Перекрестки миров и тридцать три тысячи жизней (гет)

Дождю не было конца. Словно не лето стояло в зените над Пустошью Смауга, а середина осени — пора гнилая и мокрая. Он лил стеною уже две недели кряду, лишь изредка перемежаясь короткими часами передышки, и тогда плотные свинцовые тучи расчесывал ветер, позволяя показаться голубым клочкам неба. По каменистой земле долины змеились уже целые бурные ручьи, наплаканные потерявшими разум небесами, журчали, бежали под уклон с отсыревших предгорий, неся с собою песок и вымытые с корнями кустики вереска к берегам Долгого озера.

Гермиону не волновали выверты погоды — она уже много дней не выходила за пределы своих покоев и просто-напросто не видела этого природного буйнопомешательства. Неделю назад, в самый разгар летних гроз, у нее родился третий ребенок. Мальчика назвали Треном.

Младенец появиться на свет не поторопился и основательно измучил свою мать. Гермиона непривычно долго оправлялась от родов, болела и металась в жару больше недели, а Дис и Катрини не спали ночей, сменяя друг друга у ее постели, боясь оставить королеву одну и на минуту. Они не пускали к ней даже Торина, который не понимал, почему ему запрещают видеть собственную жену, и очень сердился.

Эта досада усугублялась тем, что его младший племянник беспрестанно крутился поблизости, и Дис не только не гнала, но и привечала его. Кили помогал гномихам, занятым Гермионой, присматривать за старшими детьми.

Ему нравилось возиться с двоюродными братьями. Двухлетний Рагнар и годовалый Рорин необъяснимо тянулись к нему, пожалуй, даже больше, чем к родному отцу, который не мог проводить с ними достаточно много времени. Они не слазили с брата целыми днями и начинали неуемно голосить на весь Эребор, если их пытались у него забрать. В скором времени с таким положением дел смирились не только Дис с Гермионой, но и сам Кили, позволив превратить себя в няньку. Теперь он, утомленный играми и дневной возней, нередко засыпал рядом с малышами в детских покоях. Дис находила его уже беспробудно спящим, сокрушенно качала головой, накрывала всех троих одеялом, не имея сердца даже прикосновением потревожить детей, сладко сопящих, удобно устроившись на своем старшем брате, и уходила, загасив лампы и тихо притворив дверь. Она понимала, что ее сыну так проще. Помогая заботиться о малышах, он отвлекался от своего чувства к ее невестке, которое продолжало мучить его.

Кили оставался самой главной нянькой для Рагнара и Рорина все те дни, пока Гермиона болела. Когда же, наконец, Дис сочла, что ее невестка достаточно поправилась, и позволила ей встать, маленькому Трену сравнялось уже две недели от роду. Теперь же королева, оберегаемая двумя гномихами от любых беспокойств, отдыхала, возилась с детьми и набиралась сил, а Кили, к радости Торина, вернулся к своим обычным делам.

Гермиона необъяснимо хандрила. Ей самой было неважно, мальчик у нее родится или девочка, она лишь надеялась, что ее дети будут обладать магией, но она знала, насколько сильно Торин хочет иметь дочь. Это было у всех гномов в крови — семья, в которой рождалась девочка, считалась благословленной Йаванной и Ауле. Понимая, что ее раз за разом накрывает ни что иное, как приступ обыкновенной паранойи, Гермиона печалилась, мучаясь мыслями о том, что муж ее огорчен, разочарован и не рад рождению еще одного сына.

Гром грянул, едва Кили впервые взял на руки Трена. Когда ребенок внимательно и почти осмысленно взглянул на него парой больших круглых глаз, похожих на янтарные бусины, по сердцу полоснуло так, что Кили с трудом сдержал болезненный стон. Даже таким крошкой Трен, бесспорно, был точной копией собственной матери.

Дис, которая в этот момент находилась рядом, ощутила, будто в сыне что-то надломилось. Она понимала, в чем дело. Любя Гермиону, словно дочь, которой у нее никогда не было, гномиха понимала, что та была всего лишь человеком. Понятие любви — одной на всю жизнь — у людей отличалось от гномьих. И Дис была уверена в том, что если бы венценосному лихолесскому эльфу не пришла фантазия оставить волшебницу у себя в королевстве, то девушка вскоре стала бы женой ее сына, а не брата. И Кили это знал тоже.

Этот ребенок, которого он сейчас держал на руках, мальчик с пушистыми медовыми кудряшками, отражение его любимой женщины, мог бы быть его. Мог бы, но не был...

Он смешался, быстро отдал Трена своей матери и выбежал прочь, даже не извинившись и не взглянув на Гермиону, оставив последнюю в недоумении и тревоге.

Этим же днем он напросился в стражу, стоял под проливным дождем, опустивши капюшон и не замечая, как холодные хлесткие струи бьют по лицу, стекают с волос за шиворот, не мерз, ровно как те безразличные ко всему скалы в долине, и думал, думал, думал...

