Сквозь кости (гет)

— И чего ты так уставился?

Обито улыбается с характерной открытостью и чуть щурит на дневном свету правый глаз — весна в этом году выдалась солнечной, хотя и прохладной. Вслед за стылым ветром заходятся в движении полы его фиолетового кимоно, он скрещивает руки на груди и переносит вес на здоровую ногу. Кунаи, привязанные к додзимэ, рассыпчато звякают.

— Давай, скажи, что будешь скучать — и разойдёмся.

Какаши молчит, и звяканье стихает тоже. Когда шёл сюда, казалось, найдёт, что сказать, — но, встретившись с Обито лицом к лицу, словно физически сковался.

— Ты уверен? — спрашивает наконец.

Деревья суги, высящиеся у подхода к Конохе, покрыты плотной, насыщенной хвоей. Какаши вздыхает и сутулится — в форме джонина ему всё ещё непривычно.

— Не уверен, но выбора у меня нет, — говорит Обито и, немного помедлив, спрашивает: — Вы с Сакурой сговорились провожать меня по отдельности?

Как бы произнеся «нет», Какаши отводит голову в сторону. От звука её имени внутри всегда не умещается что-то болезненно-лёгкое. И если следить из тени, когда она распрощается со своим сенсеем, означает сговариваться, то лучше он признает это молча.

У него с ней и правда — уговор.

— Мы с тобой, — заговаривает Обито, одним только взглядом показывая: он всё понимает и готов тему не развивать, — словно сменяем друг друга в ролях.

— Только я никогда не хотел быть Хокаге.

— Можно подумать, я хотел по-настоящему, — усмехается. — Хотеть стать Хокаге и искать признания — не одно и то же.

— Ты был хорошим Хокаге. — Какаши смотрит на корчащиеся от ветра листья деревьев за спиной Обито; он чувствует себя неуютно и не знает, заметно ли это со стороны. — Сенсей тобой гордился. И Рин бы тоже гордилась.

— Я просто вжился в роль. Надеюсь, хотя бы в этом наши с тобой пути отличатся. Не копируй меня, хорошо?

Какаши мало расположен к шуткам, но, ответив:

— Не буду, — понимает, что едва заметно улыбнулся.

Использовать Котоамацуками на Данзо — не без помощи Ибики — ему удалось несколько недель назад. Но наблюдая, как тот во всём признаётся, Какаши не испытал облегчения: в словах Данзо отсутствовало раскаяние.

«Если бы мы не расправились с кланом Учиха, рано или поздно Коноха была бы разрушена».

«Вы глупцы, которые не понимаете тех бед, что кроются за вашей моралью».

Слова отдавались слабым эхом. Больше, чем вынужденной правды, Какаши хотел от Данзо признания своей неправоты, но напоследок тот выплюнул лишь:

— Ты, щенок, гонявшийся за Мадарой, которого создал для тебя я. К чему такой, как ты, может привести Коноху?

Связанный, лишённый силы, в темноте комнаты допросов, он всё равно оставался верен себе.

— В отличие от тех людей, которые мертвы, ты останешься жить. У тебя будет возможность услышать в стенах камеры — изменилось ли что. Их ты такой возможности лишил.

— Я не убивал никого, — Данзо исподлобья взглянул на замершего у дверей Какаши, — каждого из них лишил жизни либо Кьюби, либо Итачи. И, разумеется, Пятый Хокаге — от его рук пал Четвёртый, хочешь ты этого или нет.

Какаши действительно желал, чтобы это оказалось неправдой. Но когда после признания Данзо освободили Обито, он ни о чём его не спросил.

— Значит, скучать не будешь.

Утверждение это выдёргивает обратно в реальность, и пение камышовки ударяет по ушам, как громыхание. В воздухе пахнет вчерашним дождём, сандалии проваливаются во влажную, хлипкую землю, и Какаши не испытывает даже намёка на веселье в ответ на напускное добродушие Обито.

— Думаешь, Акацки можно доверять?

