Сквозь кости (гет)

Проспав всего несколько часов, Какаши выныривает из густой темноты в одно короткое мгновение, вздрогнув от прошедшихся вниз по животу касаний.

— Прости, — раздаётся хриплый шёпот Сакуры до того, как он успевает вскочить и кинуться к припрятанному под кроватью оружию.

Развернувшись на голос, Какаши видит озадаченный взгляд зелёных глаз.

За спиной Сакуры — слабое сияние предрассветного солнца, а за его, Какаши, спиной — тысячи полубессонных ночей в полном одиночестве.

— Я проснулась раньше, боялась тебя разбудить, поэтому не вставала и лежала здесь. Мне стало скучно, и я… — Сакура запинается, и её порывистая речь прерывается неловким покашливанием, после которого как будто бы отпала нужда продолжать. Она едва заметно отодвигается — боится причинить неудобства своими наэлектризованными касаниями.

Какаши замечает, что на ней снова та серебристо-серая ночнушка. Кожа на шее покрыта небольшими лиловыми кровоподтёками, а волосы беспорядочно взъерошены. Не только постель, но и вся комната пропахла ей.

Неясно, почему даже сейчас этот запах несётся по жилам вниз, к напряжённому животу, как нечто непривычное. И неизведанное. В слабом свете, в окружении обыденных вещей, Сакура вдруг кажется очень далёкой, и в то же время Какаши нравится, что она здесь, хотя обычно все ощущения после секса и реакции на человека рядом прямо противоположны.

— Раз ты уже проснулся, то я пойду, — проговаривает Сакура, слабо улыбаясь.

Она привстаёт на локте, шурша под собой постельным бельём, но Какаши берёт и сразу же выпускает её ладонь из своей, и все движения замирают.

— Я и так ухожу. Ты можешь пока поспать, если хочешь, — говорит он.

Сакура опускается обратно на подушку, и её волосы щекочут Какаши плечо.

— Та самая встреча? После которой всё и решится. — Она расплывается в слишком весёлой, закрытой улыбке. — Ну, теперь твоя чакра в переизбытке. Ты подозревал, что для такой важной встречи нам будет недостаточно просто полежать вместе, да?

При взгляде на её красные, покусанные губы, растянутые в улыбку, цепенеют мышцы.

Надо же, каким ублюдком он видится в её глазах. И надо же: каким холодом по нёбу проходится осознание этого факта. Он сглатывает вдруг отчего-то вязкую слюну, переводит взгляд на постепенно заливающийся солнечным светом потолок, на грубые тени листьев проросшего под окном дуба.

— Я не думаю, что там может понадобиться применение дзюцу. — С этими словами Какаши поднимается, в некоторой степени стесняясь своей наготы и ещё больше стесняясь от того, что задумывается о таких нелепых вещах. Не глядя на Сакуру, он бросает короткое: — Отдыхай.

Какаши идёт в душ, а когда возвращается, она лежит спиной, наполовину накрывшись смятым одеялом. Дыхание Сакуры размеренные, можно было бы предположить, что она спит, не знай он, как меняется частота её чакры во время сна.

В звенящем молчании Какаши одевается. Хрустит чистая одежда, под босыми ногами скрипит холодный пол. Прежде чем натянуть маску, он замирает на месте на одну короткую секунду, а затем идёт к ней, опускается напротив и смотрит на потерянный, забитый взгляд.

Кажется, она плакала.

— Я сделал тебе больно? — Какаши берётся руками за края постели и не решается смахнуть пряди розовых волос с кончика её носа.

В ответ она лишь качает головой, кулаком притягивая к подбородку острый угол натянутого одеяла. Тот просунут между ног, и её плечи и покрытая засосами шея беззащитно обнажены.

— Прости, я мог быть немного…

— Несдержанным? — усмехается Сакура, крепче сжимая в пальцах перемятую ткань. — Всё в порядке, Какаши. Мне такой секс тоже помогает расслабиться. Не ты один выпустил пар. — Она безуспешно сдувает волосы и, не сдвигаясь с места, окидывает его внимательным взглядом. — Лицо вроде в порядке. Как вернёшься, могу залечить твою расцарапанную спину. Если, конечно, хочешь.

