Лисье чадо (джен)

— Я с ним говорила.

Не то от волнения, не то от горячего сухого воздуха пересыхает горло. Гарри откашливается, когда вместо ошеломленного "что?!" из горла вылетает что-то сипящее и скомканное, нелепая горсть песка вместо звуков. Рон тяжело хлопает его по спине, не меняясь в лице.

— Да брось, друг. Она слегка... не в себе.

У Джинни вдруг становится почти затравленный вид, она неловко пятится, но тут же встряхивается и делает шаг вперед, с силой толкая Рона в грудь:

— Я, Рональд, в себе! Хватит считать меня сумасшедшей!

Что-то неуловимо меняется в ее лице, Гарри толком не понимает, что именно, но эта ярость Джинни не похожа на обыкновенную. Гарри становится неуютно, но вмешаться он не решается: оттаскивать от Рона девчонку — это слишком! Рон справится и сам!

...пока, правда, Рон только вскидывается возмущенно:

— Ты чего?! — и пытается не оттолкнуть даже, а удержать Джинни на расстоянии вытянутой руки, явно опасаясь нестриженых острых ногтей.

Гарри прикусывает губу. Ему и не доводилось так уж часто видеть Джинни Уизли в гневе, а при нем она и вовсе не смела раньше говорить в полный голос, но все-таки Гарри несколько раз наблюдал, как Джинни дерзит братьям, как царапается в шутливых драках с близнецами, как пинает по коленке злющего Рона — и едва ли Джинни тогда выглядела настолько несчастной. "У нее как будто крыша слегка поехала" — вспоминается услышанное этим же утром, и Гарри не может не вздрогнуть, когда Джинни издает задушенный какой-то крик:

— Я тебе не идиотка с тыквой вместо головы, Рон! Что вы все... помешались на этом! Я не виновата, что Том...

Ох. Рон словно каменеет.

— Я не имел в виду... Не это. Эй. — Джинни рывком отворачивается, вытирая кулаком щеку, а Рон смущенно трогает ее за плечо. — Хм, ну... извини. Я имел в виду, что тебе наверняка... Показалось. То есть... — Рон оглядывается на Гарри почти умоляюще. — Гарри валялся и бормотал всякую ерунду, мы все это слышали ночью, да? Пока мама не разогнала нас спать. И целители говорили, что бред — это нормально, они даже не рискнули дать ему снотворное зелье, помнишь? Сказали, иначе он после истощения проспит несколько суток... Мало ли, что Гарри мог наплести во сне! Не в обиду, друг, — Рон слабо улыбается через плечо, одновременно неловко поглаживая Джинни по спине. — Иногда Гарри несет полную чепуху по ночам — не поймешь, то ли он снитч ловит, то ли Снейпу голову откручивает. Может, тебе просто показ...

— Мне! Не показалось! — Джинни упрямо вскидывает голову и поворачивается лицом к лицу с Роном. Гарри видит, как Рон сцепляет зубы, и спешит вмешаться:

— Погодите, ладно, эй? Рон, я не думаю, что Джинни показалось, правда.

— Да? — Заступничество играет против Гарри: негодование Рона обрушивается на него. — О, да с чего ты это взял? Твоя слуховая галлюцинация, кажется, не имеет привычки говорить за тебя! Если верить твоим же словам. А если ты собираешься сказать, что твой этот Бродяга в состоянии контролировать твое тело, то извини, но не жалуйся, когда я пойду прямо к отцу и расскажу ему, что мой друг одержим каким-то сбрендившим маньяком! Пораскинь мозгами, Мерлин тебя заколдуй! — Рон уже почти кричит, не замечая ни покрасневшего до уродливости лица, ни струек пота, стекающих по шее. — И ты! — Рон рявкает на Джинни. — Ты подумай! Что, если Гарри одержим, как ты из-за того дневника? Мерлин, да может, Блэк вынудит Гарри трансгрессировать к нему, а потом... убьет! А вы тут разводите нюхлерские пляски...

Джинни щурится.

— Теперь ты бредишь, Рональд. Нюхлеры не пляшут.

— Да Мерлина ради!..

Джинни не замечает громкого стона.

