исключит фактор межгендерной привлекательности. Однако автоматически расширит круг посвящённых.

— Ничего не поделаешь, — сказала Татьяна. — Иначе не получим достоверных результатов.

— Я могу попробовать Стелле предложить участвовать, — сказал я.

— Я Лиду попрошу, — сказал Эдик.

— Катя не согласится, — вздохнул Витька. — Она крови боится. Но я поищу, кого можно позвать.

— Только не очень увлекайся, а то от Катерины получишь! — отыгрался Амперьян.

Мы опять засмеялись.

Так, с шутками и безобидным подтруниванием мы очень медленно продвигались в поисках истины. Нас от неё отделяли ещё тысячи экспериментов и сотни часов размышлений над результатами. Но нас это не смущало. Дорогу осилит идущий.

 

С расширением круга «кроликов» пришлось искать новое место для работы Татьяны. Памятуя прошлогодний инцидент, профессор больше не хотел рисковать своей репутацией, а посещение его кабинета таким числом молодых сотрудниц могло дать недоброжелателям уж очень пикантные основания для гнусных инсинуаций.

Впрочем, добиться от администрации выделения отдельного помещения для работ Татьяны не составило профессору большого труда. Для отвода лишних подозрений в комнате установили стол с вытяжкой и УФ-лампы, на полках разместили колбы, чашки петри и прочее лабораторное стекло. Девушки заселили комнату всевозможными растениями, которые прижились на удивление быстро и хорошо, и там стало совсем уютно.

Растения навели Татьяну на мысль о том, что может иметь значение обстановка, в которой находятся объект и субъект воздействия. Так возникла идея провести серию экспериментов на природе.

По понятным причинам идея совсем не понравилась Кристобалю Хозевичу. Не знаю, из каких сверхпрочных материалов были сделаны обручи, которыми он сковал своё сердце (оно у него, несмотря на утверждения многих, всё-таки было), но новая серия экспериментов была им одобрена. Сам он отказался в ней участвовать. Мы стали только больше его уважать за это. Мудрый корифей понимал, что, как бы он ни был любим прекрасной Татьяной, ни его знания, ни изысканные манеры, ни опыт в «науке страсти нежной» не заменят молодости. А подобное тянется к подобному.

Итак, мы стали выбираться в короткие экспедиции, благо за окном лето было в самом разгаре. Уйти с ночёвкой мы пока не решались, но все воскресенья клуб кроликов заседал теперь в соловецком лесу, на берегах реки Соловейки, у Невынь-озера, у Косого камня и в прочих красивых и диких местах.

 

Как-то вечером мы, уже перерезанные и обработанные, весело суетились у костра, отгонявшего мошкару. Девушки варили кашу, Эдик достал гитару и стал напевать «Гренаду», но никто из нас не помнил всего текста. И мы начали дерзко втягивать в рифмы то, что было ближе и понятнее, чем далекая война.

Откуда у Таньки испанская грусть?

Она не расскажет про то, ну и пусть.

Мы знаем, кого полюбила она.

Гренада, Гренада, Гренада моя!

Татьяна засмеялась:

— Ничего у вас не выйдет, товарищи поэты! Кристобаль Хозевич родился в Кастилии, а не в Гренаде.

— Однако…- сказал вдруг кто-то совсем рядом. Девчонки взвизгнули, мы вздрогнули.

— Однако любопытную информацию можно почерпнуть ноныче в соловецком лесу.

В десяти шагах от костра стоял Роман Ойра-Ойра. Он подошёл ближе, сбросил с плеча ружьё.

— Так вот куда вы пропадаете каждое воскресенье. Я присяду?

Витька подвинулся, давая ему место на бревне у костра.

— А я-то всё думаю: чего меня с собой не зовёте? А теперь понятно…

Он бросил на Татьяну короткий взгляд и забарабанил пальцами по колену.

— Слушай, но ты же не нас с ружьём выслеживал, — сказал Эдик.

— Нет, конечно. Охотился немного, — ответил Роман. — Как всегда, никого не убил. — Он помолчал. — Но это всё-таки обидно. Вы всерьёз до сих пор считаете, что Татьяну надо держать подальше от меня? Почти год прошёл. Что вы, в самом деле!

Мы промолчали. Таня посмотрела на Романа и опустила глаза. Роман хлопнул ладонями по коленям.

— Ладно, забыли. Ну-ка, давайте выкладывайте, чем вы тут занимаетесь. По глазам вижу, вы сюда забрались не ради глупых песенок.

— Что за допрос, Роман Петрович! — Эдик попробовал перевести всё в шутку. — Мы здесь друг ради друга.

И он потянул к себе Лиду, она улыбнулась.

— И не пристало достойным магам расспрашивать своих друзей о том, что может скомпрометировать их подружек, — выдал вдруг Витька.

— Вас ли вижу я, любезный Виктор Павлович? — притворно удивился Роман. — А то мне на секунду показалось, что я слышу речь мракоподобного Кристобаля Хозевича, не к ночи будь помянут.

И он засмеялся. Только он один. С полминуты царило молчание. Потом заговорила Таня.

— Я здесь провожу эксперименты по моей теме, — сказала она. — Ребята мне помогают.

Я поспешно потянул вниз рукава водолазки, чтобы закрыть пластыри на обеих руках. Увы, я только подсказал Роману, на что обратить внимание.

— Ты расскажешь, что за эксперименты? — спросил он Таню. А ведь знал, что она не способна лгать.

Таня коротко рассказала, взяв с Романа обещание ни с кем не делиться этими сведениями. Роман обещал. Напряжение первых минут прошло, и мы успокоились. Ведь это же был хорошо нам знакомый Ромка Ойра-Ойра, умный и честный без пяти минут доктор наук.

— А можно мне вступить в ваш клуб кроликов? — спросил он после всех вопросов и ответов.

— Ты уже в нём, — улыбнулась Татьяна. — Раз ты обо всём знаешь.

— Тогда я тоже хочу быть порезанным ради счастья будущих поколений.

— Мы уже закончили на сегодня, — попробовала увернуться Таня.

— Тогда завтра. Когда скажешь.

— Рома, а давай не будем испытывать на прочность мракоподобного Кристобаля Хозевича, — со всей своей милой прямотой сказала Татьяна.

— Ну пожалуйста! — взмолился Ромка. — Ведь интересно же до дрожи!

Мы опять затихли, ожидая, что ответит Таня. Она немного подумала и сказала:

— Хорошо. Тогда сейчас.

Мы переглянулись. Мне не понравились ни настойчивость Романа, ни спокойное согласие Татьяны. Но это было её решение, и я не стал вмешиваться.

Таня принесла инструменты и вдвоём в Романом отошла в сторону от костра. Такое у нас было условие экспериментов — на момент воздействия объект и субъект должны были быть наедине.

Мы ждали их возвращения в полном молчании, слышали, как где-то в надвигающихся сумерках запела и смолкла то ли флейта, то ли скрипка. Когда Роман и Таня вернулись к костру, оба были спокойны.

— Очень необычные ощущения, — сказал Роман, садясь. — Ну просто сравнить не с чем.

Таня только улыбнулась, как будто её похвалили.

— Ну ладно, товарищи кролики, должен же быть хоть какой-то перерыв в научных изысканиях, — Роман с удовольствием вытянул ноги и вдохнул всей грудью свежий вечерний воздух. — Понедельник, конечно, начинается в субботу, но где-то между ними всё-таки есть кусочек воскресенья. Что вы там пели?

И Роман, забрав у Эдика гитару, спел всю «Гренаду» от начала до конца.

 

На следующее утро Роман пришёл ко мне в электронный зал. Отвёл меня в самый дальний угол и спросил:

— Можешь мне сказать, что это значит?

Он закатал рукав и показал мне руку, которую вчера вечером аккуратно заклеила пластырем Таня. На коже белел едва заметный шрам. Я не стал озвучивать свою догадку.

— Не знаю. Спроси у Татьяны.

— Ладно, спрошу, — коротко бросил Роман, опустил рукав и ушёл. Меня он не попросил показать вчерашние порезы. А спросил ли он тогда Татьяну или нет, я не знаю. Больше в экспериментах он не участвовал, хотя и спрашивал время от времени, как продвигается работа.

Результаты «лесной» серии экспериментов несколько отличались от первых итогов. Но когда осенью с приходом холодов мы начали третью серию, стало ясно, что природа не имела особого влияния на результат. Дело было в другом. Татьяна быстро становилась всё искуснее и сильнее.

И да будет же хвала

Их уму и силе:

Ведь они день изо дня

От самих себя гоня

Радость нынешнего дня, -

Завтрашний творили.

Р.Киплинг. «Сталки и компания»

 

В конце ноября Кристобалю Хозевичу всё-таки пришлось ненадолго уехать. Он был приглашён на очередной симпозиум и не мог отказаться.

Учёные кролики не преминули воспользоваться случаем и ничтоже сумняшеся позвали Татьяну в гости. Принимающей стороной были назначены мы с Витькой. Уже вечером второго дня отсутствия профессора в нашей комнате был накрыт стол на всю Витькину зарплату. Роман сразу отказался в этом участвовать и вообще выразил сомнение, что Татьяна придёт. Но она пришла. В ковбойке и джинсах, с огромным пакетом своих восхитительных пирожков и двумя пыльными бутылками из бездонных толедских запасов профессора.

Когда первая бутылка подошла к концу, разговор с рабочих тем незаметно переполз на прочие.

— А знаете, — сказала Татьяна, — в декабре у Невструева будет какая-то встреча, и Кристобаль Хозевич сказал, что мне надо там появиться. Вроде как традиционное мероприятие, торжественный приём или что-то в таком духе. Вы знаете что-нибудь об этом?

Девочки и я ничего не знали, а Эдик и Витька как-то странно переглянулись.

— Ну, это такое собрание ежегодное, вроде как неофициальное. — сказал Эдик. — Собираются корифеи из разных стран. Пообщаться, поговорить… Интеллектуальный бомонд, короче.

— Ой, как интересно! — заахали девочки. — Вот бы хоть глазком взглянуть!

— И не надейтесь, — хмыкнул Витька. — Да чего там интересного? Приедут ветераны, будут вспоминать, что было при царе Горохе. Скука.

— Но они же иностранцы! — не унимались девочки. — Таня, как мы тебе завидуем!

Таня сдержанно улыбалась.

— Знаешь что? — вдруг сказал ей Витька. — Откажись. Не стоит тебе туда ходить.

— Как это — не стоит? — удивилась Татьяна.

— Ничего хорошего там не будет, — пробурчал Витька.

— Откуда ты знаешь? Ты разве бывал на этих приёмах? — спросила Стелла.

— Не бывал и не хочу, — ответил Корнеев и отвернулся.

— Ерунду вы какую-то городите, товарищи магистры, — заметила Таня. — И подозреваю, что что-то скрываете.

— Ничего мы не скрываем, — возразил Эдик. — Мы всего лишь хотим спасти тебе целый вечер.

— Спасибо, но у меня их много, — парировала Татьяна. — Ещё аргументы есть?

Аргументов у магистров не нашлось.

— Значит, нет, — констатировала Татьяна. — А посему давайте-ка наполним бокалы. Вряд ли эта благородная бутылка могла предположить, что закончит свой путь на столе в общаге…

— В отличной общаге! — ввернул Эдик.

— В великой общаге, — подхватил Витька, — где обитают корифеи науки будущего! За будущее!

— За нас! — подхватили мы и соединили над столом гранёные стаканы и фаянсовые кружки.

 

В перекуре на лестнице Эдик сказал, ни к кому не обращаясь конкретно:

— А может, пусть Татьяна идёт на этот приём? В конце концов, ей надо самой во всём разобраться.

— Мне т-тоже надо разобраться, — слегка запинаясь, заявил я, но в мою сторону даже не посмотрели.

— Не знаю, не знаю, — Витька с сомнением покачал головой. — А если она всё узнает, и это её не отпугнёт?

— Как это — не отпугнёт? — излишне громко воскликнул Эдик. — Она же нормальный здравомыслящий человек. А любой нормальный человек от этого откажется.

— От чего откажется? — я предпринял ещё одну попытку прояснить ситуацию.

— По-твоему, все корифеи — психи? — хмыкнул Витька.

— Ну, они точно слегка того. А ты бы не двинулся умом от этого?

— Мне пока никто этого не предлагал.

— Ещё предложат, может быть.

— Мне? Ха! Роману, вот кому предложат! Он у нас «будущее науки». И он не откажется.

— Откуда ты знаешь?

— А ты бы отказался?

Эдик ненадолго задумался.

— Скорее всего, да.

— Да о чём вы говорите? — вскричал я. Магистры взглянули на меня сочувственно и дружно затушили сигареты. Больше ни о корифеях, ни о загадочном приёме в этот вечер не вспоминали.

 

Следующие эпизоды не принадлежат моему перу. По моей просьбе их написала Татьяна Васильевна. Её изложение оказалось довольно сухим и строгим, и я позволил себе оживить его некоторыми художественными деталями. В свою защиту скажу, что Татьяна Васильевна видела мою редакцию и возражать не стала.

 

— Да, Таня ибн Василий, твои круассаны сделали свое чёрное дело!

Хунта — в ослепительно белой сорочке и фрачных брюках — повернулся к зеркалу боком.

— И очень хорошо, — отозвалась Татьяна от гладильной доски. — Хватит уже соревноваться в стройности с Кощеем Бессмертным.

Она закончила гладить и подошла.

— Вот, готово, — она протянула профессору широкий пояс из пунцового шелка. — Помочь вам?

— Я сам, — торопливо ответил Хунта, но Татьяна не обратила на его слова никакого внимания. Он с улыбкой поднял руки.

— Так хорошо? — спросила Таня, аккуратно расправив шелковые складки.

— Великолепно. Спасибо. А теперь займемся-ка твоим нарядом.

— Я хотела надеть голубое платье…

— Даже не думай, — остановил её Хунта. — Примерь вот это.

И он извлек из гардероба вечернее платье из серебристого атласа и воздушного шифона. Татьяна обомлела.

— Это мне?

— Это твоё.

Татьяна бережно взяла из его рук наряд.

— Какая красота!

Хунта самодовольно усмехнулся.

— Рад, что угодил. Тебе помочь? — и он игриво поцеловал плечо Татьяны. Она, смеясь, увернулась.

— Нет! С вами я никогда не соберусь!

Хунта пожал плечами и направился в гостиную.

Когда через полчаса Татьяна вышла туда, там дым стоял коромыслом, а профессор лежал на диване с ногами и читал номер «Sience».

Услышав её шаги, он приподнялся.

— Да вы сама стремительность, Татьяна Васи… — начал он заранее заготовленную фразу, но замолчал на полуслове, отложил журнал и быстро встал.

— Ты обворожительна! Клянусь честью, я не видел женщины прекраснее тебя!

Татьяна смущённо опустила глаза. Хунта протянул ей руку:

— Попробуем?

— Что?