Какаши молчит, впиваясь в неё потерянным взглядом. Он знает: сейчас лучше уйти, дать Сакуре время и возможность остаться наедине с собой. Но никак не может подняться.

Как будто прирос к этому месту и к тому, что видит перед собой.

— Не смотри так, это пугает, — продолжает Сакура всё с той же улыбкой. — Я сама к тебе пришла и получила то, что хотела. Разве вчера вечером мы не такие определения давали происходящему?

Какаши и правда прибился, но вперёд, к ней, он двинуться всё же сумел, чтобы сказать:

— Перестань, — и чтобы сразу же после этого заправить ей волосы за ухо. Кожа у Сакуры влажная — она действительно плакала. — Я же говорил… — он водит большим пальцем по линии её скул: слёзы Сакуры здесь, вблизи, вызывают раздражение какого-то нового рода, — что ты мне нравишься.

И это раздражение — им непроизвольно сквозит и в брошенных напоследок словах.

— Я нравлюсь тебе так же, как мне нравятся Наруто и Саске. — Она не избегает его касаний. Настолько, что даже не реагирует, когда пальцы Какаши замирают под нижней губой. — Иногда я смотрю на них и думаю: «Ками-сама, если бы я познакомилась с ними сейчас, мы бы ни за что не смогли найти общий язык». Так же и ты. Тебе со мной комфортно, потому что у нас есть что-то совместное. Наша с тобой связь и крыша над головой.

То, как спокойно Сакура говорит и как время от времени давит неискреннюю улыбку, исключает любую возможность определить происходящее как истерику. Её слова — даже обидой не назовёшь. Она не ждёт, затаив дыхание, ответа и, скорее, вряд ли вообще рассчитывает его получить — закрывает глаза, наклоняется и смазано целует Какаши в указательный палец. Как бы говорит: всё в порядке, иди.

А тот палец, который она поцеловала, всё ещё не высох от слёз, которые он стирал с её лица.

— Ты не обязан меня любить только потому, что я тебя люблю. Хотя и не сразу, но я это усвоила. — Сакура обманчиво расслаблена, как перед сном. — Я немного расклеилась, но давай больше никогда об этом не говорить, хорошо?

— Я бы не хотел, чтобы Наруто и Саске нравились тебе так же, как я, — говорит Какаши. Большой палец прижимается к её губам, немного давит, когда проходится от одного уголка чуть приоткрытого рта к другому. — Всё, что я могу, это обещать, что никогда осознанно не причиню тебе боль.

Будь он немного, на одну маленькую долю благороднее, сказал бы Сакуре уходить, сказал бы, что раз она его любит, то пускай бежит подальше от него, от человека, который не находит для неё слов лучше, который говорит ей пустую правду и одновременно с этим держит её лицо рядом с собой.

Какаши мало что смыслит в любви и привязанности к женщине, но что это — не любовь, понимает даже он.

— Это нормально, — говорит Сакура, снова целуя подушечки его пальцев, и жмурится сильнее, — никто не обязан меня любить, я знаю. — Она смаргивает. При взгляде на Какаши ярко-зелёные глаза пронизывающе блестят от лучей утреннего солнца. Ему хочется только одного: остаться здесь, с ней, забыв о том, что предстоит, и это пугает сильнее всего на свете. Пока она не произносит: — Но пообещай мне, что, когда я от… этого всего устану, ты не станешь меня удерживать. И не станешь говорить вообще ничего, даже то, что я тебе нравлюсь. Или что я тебе симпатична. — Вяло улыбнувшись, Сакура придвигается ближе, почти утыкается носом в нос Какаши. — Далеко уйти не смогу, но гордо вернусь к себе в комнату.

Будь Какаши благороднее, никогда бы не стал спать с девушкой, которая ждёт от него большего. Но он не думал, что может быть ещё и эгоистом, дающим обещания, которые боится исполнять.

* * *

На некрытом тренировочном полигоне ледяной ветер морозит пальцы рук. Под шагами, забираясь в сандалии, хрустит рыхлый сухой снег.

