Ангельская пыль (гет)

Навес кумирни, жертвенник в жасмине

Чуть озарен блестящий лик у ней.© Иван Бунин

Тёплые руки обвили шею Реджины и она улыбнулась, ощущая, прикосновение этих маленьких пальцев. Как в него такого беззащитного и маленького, мог кто-то вселиться?

Реджина искренне недоумевала. Это не было справедливо, её мальчик не заслужил такой участи.

«Джон был прав — это только я во всём виновата,и это я должна быть на месте Генри, я должна забрать всю его боль и страдания себе — вот что было бы истинно справедливым…»

— Мам…

— Да, малыш?

— Мне обязательно ложиться спать? Просто мне так страшно... может быть, ты побудешь со мной немного? – глаза Генри умоляюще смотрели в её лицо.

— Конечно, – она улыбнулась, потрепав его темные волосы и поцеловала в макушку. — Если ты хочешь, то могу рассказать тебе какую-нибудь сказочную историю, как и раньше.

— Тебе не кажется, что я уже слишком взрослый для того, чтобы верить в сказки?

Конечно, он был уже очень взрослым, но Реджина ощущала каждой своей клеточкой, что с каждой новой ночью из него уходят все новые и новые силы, сама его жизнь ускользала из её крепких и ласковых материнских рук.

Но ускользала не только жизнь Генри, ускользали и те отголоски искренности, за которые так цеплялась бывшая королева, ускользало её настоящее счастье. Тревоги, стёртые при помощи зелья забвения, возвращались к ней с ещё более глубокой силой, чем раньше, и это причиняло нестерпимую боль. Старые раны снова начали кровоточить, будто она никогда и не забывала о них. Да ещё и этот приезд в Лос-Анджелес… наверное, это судьба.

* * *

Тьма сгущалась над Зачарованным Лесом, а стены королевского замка содрогались от свиста ветра, который усиливался с каждой секундой. Вьюга становилась всё сильнее, продолжая завывать что-то ужасно тоскливое.

Песня вьюги не была изящным ноктюрном, больше походя на реквием. Причудливые настроения природы порой делают с нами удивительные вещи, влияя на наше настроение или же отражая его не хуже любого зеркала.

— Побудь со мной, Джон. Мне очень страшно, – Реджина смотрела в тёмные глаза с неизменной надеждой, которая всегда жила внутри неё.

— Не волнуйся. Когда он снова захочет обрести власть над твоим телом, я буду рядом.

Он подошёл к юной королеве, взяв за хрупкие плечи, заставив её плотнее закутаться в тёплую накидку.

– Всё хорошо? – спросил Джон спустя некоторое время.

— Да, — её полушёпот окатил спину приятным холодком, и тысяча мурашек пробежали вниз по позвоночнику.

Чувство Джона Константина к молодой королеве было убийственным и смертоносным — он знал это, ни капли не преувеличивая.

Не удержавшись, он поцеловал Реджину в висок, как мог бы поцеловать свою погибшую сестру, но уже спустя секунду ему захотелось большего. На каждом миллиметре её горячей кожи он оставлял новый поцелуй, сотню, тысячу поцелуев, и каждый — будто впервые. Будто целовал ее в первый раз, будто любил в первый раз, как солнце любит землю в первую весеннюю оттепель. Но она лишь робко отстранилась от него и произнесла:

— Прекрати.

Наверное, одно лишь слово может изменить всю жизнь.

Но он спас её той ночью, и это главное.

* * *

Для него она была богоравной, а для других, как античная статуэтка — всего лишь изображение бога, ненужная безделушка. Джон был, наверное, единственным, кто видел в ней не вещь, а человека; он был единственным, кто мог посвящать ей стихи, он был единственным, кто дважды спасал ей жизнь — а она его убила, одним лишь словом, одной лишь просьбой — она разрушила всё то, что он так хотел воссоздать вновь. И вот наступило время отомстить, о чем он мечтал бесконечные двадцать восемь лет. Джон даже продлил себе жизнь, заключив сделку с её кровным врагом — Румпельштильцхеном, но отчего-то не чувствовал себя счастливым — совершенно ничего не чувствовал, как и Реджина когда-то. Пустота заполнила всё его существо и всецело поглотила его, взамен, однако, подарив вдохновение. Строчки очередного стихотворения с лёгкостью ложились на тетрадный лист — это юношеское пристрастие он пронёс через всю свою жизнь. И стихи, пожалуй, были единственным его спасением.

Спасением от надвигающегося безумия.

От творческого процесса его отвлёк Чес:

— Надо бы поговорить, Константин.

— Это может подождать до завтра? Я уже устал выслушивать твоё детское нытьё о желании приструнить нового беса или Бальтазара.

— Нет. С Бальтазаром я не хочу иметь никаких общих дел, а уж тем более убивать его — говорят, что он мутный тип, что ни говори... Нет. Это дело касается Генри.

— Что случилось? – в одно мгновение всё перестало быть важным для Джона, и стихи были забыты.

— Мы играли в прятки, а потом он побледнел, на моих глазах вырвал себе сердце и начал говорить что-то на латыни, я не разобрал, что именно. Я попытался изгнать из него беса, но что-то пошло не так: бес, конечно, исчез, но…

— Что «но»? — спросил он гневно.

— С ним исчезло и сердце Генри.

Было ли у мальчика время, чтобы попытаться выжить, Джон не знал, знал только, что допустил величайшую ошибку в своей жизни.