Гарри Поттер и внутренний голос (джен)

Вспоминая раннее детство, я не смог обнаружить в нем ни кошмаров, ни резких приступов ярости, ничего такого. Но и времени на это лабуду у меня никогда не было! То был занят работой по дому, то учебой, то бегством от Дадли. А ещё была боль. Всегда.

Получается, нужно вернуть старые привычки, и мозги придут в норму. Если, конечно, Дурсли не отбили мне голову насовсем. Поэтому ранним утром я выскочил из дому и понесся к посадкам тети Петуньи. Вцепился в ножницы и принялся осматривать розы так внимательно и тщательно, как только возможно.

А гербология-то пригодилась! Вот пятна на стеблях — такие в теплицах я тоже видел. Мадам Стебель велела обрабатывать их... Но здесь нет зелий. Ага, нужно выяснить, чем пользуются магглы. А вот пузырек на листке — это паразит, он живет под кожицей растения, пьет его соки, истощая и уродуя его.

Квиррелл таскал на себе такого паразита, и это совсем не жук. Тетя Петунья говорила, что пораженные листья срезают и сжигают. Но Квирреллу не подойдет такое лечение. Чего ему отрезать, голову, что ли? Как-то он себя чувствует, мой опекун? Вот если б он избавился от своей ноши — что за морда, прости Господи! — мы, возможно, могли бы сотрудничать плотнее. Мне нужен представитель, а то в Мунго врачи ничего связного не сказали. Выставили объсняться Снейпа. Он что, колдомедик? И съехать от Дурслей хорошо бы... Но из письма видно, что к общению Квиррелл не готов. Жив, и то хорошо. Интересно, он будет преподавать на следующий год?

В соседних домах просыпались, послышалось радио, потянуло ароматом кофе и...

ХОЧУ КОФЕ.

Я так и сел прямо на землю. Никогда Дурсли не поили меня кофе, хотя варить его научили и периодически мне приходилось это делать.

А сейчас я представлял его на своем языке, выстанывая удовольствие и предвкушая горьковатый вкус во рту. Никакой тяги к кофеину у меня раньше не было! А тут рот наполнился слюной, скулы свело…

«Кофе не будет», — строго сказал я себе, пытаясь отбросить ненужную и такую неудобную мысль. Я привык терпеть и умел игнорировать мечты о еде, приличной одежде, о теплом одеяле, о сне, — обо всем, чего так не хватало.

Почти получилось.

И тут я натурально зарычал!

У Дурслей годами приходилось приспосабливаться, выключаться, — чтоб не спятить. Однако теперь почему-то раздражало все: и крохотные размеры спальни, и необходимость прятаться от Дадли, и вынужденная изоляция. Но беспокоило совсем не это. Что-то внутри, тёмное, огромное, настоятельно требовало выхватить палочку и… Показать этим отвратительным магглам, где их место.

Нечто настойчивое, неописуемо-притягательное заставляло забыть о Статуте. Жаждало повиновения. Искушало.

«Взмахни палочкой и отомсти… Почувствуй их страх. Подчини их мелкие душонки… Отомсти за годы боли и голода. Уничтожь…»

— Что со мной? — громко спросил я, пытаясь отогнать наваждение, как я отгонял мысли о голодном брюхе. Получилось! Злость неохотно растаяла. От облегчения накатила слабость, и тогда я расслабился, слегка приоткрыл разум, совсем чуть-чуть, только чтобы убедиться: всё нормально. Я — нормальный.

Чужая воля вдруг взвилась во мне, будто змея, едва не вышибив дух.

Полуослепший, испуганный, я упал на пол; а давление возрастало, требуя, диктуя, порабощая.

Годы спустя, вспоминая тот день, я так и не понял, как смог выстоять. Страх придал сил. Я не спятил, а как-то сумел отмахнуться от агрессора, скользнув прочь от взбесившихся эмоций. «Это не я», — успел поймать мелькнувшую мысль и отключился.

* * *

Дадли всё же рискнул. Уже целую неделю я таскался по дому, как сомнамбула, не обращая внимания ни на тетку с дядей, ни на брата, постоянно деятельный и погруженный в себя. Фокус в том, что оставаться один в спальне я боялся и пытался занимать руки. Чем угодно: чистить сковороды, мыть полы и мести дорожки. Выматывал себя и падал в постель. А однажды опомнился, с тряпкой в руке и на четвереньках в том самом чулане, а Дадли втёрся следом, загородив выход и гаденько ухмыляясь. Я смотрел на него через плечо, продолжая возить тряпкой по полу.

— Осмелел, сука, — довольно ухмыльнулся он, придвигаясь. — Дома никого. Телефон отключен.