Только из-за того, что хитайате одеревенело замёрз, в сознание проникают прогоняемые воспоминания о вчерашнем, где Сакура касается его левого глаза сухой ладонью. Но когда слышится прерывистое кряканье ворона, всё, что связано с другой жизнью, наконец выбрасывается за борт. Тогда же впервые приходит внятное осознание: раньше, чтобы сосредоточиться на службе, Какаши не нужно было предпринимать попыток от чего-то отвлечься.

Потому что этого чего-то — попросту не существовало.

— Вы пришли, Какаши-сан.

Непонятно зачем Итачи взял с собой маску ласки. Он держит её в руках, спиной подпирая вбитый в землю массивный брусок для тренировок. На верхушке древесины, поверх тонкого слоя снега, подобно статуе возвышается ворон. Его взгляд впивается в Какаши с почти человеческой осмысленностью.

Итачи смотрит на мир схожими глазами — точно те принадлежат тому, кто внезапно проявил людские качества.

— Так и знал, капитан, что ты предусмотрительно поставишь изолирующие барьеры.

— А я знал, что вы беспрепятственно их минуете, Какаши-сан.

Этот полигон похож на тот, где Минато-сенсей проводил первую тренировку старой Команды семь. До рождения Наруто Кушина-сан носила туда для Какаши, Обито и Рин обеды, набивая не совсем умелую в готовке руку.

Всё же другая, не связанная со службой жизнь, присутствовала и раньше. Но далеко не всегда Какаши ценил её должным образом.

Он не то чтобы ненавидит себя за это. Скорее, испытывает какое-то странное опустошение.

— Вы должны собой гордиться, — говорит Итачи.

— До того, как у меня останется время на гордость, мне нужно тебя поблагодарить, что ты пришёл. Ты не доверяешь Изуми?

Какаши задаёт вопрос потому, что Итачи отказался что-либо обсуждать в своём кабинете, в штабе АНБУ. А единственный человек, имеющий туда беспрепятственный доступ, это Учиха Изуми.

— Мне бы не хотелось обременять её лишней информацией. Чем меньше ей известно, тем лучше для неё. — Он отпирается от бруска, и снег под его подошвой почти не хрустит. Руки складываются впереди: кисти не касаются согнутых локтей, а остаются крест-накрест посередине, свешиваясь вниз, с маской наперевес. Стоя так же, Итачи, случалось, погружал противника в Тсукуёми, чтобы погрузить его мозг в кому. Сейчас Итачи склоняет голову в бок и почтительно-мягко улыбается. — Мне уже известно, о чём вы хотели поговорить. Хокаге-сама успел сообщить о вашей встрече с главой Акацки.

— Уверен, Югао и без того говорила тебе, почему я отсутствовал. Не верю, что капитан не знал об отбытии его подчинённого в Амэгакуре. — Какаши говорит без привычной усмешки. Скорее, из необходимости поскорее покончить с формальностями и перейти сразу к сути.

— Югао очень ценит вас, но службе она предана не меньше, — коротко кивает Итачи. — По старой дружбе я не стану отчитывать вас из-за внезапного исчезновения в столь непростые для Конохи времена, Какаши-сан. Теперь позвольте узнать, есть ли что-то ещё, чего Хокаге-сама мог мне не сообщить?

— Если он рассказал тебе про Шисуи, то этого достаточно. — Какаши подходит к бруску и облокачивается на не раз пробитую сюрикенами поверхность. Руки по привычке скользят в карманы. — Шисуи хороший шиноби, и я знаю, что он твой друг детства. Но я попрошу тебя быть максимально объективным, Итачи. Ты же понимаешь, что, думая о благе для деревни и клана, он мог пойти на многое?

Отсюда виден задумчивый профиль Итачи. Вблизи его лицо вызывает ассоциации с ледяной глыбой, что, однако, вполне можно списать на погоду.

— Вы правы. Думая о Конохе, он мог пойти на то, о чём мы с вами вряд ли можем помыслить, — проговаривает задумчиво и отстранённо. — Но я больше склоняюсь к тому, что Шисуи увидел в Мадаре угрозу, если допустить, что они и вправду виделись, и предпочёл изобразить преданность.

— Тебе известно, где сейчас Шисуи? — нетерпеливо спрашивает Какаши.