— Податься мне больше некуда, — пожимает Обито плечами. — Да и к тому же — там я смогу быть полезен. Они организовывают помощь для других мелких поселений шиноби. Думают открыть единую академию для всех беспризорных детей. Кстати говоря, после инаугурации наведываться с визитами ты не сможешь — отправлять надо будет помощников.

Какаши хочет было согласиться, но на миг опешивает.

Данзо заставил Обито стать убийцей, но не убеждал, что внутри него сидит некий Тоби. Стал ли тот следствием столь мощного гендзюцу, как Котоамацуками, не знает, очевидно, и сам Обито. И если раньше Какаши не желал разрушать привычный уклад, определять, что скрывает за масками, наслоениями, шрамами и ухмылками его друг, то сейчас он готов остановиться, встать наконец на месте, чтобы произнести:

— Я сумею прийти сам. Если будешь настроен, сможешь рассказать мне, как проходили твои дни в той пещере, у Мадары. Уверен, рассказ будет не из приятных, но и Амэгакуре — не самое приятное место для душевных разговоров.

Бравада Обито стирается, как вычерпнутая техникой клякса; взять себя в руки он не успевает, а потому, когда заговаривает, развязность его голоса не сочетается с застывшим, точно бы выцеженным выражением лица:

— Что, правда?

Солнце наваливается Обито на лоб, и он щурится, отходит на шаг назад. По лицу Какаши, теперь не защищённому надвинутой фарфоровой маской, прокатывается хлёстко ветер.

— Правда.

* * *

С того дня, как вернулись из столицы, Какаши впервые заговаривает с Сакурой, когда ей исполняется двадцать лет. Стоит густо-синий сумрак, её острые плечи уже чуть обожжены солнцем, и, проходя по улице вместе с Яманака Ино, она тормозит — шаркает каблуком, — едва его увидев. Говорит что-то подруге, проводит ладонью по левой руке, точно сгоняя оттуда морозность, и, глядя под ноги, подходит к нему, к стенам идзакая, где он встал, как примороженный.

Волосы у неё доросли неровными краями до плеч, во лбу переливается небольшая ромбовидная печать. Вместо малинового жилета на молнии и короткой, с разрезами юбки — перевязанное тугим чёрным поясом платье.

— Привет.

— Йо, — с отчуждённой лёгкостью отвечает Какаши.

— Я слышала… — Сакура мнётся, хотя и смотрит прямиком в глаза. — Слышала, ты решил взять в ученики генинов.

— Да. — С Сакурой его разделяет полшага и меньше, и более полного ответа Какаши не находит.

— Мне кажется, — между её бровей залегает почти взволнованная складка, — у тебя, как у Хокаге, может не оказаться на это времени.

— Всё хорошо. Я справлюсь.

— Но что насчёт проблем с глазами Шисуи? — несдержанно настаивает Сакура. — Я знаю, что Старейшины не хотят, чтобы такая великая сила была уничтожена…

— Мы с этим разберёмся, — просто прерывает Какаши. И так же невзначай добавляет: — Я и те, кто разделяет мои взгляды.

— Но… — От нетерпения она вытягивает шею и расправляет плечи, словно давая о себе знать. — Есть ещё Корень. Их печати повиновения…

— Способ, как их снять, обязательно найдётся.

— …и даже если снять печати, многие из них остаются преданы Данзо. Ты уверен, что ученики — это то, что тебе сейчас нужно? Я просто не хочу, чтобы… — Сакура замолкает, отводит взгляд. На лбу у неё взбухает тонкая, едва различимая прожилка.

— Я справлюсь. — Может, если он перестанет так открыто на неё смотреть, то поводов для сдерживания себя у неё будет меньше? Какаши кладёт руки в карманы брюк и, вздохнув, озирается. Говорит: — Хотел сказать — с днём рождения.

Из идзакая доносятся пьяные голоса и глухое бряцание отёко. Когда сумерки сгущаются, хозяин зажигает в баре свет, и его лучи вяло касаются Сакуры, заливают её лоскутами полутонов. Она взглядывает на Какаши с растерянностью и замиранием и звучит спокойнее, чем минуту назад:

— Спасибо.