— Это был не Гарри. Он сказал мне... — Ведьминские, влажные глаза теперь смотрят на Гарри, и он невольно подается вперед, готовый жадно ловить каждое слово: — Он

сказал, я похожа на нее — и эта "она" явно не просто... "она". Гарри... Гарри, ты так смотрел, что я почти разревелась, так мне страшно стало. Ты — он — словно погибал там, а ты был весь бледный и еще с этими ужасными шрамами... И мне казалось, если я отойду, если хотя бы моргну, отведу глаза, мне... мне потом прощения не будет. — Джинни облизывает губы. — Ночь была очень долгой. Ты метался, скидывал одеяло, засыпал, ворчал что-то — именно ты, а потом открывал глаза словно спросонья и говорил мне: "Лис... ах, нет, нет" и... все такое. Твой Бродяга называет ее лисицей, и...

Джинни умолкает, не договорив, только плечами пожимает. Гарри сглатывает. Вот перед ним девчонка, простая девчонка, сестра его лучшего друга — это если смотреть просто, но если взглянуть, прищурившись и задев несколько ниточек, что связывают его с Бродягой, то увидишь...

Увидишь, конечно, не Джинни Уизли — а Лили Эванс... Поттер.

Это Бродяга называет ее Эванс, но чаще — Лисица, и впервые Гарри становится тошно от этой мысли. Бродяга не говорил... не говорил, что мама Гарри... Мысль не думается до конца, как ни старайся.

Гарри морщится и трет лоб.

Рон тут же вскидывается:

— Шрам?!

Гарри просто качает головой.

— Спасибо, — говорит он Джинни. Несмотря на жару, по позвоночнику пробегает дрожь.

* * *

* * *

След.

Бродяга припадает грудью к земле и затихает. Он чует магию. Издалека, с двухсот или трехсот метров он явно чует только магию, ту самую, след которой не давал ему покинуть эти места.

Эта магия пахнет пылью, сыростью и заброшенностью и совсем немного — последним каминным теплом, которое остается, когда прогорели все деревяшки, когда дотлели угли и осел дым. Бродяге этот запах по душе. Похоже пахнут сквибы, но у мертвой магии сквибов запах спертый и сухой, да и не почуять эту магию с такого расстояния. Этот человек — маг, и Бродяга тянет носом воздух и, почему-то нервничая, с трудом сдерживает щенячий скулеж.

Бродяга крадется на запах. Он не станет убивать. Этому отшельнику, осевшему в бесприютных краях, где полно форели и почти нет людей, не повезло выбраться сегодня на прогулку, но Бродяга не убийца. Ему нужна палочка — и только.

Он накинется, отшвырнет отшельника наземь так, что он потеряет сознание. Если

выйдет, то у Бродяги будет несколько минут, чтобы обернуться в Сириуса Блэка, найти в одеждах отшельника палочку и убраться отсюда подальше. Если нет...

Запах становится сильнее, и Бродяга пускается по тропе рысцой. Лапы касаются земли

совсем тихо, даже дыхание, хриплое и рваное после болезни, звучит громче. Нюхом Бродяга чует уже не только магию, но и запах человеческого пота, едкого хозяйственного мыла и лаванды, а слух улавливает медленное, спокойное дыхание и низкое мычание, выводящее какую-то мелодию.

Минута, еще минута — и Бродяга видит сутулую спину и переходит с рысцы на шаг, который все равно быстрее шага отшельника. Тот явно никуда не торопится и продолжает напевать. Бродяга присматривается к нему и следит, чтобы длинная четырехлапая тень не оказалась впереди идущего.

Мягкие разношенные башмаки, тяжелый плащ в середине лета. Еще несколько шагов,

пригнуться и...

Перед самым прыжком Бродяга замирает, учуяв вдруг что-то нечеловеческое, что

перебивал прежде навязчивый цветочный запах; звериное тело успевает вздыбиться, но не отказаться от нападения, и массивные лапы отталкиваются от земли.

Уже в прыжке Бродяга понимает, что чует волка.

И уже в прыжке замечает, что отшельник обернулся на мгновение раньше, чем Бродяга

прыгнул, и видит перекошенное лицо и огромные светло-желтые глаза.