Лисье чадо (джен)

...снится, что он — сом, а кругом вода. Сомы ведь и живут в воде, в захламленных яминах на речном дне. Караулят червей и раков, и вялых окуней, а потом раскрывают пасть — и...

* * *

В половине пятого Джинни садится на пол у камина и закрывает глаза. Она сыграет

только несколько раз. Шесть или восемь, по-честному, не подсматривая. А если ничего не выйдет...

Пальцами левой руки она стучит по полу, а пальцами правой расчесывает комариный укус под коленкой. Под ногтями остается кожица.

Джинни считает — раз, два, три...

На "десять" Джинни моргает, чтобы взглянуть на холодные угольки в камине, и снова зажмуривается. Гостиная полна холодного, серого света, и Джинни успевает разглядеть свои голые коленки — бледные и тоже серые, на одной вздулся волдырем укус.

Раз, два, три, четыре...

Нора тонет в тумане и птичьих голосах. Надрываются петухи.

Десять. Угольки черные и седые, свежие и старые, целые и растоптанные в пыль.

Джинни жмурится что есть силы, так что на темном вспыхивает зеленое и желтое, но открывает глаза — и видит пустой камин.

Со злости она пинает каминную решетку и всхлипывает от гулкого звона. Ни на восьмой, ни на десятый раз детская хитрость — "простецкая магия", как называл это папа — не срабатывает. Ну и немудрено, что это, разве это магия? Тьфу, дура!

Джинни поднимается на ноги, встряхивается, унимая дрожь, и несколько секунд пялится в камин. Не надеясь, конечно, а просто так...

Петух издает истошный вопль, кажется, под самым окном. Джинни отворачивается.

Она вовсе не трусиха. И не глупая. Вот пройдет еще пять минут — и Гарри вернется. Или десять. Или даже двадцать. Ну, откуда ему знать, во сколько наступает рассвет, они же все дрыхнут ужас сколько, им дай волю — спали бы до полудня! Гарри просто не знает, что солнце давно поднялось, что через полчаса встанет мама и примется квохтать над курами и опрыскивать капусту от слизней, а через час спустится вниз отец, насыпет в миску овсянки с горкой, зальет молоком, а потом прилетит сова с "Пророком", а потом и Перси сползет вниз, в пижаме и криво надетых очках...

Джинни вытирает сухие глаза. Гарри просто не знает. С ним ничего не случилось! Ничего! В этих его... Грампианах. Так ведь?

Ужасно чешутся глаза, и руки тоже, и эта коленка... Это все шаль виновата, кутаешься в шерстяное — вот и получай. Будто мошкара искусала, или словно наелась меда, от меда у нее тоже все чешется...

"Пророк" наверняка разместит на первой полосе статью про Сириуса Блэка. "Пророк" постоянно пишет, что Сириус Блэк опасен, что "ведется расследование", что на его поимку "направлены главные силы Аврората", но что необходимо "соблюдать все возможные меры предосторожности". А Гарри говорит, Сириус Блэк — не плохой. Говорит, он невиновен, говорит, это все ошибка.

Гарри говорит, слышать "Бродягу" — это не то же самое, что слышать Тома.

Но Том был очень настоящим. Том тоже показывал и рассказывал. Том понимал. Том умел смеяться.

Гарри говорит, Бродяга тоже иногда смеется. И злится. Том не злился. Или она просто не понимала?

Джинни обхватывает себя руками и вдыхает до того глубоко, что в животе становится больно. Том, Том, этот его голос — она ужасно давно его не слышала... Том говорил, она очень смелая, она может делать что хочет, она ведьма, а не глупая маггла, она может и имеет право... Имеет право не быть в тени. Не быть тенью. Не быть...

Джинни трясет головой и кидается к камину, не думая зачерпывает горсть пороха и швыряет прямо на угли, сминая угольки красными шерстяными носками.

— Грампианы, шесть!

Вихрь пламени хватает ее и швыряет в водоворот. Джинни задерживает дыхание, чтоб не наглотаться сажи. Расплывчато мелькают картинки, одна, десятая, двадцать третья... Дыхания не хватает — такого долгого полета еще не выдавалось! — и приходится втянуть немного спертого, пропахшего гарью и пылью воздуха.

До Косого переулка семь "картинок", до адреса "Грампианы, шесть" — несколько десятков. Полет занимает меньше минуты, гораздо меньше, но Джинни успевает испугаться, что застрянет в душном водовороте навечно.