Рядом Фили бросал на него беспокойные взгляды, но заговорить не решался. Он подозревал, что брат не просто так мокнет под дождем и скрывает бессильные, полные горечи слезы. Кили нарушил молчание первым, произнеся одну единственную фразу, после которой Фили уже не было нужды задавать вопросы.

— Я не хочу жить. Но и смелости умереть мне не хватит. А умирать медленно, от боли, которую не излечит ни одно снадобье — жестокая доля даже для меня.

Фили утешительно похлопал брата по плечу.

— Что бы ты не решил — я поддержу тебя, — только и ответил он.

На следующее утро Кили едва дождался, пока Гермиона останется одна, и тихо постучал в двери ее покоев. Она удивилась и обрадовалась, потому что после вчерашнего чувствовала смутное беспокойство за него. На старшем брате незамедлительно повисли Рагнар и Рорин.

— Что-то случилось? Я тревожилась за тебя. Вчера ты был сам не свой, — сказала она, покачивая колыбель с засыпающим Треном.

— Нет, — поспешно ответил он, тряхнув лохматой черноволосой головой. — Зашел на вас посмотреть... Эмин, — он вперился в нее тяжелым испытующим взглядом, таким, что отвести глаза не представлялось возможным. Мурашками по спине побежало нехорошее предчувствие. — Я что-нибудь значу для тебя?

— Кили...

— Нет! Ответь.

— Ты хочешь услышать то, чего я не могу тебе сказать, — покачала головой девушка. — Не делай больно самому себе.

— Куда уж больней? — стиснув зубы, проговорил он и грустно хохотнул. — Я четвертый год живу, глядя на то, как женщина, которую я люблю, улыбается другому мужчине. Обнимает его, целует... Рожает ему детей. Но я не об этом, — резко оборвал он себя, чувствуя, как снова проваливается в бездну собственной муки и обиды. — Мне хочется знать, что я не безразличен тебе.

— Ну конечно нет, — она взяла его за руки. — Ты друг, один из лучших, что есть у меня. И ты чудесный брат — дети души в тебе не чают. Торин любит тебя не меньше чем своих сыновей, Кили. Ты очень дорог нам.

— Нет! — почти зарычал он, вырывая ладони и делая шаг в ее сторону, и Гермиона, испугавшись, осторожно попятилась. — Неправильно. Ты говоришь совсем не о том и знаешь это. Что было тогда, во время нашего путешествия к Эребору? Ты не отталкивала меня, позволяла заботиться о тебе и спать рядом. Неужели ты лгала мне, когда обещала уйти со мной в Голубые Горы? Неужели ты не испытывала ко мне ничего, кроме жалости?

У Гермионы екнуло сердце. Она не рискнула бы признаться в этом даже самой себе, но теперь у нее не было выбора. Кили глядел на нее с таким выражением на лице, что она не смогла бы сейчас ни промолчать, ни тем более солгать — он бы это понял. Она нервно прикусила губу.

— Мне было очень тепло с тобой, Кили, — тихо сказала она. — И ты был для меня больше, чем просто другом. И уж совершенно точно я не лгала, когда говорила, что уйду с тобой.

Кили среагировал молниеносно. Качнулся вперед, хватая ее за руки, притянул к себе, не давая отстраниться, ткнулся лбом к ее лбу, и Гермиона почувствовала, как его теплые руки удерживая ее в опасной близости, бережно поглаживают ее спину...

— Пожалуйста... один только раз, — простонал он. — Хочу узнать, каково это — целовать тебя... по-настоящему...

И, не дожидаясь ни разрешения, ни жесткого отпора, припал к ее губам. Он знал, что у него есть всего несколько мгновений до того, как Гермиона опомнится и оттолкнет его, и терять их даром он не собирался. Просунул широкую ладонь под тяжелые волосы, ловко устраивая в ней ее затылок и прижимая к себе еще теснее, поцеловал так, что заболели губы, грубовато и исступленно, отчаянно стремясь запомнить ее запах и вкус этого не принадлежащего ему поцелуя... Она замечательно пахла — так могла пахнуть только женщина, кормящая младенца.

— Этого воспоминания мне хватит на всю жизнь... — прошептал он, находя в себе силы и осторожно отстраняя ее. Гермиона покачнулась, чувствуя, как сердце сжимается от необъяснимой боли.

— Кили...

Он не ответил, только печально улыбнулся и ласково погладил ее по щеке. Потом подошел к колыбели, в которой мирно дремал сытый безмятежный Трен, и, наклонившись, поцеловал младенца во влажный от сонной испарины лоб.

— Он прекрасен, Эмин. Я бы отдал жизнь и даже больше, если возможно, за то, чтобы он был моим. Он мог бы быть моим, правда?

Гермиона следила за ним с тревогой. Он никогда не вел себя так, не позволял себе подобного, не говорил так надрывно и горько. С тех пор, как она стала женой Торина, Кили ни словом, ни делом не смел даже намекнуть о своем к ней отношении. А вот сейчас сорвался, будто бы обреченный, которому больше нечего терять в этом мире. Гермиона почувствовала, как в душу холодной скользкой змеей заползает страх.