— Там будут танцы! Знаю, ты не любишь вальс, но всё же…

Таня, кокетливо улыбнувшись, вложила руку в его ладонь.

— Только один тур, а то опоздаем.

Им не нужна была музыка, чтобы двигаться в такт. Сделав круг по гостиной, Хунта резко остановился, привлёк к себе Татьяну и, не сдержавшись, поцеловал. Таня ахнула. Профессор сомкнул руки за её спиной.

— Быстро снимай… — прошипел Хунта. — Быстро, иначе я его разорву!

Перечить не имело смысла.

 

Через полчаса они опять собирались — теперь уже в страшной спешке. Хунта отнял у Татьяны свой шёлковый пояс.

— Отдай, иначе мы никогда отсюда не уйдем!

Через пару минут они осмотрели друг друга придирчивыми взглядами с расстояния пяти шагов.

— Всё в порядке?

— Всё.

У дверей Хунта набросил на плечи Тани свою шубу — и в тот же миг они вошли в дом Невструева.

— Ну наконец-то! — Фёдор Симеонович с шумом вскочил. — Кристо, где твоя хвалёная пунктуальность?

— Извините за опоздание, — Хунта обратился к хозяину дома, игнорируя Киврина. — Заработались, забыли про время.

— Да вы из института раньше меня ушли! — не отставал Фёдор Симеонович. — Чем вы столько времени занимались?

— Теодор, прекрати, ты смущаешь даму! — беззлобно огрызнулся Хунта.

Татьяна боялась глаза поднять. Её щеки горели. Хунта накрыл своей ладонью её пальцы, впившиеся в рукав его фрака.

— Добро пожаловать, Татьяна Васильевна, — проговорил Янус Полуэктович. — Рад, что вы почтили мой дом своим присутствием.

Татьяна взглянула на Хунту, тот кивнул, и она несмело протянула директору руку для поцелуя.

— Если позволите, я познакомлю Татьяну Васильевну с нашими гостями, — сказал профессор.

Янус Полуэктович благосклонно кивнул. Таня так и не поняла, какой это Янус — А или У, а Хунта уже вёл её в гостиную.

Для приема гостей дом директора был увеличен изнутри в несколько раз, и гостиная стала размером с зал.

— Кое-кого ты знаешь, — шепнул на ухо Тане Хунта.

Татьяне поклонился неизменно элегантный Жиан Жиакомо. Саваоф Баалович Один, незаметный и всемогущий заведующий отделом Технического Обслуживания НИИ ЧАВО, с улыбкой кивнул ей. Хунта повел Татьяну к иностранным гостям.

— Доктор Ягнамаяя Намаха, наш гость из Индии, специалист в области нирванологии и кармаведения.

Сложив руки передо лбом, Татьяне поклонился человек в белоснежном костюме и чалме. Когда он склонился, Татьяне стало немного не по себе: за спиной у него были сложены ещё три пары рук. Таня изумленно моргнула — лишние пары рук исчезли.

— Вы, Кристобаль Хозевич, каждый раз выбираете то из моих имен, которое мне нравится меньше всего, — упрекнул профессора многорукий индус.

— Извините, доктор, но Сомасурьягнилочаная уж очень неблагозвучно на русский слух.

Индус повернулся к Тане.

— Для вас, очаровательная Татьяна, просто Шива.

Хунта подвел Татьяну к высокой темноволосой даме и улыбающемуся белокурому мужчине.

— Многомудрая Афина Зевсовна, доктор археософии, и досточтимый Эрмий Зевсович Палладис, основоположник современной миропараллельной экономической теории.

Эрмий Зевсович, вопреки этикету, был в белой брючной паре и в сандалиях на босу ногу.

— Обманут ли мой взор или мне даровано узреть воплощение самой Афродиты, вышедшей из здешних снегов, как из пены? — целуя руку Татьяне, проговорил Эрмий.

— Милочка, не слушайте моего брата, — тронула локоть Татьяны Афина. — Он лгун. Вы гораздо красивее Афродиты.

— Влад Цепеш, пятый граф Дракула, ещё один специалист по комплиментам и по совместительству неистребимый некрозоолог, — пошутил Хунта.

Татьяна похолодела. Ей поклонился черноволосый и темноглазый мужчина во фраке с высоким стоячим воротником. Он был невысок, коренаст и отнюдь не бледен, как следовало бы человеку, не переносящему солнца. «Такой укусит — так укусит», — с ужасом подумала Татьяна. Но этикет требовал, и она протянула Владу дрожащую руку.

— Не бойтесь, Татьяна Васильевна, — граф говорил по-русски почти без акцента. — Вампиром был мой дедушка, вампиризм не передается по наследству.

— А клыки передаются, — шепнул Тане Хунта.

— Кристо, опять ты отпугиваешь от меня девушек! — обиделся Влад. — Ну что я могу поделать? Я их и спиливать пробовал, и удалял даже, — доверительно пожаловался Татьяне внук вампира, — всё равно вырастают. Наследственность.

— Все мы чьи-то дети, — примирительно сказал Кристобаль Хозевич. Таня не успела задуматься над глубоким смыслом этих слов, а он уже вел её к следующей группе гостей.

— Маргарита и Йохан Фауст, наши гости из Баварии, мои коллеги и непримиримые оппоненты в области смыслопоиска. Николя Фламель, алхимик по рождению и француз по убеждениям.

Фламель рассмеялся:

— Умеешь ты представить друга!

Хунта отпустил руку Татьяны и по-приятельски обнялся с ним.

— Слушай, ты прошлый раз так быстро ушёл, не успели поболтать как следует, — посетовал Николя. — А сегодня ты с ослепительной дамой — и опять не поболтаешь! Татьяна Васильевна, никуда его от себя не отпускайте, я потом на полчасика его украду, — обратился Фламель к Тане. Она растеряно кивнула.

— Светлейшая леди Хелен Фриэль с островов Туманного Альбиона, доктор метабиологии, эксперт в области дендропсихологии.

Хунта почтительно поклонился стройной даме с длинными волосами почти до колен, в прямом платье из мягкой струящейся ткани. Хелен протянула профессору руку, которую он только слегка пожал. Татьяне был подарен внимательный, но прохладный взгляд.

Хунта повёл Татьяну дальше, но её буквально захватил образ светлой леди Хелен. Таня оглянулась на неё, и в этот момент Хелен поправила прядь волос на виске.

— Ой, — прошептала Таня, — у неё ушки…

— Ну конечно, — кивнул Хунта, — она же эльф. Хелен теперь неразговорчива. С ней несколько лет назад произошла не очень элегантная история. Один её ученик взялся писать её биографию, да так увлекся, что забросил науку и решил стать беллетристом. А чтобы проделанный труд не пропал даром, слегка подправил места событий и имена участников и теперь собирается издать как приключенческий роман. Ох уж эти недоучки…

Лица и имена сменялись перед Татьяной в завораживающем калейдоскопе. Гостей было человек сорок, она не могла запомнить всех и не со всеми могла поговорить — некоторые из иностранных корифеев общались лишь на языках, которых Татьяна не знала.

— Мое упущение, — признал Кристобаль Хозевич, — надо обязательно наверстать.

С кем-то из гостей Хунта был на дружеской ноге, с кем-то держался почтительно, кто-то уважительно обращался к нему. В целом же в зале царил дух благожелательной открытости, гости охотно обменивались новостями и часто звучал смех. Татьяна чувствовала на себе многочисленные взгляды, это волновало, но и поддерживало её.

— О, а вот и наш вечный скиталец!

К ним подошёл и поклонился Татьяне молодо выглядящий мужчина с тонкими правильными чертами лица, которые показались Тане очень знакомыми. Он был одет в несколько более свободном стиле, чем остальные, видимо, был натурой творческой и независимой.

— Позволь тебе представить…

— Кристо! — с укором остановил профессора гость.

— Ах да, извини. Забыл, что ты вечно скрываешься под чужими именами. Кто ты теперь?

— Зови меня Нео.

— Немо, как капитана?

— Нет, Нео, как «новый».

— Очень остроумно. И где ты теперь?

— На Ямайке. Но и оттуда, чувствую, надо сниматься. Поеду опять в Тибет, там спокойнее.

А Татьяна всё не могла оторвать взгляда от его лица. Если бы волосы были длиннее и волнистее…

— Ну хоть пиши изредка, — кивнул тем временем профессор, и они разошлись.

— Кристобаль Хозевич, — зашептала Таня, — как его всё-таки зовут?

— Не могу сказать, обещал.

— Но он... Так похож…

Хунта внимательно посмотрел на неё.

— Кто ударит тебя в правую щёку твою, обрати к нему и другую… На Него похож?

— Да… — растерянно выдохнула Таня.

— Неудивительно. Нео — Его прямой потомок и духовный наследник.

— А разве у Него были дети?

— Были, — сдержанно улыбнулся Хунта. — Но не стоит об этом распространяться. Причины сама понимаешь. Будем уважать канон. Это тщательно продуманный текст, поверь мне. А ему, — профессор кивнул в сторону «свободного художника», — и так непросто живётся. Наследственный талант читать проповеди и династически неколебимая приверженность идее всеобщего равенства. Из-за этого он — персона нон грата в доброй половине государств мира. В остальных он просто ещё не успел побывать.

— А вы давно его знаете?

— Да кажется, сколько себя помню. Он добрый малый, но вечно в бегах. Я, кстати, однажды чуть не попался вместе с ним, — вдруг разговорился профессор. — Он позвонил, сказал, что в Москве на пару дней, предложил встретиться. Я заглянул к Янусу, тот говорит: отпущу, если Василия с собой возьмешь.

— Кота из музея?

— Ну, Василий Баюнович был весьма уважаемым историографом, пока не вмешался кошачий склероз. В общем, у него вроде как родня в столице, а одному ему добраться никак не получается. Он тогда ко всем приставал, аж до директора дошёл. В общем, взял я его с собой. А было начало лета, погода — чудо. И вот в Москве мы втроём… Нет, вчетвером, с Ие… с Нео ещё писатель какой-то был. У меня — летописец, у него — писатель. Забавно. Миша, Гриша… Клянусь, не помню, как звали.

— Вы — и не помните? — удивилась Татьяна.

— Видишь ли, как тебе сказать… Гульнули мы тогда немножко. На недельку. До сих пор вспоминать стыдно. Варьете, квартира какая-то, на высотку на Воробьёвых зачем-то полезли… Янус потом долго читал мне нотации про поведение, недостойное ученого.

— Да вы, Кристобаль Хозевич, оказывается, хулиган! — заулыбалась Татьяна.

Хунта рассмеялся.

— Милая моя, хорошая компания и алкоголь в неконтролируемых количествах любого мага втянут в историю!

И тут Невструев пригласил гостей к столу.

В собравшемся обществе джентльменов было больше, чем дам, и Фламель, не желая упускать ни минуты, занял место рядом с Хунтой. Но Кристобаль Хозевич демонстративно сел вполоборота, лицом к Татьяне и почти спиной к Николя. Создателя философского камня это ничуть не обидело, и он принялся через стол болтать с Кивриным по-французски.

Татьяна с некоторым содроганием обнаружила по левую руку от себя трансильванского графа. Дракула, не обращая ни малейшего внимания на гневные взгляды Хунты, принялся напропалую ухаживать за Татьяной, и через каких-то десять минут Таня вдруг с ужасом осознала, что граф рассказывает про недавно открытый им новый вид ночной нежити, наклоняясь к самому её уху. Она немного отодвинулась, боясь обидеть Влада, но всё-таки опасаясь его недопиленных клыков.

Но когда Дракула собрался налить ей шампанского, Хунта вмешался уже решительно и отодвинул её бокал. На недоумённый взгляд Татьяны он сказал:

— Тебе не стоит пить. Пока. И я тоже не буду, — добавил он, мизинцем отводя горлышко бутылки, уже нацеленное Фламелем в его бокал.

— Что это с ним? — удивленно поинтересовался у Киврина Николя.

— Не иначе, медведь в лесу сдох! — хохотнул Фёдор Симеонович.

— Какой медведь? — растерялся Фламель.

— Будь добр, оставь свои прибаутки, — сдержанно ответил Киврину Хунта. — Я присоединюсь к вам позже.

— Ну, смотри, догонять придётся! — Киврин налил себе рюмку «беленькой» по-русски, с горкой, и залихватски опрокинул в рот.

— Восхищаюсь вашими традициями! — воскликнул Фламель. — Это так колоритно, так органично!

— Это называется «хлопнуть», — сказал Хунта с совершенно серьёзным видом.

— Хлопнуть? — переспросил Николя. — Господа! — он схватил бокал с шампанским и вскочил. — Предлагаю тост! За наших гостеприимных коллег из России! За тех, кто родился здесь и здесь же нашёл свое призвание! И за тех, кто ради науки покинул родные пенаты и пустил корни в холодную, но удивительно щедрую русскую землю! Давайте же за них хлопнем!

Гости засмеялись и закивали. Неспешно встал Невструев, мягко улыбнулся всем, сдержанно поклонился. Поднялись Киврин, Жиакомо, Хунта, Один. Татьяна растерялась. А Фламель, хитро улыбаясь, выглядывал из-за плеча Кристобаля Хозевича. Но как она встанет сейчас вместе с ними? Ей и в голову не приходило поставить себя с ними наравне. Кто она — и кто они!

Но Невструев кивнул, глядя на неё. Чуть заметным жестом Жиакомо подсказал: вставайте. «Татьяна Васильевна!» — шепнул Киврин. И Таня, не помня себя от смущения, поднялась...

Фламель зааплодировал, к нему присоединились другие гости. Зазвенели бокалы, и снова за столом зашумели разноязычные голоса.

Стол был накрыт не обильный, но разнообразный. Такому выбору блюд позавидовали бы лучшие рестораны мира. Почти всё Татьяна видела впервые. Не менее богат был и выбор напитков. Но вся эта роскошь не слишком занимала гостей. Татьяна обратила внимание, что едят все мало, пьют ещё меньше, но очень много разговаривают. Что ж, это представлялось правильным, если встречались они лишь раз в год.

Уже через час ужин был закончен. Больше половины гостей, и джентльмены, и дамы, ушли курить в соседнюю комнату, чтобы не беспокоить дымом некурящих. Татьяна на некоторое время осталась одна. Она почувствовала на себе взгляды. На неё не смотрели прямо, но стоило ей посмотреть в одну сторону, как с другой за ней начинали следить чьи-либо внимательные глаза. В этих взглядах не было наглого любопытства и тем более презрения. С ней знакомились, её изучали: незаметно, но тщательно, вежливо, но настойчиво.

Таня старалась держать на лице легкую светскую улыбку, но это становилось все труднее. Она поглядывала на дверь в курительную комнату и считала секунды до возвращения профессора. А он вернулся в зал последним! Да специально он это делает, что ли? И она так некстати вспомнила Корнеева, который говорил ей, что не стоит идти на приём.

Когда все вновь собрались вместе, заговорил Невструев.