— Идёте праздновать?

— Да, но ничего особенного…

— Отдыхать — это полезно. Ты совсем недавно потеряла много сил.

— Да, я… С-спасибо. — Сакура прочищает горло. Отступив назад, выпускает себя из линий рассеянного света. — Я пойду. Надеюсь, ты и правда со всем справишься…

— Могу, если ты этого хочешь, даже обещать.

Улучив мгновение, он в тени выхватывает её смешавшийся взгляд. Некоторое время они молчат, а затем Сакура, под пьяные вопли какого-то шиноби, говорит:

— Хорошо. Считай, пообещал.

Ещё с минуты она стоит, не шевелясь, на месте, но вскоре её окликает Ино, и Сакура, будто вырвавшись из сна, разворачивается и неспешно, не оглядываясь уходит.

* * *

Во второй раз они встречаются без посторонних, когда у подлеска заводятся забито шелкопряды. Опавшие лепестки расцветшей вишни устилают зелёную, проросшую ввысь траву, над кронами расплескивается яркое сияние солнца, и Сакура стоит там же — словно бы дожидаясь Какаши. Позади неё заперты ворота Конохи, и одета она так, будто собирается отправиться на миссию.

Едва Какаши подходит, Сакура говорит «привет», и он кивает, прежде чем спросить:

— Отправляешься на задание?

— Да. Жду свою группу. Видела, кстати, твоих генинов. Они бежали и смеялись над тем, какой медленный и нерасторопный Какаши-сенсей.

Эти трое — Ёичи, Рэн и Мегуми — напоминают Какаши старую Седьмую команду, и от мысли, что их будущее может оказаться лучше, чем было у него, Обито и Рин, ему и самому делается легче. Правда, не так давно он обнаружил, что Ёичи куда чувствительнее его самого, Рэн отличается от Обито большей собранностью, а Мегуми менее мягкосердечна, чем Рин, — и это нахождение решений, которыми Какаши мог бы вывести вверенных ему детей к наименее болезненному для шиноби пути, рассеивает всякие ассоциации с прошлым. Какаши зажил этим, как Сакура когда-то и предвещала. Если ему удастся помочь и Наруто, и Саске, когда те вернутся в Коноху, то, он уверен, всё разрозненное соберётся вместе, и каждая деталь, закрыв собой пустое место, — обретёт жизненно-живительную форму.

— Когда ты вернёшься? — спрашивает Какаши у Сакуры.

— Через несколько дней.

— Значит, пропустишь инаугурацию? — Если бы не скольжение маски кверху, он бы и сам не заметил, что осторожно улыбнулся.

— Да, — неопределённо отвечает она. — Зато о миссии уже отчитаюсь тебе, не Третьему.

Скрип распахиваемых ворот — и показываются двое шиноби, которые должны отправиться с Сакурой на миссию. Какаши вздыхает, улавливает её лёгкий, почти невесомый запах кожи — и, опустив голову, отступает.

Говорит:

— Удачи на миссии.

И уходит под сжатие в груди.

* * *

О результатах миссии Сакура докладывает не в одиночку, и Какаши, поглядывая на неё из-за стола, слушает с видимым отстранением. Время от времени кивает.

Сама по себе должность Хокаге тяготит его не так сильно, как белый плащ, который он время от времени вынужден надевать, и этот пыльный кабинет, заваленный бумагами, прошениями и отчётами о миссиях. Солнце сюда проникает так яростно, что летом становится невыносимо дышать.

Когда Сакура завершает доклад, она смотрит на него со странной заинтересованностью, словно о чём-то глубоко задумавшись. Потом сцепляет ладони перед собой, опускает взгляд вниз и поджимает в тонкую линию губы. Её руки и ноги покрылись золотистым оттенком загара, пряди волос чуть выцвели, на носу — выступила россыпь мелких, почти незаметных веснушек.

