Семь (гет)

Мелодия будней ей была ближе и понятней, чем мотив выходных. Ритм был четкий, давно заданный ею, и многое делалось почти само собой. Выходные требовали от нее большего включения, быть «здесь и сейчас», а ей хотелось сбежать от всех, даже от себя.

Но в этот понедельник привычный темп — скорее аллегро, чем адажио — все время нарушался непрошеными мыслями о вчерашней случайной встрече. Катя строго-настрого запретила себе думать о любовнике, веря, что она сможет раз и навсегда вычеркнуть его из своей жизни, но раз за разом сама себя настигала на месте преступления — о чем бы она ни думала, мысли возвращались к нему.

Неужели на этот раз он просто ее отпустит? Без скандала и выяснения отношений, неужели не будет удерживать и даст уйти? Или, наоборот, будет преследовать и изводить звонками? И что она будет делать в том или в другом случае?

Каждый раз, когда они ругались, она задавалась этим вопросом: что теперь? И почти всегда ей не приходилось что-то предпринимать — он звонил первым. Можно было бы подумать, что он привязан к ней больше, если бы не его манера мириться. Он не просил прощения, даже если был неправ, а вел разговор так, словно и не было никаких ссор.

Однажды они поругались так, что у Кати еще час после этого дрожали руки, и она явственно вспомнила, что умеет и может крушить шкафы, как когда-то в пору злополучной инструкции Малиновского. Шкафы устояли, а вот ключам от машины не повезло. «Хорошо, — думала Катя, подъезжая к офису, — что под руку попались его ключи». Хорошо, что у него были запасные. Хорошо, что он всегда умел останавливаться, как бы ни был зол. Жаль, что она тогда остановиться не могла. Как она кричала от бессильной злобы — на него, на себя, на мужа, на весь свет, на свою жизнь, которая загнала ее в угол! А он держал ее за руки, чуть выше запястий, и только сильнее сжимал губы, так, что они превратились в едва заметную полоску. А когда она накричалась, сказал спокойно, словно ушат воды на нее вылил:

— Убирайся. Я не собираюсь быть мальчиком для битья. Нам было хорошо вдвоем, никто не принуждал тебя. Это все, Катя, было и твоим решением. И не надо разыгрывать из себя попранную добродетель. Вали.

Она ушла гордо, насколько позволяло состояние. Очень хотелось плакать, но, конечно же, она себе этого не позволила. Только остановилась недалеко от офиса, чтобы окончательно прийти в себя. На совещании в конце того злополучного дня все получили на орехи, и фирма выдала в конце месяца просто невероятные результаты. Андрей был немного обеспокоен, а Катя, пока ехала домой, вся пропиталась чувством вины: за то, что сорвалась, за то, что изменяла, и дома была настолько заботлива и мягка, что Жданов списал все на ПМС и успокоился.

Было ощущение, что у них второй медовый месяц: Катя пыталась сделать все, чтобы вдохнуть в брак новые силы, она старалась изо всех сил, как прирожденная отличница, и у нее почти получалось. Почти, потому что она каждый день ждала звонка, боялась, что он больше не позвонит, и боялась, что позвонит прямо сейчас, а она не знает, что ему сказать. Так хотелось поговорить об этом хоть с кем-то, хоть с Колей, но Колька давно сдружился с Андреем, и было бы свинством делать его поверенным в ее делах. Дневник? С тех самых пор, как ее дневник прочел Андрей, она не смогла заставить себя снова начать записывать свои мысли и чувства. Иногда на работе она набивала текст, что-то вроде письма, и сразу же безжалостно стирала, не в силах заставить себя отправить его. Иногда она вела мысленные диалоги, продолжая или переигрывая последний разговор. И она скучала, ох, как скучала по нему! Даже исчезнув, он все равно был в ее жизни и исподволь влиял на нее.

А потом он ей просто позвонил и сказал: «Ну?». Это было настолько неожиданно, что Катя просто рассмеялась: так, наверное, смеются висельники, узнав, что казнь отменили. Она сама не ожидала от себя, что так обрадуется, услышав его голос.

— Когда и где? — продолжил он сухо, но Катя знала, что и он улыбается.

Они встретились, и вместо того, чтобы тут же наброситься друг на друга, проговорили все отведенное на свидание время о совершенно нелепых вещах: о фильмах, об общих знакомых, о курсе доллара к евро и о внешней политике, о погоде и еще о многом, о чем обычно говорят закадычные друзья, но не любовники. И когда Катя, сев в машину, увидела свои глаза в зеркале заднего вида, она впервые за эти годы испугалась по-настоящему: до этого момента ей удавалось внушить себе, что все происходящее не столь уж и серьезно, что она может, если только захочет, прекратить это в любой момент. И она снова повторила себе эту спасительную ложь всех наркоманов и алкоголиков: «Я прекращу это, когда захочу... Просто сейчас я этого не хочу».