— Уважаемые гости! Как вы заметили, сегодня нас больше, чем обычно. Кристобаль Хозевич представил нам свою очаровательную ученицу — Татьяну Васильевну Смирнову.

Таня внутренне напряглась.

— Перестань смущаться, — как-то слишком строго шёпотом заметил ей Хунта.

Таня старалась как можно милее улыбалась в ответ на обращённые на неё взгляды, но на душе стало совсем неспокойно.

Янус Полуэктович продолжал:

— Я знаю Татьяну Васильевну уже более двух лет, и за этот краткий срок убедился, что она удивительно талантлива. И у неё есть самый важный, на мой взгляд, талант — умение самосовершенствоваться. За время обучения и работы в нашем институте она сумела многократно преумножить и свои знания, и свои способности, коими она щедро одарена. Поэтому я счёл возможным уже сегодня представить её вам в качестве соискателя.

Татьяна вздрогнула: соискателя чего? О чём говорит директор? И почему профессор не предупредил её? Она быстро взглянула на Хунту. Но тот внимательно всматривался в лица гостей и не заметил испуганного взгляда любимой ученицы.

— Татьяна Васильевна, — продолжал тем временем Невструев, — специализируется на целительстве, или, как теперь всё чаще говорят, биоэнергетическом воздействии. На данный момент это не самое развитое направление, и это стало ещё одним доводом в пользу её кандидатуры. Итак, желаете ли вы испытать её?

Татьяна похолодела. Как испытать? Что от неё потребуют? Хунта почувствовал, что она готова сбежать, и крепко, до боли сжал её локоть. Но на неё даже не посмотрел.

Гости стали переглядываться и кивать. Было ясно, что все желают провести испытание.

— Татьяна Васильевна, Кристобаль Хозевич, — сказал Невструев, — просим вас.

— Попробуем? — не глядя на Таню, едва слышно спросил Хунта. Спросил теми же словами, какими два часа назад предложил ей вальс. Но про танцы Таня даже не подумала сейчас. Профессор вывел её на середину зала. Там отпустил её руку и больше к Татьяне не прикасался.

— Господа, клянусь, — и моя честь чародея тому залогом, — что были соблюдены все правила. Татьяна Васильевна ни о чём не предупреждена. Поскольку для демонстрации её способностей нужен человек, а пригласить посторонних сюда мы не можем, объектом воздействий буду я. Обещаю, что помогать Татьяне Васильевне я никак не буду. Да и не смогу: мне недоступна сила, которой управляет она. Но если есть возражения…

Таня похолодела. Она поняла, что ей придётся продемонстрировать перед этим благороднейшим собранием. И отказаться ей не дают никакой возможности! В тот миг она страстно желала одного — чтобы ей позволили показать всё на профессоре. Краем глаза она заметила, как часто поднимается на вдохах его грудь, — Хунта нервничал не меньше её самой.

Гости стали переговариваться. «Они же догадаются! — пронеслось в голове Татьяны. — Догадаются, что профессор хочет если не обойти какие-то неведомые правила, то хотя бы так помочь мне».

Но вот кивнула мудрая дочь повелителя Олимпа, склонила голову светлоликая эльфийка. Одними глазами согласился Шива, доктор Фауст что-то спросил шепотом у своей спутницы, и Маргарита одобрила его слова… Гости один за другим подтверждали, что возражений у них нет. У Тани чуть-чуть отлегло от сердца.

— Не хотелось бы, чтобы в ходе испытания пострадал наряд Татьяны Васильевны, — сказал тем временем Кристобаль Хозевич, обращаясь к гостям. — Дадим ей буквально минуту, чтобы переодеться?

Гости снова стали перешёптываться, но возражений и на этот раз не последовало. Таня почувствовала, как кто-то потянул её за локоть. Она вздрогнула.

— Пойдёмте, — шепнул ей Жиан Жиакомо и быстро повёл из зала. Хунта остался.

«Ах, милый профессор, многоопытный хитрец, — думала Таня, — вы сделали всё, чтобы внешне соблюсти правила, а на самом деле их нарушить. Вы не могли предупредить меня, но сделали всё, чтобы дать мне время собраться!»

Жиакомо открыл перед ней дверь — это была, судя по количеству книг и шкафов, библиотека. На небольшом круглом столе лежал белый сверток.

— Там халат. Быстро переодевайтесь и слушайте меня.

Он деликатно отвернулся, Таня стала, торопясь, снимать платье.

— Ничего не бойся, — говорил в это время Жиакомо, и Таня даже не заметила, что он вдруг перешел на ты. — В себе не сомневайся, у тебя всё получится. Риска никакого нет. Только работай. Ни на что другое не обращай внимания. Твоя цель — не пройти испытание, а познать своё предназначение. Я говорю вам слово в слово то, что просил передать Кристобаль Хозевич. Готовы?

— Готова, — ответила Таня. Жиакомо тотчас обернулся.

— Тогда быстро обратно без меня.

Таня побежала в зал. Когда она вошла, для испытания всё было уже приготовлено. В центре стоял хромированный стол — его, видимо, заранее принесли в дом директора из её комнаты в институте. На столе лежало полотенце и стояла кювета, в которой был единственный инструмент — скальпель. Кристобаль Хозевич, уже без фрака, сидел рядом в кресле с подлокотниками. На левой руке рукав сорочки был закатан выше локтя. Хунте стоило немалых усилий не оглянуться на шаги Татьяны.

Таня хотела сразу подойти, но её удержал Киврин, и она остановилась. «Наверное, надо соблюсти ещё какие-то правила», — подумала она. Киврин приложил палец к губам и подмигнул ей. Таня улыбнулась.

«Конечно, они всё знали заранее! Знали, когда любезно здоровались со мной в институтских коридорах. Знали, когда вечерами по-соседски заглядывали к Кристобалю Хозевичу покурить, поговорить и выпить кофе. Знали, когда нахваливали те самые зловредные круассаны и растекались в комплиментах моим кулинарным талантам! И хоть бы кто намекнул, подсказал, предупредил! Ах вы… Одно слово — корифеи!»

В центр зала вышел Саваоф Баалович. Он двигался, как обычно, не быстро и не медленно, глаза его смотрели не весело и не серьёзно. Таким он был всегда. Таня не заметила ничего особенного.

Один взял из кюветы скальпель. Хунта положил руку поверх кюветы. «Лучше бы полотенце подложили», — подумала Таня. И тут Хунта глубоко вдохнул — Татьяна видела, как поднялись его плечи, — задержал дыхание и перевернул руку ладонью вверх. В следующий миг Один одним уверенным движением сделал разрез — от кисти до локтевого сгиба! В кювету потекла тёмная кровь.

У Тани потемнело в глазах — и тут же её ослепила вспышка боли. Пальцы на правой руке профессора впились в подлокотник, это было единственное движение, которое он сделал. Татьяну никто больше не держал, но она от ужаса не могла шелохнуться. Ему же вскрыли вены! — пронеслось в голове. — И это называется — никакого риска?!

Она бросилась к профессору и обеими руками сжала его руку выше локтя. Хунта не вздрогнул, не двинулся, не повернул головы. Казалось, это не человек, а восковая кукла. Увы, кровь текла настоящая. И боль была настоящей.

Таня беспомощно огляделась. Что же вы стоите? Вы, его коллеги, друзья, соседи! Но они ли это? Как холодны стали взгляды, как непроницаемы лица! А гости? Они что, не понимают, что убивают человека? Живого человека! Её любимого человека!

Твоя цель — не пройти испытание, а познать своё предназначение… Моё предназначение — любить! — рыдало сердце Татьяны. Никто не мешал ей, никто не противостоял. Её противниками были только отчаяние и время.

«Никакого прозрения, никакого озарения не было, я просто начала работать», — так коротко описан тот момент в рукописи Татьяны Васильевны. Ей нельзя не поверить, она не умеет лгать.

«Потом мне рассказали, что всё длилось с четверть часа, — пишет она, — Может и так. Мне казалось, что прошёл день».

Таня разжала пальцы левой руки — кровотечение стало сильнее. Но она уже не видела этого, а если и видела, то не осознавала. Мир вокруг перестал для неё существовать. Она перенесла левую руку к запястью профессора и медленно повела над самым разрезом вверх, к локтю. Иногда она касалась руки Хунты, и её пальцы и вся ладонь скоро были в его крови, но она этого не чувствовала.

Гости заметили, как померк свет в зале. И услышали, как поёт Татьяна. Иная музыка ответила ей не сразу, но в конце концов это произошло.

Хунту как будто ничто не волновало. Только пальцы правой руки время от времени чуть двигались на подлокотнике кресла, выдавая истинное состояние профессора. Один раз он позволил себе скосить глаза и мельком увидеть руки Татьяны. Его замутило, и он снова стал смотреть перед собой. Хунта переводил взгляд с одного гостя на другого. Лица великих учёных и чародеев были разными, ведь и сами они были разные — каждый со своим характером, своей судьбой, своим опытом и мудростью, со своей неповторимой душой. В чьих-то глазах появилось любопытство, в чьих-то нарастало беспокойство, а кто-то смотрел строго и холодно. Хунте показалось, что леди Хелен чуть заметно качает головой в такт мелодии Татьяны, но в следующий миг эльфийка была неподвижна, как изваяние, и профессор решил, что глазам уже не стоит доверять.

Кровь в кювете приближалась к краям, когда он ощутил, что боль начала гаснуть, а потом и вовсе исчезла. Но лучше не стало. Он держался за эту боль, а теперь опираться стало не на что. Он переключился на то, что нельзя закрыть глаза. А закрыть их хотелось всё больше и больше. Веки отяжелели и смыкались против его воли. Или это в глазах у него темнело?

«Но ведь можно пережать вены без магии? — подумал он. — Ещё можно? Или уже поздно?»

И вдруг голос Татьяны прервался. Оборвалась и музыка, звучавшая отовсюду и ниоткуда. В зале стало светлее. И что-то с мягким стуком упало на пол. Хунта медленно повернул голову влево — и не увидел Татьяны. Он вскочил, забыв про всё, но в следующую секунду повалился обратно в кресло — закружилась голова. К Тане подбежали Киврин и Жиакомо. Хунта посмотрел на свою руку, но она была вся в крови. В запекшейся крови. Сдерживая тошноту, он стал оттирать кровь. И увидел, что под ней на коже остался только длинный белый шрам.

 

Таня пришла в себя по самой банальной причине — от запаха нашатыря. И увидела перед собой озабоченное, но все равно весёлое лицо Фёдора Симеоновича.

— Г-голубушка, что ж вы нас так н-напугали? — с укором сказал он. — Хоть бы п-предупредили, что с вами такое бывает.

«А вы меня предупредили?» — чуть не закричала в ответ Таня, но опомнилась.

— Что с ним? — вскрикнула она, оттолкнув от себя Киврина. Но если уж Фёдор Симеонович решил на чём стоять, сдвинуть его было непросто.

— Да вон он, г-голубушка, целёхонек. Кристо, поднимайся! В тебе ещё много осталось, хватит притворяться!

— Заткнись… — коротко ответил ему голос Хунты. Таня наконец огляделась. Они были в кабинете Невструева. Под Татьяной был кожаный диван. Профессор сидел в одном из кресел. Дверь в залу была закрыта. Окно — распахнуто настежь.

Киврин протянул Татьяне стакан.

— Вода. Пейте, не бойтесь.

Таня взяла стакан из его рук, но пить не стала, поднялась, подошла к Кристобалю Хозевичу и протянула стакан ему. Киврин восхищённо цокнул языком.

— Спасибо, милая, — поблагодарил её Хунта. — А то этот изверг считает, что я притворяюсь.

Он взял стакан и стал пить большими глотками.

— Эй, ты поосторожнее! — предупредил его Киврин. — Я на тебя не рассчитывал.

— А сколько там?

— Десять.

— То-то мне так хорошо сразу стало!

Корифеи рассмеялись.

— Чего десять? — спросила Таня.

— Десять процентов. Аква вивификантем натуралис, — и Киврин весело подмигнул ей.

Таня робко улыбнулась. Всё стало вдруг так обыденно и просто, как будто и не было только что никакого чуда.

«Я подумала тогда, — записано рукой Татьяны Васильевны, — что каждый из них тоже когда-то прошёл испытание. Каждый — своё. И рядом со мной они вели себя как студенты, радовались, что их друг тоже успешно сдал сложный экзамен».

Дверь приоткрылась, и в кабинет боком проскользнул Жиакомо. Он принёс Танино платье и фрак Кристобаля Хозевича.

— Ну что, все очнулись? Приходите уже в себя, гости ждут.

Хунта отдал Тане полупустой стакан.

— Выпей, пожалуйста.

Она послушно выпила до дна и ничего не почувствовала. Хунта поднялся и стал застёгивать манжеты сорочки.

— Ай, испачкал всё-таки… — с досадой сказал он, заметив следы крови на левом рукаве. — Ладно, под фраком не видно. Так, а вы что стоите? — обратился профессор к коллегам. — Дайте даме переодеться.

Он вытолкал Киврина и Жиакомо за дверь и вышел сам, на ходу поправляя фрак. Татьяна осталась одна. Сердиться на корифеев было решительно невозможно. Она вздохнула, улыбнулась и стала переодеваться.

Переодеться в вечерний наряд и провести в порядок прическу было не сложно. Сложнее оказалось вернуться в зал. Таня несколько раз протягивала руку, чтобы открыть дверь, но отдёргивала назад. Даже оглянулась на соблазнительно распахнутое окно. Но там, в зале, был её любимый учитель, и она решительно отогнала мысль о побеге. Да и что теперь бежать? Ведь всё позади. «Меня что, приняли в это общество? — вдруг подумала Таня. — Или окажется, что это только первое испытание? Сколько их должно быть, чтоб как в сказке? Три? Семь? Двенадцать? Сто одно? Ах, да какая разница!» И она распахнула дверь.

Её встретили сначала взгляды, потом улыбки, потом одобрительный гул голосов, потом аплодисменты. Нет, конечно, не овация, но для благородного собрания даже едва слышные хлопки были очень щедрым выражением одобрения.

Хунта ждал её сразу за дверью. Он буквально светился от гордости. Но ничего более, чем предложить ей руку, на глазах у гостей он себе позволить не мог. Он провел её в другой конец зала. Татьяна увидела, что Невструев неспешно обходит гостей, кратко выслушивая каждого. Хунта заметил, куда она смотрит.

— Не сомневайся, ты прошла испытание, — негромко сказал он Тане. — Это просто дань традиции.

К ним подошёл Один.

— Татьяна Васильевна, надеюсь, вы не держите на меня зла? Я очень беспокоился, что переусердствовал, выполняя указания Кристобаля Хозевича.

— Нет, конечно, Саваоф Баалович, что бы вы ни сделали, всё правильно. А с тем, кто дает такие указания, я позже поговорю наедине.

Хунта отвел взгляд, но совсем не от смущения. Саваоф Баалович сдержанно улыбнулся. Подошли Фламель и Дракула, каждый с двумя бокалами с шампанским.