— Я этого не знаю. — Итачи прислоняется обратно к древесине, в нескольких сантиметрах от Какаши, и теперь его профиль и сосредоточенный на воспоминаниях взгляд оказываются вне поле зрения. — Хокаге-сама подключил сенсеров. Рано или поздно его обнаружат. При желании вы можете и сами его допросить, если получите разрешение, Какаши-сан.

— Ты так в нём уверен? — Какаши не хочет думать о том, почему задаёт этот вопрос.

И почему вспоминает о маленьком, плачущем из-за несправедливости Обито.

— Больше, чем в родном отце, — звучит без промедлений.

Прищурившись, Какаши взметает взгляд к солнечному небу. Он не знает, или не помнит, каково это — доверять родному отцу; знает только, каково, когда находишь силы на доверие к сенсею и другу.

Когда-то давно это дало ему силы на новую жизнь.

— Я знаю, что тебя заставляют шпионить за собственным кланом, — говорит, постепенно привыкая к яркому свету. Там, наверху, нет ни единого облака. — Мне очень жаль, Итачи.

Птица над головой топчет напитанный солнечными лучами снег. Итачи не отвечает по сути, но заговаривает почти сразу — ровным, бесцветным голосом:

— Я дам вам отвлечённую работу, Какаши-сан. Постарайтесь хотя бы немного подумать о другом. — Чуть помедлив, он договаривает: — Никто из нас не представлен самому себе. Не забывайте, что вы АНБУ и служите непосредственно Хокаге-сама. Прошу вас, оставайтесь на его стороне, что бы ни произошло в будущем.

Ворон снова каркает, а затем исчезает, растворившись в воздухе, вместе с множеством других таких же — они возникли и тут же исчезли там, где минутой раньше стоял Итачи.

* * *

С того дня, как Рин всадила ему в глазницу шаринган Обито, Какаши приходилось уживаться с огромным количеством копируемых техник и уменьшившимся, словно в отместку, запасом чакры. Связь с Сакурой последнее только усугубила, но сейчас он выяснил: странная особенность этой связи не только в том, что она возникает, если двое предначертанных шиноби достигли «половой зрелости»; наибольшая странность в том, что после её возникновения чакра ведёт себя так же, как раньше, если связанные будут заниматься сексом.

Сакура тоже должна была почувствовать, что циркуляция пришла в норму. Теперь, когда Какаши просыпается утром, она всегда лежит к нему спиной. Он смотрит на её покатые плечи и хочет сказать, что никогда раньше ему не было так хорошо, что восстановление потоков чакры — последнее, о чём он думает, когда она хнычет от удовольствия и зовёт его по имени.

Он целует её в волосы, рядом с шеей, и встаёт молча, не произнеся ни слова.

Новые, отвлечённые, задания Какаши всё же выполняет, чтобы не вызвать лишних подозрений, а для слежки оставляет теневого клона — теперь на это хватает сил. Спустя три дня после разговора с Итачи он сидит с книгой на суке дерева — отдыхает от очередного задания, прежде чем проделать огромный путь обратно до Конохи. Когда в сознание проникают воспоминания рассеявшегося теневого клона, книга опускается на вытянутые колени.

Края страниц впиваются в пальцы. Какаши закрывает глаза.

Сакура смеётся. На стене дома, мимо которого она проходит, — герб клана Учиха.

Учиха Наоки идёт рядом с ней. Сакура хватает его за локоть — мнёт чёрную водолазку — и сгибается, заливаясь ещё более громким смехом, когда он шепчет ей что-то на ухо.

— Хватит, Наоки!

— Нет, правда, ты только послушай…

Под лучами солнца они идут дальше, за угол. Какаши стоит в тени, смещая частоту чакры, и хочет продолжить слежку за Итачи, но тут Сакура поворачивается и смотрит ему прямо в глаза.

— Ты следишь за Наоки? — спрашивает она следующим вечером, когда Какаши уже вернулся домой. — Или за мной?

— Как ты поняла? — Он снимает сандалии и на шатающихся ногах идёт за ней по мрачному коридору. Вокруг — стерильная чистота и запах подгоревших баклажанов.

— Ты вроде как смещал частоту чакры, но я всё равно её почувствовала. Странное ощущение.