А затем она оказывается в низком камине. Пламя стекает с нее зелеными ручейками и исчезает, лизнув напоследок коленки. Джинни инстинктивно делает шаг в комнату, вытирая с лица пыль и сажу, и застывает.

Окно распахнуто настежь, сквозь изодранные занавески льется сияющий солнечный свет. Комната полна им, солнце плещется в темных осколках, рассыпанных по столу, солнце лижет стены и потолок, пляшет на донышке висящего на стене половника...

И сверкает на темно-алых разводах, покрывающих пол.

Пахнет алкоголем, потом, специями и кровью. Комната начинает кружиться, в животе зреет тошнота. Джинни хочет закричать, отпрянуть, исчезнуть, не быть здесь, но тело словно тонет в сметане. Чужое, тяжелое, бесформенное. Джинни не знает, где заканчивается ее рука, где макушка, где пятки, а где носки, тело расползается, как прокисшая каша, и мысли расползаются тоже.

А Том умел забирать к себе, думает она. Том делал все таким же мягким и серым, и было хорошо... Том говорил — позволь мне увести тебя, и ты перестанешь бояться, только позволь...

Джинни слышит шаги, и мир схлопывается в один этот звук. В мягкие торопливые шаги, в скрип петель, в голос:

— Альбус? Что-то с...

Рукам становится горячо, и Джинни в ужасе вскрикивает, и словно из ниоткуда выплескивается ослепительно-белый свет. И звуки исчезают.

* * *

...Гарри просыпается в комнате с нежно-салатовыми стенами в пушистых аппликациях и долго смотрит в потолок. На потолке нарисованные пчелы порхают из угла в угол, перетаскивая ведерки с медом.

Что еще за ерунда?

Гарри медленно садится, с недоумением вылезая из-под одеяла. По синему пододеяльнику носятся цыплячьего цвета снитчи. Гарри тупо оглядывается. В голове ясно до того, что он готов хоть сейчас вскочить и приняться за дела — непонятно только, куда "вскочить" и за какие "дела". Черт возьми, что это за кукольная коробка?

В комнате есть кровать и стол с одним стулом, и заваленная сладостями тумбочка. Есть окно с зелеными занавесками. За окном сыплются снежные хлопья и виднеются черепичные башенки в белых шапках.

Нет, какой, к черту, снег?!

Гарри откидывает одеяло и решительно встает. В ушах начинает звенеть, но он упрямо топает к окну и кладет на стекло ладонь. Заснеженная улица, гигантские ели, рождественские гирлянды, сказочные сани с колокольчиками... Становится тяжело дышать. Рождество? Стоп, стоп! Гарри запрокидывает голову, надеясь заметить оконную ручку и распахнуть форточку — да он точно свихнется, если там и впрямь окажется снегопад и станут слышны праздничные гимны!..

Ручки нет. А потом Гарри понимает еще кое-что — стекло ничуть не холодное.

Он отворачивается от окна и, пошарив взглядом по комнате, подходит к тумбочке. Ясность в голове почему-то мешает соображать. Да что такое, почему он тут, ему совершенно нет необходимости здесь находиться, он должен пойти... Куда-то.

Гарри разгребает гору сладостей, не испытывая ни малейшего желания полакомиться лакричной палочкой или шоколадным котелком с персиковым кремом, и натыкается на сложенный вдвое листок пергамента.

С первых строк он узнает почерк Рона.

"Привет, друг.

Просто тьма загадок. До встречи, дружище".

Ох, черт, черт, черт.

Гарри пятится и тяжело опускается на кровать. Ясность дает трещину, в голове словно лопается огромный пузырь, и освобожденные мысли плещутся, поднимая пену. Мунго?! Дамблдор! А как же его дела до конца лета?..

И что значит — он уже в норме? Какая еще шумиха? Что, черт возьми, произошло!

Гарри сердито трет ладонями лицо. Он ведь... О, черт. Воспоминания накатывают липким комом, и Гарри заглатывает его целиком: и откровения в доме Лунатика, и крики Рона, и колючие крысиные усы, и горсть летучего пороха... И зеленый огонь. За ним — ничего.

От страха вдруг сводит живот — Петтигрю! Но ведь Рон пишет...