— Ну, теперь-то можно? — спросил Влад, протягивая бокал Татьяне.

— Я так волновался за вас обоих! — затараторил Николя. — У меня до сих пор сердце прыгает, нужно принять успокоительное.

Хунта взял у Фламеля бокал.

— Торопитесь вы, господа. Ну да ладно. Татьяна Васильевна, за ваш успех!

Они выпили. Вернее, притворились, что выпили. Таня заметила, что шампанского стало меньше только в её бокале. «Они ждут ещё чего-то», — мелькнула мысль.

— Так-так-так, — засуетился Фламель. — Я всё-таки уведу у вас господина профессора, у меня есть в нему пара вопросов вселенской важности.

Хунта с сомнением покачал головой, но ушёл с Фламелем в кабинет, который вновь превратили в курительную комнату. С Татьяной остался Дракула.

— Это было потрясающе, Татьяна Васильевна, — без тени лести сказал граф. — Если кто будет говорить, что тоже так может, не верьте. Целительство — редкий дар. Его можно развить, но ему нельзя научиться. Он либо есть, либо нет. Очень многие люди выдают себя за знахарей и врачевателей, но к магии это не имеет никакого отношения. Если только к мелкому колдовству обмана.

Таня увидела, что в их сторону приближается стройная леди Хелен. Под взглядом звездоокой эльфийки Татьяна почтительно склонила голову.

— Вы произвели хорошее впечатление, — сказала ей Хелен. — Я вижу, вам открыта магия леса, а в этих местах столько истинных деревьев. Пользуйтесь этим, моя дорогая. И соглашайтесь сегодня.

Татьяна опять поклонилась.

— Благодарю, леди Хелен.

Когда эльфийка отошла, Таня спросила графа:

— Я не очень хорошо понимаю английский. Что она имела в виду, когда сказала, что мне надо согласиться?

— О-о, — протянул Дракула с некоторой тревогой, — а профессор вас и в самом деле ни о чём не предупредил? Охо-хо. Но тогда уж и я не могу. Сейчас сами всё узнаете. Я только скажу то же, что и леди Хелен: соглашайтесь.

И он взял из рук Тани бокал и отступил назад — к Татьяне подходил Невструев.

— Татьяна Васильевна, пойдёмте. Надо закончить церемонию.

Татьяна вышла вместе с ним в центр зала. Разговоры быстро стихли.

— Господа, — как всегда негромко заговорил Янус Полуэктович, — вы только что имели возможность оценить способности Татьяны Васильевны. Я ознакомился с мнением каждого и рад, что вы единодушны в оценках. Примите мои поздравления, Татьяна Васильевна. Вы с честью прошли испытание. И это даёт вам шанс на бессмертие. Ответьте нам сейчас, готовы ли вы принять этот шанс в свою судьбу?

Предложение было очень странным. Татьяна подумала, что неправильно понимает слова директора.

— Янус Полуэктович, господа, — неуверенно произнесла она, — я благодарна вам за высокую оценку моих скромных талантов. Но не будете ли вы столь любезны пояснить, что именно скрывается за словами «шанс на бессмертие»?

Её вопрос явно удивил собравшихся. Стали перешёптываться, многие искали глазами Хунту. Тот стоял, опустив взгляд, и ни на кого не смотрел.

— Что ж, — сказал Невструев, — мы смогли ещё раз убедиться в неподдельной принципиальности Кристобаля Хозевича. Если вы задаёте такой вопрос, значит, он строго следовал всем правилам и традициям. Я поясню вам. Шансом на бессмертие называют внесение в судьбу темпус-вектора минус единица. Для вас это будет означать, что вы будете жить практически вечно. Я не могу вам гарантировать, что вы не будете стареть. Наложение темпус-вектора очень индивидуально отражается на физическом состоянии. Но, как вы можете видеть, те, кто тратит вечность на совершенствование себя и познание мира, сохраняют бодрость тела и духа. Увы, есть немало примеров обратного. Те, кто предал своё предназначение в угоду страстям человеческим, остались великими чародеями лишь в мифах и легендах. Хотя кое-кто до сих пор работает в нашем институте, к сожалению. Надо пересмотреть штатное расписание… Простите, отвлёкся. Так вот, Татьяна Васильевна, вместе со всем этим вы должны понимать, что отрицательный темпус-вектор не означает неуязвимости. Вы не перестанете быть человеком, вы будете так же восприимчивы ко всем факторам, которые опасны для вас сейчас. Тяжёлые болезни, травмы — всё это остаётся реальностью. Иногда мы получаем печальные известия и скорбим о тех, кто покинул этот мир навсегда. И такие потери не только огорчают, но и беспокоят всех нас. Переключение темпус-вектора возможно реализовать только объединенными усилиями определённого числа магов. И это довольно большое число. Поэтому каждая потеря приближает нас к границе, после которой нам останется только доживать отпущенный нам срок, пусть долгий, но всё-таки конечный. Теперь вы знаете всё, Татьяна Васильевна. И мы ждём ваш ответ.

«Слова Невструева обрушились на меня, как лавина», — так записано в рукописи Татьяны Васильевны.

Таня долго молчала, обводя взглядом гостей. Теперь она смотрела на этих блистательных корифеев другими глазами. Как она ошибалась, полагая, что это они, достигнув в магии запредельных высот, гордо взяли себе звучные имена богов и чудовищ! Нет, это небожителей и обитателей тёмных миров назвали в их честь, а легенды о волшебниках и героях рождены событиями из их настоящих жизней. Взгляд Тани остановился на лице художника, который просил называть его Нео. «Нет, ты не потомок, — вспомнила она отговорку профессора давеча. — Ты лично общался с Понтием Пилатом. А какое у тебя было испытание? Превращение воды в вино? Прогулка по воде? Или Голгофа?» И тут Нео медленно кивнул ей. Таня отвела взгляд от его больших печальных глаз.

— Могу я попросить время на размышление? — спросила она.

— Сколько времени вам нужно, Татьяна Васильевна?

— Ну… Две недели, — ответила она, но любой срок казался ей тогда слишком коротким.

— Мы можем дать вам час или год, — сказал Невструев. — Следующий раз мы соберёмся вместе только через год, надеюсь, в том же составе.

— Тогда я прошу год.

Таня сказала это и посмотрела на Хунту. Профессор стоял, сложив руки на груди, и смотрел куда-то в сторону.

— Ну что ж, это ваше право, Татьяна Васильевна. Мы вас не торопим. Вам нужно будет только хранить в тайне полученное предложение. Зная вас, я не сомневаюсь, что вы так и сделаете.

Сказав это, Невструев отошёл, и не успела Таня оглянуться, как в зале вновь воцарилось спокойное оживление светского раута. Зашумели голоса, зазвенели бокалы. К ней подошёл Кристобаль Хозевич.

— Я не оправдала ваших ожиданий? — тихо спросила Таня. Но его мягкая улыбка успокоила её.

— Нет, что ты, конечно, нет. Ты совершенно правильно поступила. Это непростое решение, и не стоит принимать его здесь.

— А вы сразу согласились?

— Не скажу. Давай сегодня больше не будем говорить о серьёзном. Потому что я вижу Николя и без чтения мыслей знаю, что он собирается устроить.

К ним подлетел Фламель — опять с полными бокалами.

— Это вам, — протянул он один Татьяне. — За женское благоразумие! — тут же озвучил он тост, чокнулся с Таней и практически хлопнул весь бокал. Хунта даже не успел возмутиться.

— Татьяна Васильевна, я вас очень прошу, не уходите раньше времени, — затараторил Фламель. — Я понимаю, вы устали, но у нас всего семь дам, и Удзумэ не танцует ради развлечения.

— Николя, ты уже обзавелся бритвой для ушей? — строго спросил друга Хунта.

— Ай, ну тебя, сухарь, один раз живём! — отмахнулся Фламель.

«И не поспоришь», — подумала Татьяна.

— Всё-всё-всё, я побежал за музыкой! — воскликнул Фламель и помчался к египтянину Айхи.

— Как вы себя чувствуете? — спросила Таня Хунту.

— Того, что влил в нас Киврин, до утра хватит. А утро будет завтра.

— Но вы будете танцевать?

— Мне не дадут танцевать с тобой, — усмехнулся Хунта. — Поскольку мы — сторона принимающая, вежливость требует уступить гостям. А желающие уже толпятся, спиной чувствую, — сказал он через плечо Дракуле. Граф сделал вид, что оказался рядом совершенно случайно.

— Тогда я тоже не буду, — сказала Таня. Она хотела привычно прильнуть к плечу профессора, но он вдруг отстранил её.

— Не надо так, — зашептал он, быстро оглянувшись. И Таня поняла, что он нарушил ещё одно правило. А Хунта всё-таки оставил её Дракуле и ушёл к чете Фауст. Быстро переговорив с ними, он проводил Маргариту к роялю. Они на несколько секунд опередили Фламеля и Айхи. Борьба за инструмент была недолгой. Прочтя всё, что хотел сказать Хунта, по одному взгляду, Фламель тут же сдался.

Разговоры в зале затихли. Маргарита села за рояль. Хунта снял фрак, и в его руках он превратился в черную гитару.

«Чему я удивляюсь? — подумала Татьяна. — Когда столько живёшь, можно многому научиться, если не тратить время зря».

Маргарита взяла первые аккорды. Потом повела плавную мелодию. Татьяна задумалась, куда же может вывести эта череда нот, но когда вступила гитара, сомнений не осталось. Это было фламенко.

Играли музыканты поистине виртуозно. Хотя дуэт рояля и гитары мог показаться странным выбором для исполнения фламенко, но, обёрнутая в разные тембры, мелодия словно вела рассказ о том, как сливаются в единую гармонию два разных голоса, две противоположные стихии, две непохожие души.

Таня восхищённо слушала. Хунта ни разу не взглянул на неё, пока играл. Но у Тани не было сомнений, кому предназначалась эта музыка. Среди гостей профессор не мог позволить проявлять свои чувства ни словом, ни жестом, но он вложил их в звуки, и заставил сам воздух трепетать вокруг Татьяны от бессловесного голоса любви, а ей самой позволил танцевать, не делая ни единого движения.

 

После полуночи гости стали расходиться. Расходились неспешно — требовалось выжидать, пока улягутся волны от каждого канала. Гости отправлялись в Ленинград и Хельсинки, а это весьма внушительные расстояния, на пределе возможностей даже для корифеев. Хотя современная теория четыре-плюс измерений и утверждала, что для трансгрессии нет ограничений по дальности в нашем трехмерном мире, но на практике каналы с выходами, отстоящими друг от друга более чем на десять градусов дуги экватора⁽¹⁾, пока решались прокладывать с большими предосторожностями и только в исследовательских целях.

— Соглашайтесь, — шепнул, прощаясь, на ухо Тане Фламель. — Бессмертие будет вам к лицу.

— Вам понадобятся годы, чтобы развить ваш дар, — сказала леди Хелен. — Простой человеческой жизни не хватит на это.

— Тяжело только первые лет восемьдесят, — проворковала Маргарита. — Потом привыкаешь. Особенно если ты не одна.

Она подала руку доктору Фаусту, и они исчезли в непроглядной соловецкой ночи.

Те, кому не надо было так далеко перемещаться, последними попрощались с хозяином дома. Уже утром им предстояло увидеться вновь.

— Пора и нам по домам, господа… Ай, нет, уже товарищи! — сказал Фёдор Симеонович. -Пошли, пошли, а то совсем разучитесь ногами ходить.

— У тебя валенки — ты и ходи, — отшутился Хунта, наконец открыто обнял Татьяну, и они снова оказались дома.

---

1) 1 градус дуги земного экватора равен 111 км.

Вернуться к тексту

Люцифер: Мы вечны.

Каин: Счастливы?

Люцифер: Могучи.

Каин: Я говорю, вы счастливы?

Дж.Г.Байрон. «Каин»

 

После приёма у Невструева Татьяна и Хунта проспали до полудня. Проснувшись, они обнаружили, что за окном метёт метель, и очень быстро сошлись во мнениях, что имеют все основания сегодня в институт не идти. Наскоро позавтракав и растопив камин, профессор без особого труда увлёк Татьяну обратно в спальню и рассчитывал приятно провести время, но не тут-то было. Приятно он провёл только первые минут сорок. А дальше началось…

— А сколько вам лет?

— О, я ждал этого вопроса весь вчерашний вечер. Почему же только сейчас?

— Не увиливайте.

— Да в мыслях не было. Просто не хочу тебя напугать.

— Что, очень много?

— Ну, это смотря с кем сравнивать.

— А есть моложе вас?

— Ага, я тебе скажу, а ты меня бросишь ради парня лет на пятьсот помладше.

— То есть вам больше пятисот лет?

— Проговорился…

— Намного больше?

— Дай руку.

Таня протянула руку и только потом спросила:

— Зачем?

— Буду держать, чтоб не сбежала, когда узнаешь.

— Ну хватит уже шутить!

— Я не шучу. В твоём возрасте я был современником франкского короля Карла, которого теперь называют Великим.

Хунта повернул голову, чтобы увидеть лицо Тани после своих слов, но не обнаружил ожидаемого эффекта.

— Что, не испугал?

— У меня трояк по истории — прошептала, краснея, Таня.

— Да мне с тобой повезло! — рассмеялся профессор. — Ладно, всё равно в энциклопедии найдёшь. Мне тысяча двести четырнадцать.

— Это точно или примерно?

— Как может быть примерно тысяча двести четырнадцать?

— А когда у вас день рождения?

— Вот этого не знаю, правда. Я считаю по весеннему равноденствию.

— А сколько вам было, когда вы… ну… А как это правильно говорить?

— Мадонна! — застонал профессор. — Да говори, как хочешь.

— А вы как говорите?

— Принял бессмертие.

— Отлично. Сколько вам было, когда вы приняли бессмертие?

— Сорок пять.

Следующего вопроса не последовало, и Хунта, приподнявшись на локте, опять заглянул в лицо Татьяне.

— Что? Выгляжу старше? — с напускной обидой спросил он.

— Нет, что вы! Я о другом подумала. Вам было сорок пять, а мне всего…

Но Хунта приложил палец к её губам.

— Это не имеет значения. Чтобы получить шанс, надо, чтобы тебя нашли. С кем-то это случается позже, с кем-то раньше. А чародеями мы родились. Поэтому главное — твой дар, твои способности. А не возраст.

Он улыбнулся и снова лёг. Таня молчала. Профессор решил перехватить инициативу.

— Но ты не ответила на мой вопрос.

— Простите.

— Так что? На сколько я выгляжу в двадцатом веке?

По тону можно было понять, что профессор откровенно нарывается на комплимент. Но Таня не умела лгать и льстить.

— Ну, лет на пятьдесят.

— Ой, врёшь!

— Ну хорошо, пятьдесят три.

— Сойдемся на пятидесяти пяти.

— Нет, это много.

— Ну извини, грешен. Тысяча лет, знаешь, не один день.