Что-то внутри Какаши тянется по солнечному сплетению вниз.

* * *

Следующая их встреча наедине происходит в тот день, когда Какаши, в отшибе лета, просыпается на скрипучей койке госпиталя Конохи. За окном стоит глубокая ночь, сквозь тонкое стекло слышится стрекот цикад, а на животе всё ещё ноет стянутая при помощи ирьёниндзюцу рана.

Голова от сильного истощения бесперебойно трещит, и он закрывает глаза. Качая остатки сил, шаринган мучительно пульсирует, бьёт по вискам и лбу. Боль так отупляет, что он не слышит, как кто-то входит в палату, и лишь чувствует, в какой-то заволоченный момент, холодное касание к левому глазу. Тёплая чакра врезается и льётся внутрь, вибрирует, и тело расслабляется вслед за утекающими минутами.

Когда прикосновение ускользает, Какаши открывает глаза и видит склонившуюся над ним Сакуру. Обеспокоенный взгляд, свешенные вниз волосы и тёплое дыхание.

— Хокаге, вообще-то, должен себя беречь. — Она садится на край постели и, взявшись за его запястье, замерят пульс. Обеспокоенность рассеивается и сменяется задумчивостью. — Ты что, никого с собой не взял?

— В АНБУ всё ещё можно доверять не всем, — отвечает Какаши хрипло. — А та группа нукенинов, за которой я позавчера отправился… Впрочем, — он устало выдыхает, — неважно.

— Рана была не такой уж и глубокой, но ты теперь Хокаге. Тебе стоит быть осторожнее.

Она выпускает его руку, но уходить не торопится — глядит оцепенело в пол, по старой привычке перебирая кромку юбки между пальцами.

— Я знаю, что ты переехал.

Какаши смотрит на неё сквозь онемение и боль. Он молчит.

— Тебе нравится в квартире?

В доме ему нравилось бы больше, останься она там с ним. Но он говорит:

— Да.

— Я рада, что с тобой всё хорошо. — Сакура сглатывает, и бледные щёки покрываются пятнами смущения. — Но насчёт твоего попадания сюда у меня вопрос… Ты же не специально ищешь встреч таким образом?

— Конечно, нет, — он шевелится, хочет снова отыскать её руку, — но я рад тебя найти, где бы ни было.

— Но когда я отчитываюсь о миссиях, ты всегда кажешься чужим. Как будто вообще меня не знаешь. И что за дурацкая шляпа?.. Разве обязательно…

— Сакура.

Она замолкает и порывисто поворачивает к нему голову. Он знает этот её взгляд: с небольшим блеском на дне радужки, с замершим ожиданием. В груди у Какаши распластывается нечто такое глубокое, от чего он не может как следует вздохнуть, — и это же его отрезвляет, заставляет вынырнуть к реальности. Стрекот цикад, бледно-алые краски её лица, запах антисептика, холодные пальцы, врезающиеся ему в ладонь, — всё становится правдой.

— Уже всё? — спрашивает он.

— Да. — Ответ Сакуры так стремителен, словно она только и ждала, когда Какаши задаст этот вопрос. — Мне так жаль, что я не была рядом, когда ты разбирался с последствиями всего, что сотворил Данзо… Прости меня. Я знаю, тебе было тяжело…

— Всё это время ты хорошо справлялась на миссиях. И если бы не ты, я бы никогда не стал Хокаге. Поэтому тебе не за что извиняться. Я готов был ждать твоего решения столько, сколько потребуется.

Подбородок Сакуры дрожит и перекашивается от сдерживаемых слёз. Она кивает и, как и всегда, сама к нему тянется: спускает маску вниз и целует осторожно, как в первый раз.

В Какаши тут же вперяется наполненность, словно весь он — стал цельнее. Но боли он не чувствует потому, что знает: Сакура не чувствует её тоже.

Пока они вместе, за окном в бледном сиянии восхода распадается ночь.

Таким живым начало нового дня не было никогда раньше.