— Он сказал тебе что-нибудь про поиски Шисуи?

— Нет. — И тише добавляет: — Значит, собираешь информацию о Шисуи…

Когда Какаши было четыре, они с отцом ужинали в гостиной, сидя на дзабутонах. Хатаке Сакумо не был строг, разрешал позу агура⁽¹⁾ и накладывал сыну кусочки очищенной рыбы на чан с рисом. Даже зимой сёдзи, ведущие на энгаву, бывали раздвинуты, и вялое многоцветие сада касалось небольшой фотографии, стоящей в токономе⁽²⁾.

Там была изображена бледная, вымученно улыбающаяся мама.

С тех пор, как отец вспорол себе в гостиной живот, забрызгав опустевшую токоному густой кровью, Какаши избегал возможности лишний раз оказаться в той комнате. Быстрый приём пищи на кухне его всегда устраивал. Как устраивает и то, что Сакура не спрашивает, почему приходится ужинать здесь, в неприглядном тесном помещении, спроектированным по всем новым образцам: стол, стулья и высокие окна в непробиваемо-глухой стене.

— Я убрался бы в доме сам. После миссии.

Какаши моет руки в маленькой раковине. Моющее средство мешается с пылью на пятнисто-сером мраморе. За спиной тоже плещется вода — Сакура наливает воду в стаканы.

У него нет аппетита, и от него наверняка пахнет чахлым лесом, землёй и кровью. Если бы не присутствие Сакуры, он бы первым делом принял душ, а после завалился бы в кровать для двухчасового сна.

— Я тоже тут живу, поэтому это справедливо.

— Снова справедливость… — усмехается Какаши. — Ты только со мной так серьёзна или это в принципе черта твоего характера?

Вытерев руки, он стягивает маску и садится за стол, напротив Сакуры. Она не реагирует взглядом — продолжает оценивающе смотреть на разложенные блюда.

— А ты — придаёшь значение мелочам, но я уже свыклась. Итадакимас.

— Итадакимас, — машинально вторит Какаши. — Могу я попросить тебя некоторое время не появляться в квартале Учиха?

— Не можешь, — Сакура подцепляет палочками подгоревший кусок баклажана, — если не назовёшь причину.

— Я знаю, что их отстранили от работы в госпитале, но…

— Не только, — проглотив еду, она морщится и отпивает немного воды, — им даже миссии дают в ограниченном количестве. Все генины сидят дома. Некоторые семьи, где есть чуунины и джонины, могут себе позволить купить хотя бы пару килограмм риса. А что будет с членами бывшей полиции, даже представить сложно.

Спокойствие Сакуры вызывает неконтролируемое раздражение, но Какаши сдерживается. В желании сделать глоток воды он осушает полстакана, осторожно опускает его обратно на стол и после недолгого молчания говорит:

— Твоё присутствие в квартале не решит этих проблем.

— Как ниндзя-медик, я обязана помогать тем, кто в этом нуждается.

— Почему? — Какаши почти физически нужно, чтобы Сакура подняла на него взгляд. Последний раз он отчётливо его видел в воспоминаниях теневого клона. — Потому что это справедливо?

— В том числе.

— А если я скажу тебе, что сейчас среди клана небезопасно? — Руки упираются в стул, между расставленных колен. Он не сразу осознает, что давит на хилое дерево с силой, которую не знает, куда деть.

— Не переживай, я всегда могу себя излечить, с тобой ничего не случится…

— Сакура, — отчаянно и устало выцеживает Какаши, проглатывая внезапную хриплость, — мы через это уже проходили. Мне плевать, жив я или мёртв.

Медленно, как в размытом и ускользающем сне, Сакура опускает палочки на хасиоки. С неосознанной беглостью облизывает губы и поднимает взгляд — изнеможённый, растерянный и пробивающий Какаши глупым пониманием, что она никогда ему открыто и по-настоящему не улыбалась.

— И зачем тогда вообще с миссий возвращаешься? — спрашивает надсадным голосом. — Может, там и помрёшь?

— Это убьёт тебя, — говорит Какаши мигом, соскабливая этими словами любые второстепенные причины.

Сакура же морщится, как от внезапной острой боли.