Татьяна нежно обняла его.

— Нет уж, вы грешите, пожалуйста…

Хунта усмехнулся и подумал о не самом пристойном способе хотя бы на время прервать поток вопросов, которые у Тани, несомненно, ещё оставались… Но глаза Татьяны были так чисты, что, взглянув в них, профессор решил всё-таки грешить поменьше. Он взял её кисть и поцеловал в середину ладони.

— Боялся, что ты ко мне больше не притронешься. Будешь пылинки сдувать, как с музейного экспоната.

— Я, наверное, не могу ещё поверить…

— И не надо. Не надо об этом думать.

— Почему?

— Потому что это ничего не меняет.

— Как так?

— Жить надо сегодняшним днём. Жить в том времени, которое вокруг тебя. Жить таким, какой ты есть здесь и сейчас. Я в 1967 году и мне пятьдесят пять.

— Пятьдесят три.

— Ещё лучше.

Хунта сложил руки под голову и с удовольствием потянулся всем телом, которому многие сорокапятилетние текущего столетия могли только позавидовать.

— А что вы помните?

— О, сейчас ты точно не поверишь. Почти ничего.

Теперь уже села Таня.

— Ничего?

— Видишь ли, человеческая память — не бездонная бочка. Впрочем, за других не буду говорить, говорю за себя. Знания накапливаешь, а остальное… Впечатления мимолетны. На смену одним приходят другие, и вытесняют те, что были раньше. Обыденные навыки забываешь, когда предметы выходят из обращения. Аккуратно писать гусиным пером я, наверное, уже не смогу, да и зачем? Я, конечно, помню события, которым был свидетелем, но с историей ведь как? Когда что-то происходит, изнутри этого события невозможно до конца понять, важное оно или проходное. Только через десять, двадцать, сто, а то и через триста лет люди решат: это — история, а это — так, ерунда. А ты потом читаешь и думаешь: я же там был! Но, чёрт возьми, так оно было или нет — не помню.

Таня осторожно коснулась одного из шрамов на смуглой груди профессора.

— А это не напоминает?

— Войны стирают память лучше всего, — ответил Хунта. — Забываешь не только предыдущую войну, но и то, что было между ними. Фехтовать я ещё могу, а с двуручником точно уже не управлюсь. Не помню, в каком порядке надевать латный доспех, как заряжать аркебузу. Зато могу собрать ТТ с закрытыми глазами.

— Вы воевали в последнюю мировую?

Хунта поморщился.

— Был переводчиком. Войны — это не моё. Я учёный, а не солдат. И уж тем более не полководец.

Таня помолчала, жалея, что задала такой вопрос. Чтобы рассеять неприятные воспоминания профессора, решила вернуться к исходной теме:

— А правила всегда были такими?

— Правила чего?

— Ну… по которым меня приняли. Не знаю куда…

— А, эти… Не совсем, но в целом да.

— А вы сразу согласились?

— Нет, через три года, тогда собирались реже.

— А какое у вас было испытание?

— Не скажу.

— Почему?

— Хорошо, скажу. Но если ты выполнишь моё задание.

— Какое?

Хунта хитро прищурился и выдержал драматическую паузу.

— Обратись ко мне на ты.

Таня некоторое время молчала. Кристобаль Хозевич с интересом наблюдал на её лице непростую борьбу.

— Не могу, — наконец сдалась она.

— Всё-таки русский язык — самый непостижимый, — заметил Хунта. — А что мешает? Четырёхзначный возраст?

— Нет, — честно призналась Татьяна. — Просто как-то неудобно.

Профессор засмеялся.

— Танюша, мы с тобой не первый раз лежим голые в одной постели. Где может быть удобнее?

Но Таня как-то уж очень серьёзно взглянула на него, и он перестал хохотать.

— Я боюсь, что один раз скажу, а потом проговорюсь в институте, — сказала Татьяна.

— Ну и что? И так секрет Полишинеля.

Таня замотала головой.

— Нет, нет, нет, не могу. Я вас уважаю. Вы мой учитель. Вы мой… мой идеал.

— Но я же называю идеал на ты!

Таня спрятала лицо.

— Зачем вы так?

Хунта тронул её плечо.

— Что ты, милая? Извини, я не хотел тебя обидеть.

— Вы не обидели.

— Ну, огорчить.

— И не огорчили.

— Тогда спрашивай, что хочешь, — примирительно сказал профессор.

— А темпус-вектор минус единица — это обратимо?

Ответа не последовало. Татьяна оглянулась. Хунта смотрел в потолок. Наконец он сказал:

— Нет. Бессмертие — это навсегда.

— То есть, если я захочу умереть…

Он снова взял её за руку и потянул к себе. Она послушно легла.

— Не надо думать об этом. И тем более говорить.

Он обнял её, она устроилась на его плече… За окном выла вьюга. В доме было тепло. Мерно тикали часы на стене. «Я хочу жить так вечно», — подумала Таня и закрыла глаза.

 

В оставшиеся до Нового года недели и в первые недели января Татьяна летала, как на крыльях. Она была человеком энергичным, искромётным и воодушевлённым, а теперь превратилась буквально в генератор прекрасного настроения и положительных эмоций. Рядом с ней хотелось улыбаться, танцевать и работать.

Профессор грелся в лучах её любви, как кот греется в солнечный зимний день на подоконнике. Ему, уроженцу тёплой южной страны, русские — да не просто русские, а северно-русские — соловецкие зимы доставляли много неприятностей. Зима была первым пунктом в списке того, что он не любил в Соловце. С Татьяной ему явно было теплее и уютнее.

Нам, учёным-кроликам, Танино воодушевление доставило немало проблем. Её мастерство и так росло на глазах, теперь же она, уверившись в себе, без видимых усилий творила то, что со стороны казалось чудом. Мелкие порезы даже на нас, просто её друзьях, затягивались на глазах. Ожоги заживали за полдня. Витькина ангина, которую неуёмный ловец карасей схватил на подледной рыбалке, была побеждена за три дня. А когда Эдик высказал предположение, что следующим этапом будут эксперименты по сращиванию костей, я не на шутку испугался. Ладно, начнём, допустим, с пальцев, это ещё можно перенести. Но дальше-то что будет?

Витька попробовал предложить Тане совместную работу по оживлению карасей, но она не заинтересовалась. Тогда Эдик в ходе недельной, тщательно спланированной операции, как будто случайными фразами и слёзовыжимающими якобы воспоминаниями подвёл-таки Таню к идее, что зверушки тоже ломают лапки, болеют и вообще имеют такое же право на квалифицированную медицинскую помощь, как и хомо сапиенс. Памятуя прошлые неудачи в работе с животными, Таня до последнего сомневалась в своих возможностях, но как нельзя кстати подвернулся пёс, которому дети санками переехали лапу. Хунта, выслушав Татьяну, сказал: «Только не у меня в отделе!» Витька каким-то непостижимым образом уговорил Жиана Жиакомо, и пса разместили в лаборатории отдела Универсальных Превращений. Таня попробовала — и у неё стало получаться. Невструев был прав, утверждая, что разделение на медицину и ветеринарию целительства не касается. А мы наконец облегчённо вздохнули: Татьяна переключилась на тему целительного воздействия человека на другие виды животных.

 

Вместе со смещением тематики Таня стала проводить часть рабочего времени в отделе Универсальных Превращений, и Корнеев не преминул этим воспользоваться. Однажды они разговорились, и Витька спросил:

— Ты так и не сказала, была ты на том приёме у Невструева, куда тебя приглашал в декабре Хунта?

— Да, была, — просто ответила Татьяна.

— Интересно было?

— Очень.

— И… тебе предложили?

Таня повернулась к нему и нахмурилась.

— Что предложили?

— Ну… — Витька замялся. — Шанс.

— Какой шанс? — ледяным голосом спросила Татьяна.

Витька вздохнул.

— На вечную жизнь.

— А ты откуда знаешь про это?

Витька молчал.

— Так откуда? — настаивала Татьяна.

— Видишь ли… — начал было Корнеев, но сам себя перебил. — Давай хотя бы чаю нальем, а то говорить об этом насухо непросто.

Сходили за чаем. И Корнеев рассказал Татьяне историю Сергея Шепталова, печальную, увы, историю, которую в институте предпочитали не вспоминать.

Сергей был необычайно одарённым акустиком. Так называли тех, кто занимается акустическими заклинаниями. Голос Серёги останавливал груженый самосвал и вырвавшегося на свободу джина. Он мог убедить кого угодно — от Змея Горыныча до Камноедова. Его голос усмирял огонь и разгонял облака. И Сергей получил приглашение на приём. Его готовил к испытанию Джузеппе Карлович Бальзамо, вошедший в общеизвестную историю благодаря похождениям своего чрезвычайно удачно сматрифицированного дубля под псевдонимом Калиостро. Это был, по-моему, единственный случай, когда дублю дали имя.

Но Калиостро уже давно не существовал, когда Сергей Шепталов успешно прошёл испытание и был одобрен сообществом корифеев как новый достойный бессмертия. Увы, Сергей был не так благоразумен, как Татьяна. Он не взял времени на размышления. На следующий день он был уже вечным.

Бальзамо настойчиво посоветовал ему начать разрывать отношения с близкими людьми. Сергей, понимая, что корифей прав, попробовал так поступить. И вдруг узнал, что его девушка ждёт от него ребенка. Сергей был парнем честным и вместо того, чтобы последовать совету корифея, женился. У них родился сын. И Сергей задумался: что будет дальше? Он будет жить, сын — расти, жена — стариться, и в один совсем не прекрасный день ему придётся расстаться с ними. По своей воле или без неё. Эти невесёлые мысли быстро изгрызли честную душу Сергея, как черви одинокий гриб. Он пришёл к Бальзамо и сказал, что хочет вернуть всё назад. Как было. Хочет прожить обычную человеческую жизнь, состариться и умереть в свой срок.

— Но ведь темпус-вектор необратим… — тихо сказала Таня.

— А, тебя об этом предупредили? — горько спросил Витька. — Что ж, видимо, корифеи сделали вывод из истории Серёги.

— И что с ним стало? — осторожно спросила Татьяна.

— К сожалению, ничего хорошего, — вздохнул Витька. — Он не смог смириться со своей вечностью. Начал выпивать. Потом запойно пить. Под откос покатилась не только работа, но и личная жизнь, и его талант. Тогда-то он и стал, догнавшись до нужного градуса, рассказывать всем про то, что происходит на приёмах у Невструева. Ему мало кто верил. Но для корифеев это была серьёзная проблема.

Татьяна внимательно посмотрела на Витьку и каким-то чужим голосом спросила:

— Его убили?

— Нет, что ты, — покачал головой Витька. — Не думаю даже, чтобы у них были такие планы. Они же мудрые и вовсе не жестокие люди. Уверен, они пытались его спасти, урезонить, убедить. Но Сергей решил проблему по-своему. Он повесился. Прости, я не хотел тебя огорчать. Но подумал, что будет нечестным тебя не предупредить. Что бывает, видишь ли, и такое.

— Спасибо, — едва слышным эхом отозвалась Татьяна. — Мне будет над чем подумать.

И она вдруг обняла Витьку за шею. Потом быстро ушла.

 

В тот день, когда произошёл этот разговор, Хунты в институте не было. За неделю до этого Фёдор Симеонович в порыве заботы о здоровье старинного друга в зимний период затащил-таки Кристобаля Хозевича в баню. Можете себе представить, что такое русская баня, да ещё по Киврину! Благоразумия Хунты хватило, чтобы не последовать примеру приятеля-варвара и не прыгнуть после парилки в чан с водой, покрытой тонкой корочкой льда. Но и прогулки от кивринской бани до дома в обнимку с другом Тео и в шубе нараспашку по двадцатиградусному морозу Кристобалю Хозевичу оказалось достаточно, чтобы простудиться. Это снова превратило его научную работу в надомную. Профессор кашлял и проклинал всё русское, а именно: холода, водку, души и березовые веники.

Татьяна вернулась из института раньше обычного. Войдя в дом, она увидела в прихожей валенки Киврина, а из глубины дома доносился его рокочущий голос. Но, прислушавшись, Таня не услышала в нем обычных весёлых ноток. Она невольно стала вслушиваться, и поняла, что кроме Фёдора Симеоновича, здесь и Жиакомо, и Один. И все они что-то довольно громко обсуждали в кабинете Кристобаля Хозевича.

Таня пошла по коридору. Дверь в кабинет была приоткрыта. Она хотела войти, как вдруг услышала своё имя и застыла.

— Ты обещал, что Татьяна согласится сразу, — говорил Один. — А что вышло?

— Саваоф Баалович, — кашляя, ответил Хунта, — вы меня извините, но женская душа — это не потёмки, это полный мрак! Почему вы не можете подождать до декабря? Она согласится, я вас уверяю.

— Кристо, ты должен был подготовить её, — с упрёком напомнил Киврин. — А ты что устроил?

— Я сделаю вид, что не понимаю твоих намеков, Тео, — тут же ощетинился голос Кристобаля Хозевича. — И напомню, что было, когда мы принимали решение. Сколько из вас согласилось готовить девушку, а? Ноль!

Он снова закашлял, и разговор на время прервался.

— Да уж, взять ученика противоположного пола и противоположной же стихийности… — проговорил Один. — Для этого надо быть…

— А я предлагал отправить её к Хелен, — вступил высокий голос Жиана Ксавьевича. — Женщину должна готовить женщина, так всегда было.

— Нет, этого нельзя было делать, — возразил Киврин. — Её даже сейчас ещё нельзя отрывать от этой земли. Но то, как ты всё устроил, Кристо, тоже ни в какие ворота не лезет. И Янус был прав, когда тебя отчитал.

— Ещё скажи, что Выбегалла прав! Но вы же сами хотели, чтобы она была под полным контролем. Я это обеспечил.

— Да уж, полнее некуда, — хмыкнул Жиакомо. — А что ж не женился?

— Вот только не надо мне указывать, что делать с женщиной! — хрипло огрызнулся Хунта.

— Но ты уверен, что уговоришь её? — спросил Киврин.

— А чем я, по-твоему, два года занимаюсь? — Хунта снова закашлял. — Наизнанку только не выворачиваюсь ради великой цели.

— Что-то мне кажется, что половина усилий была потрачена исключительно на твоё личное удовольствие! — презрительно бросил Жиан Ксавьевич.

— Тише, тише, — остановил их Один. — Ещё одной дуэли нам только не хватало. Мы и так на грани. Да, конечно, Бальзамо нас очень подвел. И неофита мы потеряли, и сам он ушёл. А теперь вот…

— Да поговорите вы с ним по-мужски! — раздражённо бросил Хунта. — Пусть заканчивает страдать и возвращается, пока ещё может. А поиск и подготовка нового кандидата — это годы, десятилетия!

— Да, людей всё больше, а магов всё меньше, — по-старчески посетовал Киврин. — Нам невероятно повезло с этой девочкой.