Теперь ситуация изменилась, Катя больше не врала себе: она не хотела прекращать эти отношения, но она должна была это сделать.

* * *

— Я хочу поговорить с тобой, — он позвонил в начале обеденного перерыва, Андрей должен был зайти за ней минут через пять.

— Я не знаю, когда. Я перезвоню, — она прервала разговор, слыша, что к кабинету подходит Андрей.

Он заглянул в кабинет, прикрывая мобильный рукой:

— Катюш, такое дело, зовут на бизнес-ланч, Веритский, пойдешь со мной? Или мне одному? — и он состроил несчастную мину.

— Поехали, — вздохнула Катя, — что же делать...

Андрей ушел в свой кабинет взять необходимые документы, Катя стала набирать номер, которого не было в ее записной книжке, и который она знала наизусть, но потом передумала и послала смс: «В 7, у тебя», — и, получив сообщение, что смс дошло до адресата, тут же стерла его.

Бизнес-ланч прошел нервно, но лучше, чем ожидала Катя. Андрей расточал обаяние, и жена Веритского, особа малоприятная, но имеющая колоссальное влияние на мужа, растаяла и подвинулась к Жданову поближе. Катя только усмехнулась.

Телефон коротко пискнул: смс с одним только словом, «Хорошо».

* * *

Он проводил ее в комнату, сам ушел на кухню, вернулся с двумя бокалами: ей розовое сухое, себе коньяк. Они пили в полном молчании: он смотрел на нее, ждал, что скажет она, но Катя молчала. Он отставил свой бокал.

— Зачем? — он подошел к ней, остановился в полушаге, только руку протяни.

— Что «зачем»? — спросила она, отвернувшись к окну.

— Чего ты хочешь? Я не поверю, что я тебе надоел. Это все глупое чувство вины? Решила снова стать паинькой?

— Это ненормально, жить как я, неужели ты этого не понимаешь? Я устала, — она допила вино, поставила бокал на подоконник, обхватила себя за плечи, словно пытаясь согреться.

Их диалог не был похож на предыдущие, и ее это пугало. Чаще всего ее любовник был циничен, самоуверен, спокоен и нагл. И эта его манера вести себя заставляла верить, что он с легкостью переживет их разрыв, что он, если и преследует ее, то только из вредности, что на самом деле она ему не очень и нужна. Так было легче, проще, это снимало с нее всякую вину за разрыв. Так не надо было думать о его чувствах — зачем думать о том, чего нет? Но сейчас он говорил совершенно иначе: устало, обреченно. Он поверил, что это ее окончательное решение, и был готов уйти из ее жизни.

Она порывисто потянулась к нему:

— Я устала. Я уже ничего не знаю. Ты говорил, что увяз? А я? Я увязла так, что... Но так нельзя, так нельзя, это плохо, ты же сам понимаешь, нам не следовало. Нет, не так... Я не знаю...

— Ты любишь его? — спросил он ее спокойно.

Катя попыталась отвернуться, но он удержал ее, заглядывая в глаза.

— Люблю, — ответила она, — все еще люблю.

Он отпустил ее, и Катя тотчас отошла и отвернулась.

— Ладно... ты решила так. Пусть так и будет. Ты права, все это уже слишком далеко зашло. Однажды это должно было кончиться, но... — он повысил голос. — Но почему, черт возьми, сегодня? Я не готов. Я не хочу. И ты не хочешь, — прошептал он, подходя и снова обнимая ее. — Я же чувствую, ты не хочешь.

— Какая разница, хочу или нет? Это неправильно, — она ждала, что он отпустит ее, и страшилась этого. Еще минуту-другую на прощание постоять около окна, глядя на расстилавшуюся внизу Москву. Еще только минуту.

— Кому нужны твои жертвы? — шептал он ей на ухо. — Он не знает, он не узнает никогда. Тогда зачем прекращать? Пусть все идет своим чередом, наши с тобой чувства умрут сами, так всегда бывает, ничего вечного нет, зачем же убивать? Зачем? — он поцеловал ее чуть ниже уха, в висок, он ждал, что Катя повернется к нему.

И она повернулась, со всхлипом обнимая его за плечи:

— Я устала, я не могу так, меня словно надвое разрубили... Когда я увидела тебя там, в гольф-клубе, я... я думала... я думала, ты специально, я так разозлилась! А потом поняла, что ты... и даже не смотришь, и так... я устала...