— Да замолчи ты. — Она выдыхает через рот, выдавая дрожь в солнечном сплетении только на последней секунде. Глотает ещё больше воздуха, не стесняясь своей растерянности, и смотрит всё теми же опустошёнными глазами. — Если обязательства передо мной станут для тебя единственной причиной жить, то я весь мир обойду, чтобы найти способ разорвать эту идиотскую связь. — Удерживая вес на столе тонкими подрагивающими пальцами, Сакура поднимается. Тарелки на столе гремят и немного подскакивают. — Я устала, пойду спать. Доедай.

Какаши не доедает. Когда заходит в спальню, Сакура там, на их кровати, лежит спиной и делает вид, что спит.

Он знает, что весь грязный, знает, что ей нужно побыть одной, но не находит ничего другого, кроме как опуститься напротив, на ноющие от боли колени. И сказать, пока она жмурится и глотает всхлипы:

— Дело не в обязательствах. Я просто не хочу, чтобы с тобой что-нибудь случилось. — Рука опускается на мягкие, пахнущие домом волосы. Какаши боится её испачкать, но не может удержаться. — Будь у меня возможность разорвать связь, я бы тоже это сделал, чтобы ты не гонялась за мной и жила своей жизнью.

У Сакуры очень красивая улыбка, но сейчас она снова плачет. Он от этого чувствует тупое бессилие. Как будто опять видит сон, который растворяется в алом цвете.

— Гналась? — сипло шепчет Сакура, распахивая глаза.

Глупая.

Такие, как она, ищут любви в местах, где её сложнее всего достать, и безропотно собирают мужьям бенто. Мужья таких, как она, — видят в жене рядовую данность, чьи фото единственно стоят в токономе и чьё отсутствие забирает способность здраво мыслить.

— Тебе не нужно было ломать всю свою жизнь только ради меня. — Какаши гладит её по волосам и подавляет желание опустить руку ниже.

— Я в деталях помню, — сбивчиво проговаривает Сакура сквозь слёзы, — как шиноби Кири зарезали родителей, когда приняли их за каких-то других людей. Один из них сказал, что заберёт меня к себе и сделает своей женой. Мне было пять. Я хотела что-то сделать, но ничего не могла. Знаешь, как во сне. — Дыхание сбивается, она тихонько шмыгает покрасневшим носом. — А потом появился ты, и для тебя это было так просто — расправиться с ними… Я подумала: «Хочу быть как он». — Сакура смаргивает застоявшиеся слёзы. Её ресницы слиплись и потемнели от влаги. — Когда пошла в Академию, я и правда считала, что следую за тобой, но на самом деле шла за тем, какой бы хотела стать.

А затем она сама тянется к нему, чтобы поцеловать. Хватает за пыльные волосы, привстаёт и притягивает к себе с болезненной силой. Губы Сакуры мягкие, привычные и родные. Со вкусом соли и желания достучаться.

Какаши говорит себе: какой же ты дурак.

Вот же она, настоящая, живая, никуда не исчезает и всегда рядом.

Вот же, бери.

Но просто получить ему недостаточно. Он настолько боится, что хочет её удержать.

Скользнув губами к тонкой коже под мочкой уха, Какаши крепко берёт Сакуру за плечи. Её выступающие кости впиваются ему в пальцы.

— Ты можешь обещать мне, что будешь держаться подальше от квартала?

И она обещает ему — когда они вместе принимают душ, смывающий с Какаши грязь, а с Сакуры — слёзы, а затем стонет, склонившись и свесив мокрые волосы с виднеющихся в густом паре лопаток. Её ладони упираются в скользящий кафель, скребут его ногтями.

Как бы грубо Какаши ни держал её за бёдра, той ночью ему снится чистый татами, распахнутые сёдзи и зимний сад.

А наутро сон заканчивается: в двери дома стучит Югао, чтобы сообщить, что Учиха Шисуи найден мёртвым в реке и что оба его глаза вырезаны острым лезвием, какие бывают только у ниндзя Конохи.

1) Агура — неформальная сидячая поза со скрещенными ногами, «по-турецки».

Вернуться к тексту

2) Токонома — ниша в традиционной японской гостиной, где обычно располагаются картина, икебана и прочее.

Вернуться к тексту