— Я уже говорил с Невструевым, — опять вступил Жиакомо. — Он согласен собрать всех раньше.

— Подождите ещё хотя бы месяц, — хрипло настаивал Хунта.

— Да мы и так ждём, ждём, — опять зашелестел ровный голос Одина. — А она, часом, не беременна от тебя? А то выйдет ещё хуже, чем с Шепталовым.

— Саваоф Баалович! — взорвался Хунта. — Да за кого вы мне принимаете?!

— Ну-ну, куда вскочил? — остановил его Киврин. — Мы тебя принимаем за Ловеласа, Дон Жуана, Казанову, кто там ещё любовной магией забавлялся…

— Очень миленькая забава! — рыкнул Кристобаль Хозевич. — Я, между прочим, жизнью рисковал!

— Ай, не преувеличивай! — бросил Один. — Это была твоя затея. Я вообще не понял, зачем такие сложности. Особенно в нашей ситуации.

— А кстати, что насчёт Романа? — спросил Киврин.

— Янус против, — ответил Жиакомо.

— Слушайте, да будет вам Татьяна, — уже спокойнее сказал Хунта. — Месяц мне дайте. Ну максимум два.

Они опять заспорили о сроках. Таня бесшумно скользнула в прихожую и замерла, прижавшись лбом к стене.

Так, значит, вот в чём дело… Она-то думала, что причина её стремительного взлета от аспирантки до корифея — это её необыкновенный дар и способности. А на самом деле господа великие маги спешат. Им срочно нужно расширить свой круг, пополнить новыми силами высочайшее сообщество чародеев. Видимо, не зря Невструев говорил про потери. Возможно, кого-то из тех блестящих персон, кого она видела в декабре, кем восхищалась и кого боялась, уже нет в живых. А оставшиеся опасаются приближаться к той грани, за которой их станет слишком мало, чтобы перековывать людей в прототипы богов и богинь. И, обжегшись на молоке, дуют на воду: решили действовать наверняка — вместо волевого, рассудительного, знающего жизнь Романа выбрали её, наивную, восторженную девушку.

Но не это задело Таню больше всего. А откровенные слова Кристобаля Хозевича о… Да обо всём!

Так, значит, дорогой профессор, вы только затем каждый день со мной, чтобы быть уверенным, что я не с другим? Расчётливо стенаете у меня на руках, лишь бы я не смотрела по сторонам? Наизнанку выворачиваетесь, чтобы перед важной церемонией я не залетела от какого-нибудь доцента? А то ведь совсем некрасиво получится — хотели одного корифея, а получили сразу двух! Или на двух одного темпус-вектора не хватит? Ах, да какая разница! Значит, не взаимность вам была нужна, любезный профессор, а покорность! Не близость, а подконтрольность! Циник вы… Изверг… Нет у вас сердца. И не было никогда!

Поэтому вы так и не сказали мне ни разу: люблю. Ещё шутили, мол, любовь — не термин, слишком многозначное слово. Целовали, обнимали, носили на руках, но молчали, когда я говорила вам: люблю. Я для вас милая, единственная, драгоценная, ласточка, солнце, ангел, но только не любовь!

Сразу вспомнились Тане все шепотки, которые она нет-нет, да слышала за своей спиной. Не имея собственного счастья, люди охотно готовы отравить сплетнями и домыслами чужое. Увы, Таня знала, что якобы «поверила в сказку, как дурочка», что она «профессорская грелка», что она у него «не первая и не последняя». Вот что верно — то верно: за дюжину столетий даже не сто первая, пожалуй. Проверенный метод, отработанная технология.

Наверное, обычная девушка на месте Тани бросилась бы вон из логова злодея и бежала бы в зимней темноте, пока не выбилась из сил. Но Татьяна Васильевна уже не была обычной девушкой. Она не согласилась так легко сдаться.

Таня тихо надела пальто, сапоги, открыла входную дверь и громко хлопнула ею.

Голоса в кабинете разом стихли.

— Я дома! — пропел чистый Танин голос. — Ой, а у нас гости, да? Кристобаль Хозевич, вы горло полоскали или опять весь день только курили?

Хунта быстро затушил сигару и вышел в коридор.

— Да, у нас гости.

— Ужинать все будут?

— Нет, они уже уходят.

Из кабинета вышли Киврин, Один и Жиакомо.

— Извините, что потревожили вашего пациента, Татьяна Васильевна, — сказал Жиакомо как ни в чём не бывало. — Срочный вопрос надо было обсудить.

— Всё порешали, — подтвердил Киврин. — Уже уходим.

Один внимательно смотрел на Татьяну, потом повернулся к профессору:

— Выздоравливай, ты обещал, — и он со значительной улыбкой похлопал Хунту по плечу.

Кристобаль Хозевич молча кивнул.

 

Когда я прочёл это место в рукописи Татьяны Васильевны, то долго не мог прийти в себя. В голове не укладывалось буквально всё. И то, как поступили с Татьяной корифеи, и то, как она приняла этот факт. Полдня я ходил по комнате от стены к стене, но это не дало мне ни спокойствия, ни понимания, как быть с этими сведениями дальше.

Я решил посоветоваться с Татьяной Васильевной.

— Я не хочу это публиковать, — честно сказал я ей.

— Почему? — спросила она и подвинула ко мне блюдо со свежим домашним печеньем.

— Это… Это очень жестоко.

— Но это правда. А правда далеко не всегда нам нравится. Но от этого она не перестает быть правдой.

— Но как отнесутся к публикации другие?..

— Нормально, — перебила меня Татьяна Васильевна, видя, что мне не удается подобрать слова, чтобы закончить фразу. — Это мудрые люди. А мудрые люди признают свои ошибки. Да это и не было ошибкой. У них была цель — цель, которая оправдывала почти любые средства. Им нужно было во что бы то ни стало сохранить возможность награждать бессмертием самых достойных из магов и чародеев.

— Вы считаете бессмертие наградой?

— Безусловно. Для настоящего ученого это — дар бесценный. Это возможность не только работать бесконечно, но и увидеть результаты своих трудов. И внести корректировки в следующие исследования. Прекрасные перспективы.

Мы помолчали. Признаюсь, я исподволь наблюдал за Татьяной Васильевной. Вероятно, я своими вопросами поднял в её памяти не самые приятные моменты. Но по её лицу трудно было сказать это однозначно. Она неспешно пила чай и казалась спокойной. И я решился задать ещё один вопрос.

— Я знаю о вашей чистейшей искренности, Татьяна Васильевна.

— О да, это стало притчей во языцех в институте. — улыбнулась она. — «Выдать смирновку» — так это называют, верно?

«Выдать смирновку» на институтском жаргоне означало «сказать всю правду в глаза, какой бы эта правда ни была».

— Да, — кивнул я. — Но как вы с этим свойством вашего характера сумели остаться рядом с Кристобалем Хозевичем?

— А вы, похоже, не читали рукопись дальше, — с милой улыбкой сказала Татьяна Васильевна.

— Не читал, — признался я.

— Ну так прочтите, там есть ответ на ваш вопрос. Кстати, вы уже дали название вашему произведению? Какое-нибудь рабочее хотя бы.

Я кивнул.

— «Теорема любви».

— О, прекрасно, — одобрила Татьяна Васильевна.

Теорема любви считается самой простой и самой сложной теоремой одновременно. Её может доказать любой, потому что у неё бесконечное число доказательств. Но проблема в том, что никто не может чужое доказательство повторить. Каждый должен доказать теорему любви сам. И вроде бы получается, что нет единой теоремы. Есть бесконечное множество теорем. Например, теорема любви Монтекки-Капулетти, Онегина-Лариной, Хиггинса-Дулиттл и так далее. Но на самом деле это одна и та же теорема. Формулировка её очень простая: «Я равно ТЫ». Вот и попробуйте это доказать. И доказать честно. Иначе рано или поздно ваше доказательство рассыплется в прах.

— Так вот, Александр Иванович, — продолжила Татьяна Васильевна. — Вы же знаете, что есть метод доказательства теорем от противного.

Я кивнул.

— Ну вот и считайте, что я не лгала. Я лишь доказывала теорему этим методом.

Приходит срок и вместе с ним

Озноб и страх, и тайный жар,

Восторг и власть.

И боль, и смех, и тень, и свет —

В один костер, в один пожар!

Что за напасть...

Ю.Ким. «Песня волшебника»

 

Для тех, кто видел в те дни Татьяну Васильевну и Кристобаля Хозевича, ничего не изменилось. Они по-прежнему были внимательны и нежны друг к другу и так же принципиальны и упрямы, когда вступали в дискуссии на научные темы. Но над Хунтой теперь висело дамокловым мечом данное им же самим обещание, и он стал несколько осторожнее в общении с Татьяной, опасаясь отпугнуть её от нужного корифеям решения.

Он предлагал ей обобщить материал экспериментов на людях и подготовить к публикации статью, но она отказалась, утверждая, что материалов недостаточно, и продолжила работы с животными.

Возможно, душевные страдания окончательно закалили её сердце и нивелировали жалость, которую она с наивной искренностью испытывала раньше к братьям нашим меньшим. В этом году она уже уверенно кромсала и тут же заживляла хвосты и лапы разных видов. После млекопитающих в план были поставлены птицы, земноводные и пресмыкающиеся.

Татьяна Васильевна прекрасно понимала теперь, что очень нужна корифеям, — не одному Кристобалю Хозевичу, а как минимум всем институтским столпам. И она по-женски ловко и расчётливо воспользовалась этим.

В считанные дни рядом с Изнакурнож была отстроена и оборудована опытная ветстанция. Всё, что нужно было Татьяне, появлялось там мгновенно. Такая трата бюджета вызвала некоторый ропот среди коллег, которым приходилось месяцами выбивать из руководства нужное оборудование и средства. Конечно, Смирнова у нас особо ценный кадр, но надо же и честь знать! На Кристобаля Хозевича чуть ли не каждый день наваливались приступы жуткой икоты, а Янус Полуэктович ломал голову, как свести концы с концами и чтобы при этом всё выглядело прилично. Саваоф Баалович напомнил ему про штатное расписание, и директор наконец решился. Парой могучих росчерков он уничтожил нескольких бесполезных лабораторий, а самых заросших мхом стариков отправил на пенсию. Отдел Вечной Молодости объединили с отделом Линейного Счастья, несмотря на яростные протесты Фёдора Симеоновича. А бездельников из отдела Абсолютного Знания пересадили в отдел Смысла Жизни под гробовое молчание Кристобаля Хозевича. Но самое главное — Невструев уволил наконец Выбегаллу, и уже за одно это директору простили все перерасходы бюджета на профессорскую возлюбленную. К середине весны НИИ ЧАВО встряхнулся и омолодился.

Ветстанция быстро стала любимым местом институтской молодежи. От желающих помогать Татьяне не было отбою. В опрятном новеньком домике всегда можно было найти доброту и тепло, чай и печенье. Сюда можно было принести любые проблемы и встретить понимание. Здесь можно было спрятаться от непогоды и переждать грозу или стужу на личном фронте. Татьяна всё более уверенно врачевала не только тела, но и сердца. И лишь одним просителям она отказывала всегда — тем, кто хотел провести ночь в комнате дежурного зоотехника в приятном неодиночестве.

Что происходило в сердце самой Татьяны Васильевны, о том остаётся только догадываться. Хотя куда уж нам, если даже сам Кристобаль Хозевич признал, что женская душа — это мрак непроглядный.

 

Срок, поставленный Хунте корифеями, истёк. Весна была в самом разгаре. Не найдя лучшего решения, Кристобаль Хозевич рассказал Татьяне о ситуации, которая сложилась в сообществе магов после трагической гибели в Японии Амэ-но Удзумэ. Волшебница чудесного танца погибла, пытаясь защитить своих соотечественников от цунами. Увы, её усилия оказались тщетны. Хотя как знать, может быть, без них жертв было бы намного больше.

Хунта прямо спросил Татьяну, не согласна ли она принять бессмертие, не дожидаясь декабря. Ответ Татьяны серьёзно пошатнул веру Великого Инквизитора в свои силы.

Таня не отказалась. Но очень вежливо сообщила, что она ещё не готова. Несколько ночей Хунта не мог спать. Он лежал в темноте, слушал тихое дыхание спокойно спящей рядом Тани и не мигая смотрел в темноту. Блуждающему во мраке в поисках выхода любой проблеск света кажется путеводной звездой. Следующий шаг профессора был, на мой взгляд, поистине отчаянным и отважным. И, наверное, всё-таки не бесполезным.

 

В истории сохранилась дата: 1531 год. В этот год на острове Санто-Доминго была заложена первая европейская плантация табака. Учитывая страсть Кристобаля Хозевича во всём быть первым, можно предположить, что с заморской новинкой он познакомился несколько раньше. И хотя, вероятно, в те годы он носил одеяния служителя церкви, которая новомодное увлечение не приветствовала, но, скорее всего, на постулаты общественной организации, столь многократно себя дискредитировавшей, ему было наплевать. Так что ко времени нашего повествования профессор Хунта был заядлым курильщиком с как минимум четырёхвековым стажем. Как он прожил столько лет с трубкой, сигаретой и сигарой в зубах и не заработал при этом рак лёгких, я не знаю. Говорил же Невструев, что влияние отрицательного темпус-вектора на физическое тело строго индивидуально.

Татьяна курение не поощряла. Она спокойно переносила табачный дым, но уже несколько раз подступала к профессору с увещеваниями, что надо хотя бы сократить количество часов в день, отдаваемых вредной привычке, если он хочет в полной мере реализовать свой шанс на бессмертие.

Но действовать постепенно — это не из арсенала методов Кристобаля Хозевича. Отрубать самому себе хвост по частям? Фи, удел слабаков и трусов! Хунта решил, что ему по силам рубануть с плеча.

 

Утро выдалось по-весеннему солнечным. Накануне профессору удалось наконец заснуть, он выспался и чувствовал себя готовым к подвигу. Беда была в том, что он сильно преуменьшал в уме объём героизма, который ему понадобится.

Осторожно, чтобы не разбудить Татьяну, он встал с постели. Если Татьяна проснётся, ещё неизвестно, чего ей захочется таким погожим утром. Весна всё-таки. Отказать ей он бы не смог, а после интимной близости всегда так хочется курить… О, нет! Профессор подхватил халат и бесшумно выскользнул из спальни.

Пробовали вы не думать о белом медведе, сидя с ним в одной берлоге? По дороге в ванную Кристобаль Хозевич спрятал поглубже все пепельницы в доме. Сигары были спрятаны ещё накануне вечером. Прохладный душ вроде бы отогнал мысли о табаке. Появились мысли о кофе, как будто вполне безопасные.

На кухне его встретила заспанная Татьяна.

— Что это вы так рано поднялись? Опять что-то гениальное приснилось и надо было срочно записать?

Она привычно чмокнула профессора в свежевыбритую щеку.

— Да нет, спал как мёртвый.

— Как убитый, — поправила Татьяна.

— А есть разница?