Гарри медленно перечитывает строчку — "пойман предполагаемый убийца" — желая удостовериться, что глаза его не обманывают, когда с тихим щелчком открывается дверь и в палату заходит девушка в канареечной мантии. Перед ней по воздуху плывет поднос с мисками и кувшином тыквенного сока.

Скука на ее лице как по команде сменяется оживлением.

— О! Доброе утро, Гарри! Меня зовут Полли Грин, я младший колдомедик! Как ты себя чувствуешь?

Уверенным пассом палочки Полли Грин сметает с тумбочки ворох сладостей, и пестрая стайка отлетает к стене. Поднос планирует на освободившееся место.

Гарри несколько раз моргает, прежде чем ответить:

— Эм, нормально...

Полли Грин похожа на откормленного цыпленка. Короткие волосы торчат пышной мочалкой. Складки мантии трепыхаются — эта Полли Грин еще и пританцовывает на месте.

— Вот и чудесно! Через полчаса придет доктор Виллоу и осмотрит тебя. — А голос у нее — точно чайка горланит. Хоть уши затыкай. — Он совсем не страшный, его не нужно бояться, мой милый! У него только борода как у злю-у-щего гнома, но ты ведь смелый мальчик?

Гарри смотрит на нее в упор. Боже, его что, запихнули в отделение для слабоумных?

— Ох, — медсестра — тьфу ты, младший колдомедик, так она назвалась? — вдруг скисает и продолжает капризно: — Ну, не смотри на меня так, пожалуйста. Два года в отделении для малышей! Что, ты думаешь, там можно сохранить рассудок? Никак не привыкну, что вы тут все достаточно взрослые, чтобы не удирать от стремных очкастых мужиков... Поешь, Гарри, и жди доктора Виллоу. А если тебе что-то понадобится, или появятся какие-то вопросы...

— Да, мэм. — Гарри собирается уточнить, где он и почему, но первым с языка срывается другое: — Почему там Рождество?

Он кивает в сторону окна. Полли Грин фыркает.

— Потому, моя радость, что дети в отделении для школьников не так уж отличаются от малышей. Им тоже вечно неймется. Зимой — хочу лето, а летом подавай снег с огоньками...

— Так это, хм... искусственное окно?

— Ну разумеется. В холле есть такое же, только ужас какое огромное. Связано с окнами внутри палат, что настроишь, то и показывают...

— А... как долго я здесь нахожусь?

— Хм? — Медсестра снимает с изножья кровати тонкую белую папку, открывает прикосновением палочки и пробегает глазами по странице. — Тебя доставили позавчера утром, солнышко.

Гарри усилием воли проглатывает идиотское "солнышко". Жажда понять, какого черта он забыл в Мунго, помогает держать себя в руках. Пока медсестра не закрыла папку, он торопливо спрашивает:

— Что со мной было?

Но папку медсестра все равно захлопывает и возвращает на место.

— Уж это, лапушка, тебе расскажет доктор Виллоу. Покушай. Но, — она грозит пальцем, — не слишком уж трескай сладости. Так, мне пора. Беднягу Фрэнки нужно накормить —

эти его щупальца...

У Гарри волосы встают дыбом, а Полли Грин как ни в чем не бывало нацепляет дурацкую улыбку и скрипуче чирикает:

— Понадоблюсь — выгляни в коридор, кроха, или просто покричи.

Пока Гарри собирает мысли в кучу, Полли Грин оказывается у двери. В последний момент он спохватывается:

— Постойте! — В ответ на ласковое "да, милый?" хочется запульнуть шоколадным котелком, но Гарри сдерживается — а то не ровен час как из "отделения для школьников" его переведут в какое-нибудь "отделение для буйных". — Мисс, вы не могли бы, эм-м, принести мне последний выпуск "Пророка"? Вчерашний.

— О, это, к сожалению, запрещено. В газетах чего только не пишут! Эта гадость не для детских глаз. Но я могу принести свежий выпуск "Тайны волшебных существ: жмыр и каппа"... Или, хм, пару выпусков "Юного зельевара", или "Веселые истории шишуги по имени Шуш"...

Да она издевается.

— Нет, благодарю!

Полли Грин пожимает плечами и выходит. Боже, кто перевел эту безумную утку в "отделение для школьников"! Возилась бы с годовалыми несмышленышами, самое то!

На подносе дымится усыпанная ягодами овсянка, но Гарри, выражая глупый протест, разворачивает шоколадный котелок и откусывает сразу половину.