Морские люди (джен)

Долгий день — поворот на Сандора Моряцкого.

Сли-и-ишком до-о-олгий…

Почему именно в такие дни на кухне так много мусора, посуды, разлитой воды?

На пороге комнаты у Санджи подкашиваются от тяжёлой усталости ноги и начинают ныть захолодевшие, изо дня в день тупо ноющие, раньше тела взрослеющие — из-за остывшей воды с дрянным мылом и нудной тяжёлой физической работы — руки: только сейчас до него доходит, как он умотался, как замёрз и как хочет спать.

Уже стаскивая штаны, он на мгновение замирает, глядя в светлеющий проём, а потом, кое-как замотавшись в простыню, подходит к порогу и гладит защербленный просмоленный косяк, отстранённо, больше по привычке морского жителя, чем по прихоти, вслушиваясь в то, как шумит, как мерно дышит и вздымает хребты ночное море — Санджи всё-таки по-настоящему морской человек, Санджи вырос на воде, Санджи не боится ни бешеных южных штормов, ни холодного северного ветра…

На косяке — начиная от трёх с половиной футов — щербинами темнеют длинные, коряво подписанные карандашом зарубки; оставлены они неравномерно, две или три подскакивают над предыдущими на несколько дюймов, а последняя рассекает дерево почти на уровне переносицы.

Санджи знает каждую цифру.

Санджи знает всё, что было сказано около этих отметок, наизусть.

* * *

1511 год, 13 год Э.П., 10 лет.

Первая метка. Зефф хмурится и даёт Санджи шуточный подзатыльник.

— Мелочь ты лягушачья! Зря я тебя кормлю, что ли?

— Старый хрыч! — обижается Санджи и тянется на босых носках. — Я большой. Посмотри! Я уже хорошо управляюсь с панировкой и курю!

Ещё один подзатыльник.

— Дурачьё! Тебе рано курить! Сигареты отобьют твоё чувство прекрасного.

— А вот и не отобьют, противный ты старикан!

1514 год, 16 год Э.П., 13 лет.

От другой — на три дюйма повело. Зефф только крякает, озадаченно вымеряя пальцами расстояние.

— Вот дылда! Ещё года два-три, и этот негодяй начнёт ухлёстывать за всеми смазливыми девками.

Санджи только хихикает, прикрыв ладонью разбитый рот.

— Ты опять подрался с клиентом, крокодил! — Зефф безжалостно дёргает его за ухо. — Удвоить порцию подзатыльников, которую ты получаешь?

— Он обозвал наш ресторан кабаком для пьяных рыбаков! — оправдывается Санджи, морщась от боли. — Как не побить?

Ухо обретает свободу.

— Иди промой дёсны ромашковым отваром, негодяй.

1518 год, 20 год Э.П., 17 лет.

Зефф чешет в затылке.

— Ну что, старик, тебе налить пятьдесят грамм комхенского ликёра? Оно, конечно, дорогое питьё, но ты уже полтора года как мужчина, — едко добавляет он и щёлкает парня в загорелый лоб, — и вчера не так уж дурно сготовил мясной хаггис.

Санджи, лопоухий и ещё не совсем складный, ухмыляется и расправляет плечи.

— Хозяин Зефф! Это официальное признание того, что я как повар неплох?

— И не выдумывай! Соплив ещё! — строго прикрикивает Зефф. — Научился сносно готовить, и носа не дери!

— Врёшь!

Тяжёлая рука привычно намеревается отвесить оплеуху, но вместо этого грубо треплет обветренную щеку.

— Не перечь старшим, щенок! Я могу и передумать насчёт выпивки!..

* * *

Четыре фута и пять дюймов...

"Ах ты, зараза! — Подзатыльник. — Опять куришь! Кто-то захотел прогуляться по доске?!"

Четыре фута и восемь дюймов...

"Санджи, не передерживай лук в масле! Его не зажаривать надо, а поджаривать — чуешь различие?"

"Я устал! — Поварёнок обиженно хмурится, вытирая пальцы об штаны. — Сколько мне ещё пахать придётся?"

"Всю жизнь, несчастье белобрысое. — Зефф не улыбается. — Всю жизнь..."

Пять футов и полтора дюйма...

"Наверное, у меня есть сын", — задумчиво говорит Зефф, перевязывая незадачливому помощнику ободранную в драке руку.

"И кто же он?" — морщится Санджи, закусывая от боли губы.

"Его зовут Санджи, у него выгоревшие космы, дурацкие брови, паршивый язык и отвратительный характер. Вот он каков!"

Пять футов и четыре дюйма...

"Шторм же объявляли! Ты где был целых два часа на пару с лодкой, глупый баклажан?!"

"Гляди, батя! Я нашёл на каменном рифе морского светляка!" — В дрожащих, охолодевших от стылой воды руках — в неловкой пригоршне — елозит зеленовато светящийся, скрутившийся в восьмёрку мокрый поползень. — Смотри, как он горит!"

"Идиот несчастный... — Занесённый кулак без сил опускается. — Ты ж мог потонуть..."

* * *

Санджи рассеянно потирает пострадавшую днём небритую щеку — в общем-то, он сам виноват, что заработал укоризненную оплеуху: нечего было так держать сковороду с кипящим маслом, что оно чуть не обожгло руки — и, улыбнувшись, прижимается лбом к иссеченному, пропахшему горькой смолой тёмному дереву.

Редактировать часть