— Мёртвый мог и своей смертью умереть.

— Фу, ну зачем об этом с утра?

— Вы первый начали, — засмеялась Татьяна и ушла умываться.

Кофе, кофе, кофе… Разжигая плиту, Хунта подумал, что надо бы спрятать ещё все зажигалки и спички, хотя обычно он ими не пользовался. Высечь огонь из пальца — банальный фокус. Даже у меня получается.

Кофе с ароматной пенкой, горячие тосты и… Профессор скрипнул зубами. «Да неужели я в самом деле так часто курю? То есть, курил. Так, надо забыть об этом. Забыть».

Белый медведь ухмыльнулся в берлоге.

Одеваясь, профессор чувствовал уже не просто тягу, а страстное желание глубоко затянуться ароматным дымом. Одежда пахла табаком.

— Пройдёмся пешком? — предложил он Татьяне. — Такая погода хорошая.

— Там лужи, — напомнила Татьяна. — Вы же не любите лужи.

— Ну, милая, люди меняются.

Татьяна подозрительно посмотрела на него, но ничего не ответила.

Они прошлись до института. Мы с Витькой, ничего не ведая, докуривали у входа перед началом рабочего дня и вежливо поздоровались с ними. То-то мне тогда показался странным взгляд профессора, которым он нас окатил.

На этаже Таня сказала, что закончит кое-какие расчёты и потом уйдёт до конца дня на ветстанцию. Хунта кивнул. «Пожалуй, так будет даже лучше», — подумал он, заходя в свой кабинет. В кабинете пахло табаком. Профессор сразу подошёл к окну и распахнул его настежь. Снаружи ворвался ещё холодный весенний ветер. Хунта поёжился: не хватало только замерзнуть и опять доставить Татьяне сомнительное удовольствие лечить его бронхит. «Надоел я ей, наверное, со всеми своими недомоганиями, — подумал профессор, садясь за стол, как был, в пальто. — Хорош любовник! То голова болит, то горло, то колено, будь оно проклято. А раньше вроде не жаловался на здоровье». Настроение Кристобаля Хозевича портилось с каждой минутой. Он взглянул на часы. От начала подвига прошло чуть больше двух часов. Сдаваться было позорно рано. «Нет, как это сдаваться? Кто сдаётся? Я?! Ну уж нет!»

Через полчаса он был уже не так уверен в своей стойкости. «Кофе!» — мелькнула в голове как будто спасительная мысль.

Сначала кофе показался ему вполне надёжным средством. Во-первых, варка отвлекает. Вот уж когда он совершенно точно не курил — это когда варил кофе. Во-вторых, пить можно долго, маленькими глотками, за работой… Он погрузился в рецензирование статьи. Статья был недурна. Очень даже интересная статья… И какие же выводы сделают авторы из таких результатов?.. Рука сама потянулась к коробке с сигарами… Коробки на месте не было!

— Мальдита сеа!⁽¹⁾

Зубы профессора скрипнули. Он вскочил и несколько раз прошёлся по кабинету от двери до стола и обратно.

«Да что ж это такое! Столько людей прекрасно обходятся без этих проклятых сушёных листьев! А я не могу отказаться от них? И ведь ради чего! Цель, Кристо, великая цель, общее дело, не забывай о нём!»

Звонок телефона заставил профессора опомниться. Звонила секретарь директора: совещание, назначенное сегодня на пять, переносится на завтра. «Ну и хорошо, — подумал Хунта, снова садясь за стол, — хоть сегодня не будут приставать ко мне с вопросами: «Готова? Не готова?» Он машинально опустил руку в карман, где обычно носил портсигар, выругался и отправился варить следующую порцию кофе.

 

Несколько часов профессор провел в непрерывной борьбе с собой. Потом как будто полегчало. Исчезла горечь во рту, перестал всё время слышаться восхитительный аромат хорошего табака. Он снова погрузился в работу. Позвонил Киврин и сказал, что идёт обедать.

— Я не пойду, — сразу ответил Хунта. — Дел много.

— А Татьяна где? — зачем-то спросил Фёдор Симеонович.

— На ветстанции.

— А, поэтому ты засел в своей норе, — почему-то сделал вывод Киврин. — Смотри, сам себя не съешь с голодухи!

Хунта бросил трубку. Весёлый голос друга Тео был просто невыносим.

Ещё кофе. Да покрепче. Это лучше, чем выйти сейчас на лестницу и увидеть… О, нет, нет, нет! Кофе!

 

Часам к пяти Хунта понял, что ещё одна чашка кофе может стоить ему жизни. Сердце колотилось так, будто собралось выпрыгнуть из груди. В голову лезли крамольные мысли. «Ведь она и так меня любит! Ну что с того, если я выкурю полсигары? Хотя бы две затяжки… А завтра уже ни-ни. Завтра? Мадонна, мне б до вечера дотянуть, какое завтра!»

Он решил, что стоит пройтись. Но куда идти? Не шататься же по городским улицам — там полно счастливых людей с сигаретами и папиросами.

Хунта пошёл к ветстанции. Проходя мимо Изнакурнож, понял, что даже вид мирно дымящей печной трубы вызывает у него спазмы в подреберье.

Появление профессора распугало стайку голубей и двух девушек из отдела Линейного Счастья, которые в этот день заглянули помочь Татьяне.

Он поднялся по скрипнувшим ступенькам в домик ветстанции, вошёл и рухнул на стул рядом со столом, за которым Татьяна Васильевна просматривала тетради с контрольными записями. Таня встревоженно посмотрела на него.

— Случилось что-то?

— Нет, — Хунта зачем-то пожал плечами. — Просто пришёл тебя проведать. Перерыв решил сделать.

— Вы хорошо себя чувствуете?

«Нет, ужасно, отвратительно, невыносимо!» — мысленно простонал Кристобаль Хозевич, но в слух сказал только:

— Да, всё отлично, не волнуйся.

— Мигрень опять начинается?

— Нет-нет, говорю же, всё в порядке.

Таня закрыла тетрадь и повернулась к нему:

— Ну-ка, признавайтесь, что происходит. Вы сюда, по-моему, всего один раз приходили. А сегодня вдруг…

«Опять попал!» — подумал профессор. Надо было срочно выдумать что-то невинное.

— Я просто… соскучился.

По взгляду Татьяны было ясно, что она не поверила.

— Ну правда, Таня! Весна, солнце… Я ж не железный. («Ох, не железный, особенно сегодня!») Давай сбежим домой.

— У меня работа, Кристобаль Хозевич, — вдруг холодно ответила Татьяна. — Я не успеваю. Идите без меня. Я приду как всегда.

Хунта растерялся.

— Ну, ладно… — пробормотал он, вставая. — Если работа, то конечно… Не буду тебе мешать.

Вышел на крыльцо, надел шляпу, запахнул плотнее шарф, застегнул пальто, натянул перчатки. Всё равно холодно, зябко как-то. И сырость эта под ногами. Ну всё, расклеился… Куда теперь? Домой? В институт? И опять хочется курить…

Он сунул руки в карманы и, не глядя по сторонам, зашагал обратно в институт.

 

Вечером, уже дома, когда сели ужинать, профессор почувствовал, что кусок не лезет в горло. Он всё-таки заставил себя проглотить, но ощутил такой приступ тошноты, что был вынужден выйти из-за стола.

— Вы сумасшедший, — поставила диагноз Татьяна, когда Кристобаль Хозевич наконец признался ей в причине своего состояния. — Кто твердит нам: сначала расчёт, потом эмпирика? А сами что делаете? Вы же образованный человек. Вы должны понимать, что отмена действующего вещества, которое вы принимали регулярно… На протяжении скольких лет?

— Я не считал.

— Хорошо, округлим: лет четыреста. Итак, отмена вещества, которое вы принимали четыреста лет, вызовет абстинентный синдром. Вы за свою бурную и насыщенную событиями жизнь никогда не видели ломку у морфинистов или курильщиков опиума?

— Видел. Но это же наркотики.

— А никотин — нет? Ну, конечно! Ещё скажите, что этиловый спирт полезен для здоровья. Кристобаль Хозевич, вы какая-то квинтэссенция типично мужских заблуждений, аккуратно подобранных и тщательно культивированных. Говорите, где сигары. Надеюсь, вы их не выбросили?

Профессор рассказал, куда спрятал табак. Татьяна, морщась, раскурила ему сигару.

— Одна затяжка и лежите. Ловите эйфорию.

Она сразу унесла сигару подальше и оставила в пепельнице. Убедившись, что профессору не стало хуже, разрешила докурить до половины. Потом ушла заново разогревать ужин. Поужинали в молчании. Когда она мыла посуду, профессор зашёл на кухню.

— Таня, извини меня. Я опять доставил тебе лишние хлопоты.

Она вытерла руки и повернулась к нему.

— Вы доставили хлопоты прежде всего себе. Объясните, зачем вам это понадобилось?

— Ты хотела, чтобы я бросил курить.

— Да, хотела. А чего хотели вы? Показать свою силу воли? Произвести на меня впечатление? В очередной раз? — Танин голос звучал незнакомо, непривычно резко и жёстко. — Но почему именно так? Другого способа не нашли? Изобретательности не хватило? Полистали бы литературу по теме. Помнится, Казанова оставил обширные мемуары.

Хунта вздрогнул.

— А впрочем, в печку эти записки дилетантов, — продолжала Татьяна. — Упадём-ка ей на руки ещё разок, постонем, пострадаем. Столько раз срабатывало — сработает и сейчас. Она ведь хочет быть нужной. Пожалеет, поцелует, растает — и согласится шагнуть ко мне в вечность. Так вы рассчитали?

Хунта смотрел на неё и не узнавал.

— Так ты знала?..

— Нет, я ничего не знала. Вы прекрасно исполняли свою роль. И я полюбила ваш актёрский талант, наивно полагая, что это и есть вы сами, ваш характер, ваша душа. А всё оказалось так банально, так пошло. Но мне не стыдно, нет. Чего мне стыдиться? Это была моя первая настоящая любовь. У меня нет опыта гетеры, нет славы фам фаталь, мне нечего терять. И я не буду мстить. За что? Я была счастлива рядом с вами, вы многому меня научили, и я благодарна вам за это. Вы видите: я даже не смогла уйти, когда всё узнала. Никто не проговорился, нет. Я случайно услышала ваш разговор с Кивриным и остальными ещё зимой здесь, в вашем кабинете.

— И ты всё это время?..

— Обманывала вас? Нет. Я надеялась. Что, может быть, вы всё-таки сбросите маску, признаетесь, извинитесь, и тогда я смогу вас простить. Но этого не произошло. И я привыкла. Знаете, я даже не собираюсь уходить. Я останусь в институте, в вашем отделе. И я останусь здесь. Мне здесь нравится. Такой уютный большой дом! А вам нужна домработница. И грелка в постель.

Хунта даже не думал о том, чтобы что-то ответить. Что бы он ни сказал сейчас — все самые искренние и правдивые слова превратились бы в ложь только потому, что произнёс их он. Профессор молча кивнул и побрёл в свой кабинет.

 

Гераклиту Эфесскому принадлежат слова: «Для бодрствующих существует один общий мир, а из спящих каждый отворачивается в свой собственный». Сны, сновидения и снотворчество были и остаются интереснейшими, но крайне сложными для изучения явлениями. Однако некоторые базовые законы мира снов хорошо известны. Например, El sueño de la razón produce monstruos — сон разума рождает чудовищ. Эта страшноватая поэтическая фраза является, кстати, поговоркой в испанском языке. И верна она, надо сказать, на все сто и даже на сто десять процентов.

Если сон разума обычного человека способен породить монстров, подумайте, что может стать порождением сна разума дипломированного магистра, а тем более корифея. Поэтому одна из первых практик, которые осваивают неофиты, это предсомническая очистка мыслей. Она быстро входит в привычку, и даже начинающий чародей уже не может заснуть, не проделав эту секундную процедуру.

Я очень сомневаюсь, что такой опытный маг, как профессор Хунта, забыл об этой практике. И, уж конечно, не могу допустить, что он отказался от неё умышленно в тот злосчастный вечер. Скорее всего, из-за внезапной отповеди Татьяны, из-за абстинентного синдрома и из-за других известных и неизвестных нам обстоятельств обычной предсомники оказалось недостаточно. Но профессор был в слишком расстроенных чувствах, чтобы подумать об этом.

Возможно, у него мелькнула в тот вечер мысль немедленно выставить дерзкую девчонку из дома. Но он, конечно, запретил себе об этом думать: это уж совсем не достойно благородного дона — выкинуть женщину с вещами за дверь поздно вечером. Татьяна ушла в спальню. Он, не раздеваясь, лёг на диване в гостиной.

Хунта полагал, что его опять ждёт бессонная ночь. Снова мучительно хотелось курить, но он не стал потакать старой привычке. Ему казалось, что борьба с потребностью в никотине отвлекает от других тяжёлых мыслей. Однако усталость взяла своё, и он всё-таки заснул.

Проснулся Кристобаль Хозевич от того, что затекла неудобно согнутая рука. Он сел, поморщился, разгоняя кровь. Была середина ночи. У окна на полу лежали яркие квадраты лунного света. Было полнолуние, и ещё вечером весенний ветер разогнал все облака. Хунта почувствовал неприятное жжение в груди. «Изжога, что ли?» — подумал он. Сходил на кухню, выпил воды, вернулся в гостиную. Сон был безвозвратно потерян. Хунта вздохнул и пошёл выбрать книгу, чтобы скоротать оставшуюся часть ночи. Было так светло, что ему не понадобилось даже включать лампу.

Но когда он снял с полки приглянувшийся том и раскрыл его, страницы вспыхнули бело-синим пламенем. От неожиданности Хунта выронил книгу.

Возможно, вы не знаете или не задумывались о том, что книги являются предметами частично одушевленными. Книжная душа, anima libri, не самостоятельна, она не может жить и развиваться, подобно душе живого существа или нежити. Большую часть времени книжная душа дремлет, а если книгу не читают, то и вовсе впадает в глубокую спячку. Оживает анима либри лишь тогда, когда на строки букв падает читающий взгляд.

Благодаря своей одушевленности книги очень чувствительны к состоянию своего читателя. Вот и в ту ночь книга первой отреагировала на изменения, начавшиеся в душе мракоподобного, как говорил Роман, Кристобаля Хозевича.

Именно Роман неохотно поведал мне о той части злосчастной ночи, которой ему пришлось быть свидетелем. Более ранние события я сейчас описал лишь предположительно. Возможно, всё началось совсем не так. Но когда Неструев буквально выхватил Романа из постели, и они оказались в доме профессора Хунты, было уже не так важно, с чего всё началось.

Если бы случайный прохожий в ту лунную ночь проходил мимо дома профессора, он бы наверняка поднял тревогу: пожар! Но странный это был пожар. В окнах металось пламя, а снаружи дом был тёмен и холоден, и никакого дыма не просачивалось из окон, дверей, из-под крыши. И не было слышно ни звука, а обычный огонь не бывает бесшумным, разве что в космическом пространстве.

