Лисье чадо (джен)

Пей меня, говорит мир, пей — и я перестану хлебать тебя.

Какой-то совершенно дурацкий ультиматум. Бродяга скорее сдохнет, чем в себя проглотит эту мерзость, которую мир велит пить.

Мерзость стоит поперек горла третий день — как зелье в рот влили и сказали: глотай. Липкий комок щекочет нёбо.

Пей-пей-пей, смотри, в тебе же своего не осталось, ты ж труп давно, выстыл напрочь, куда ерепенишься — пей, пей, солнце пей, сумерки пей, пальцами траву повороши, пойди луб древесный сожри — да возьми уже извне что-то!..

А зачем, смеется Бродяга, зачем извне, у меня своего — вон сколько. Мир, а, мир, возьми черное, возьми серое, глинистое, мокрое. Ну выгреби всю дрянь, ну можешь ты?

Пей.

Бродяга мерзнет третий день и едва дышит — хватанул бы ртом воздух, а дрянь, что в горле, воздух не пускает. Бродяга только и может, что инстинкту отдаться и влезть в чью-то пустую, разворошенную наполовину нору.

У Бродяги болят легкие и не шевелятся лапы. И кисло в пасти.

Бродяга роет носом землю и засыпает с перегноем во рту. Жрать в норе нечего.

Бродяга сдохнет, если не станет человеком, и мир пихает в глотку вкус сопревшей листвы — пей, оживай, жив-жив-жив…

…Сириус ловит дождь на язык и тычется лбом в желтеющую листву — дуб повалило ураганом, немертвый еще, сок по жилам.

Он кусает жесткий листок, жует медленно и тщательно — во рту слюна клейкая и горькая, а в животе, за ребрами где-то, посасывает.

Сириус жив.

* * *

А мир двоится, как по утрам бывает: сон в одном глазу, утро — в другом, и мерещится незнамо что, жизнь сплетается с не-жизнью.

Сириус валяется в прелой сырой листве, сверху льется синева.

Ветки тяжелые, набухшие от росы.

Светлое небо и выпотрошенная заячья тушка под боком. Сириус чешет окоченевшему зверьку между ушами.

«Сон-не сон» маячит перед глазами стеганым серым покрывалом и грязными обкусанными ногтями — мальчишеская ладонь, в царапинах вся, штопает угол того самого покрывала. Путается в нитках.

Мерлин милостивый, что ж за чудо, волшебник — а хренотенью какой-то занимается.

И неизвестно, то ли мозги вконец съехали, то ли пацан настоящий.

С глюками ведь тоже разговаривают.

— Филум ипса попробуй.

— Мне нельзя колдовать вне школы, — прелестный глюк медлит и — мир двигается, идет рябью — косится на палочку на прикроватном столе. Сколько ж хлама там.

А поверх бумажек и куцых перьев — яблоко. Желтое, с красными боками.

— Дружок, да всем наплевать четырежды, лапами ты свою тряпку латаешь или магичишь.

— Нет, нельзя.

— Сопляк. — Небо режет глаза, во рту кисло-солоно, оборвёт сейчас. — За что гриффиндорец вообще…

Обрывает, и сознание — вон.

…просыпается Сириус уже ночью, онемевший и слабый, затекла и сведена шея, трясёт. Сириус хочет глотнуть воздуха — а горло будто забито. В легких клокочет и плещется. И не встать, не вста-ать.

Сдохнешь.

А снилось такое, что и сдохнуть не жалко.

«Не-жизнь» пихает под веки приглушенный люмос, запотевшее от дыхания окно. Чьи-то всхлипы в ушах, мерзкий скрип — ладонью ведут по стеклу, давят.

— Что, — шепот, — что с вами?.. Я видел…

Что он видел?..

Мозг воспален, ярость каленая и едкая. Что-что-что он видел, всё, всё это?

Лисицу, сияющую черноту под ивами? Луну? Бродягу, который в ноги тыкался и выл, и рычал, и кидался в ноябрьскую студеную воду, и заливало уши, и он тряс башкой. Лисица мантией своей обтирала и орала так, что в застуженных ушах — гул.

«Кретин, Блэк, жить надоело — иди с башни прыгни, урод несчастный!.. Пусть тебя твой дружок на метле ловит как хочет, мне плевать!.. Стой, кому говорю, ты мокрый весь, пневмонию хочешь?! Тебя твоя шерсть не спасет, живо обращайся в человека, гадёныш! Живо!»

Сириус ничего не может сказать, связки сорваны, жжет-жжет-жжет в груди…

…и вдруг ошпаривает изнутри, сжимает легкие — скручивает, кашель застревает в глотке, рвёт; горячо. Чужое. Чужое тепло — кто-о?..

В «не жизни» всё плывет перед глазами, пацан шипит и задыхается.

Вот же балбес-с…

* * *

Гарри до утра колотит как в лихорадке. Простынь пропитывается потом, холодная, влажная — мерзко. Одеяло, покрывало, школьная мантия сверху — куль, нора, кокон, и всё равно холодно.

В половине седьмого — так показывают раскосые стрелки — Гарри запирается в ванной и сидит под горячим душем, пока не согревается до конца, до того, чтоб голова кружилась.

Падает обратно в постель, кутается, с волос стекает на подушку.

Опять бьёт озноб.

...узкая ладонь на лбу, короткий недовольный вздох. Лень открывать глаза. Тётушка не расталкивает его, не заставляет идти на кухню, пить приторную лечебную дрянь — тихо ставит на тумбочку стакан, трещит упаковкой таблеток. Кр-рак, кр-рак.

— Выпьешь, — и выходит. Стучат по лестнице домашние резиновые тапки.

Таблетки сгоняют жар.

Гарри спит до вечера.

* * *

Внутри холодеет, когда затылок знакомо щекочет сиплым, почти мертвым голосом:

— Что ж ты творишь, засранец.

Гарри прячет лицо в подушку, щёки горят — не от температуры, от стыда. Хотя он ничего плохого не сделал: сон, или воспоминание, или что это было, он случайно поймал. А тогда, у окна… Он же спас этого, с хриплым голосом. Неясно как, но спас.

- Кто тебя просил, скажи мне, — выдержанная, пресная злость, — меня собой отпаивать?.. Что за гребанное благородство, мать твою, ты за каким мерлином это сделал?

— Вам же было плохо… — только и может выговорить Гарри в подушку; и почти видит, как сцепляет зубы человек, знать бы уже кто это, едва живой, разбитый.

— А тебя… какого… это волнует?

— Нельзя отворачиваться от того, кому плохо.

— Пацан, а тебе лет сколько? Тебе кто позволил собой так распоряжаться, блядь, где твои предки ошиваются?! Драть тебя некому, паршивца, не по зубам дело — а прёшь…

— Вы бы умерли…

— Тебе что?! — рявкает страшно, с надрывом, и заходится кашлем. Ругается сквозь свист и сипы.

Гарри не может ни разозлиться, ни толком обидеться — лень, нет сил, в ушах противно шумит. И плакать хочется — от слабости, от бессилия. Ну как доказать, что он сам не понял, что сделал, а теперь ничуть не жалеет?..

— Зачем вы сейчас со мной говорите, — тихо бормочет, — если видите, что вам от этого плохо. Давайте потом.

— Ещё раз так сделаешь, я из тебя сам душу вытрясу, — обещает голос. — Понял меня?

И замолкает.

Пусто. Кричи, зови — не дотянешься. Гарри один.