— Мне не важно, что ты жена другого, — сказал Кили, уже стоя на пороге. — Я буду молиться валарам, чтобы они хранили тебя, до последней минуты своей жизни, и после смерти вернусь с осенними кострами, чтобы хранить твоих детей.

И ушел, оставив Гермиону в тревоге и раздумьях. Больше он не видел ее никогда.

Вечером, когда Гермиона уже лежала в постели рядом с мужем, беспокойство не отпускало ее. Она откровенно рассказала Торину обо всем, что произошло, и подивилась его реакции. Он был абсолютно спокоен. Она воззрилась на него с непониманием и страхом, потому, что именно в этот момент уверилась, что произошло что-то знаковое.

— Ты не удивлен, вероятно? — подозрительно спросила она и резко отстранилась, когда Торин, тяжело вздохнув, попытался ее обнять.

— Эмин, послушай меня. Кили поступил так, как будет лучше для всех...

— Поступил как? Торин, что ты не договариваешь? — почти вскричала Гермиона, позабыв о спящем ребенке и необходимости соблюдать тишину. Муж ответил ей долгим взглядом.

— Кили ушел из Эребора, Эмин. Навсегда. Фили с ним.

Девушка вскочила, как ужаленная.

— Что?! И ты говоришь мне об этом только сейчас?

— Эмин, это был его выбор. Я пытался его отговорить, хотя и понимал, что это бесполезное дело.

— Ты приложил недостаточно усилий! — оборвала его Гермиона. По ее щекам против воли покатились крупные безудержные слезы. — Ты ничего не понимаешь? Это он попрощаться приходил! Он ушел из-за меня! Из-за меня он оставил дом и свою мать! Как мне теперь смотреть в глаза Дис?

— Ты ни в чем не виновата. Ты ничего ему не обещала.

Гермиона хотела крикнуть, что это неправда, что она не только дала ему обещание, но и сделала это искренне, что во всем виновата судьба, распустившая кружево их жизней и связавшая его по-новому. Что она любила Кили.

Ее остановила только мысль о том, что этим признанием она разобьет сердце Торину. Тому, кто был ее мужем, отцом ее детей, и кого она любила теперь, любила всей силой своего сердца.

— Его надо вернуть, — уже тише произнесла она. — Немедленно.

— Эмин не сходи с ума. Кили — не младенец...

Но Гермиона уже не слушала его. Быстро влезла в штаны с курткой, направилась к выходу. Торин встал у нее на пути неодолимым препятствием.

— Ополоумела? — вскричал он, загораживая собой дверь. — На дворе ночь! Поскольку ты моя жена, оставайся в Горе, где тебе ничего не грозит!

— С дороги! — приказала Гермиона. Торин попытался схватить ее в охапку, но был отброшен назад магическим импульсом. Он выбежал за нею в темноту коридора, срезая путь до ворот по одному ему известным переходам и крича на ходу, чтобы ее задержали, но никакой Гермионы уже не было и в помине, только разъяренная волчица с оскаленными белоснежными клыками и вставшей дыбом шерстью, заставившая стражников у ворот в страхе отпрянуть, исчезла в темноте ночи...

Она бежала, как сумасшедшая, не замечая проливного дождя и скользкой почвы под лапами, перебарывая в сознании Луит, которая рвалась наружу, в принадлежащее ей тело и нещадно грызла ее изнутри. Волчица передергивала, пыталась вразумить, но Гермиона не слышала ее. Она остановилась только на берегу Долгого озера, обернулась собой и наконец поняла, что Кили ушел, ушел далеко, и ни нагнать, ни вернуть его она не сможет. И разразилась бессильными слезами, которые под таким дождем были совсем незаметными.

Она вернулась в Гору глубокой ночью, мокрая и несчастная, упала в объятия мужа, который не упрекнул ее и словом, и плакала, плакала, не имея сил остановиться...

Гермиона не понимала, что руководило ею в эту ночь, что заставило перечить мужу и бежать неведомо куда, и в конце концов решила, что это просто горечь и чувство вины.

Так или иначе, оно будет мучить ее всегда. Она не простит себе того, что Кили ушел из Эребора из-за нее, и даже увещевания Торина и слова Дис, которая ни в чем ее не винила и утешала, не убедят ее в обратном. Она будет надеяться, что братья вернутся или хотя бы пришлют весточку, но так и не дождется этого. Она будет вспоминать молодого черноволосого парня с бесшабашной улыбкой и озорным блеском в ежевичных глазах, подарившего ей столько тепла и заботы, с горечью и грустью, и надеяться на то, что раны затянутся и они когда-нибудь непременно увидятся снова. И уж точно она не будет знать о том, что тот разговор, когда он впервые поцеловал ее, был их последним.

17 июня 2014