Он молча притянул ее к себе. Они стояли, обнявшись, и в этой тишине Кате чудилось что-то жуткое. Он молчал, не успокаивал и не ругался, и она понимала, что ему нечего сказать, он так же растерян, как и она. Он увяз. Они увязли в этих отношениях, и выбраться с каждым днем было все тяжелее. И уже было неясно, сможет ли она сохранить брак, потеряв любовника, словно он был одной из опор, поддерживающих ее жизнь.

— Я сошла с ума, — Катя взяла себя в руки, вытерла набежавшие слезы, — или просто устала, до отпуска еще далеко... Прости...

Он не отпустил ее, наоборот, прижал к себе еще сильнее и вдруг стал говорить: спокойно, уверенно:

— Я не отпущу тебя. Хотел бы, но не могу. Я иногда думаю, что проще было бы тебе однажды, давным-давно, скрутить шею. Если бы я знал, чем все это обернется... Я давал нам месяц, может быть, полгода, ну год. Я был уверен, что это все... — он усмехнулся. — Что мне это наскучит. Почему? Объясни мне, почему ты мне не надоела? В тебе же нет ничего такого...

Катя попыталась высвободиться, но он не пустил.

— Молчи, только вот сейчас молчи. Я не хочу с тобой спорить, мне осточертело это все, но чем сильнее я пытаюсь выпутаться, тем сильнее увязаю. Иногда я настолько зол, что готов убивать, зол на себя, что позволил себе втянуться, на тебя — какого черта ты тогда пришла в библиотеку? Почему я не ушел? Зачем я вообще приехал тогда к Ждановым? — он подцепил ее подбородок пальцем, вынуждая поднять на него глаза. — Три года. Ты представляешь, три года!

Катя зажмурилась, ей показалось, что сейчас он признается ей в любви — она хотела этого, хотя ни за что бы не созналась, но она и боялась этого, потому что не представляла, что будет дальше.

Он снова обнял ее:

— Не бойся, усложнять дальше я не намерен. Ты твердо решила прекратить... все это?

— Я устала, так жить нельзя, ты сам понимаешь, и тебе пора... как-то иначе... свою жизнь...

— Глупости, — оборвал он. — Глупости. Я хочу видеть тебя. Хотя бы раз в месяц. — Это было что угодно, но не просьба. Констатация факта. Приказ. Заклинание.

— Нет, — выдавила она. — Нет. Я знаю, чем это кончается.

— Да, нас тянет друг к другу, признайся, тянет, — теперь он обнимал ее совсем иначе, его руки сжимали ее плечи, еще немного — и будут синяки. — Ты сможешь сейчас уйти?

Она прикоснулась к его щеке, посмотрела в глаза.

Это было так, будто берешь горячими руками первый снег.

— Я должна, мы оба... Ты понимаешь?

Он поцеловал ее. Еще и еще, стаскивая с нее платье.

Она слабо сопротивлялась, но он прошептал: «Не сегодня, не сейчас. Последний раз. Так, чтобы было, что вспомнить, да?»

— Только давай без пафоса.

— Как скажешь, Катенька, — он снял с нее чулки. Провел большим пальцем от лодыжки до колена, задержался на секунду, чтобы двинуться выше, по внутренней поверхности бедра, ухмыльнулся, видя, как расширяются ее зрачки, слыша, как сбивается ее дыхание.

— Я хочу, чтобы ты думала обо мне. Ты будешь вспоминать меня? — он наклонился к ней, прижался губами к нежной коже живота, слегка прикусил и замер, дожидаясь ее ответа.

— Да...

— Прекрасно... — теперь он усадил ее на себя, так что они оказались лицом к лицу. — Не закрывай глаза! Ненавижу, когда ты убегаешь.

Он не торопился, медленно, постепенно наращивал темп, вынуждая Катю поторапливать его, останавливался, когда она уже была готова закричать от сметающего все наслаждения. Снова заставлял ее подниматься к пику, снова останавливался, и так несколько раз, пока она не сжала его коленями и не схватила его за волосы. Он рассмеялся, перевернулся так, что Катя оказалась под ним, и уже не останавливался, пока они оба одновременно не закричали от восторга.

— И вот этого ты хочешь нас лишить, — едва переведя дыхание, сказал он.

Она молча повернулась на бок, к нему спиной.

Они больше не разговаривали. Уходя, он бросил холодно:

— Не смей мне звонить. Позвонишь — пеняй на себя, ясно?

— Подожди... — она приподнялась на локте, повернулась к нему.

— Да?

— Я не позвоню, — выдавила из себя Катя. — Ты можешь быть спокоен.

— Я и так спокоен, — он улыбнулся ей. — Совершенно спокоен.