Когда Роман и Янус Полуэктович оказались в гостиной, там было уже трудно находиться. Один и Жиакомо стояли у самых стен. Киврин прикрывал от жара Татьяну. В центре комнаты металась и корчилась объятая пламенем фигура профессора Хунты.

Это был огонь противоречий, одна из самых жутких эманаций смысла жизни. Руководитель отдела не мог не знать, что это такое. Но знать и управлять — это разные вещи. Мы знаем, например, что такое плазма. Но управляемый термоядерный синтез нам до сих пор недоступен.

— Кристо, другого выхода нет! — прикрывая от жара лицо, крикнул Жиан Ксавьевич. — Подумай, что ты делаешь! Ты же губишь всё!

— Нет… — донеслось из пламени.

— Кристо, дорогой! — Фёдор Симеонович от волнения перестал заикаться. — Это необходимо!

— Нет…

— Ты же разумный человек! — даже всегда ровный голос Одина дрожал. — Признайся!

— Она знает! — простонал Хунта.

Единственный способ укротить огонь противоречий — это признать их причины. Все до единой. Увы, у профессора этих причин накопилось предостаточно.

— Он сказал тебе? — Киврин схватил Татьяну за подбородок и заставил оторвать взгляд от пылающего профессора.

— Я сама узнала, — прошептала Таня.

Киврин не стал расспрашивать о подробностях, было не до того.

— Что ещё, Кристо? — закричал Фёдор Симеонович. — Выкладывай!

Если вы можете представить себе, что такое адский пламень и страдания, которые испытывают попавшие в него души, то вы только примерно опишете себе десятую часть того, что переживал тогда Кристобаль Хозевич. Но гордость и самомнение бывшего Великого Инквизитора были столь огромны, что перешагнуть через них было непросто. И вполне могло оказаться, что совсем невозможно.

— Кристо, я привёл Романа! — заговорил Невструев. — Если ты в чём-то виноват перед ним, скажи.

Фигура профессора резко изогнулась, над ним взметнулся новый сноп белого пламени. Он пошатнулся, сделал несколько шагов в сторону, налетел на полки с книгами. Книги посыпались на пол, вспыхивая на лету. Хотя огонь противоречий опаляет только живые души, но Роман говорил, что на профессоре дымилась одежда.

— Я знал… — прохрипел Хунта.

— Что вы знали, профессор? — закричал Роман.

— Я дал вам клинок Люцифера умышленно, — прозвучало в ответ.

— Дальше, Кристо, не останавливайся! — увещевал Невструев.

— Я должен был вам проиграть, это была моя цель. Но за всю свою жизнь я не проиграл ни одного поединка. Моя слава непревзойденного фехтовальщика была мне так дорога, что я пошёл на низость. Я подтолкнул вас к выбору. Посчитал, что уступить клинку Люцифера — только такое поражение меня достойно.

— Спасибо, профессор! — ответил Роман. — Это был урок для меня. Я не держу на вас зла, я благодарен вам за этот опыт.

Но пламя не стало слабее. Плечи профессора затряслись, и по гостиной прокатился сатанинский хохот. Корифеи переглянулись.

— Ещё, Кристо! — заговорил опять Невструев.

— Это всё!

— Не всё, ты же видишь! Пожалуйста, прошу!

— Кристо, ты себя убиваешь! — голос Киврина сорвался. — Забудь про свою гордость! Неужели так сложно признаться?

Ответом ему был новый раскат хохота. Смеялся не профессор — хохотал, издеваясь, огонь.

— Два года назад, когда я взял Татьяну в ученики… — снова зазвучал глухой голос профессора. Киврин крепче прижал к себе Таню.

— Тогда я думал не только о том, что нам нужен новый корифей. Я захотел ещё раз испытать свои силы в любовной магии. Я возжелал удовольствий, уступил своей похоти. Таня, прости меня.

— Я вас прощаю, прощаю! — в голосе Тани были слёзы. — Я вам всё прощаю!

Все с надеждой ждали, но ничего не менялось. Огонь вокруг профессора по-прежнему пылал. Теряя последние силы, Хунта рухнул на колени.

— Есть что-то ещё, — прошептал Жиакомо, — что-то очень сокровенное. Он не сможет.

— Кристо, пожалуйста! — взмолился Фёдор Симеонович. — Друг мой дорогой! Мы же с тобой столько пережили! Как я буду дальше без тебя?

— Не поминайте лихом… — донеслось из огня.

— Он сдался, — прошептал Один.

— Нет, нет! — Татьяна стала вырываться из рук Киврина. — Так нельзя! Это неправильно!

Роман бросился помогать Фёдору Симеоновичу держать Таню. Но она всё равно вырывалась даже из четырёх мужских рук.

— Уйдите! — закричала она не своим голосом. — Уйдите все! Вы же видите, он не может признаться при вас!

Все снова посмотрели на фигуру профессора. Он не двигался, плечи опустились, руки бессильно повисли. Подняться с колен он уже не пытался. Огонь полыхал вокруг него, контуры фигуры колыхались и плавились. Вдруг огонь вспыхнул с новой силой, и профессора совсем не стало видно за стеной пламени.

— Мы сгорим вместе с ним, — пробормотал Жиакомо.

— Увы, это будет справедливо, — проговорил Один.

Оглушенные такой перспективой, Фёдор Симеонович и Роман на мгновение ослабили руки, и Татьяна рванулась изо всех сил.

«Она исчезла в пламени, — так рассказывал Роман. — Мы не видели ни её, ни профессора. Я несколько секунд стоял потрясённый. Потом бросился за ней, но меня отшвырнули назад сразу четверо корифеев. Сопротивляться было бессмысленно».

Они не могли отступать дальше, не могли выскочить из дома, не могли ничего изменить. Они просто стояли и ждали, чем всё закончится. Все надеялись, что хотя бы Татьяна останется жива. Наконец огонь начал стихать.

Казалось странным, что после всего произошедшего в комнате нет почти никакого беспорядка. Не осталось ни дыма, ни запаха гари. Не кружился в воздухе пепел, на полу не было осколков. Только разбросанные книги шелестели опаленными страницами, видимо, прощались со своим мудрым, но слишком гордым хозяином.

Татьяна сидела на полу рядом с неподвижным профессором и беззвучно плакала. Её плечи вздрагивали.

На профессоре не было заметно ни ожогов, ни травм. Тело не свели судороги, лицо не искажала гримаса боли, веки наполовину закрыли глаза, пальцы свободно разжались. Он был безупречен, как всегда. И почему-то не было сомнений, что всё кончено. Кончено быстро, страшно и необратимо.

— К-кристо, к-как же так?.. — прошептал Фёдор Симеонович, снова заикаясь.

Жиакомо, не выдержав, отвернулся. Стало совсем тихо. И тут Таня едва слышно сказала:

— Уйдите. Уйдите все.

Они всё равно стояли. В минуту горя люди часто произносят такие слова, но опасно оставлять их наедине с тем, что уже не исправить.

Однако Невструев сказал:

— Пойдёмте, — и, повернувшись к Киврину, чуть слышно добавил: — Пусть попробует.

Все вышли из дома, и Фёдор Симеонович плотно закрыл дверь.

 

— Мы ждали около часа, — рассказывал Роман. — Бродили перед домом и молчали. Я несколько раз порывался войти, но Киврин останавливал меня одним взглядом, и я отступал. Наконец Фёдор Симеонович сам подошёл к двери, прислушался и тихо открыл её. Мы вошли в гостиную. Таня так и сидела на полу, всхлипывала и прижимала к губам пальцы профессора. Глаза Кристобаля Хозевича были открыты, но неподвижны. Я успел подумать, что так, наверное, бывает после смерти, что глаза не закрываются, а наоборот, открываются. И тут профессор моргнул.

— Всё, дальше придумывай сам, — оборвал свой рассказ Ойра-Ойра, и больше никаких подробностей от него я узнать не смог.

 

«Нет, нет и ещё раз нет!» — пишу я, слыша ваши возгласы. Никакого чуда воскрешения не произошло. В рукописи Татьяны Васильевны сказано, что в последние секунды Кристобаль Хозевич всё-таки смог признаться ей в главном, в том, что мучило его больше всего. «Наверное, если бы эти слова он произнёс в других обстоятельствах, я бы не поверила ему, — честно записала Татьяна Васильевна. — Человеку, которого я любила, но который сам, как я думала, лишь играл любовь. Но в тот миг ему не имело смысла лгать. Сгорая на моих руках, он произнес три слова. Нет, не те, которые говорят обычно. Он же учёный. Он сказал: “Я равно ты”».

 

Стоит ли мне пояснять, что всё-таки произошло? Возможно, моё повествование оказалось слишком запутанным, и у кого-то из читателей остались сомнения, всё ли они правильно поняли. Мысль изреченная, конечно, далеко не всегда ложь, но передать словами именно то, что хочешь сказать, действительно невозможно.

Любовь — непознанная сила. Играть с ней опасно для всех: и для людей, и для чародеев. Проиграл ли свою партию мракоподобный Кристобаль Хозевич? И да, и нет. Он вступил в игру, уверенный в своей победе, закончил, уверенный в своём поражении. Но другого финала он и желать не мог. Робкая, наивная и безгранично добрая Татьяна Васильевна пробудила в сердце сурового корифея самую настоящую любовь. Тогда же прокралось в его душу дерзкое желание — любить и быть любимым вечно. А когда Татьяна попросила год на размышления, Кристобаль Хозевич понял, что для вечной любви нужно не одно, а два желания. Банально, истрёпано в словах, но это так.

Дальше в игру вступили его неукротимая гордость, тщательно взлелеянное самомнение, веками натренированный эгоизм и ещё огромное число факторов, из-за которых он так и не смог признаться корифеям, что уже не играет в любовь и выше его сил — принудить Татьяну к нужному решению.

Чем это закончилось, вы уже знаете.

 

Внеочередное собрание высочайшего магического сообщества было назначено на конец мая.

Хунта переступил порог дома Невструева под руку с улыбающейся Татьяной, но со смятением в душе. Татьяна Васильевна всё-таки не удержалась от малой толики женской мести, и две недели, прошедшие от саморазрушающего пожара в гостиной до внеочередного приема у Невструева, не говорила Кристобалю Хозевичу, что намерена ответить корифеям.

Все убеждали профессора, что Таня согласится: ведь она сама назвала директору дату общего собрания. Но теперь Хунта гораздо лучше знал Татьяну и не был уверен, что она простит тот обман, который он затеял, а остальные молча допустили. Сам он простить себя не мог и очень опасался, что Таня может отказаться.

Вечер был не шумным. Даже Фламель был серьёзен. Ещё раз простились с Амэ-но Удзумэ. Поговорили о том, что снова не пришёл Бальзамо, хотя его приглашали. Обменялись некоторыми новостями. И разговоры стихли сами собой. Все ждали главного — того, ради чего они и собрались. Невструев поманил Татьяну к себе, и Хунта впервые за вечер отпустил её руку.

— Татьяна Васильевна, — сказал Невструев, — мы все внимание. Вы попросили год на размышления, потом любезно согласились сократить срок. Вопрос вам известен. Каким будет ваш ответ?

Взгляд Татьяны побежал по лицам собравшихся. Она не чувствовала в себе смущения, как в первый раз. Напротив, она чувствовала свою исключительность. Ей одной здесь был доступен выбор, а у других этого выбора уже не было. Она не сомневалась, что каждый из собравшихся хотя бы раз за свою долгую жизнь пожалел о том, что бессмертен. Так много в человеческой жизни боли, что порой не хочется жить дальше, даже если ты чародей и тебе открыты тайны и силы, недоступные простым смертным.

— Господа, — сказала Татьяна негромко, — я бесконечно благодарна вам за то, что в декабре вы так высоко оценили мой дар, мои знания и умения. Прошло полгода, и эти месяцы были для меня непростыми. Меня просили дать ответ раньше, и я приношу свои извинения, что дерзко заставила вас всё-таки ещё подождать. Но мне нужно было во многом разобраться. Здесь, на моей родине, говорят: «Жизнь прожить — не поле перейти». Жизнь даётся один раз, и это большая работа — прожить её так, чтобы оставить о себе добрую память в сердцах людей. Долгая жизнь — это ещё более тяжёлая работа. Вы испытали меня, но мне нужно было самой испытать себя. Сегодня это испытание закончилось. Я готова принять бессмертие.

Хунта слушал Татьяну, но смотреть на неё было выше его сил. Когда прозвучали её последние слова, он не понял их. «Я просто слышу то, что хочу услышать, — подумал он. — Это иллюзия, не надо обольщаться». И только когда в зале началось какое-то движение, он поднял взгляд и обомлел: гости склонялись перед Татьяной в медленном поклоне, которым положено было приветствовать согласие нового корифея. И только он один стоял, как столб, не в силах пошевелиться. Но вот все выпрямились, побежал чуть слышный шёпот.

— Господа, — сказал Невструев. — Нам предстоит сложная церемония. Готовьтесь, пожалуйста.

 

«Я не почувствовала ничего особенного, когда получила свой шанс на бессмертие. И, по-моему, до сих пор не ощутила его в полной мере. Так что живу, как жила, и пока не собираюсь становиться героиней чьих-то мифов и легенд», — так записано в рукописи Татьяны Васильевны. И на этом её рукопись заканчивается. Но я допишу ещё одну сцену.

---

1) Maldita sea! — Чёрт побери! (исп.)

Вернуться к тексту

— Это всё, что вы хотите опубликовать, Александр Иванович? — спросила Татьяна Васильевна, когда я закончил читать.

— Да, — сказал я.

— Как-то внезапно обрывается. Но мне нравится. Пусть будет так. Мне кажется, теорему мы доказали.

— Это не доказательство, это беллетристика, — возразил Кристобаль Хозевич, — Половины из того, что там написано, никогда не было.

— И тебе не понравилось, что этого не было? — спросила Татьяна Васильевна.

— Меня вполне устаивает то, что есть, — буркнул Кристобаль Хозевич.

— Вы что-нибудь поняли, Александр Иванович? — улыбнулась Татьяна Васильевна.

— Не нравится то, чего не было, но нравится то, что есть, — попытался повторить я.

— Да!

— Нет! — в один голос ответили мне оба профессора и, посмотрев друг на друга, рассмеялись. Но тут же заспорили опять.

— А как в случае публикации ты собираешься держать это в тайне?..

— Между прочим, давно пора рассказать.

— Я сам решу, когда придёт время!

— Конечно. После того, как согласуешь со мной дату и текст.

— А, вот вы где! — раздался за нашими спинами звонкий молодой голос. — А ужинать сегодня когда будем?

Я оглянулся. В дверях стоял самый смелый эксперимент корифеев, предел мечтаний всех соловецких девушек, весёлый и дерзкий Женька Смирнов, жгучий брюнет с серыми глазами Эугенио Кристович Хунта.

Но это, как вы понимаете, уже совсем другая история.