Я плюхнулся задом на мокрый пол, потому что подняться уже не успевал. Дадли вполне по силам проломить мне хребет одним прицельным ударом ботинка. Теперь, повернувшись лицом и освободив руки, оставалось лишь подождать.

Боялся ли я?

До судорог.

Но Дадли должен начать первым, сам. Если я снова захочу призвать в защитники закон, напасть должны были на меня.

Дадли размахнулся и пнул в голень. Боль ослепила, заполнив мир, и на один ничтожно краткий миг я отдался ей, переводя дух.

Время взорвалось и понеслось галопом. Мыслей не осталось; тело действовало само и вёл его не я.

Моя рука взметнулась и столкнула с ближайшей полки банку с какой-то консервацией, та смачно ухнула об пол и с глухим стуком раскололась на куски, заливая доски и наши ноги.

— Придурок! — заорал Дадли. — Быстро все убрал! — Но подходить ко мне передумал: не хотел наступить на скользкий огурец или острое стекло.

— Как скажешь, — вдруг прошипел кто-то, и я почувствовал, как привстаю, обхватываю самый крупный осколок и резко выбрасываю руку вперед.

Дадли отшатнулся, но он был уже полностью в тесном, захламленном чулане, повернуться и выбежать не успевал. Он шагнул спиной назад, поскользнулся и тяжело шлепнулся на задницу, вывалившись наружу. Я вскочил и встал над ним, угрожая осколком.

— Совсем свихнулся? — слабо ахнул он, поджимая ноги и пытаясь отползти.

— Ты затолкал меня в чулан, напал, была драка, банка разбилась, ты напоролся на стекло и истек кровью.

— Чего? — кузен соображал медленно. — Никто не напоролся, и банку я не разб…

— А кто узнает? Ты уже никому ничего не расскажешь. — Я приблизил осколок к его глазам. — Никто не поверит, что я мог напасть на тебя. А ты уже так делал.

— Врешь. Ничего ты не сделаешь.

— Потому что никогда прежде не защищался? Но теперь закон на моей стороне. Мне поверят.

Брат верещал на полу, ругаясь, матерясь, упрашивая, снова ругаясь — и наконец выдохнул:

— Пусти. Я встану.

Вместо этого я присел, как бы невзначай приложив осколок к его веку:

— Попробуй только прикоснуться ко мне, и я выслежу тебя. Попробуй обругать или натравить своих дружков, и я закончу, что начал. Не сомневайся: способ найдется, а мне ничего не будет.

Я тронул осколком кожу на щеке и осторожно нажал. Кузен всхлипнул; на пухлой щеке выступила маленькая красная капелька. Дадли коснулся щеки и в ужасе уставился на испачканные пальцы.

В доме стояла оглушительная тишина. Дадли таращился, боясь моргнуть и пошевельнуться.

— Понял? Понял?! Отвечай, — угрожающе потребовал я.

— Угу.

Я встал, давая ему подняться. Разумеется, он тут же накинулся с кулаками, снова увидел осколок возле самых глаз и замер.

— Давай, Дадли, вперед! И всё станет по правде. Напорешься на стекло сам. Это очень больно. А телефон ты выключил, так что и врача не будет, если что.

Кузен злобно пыхтел, сжимая кулаки, но нападать не решался. Всё же ему только двенадцать, он умел обижать беззащитных, а держать удар или сражаться — ещё нет.

А потом вдруг шагнул в сторону, повернулся и бросился по лестнице вверх. Над головой громко хлопнула дверь его комнаты.

* * *

Тетя вернулась через полчаса. Я ждал её в кухне и вышел, как только заскрежетал в замке ключ.

— Что здесь произошло? — растерянно спросила она, оглядывая залитую рассолом прихожую.

— Давайте спросим у Дадли? — отвечал я.

Тетя поспешила наверх. Мы поднялись по лестнице, она стукнула в дверь сына и отворила её.

— Дадличек, сынок, ты в порядке? Что случилось, дорогой?

Я поднырнул под её руку и встал рядом. Дадли сидел на кровати, при виде меня его перекосило. Я смотрел в упор, не мигая, тётя причитала позади, а брат мялся и отводил взгляд.

— Б-банка разбилась, — выдавил он наконец.

— Ты не порезался? — всполошилась тётя, отпихнула меня, бросилась к сыну, запричитала, тормоша и осматривая его.

— Спасибо, что волновались, не порезался ли я тоже, когда Дадли напал на меня, — проговорил я ей в спину. — Уже пора звонить в полицию?

Она замерла, одеревенев, и тихо обернулась. Окинула меня взглядом, не нашла следов борьбы, кроме мокрых пятен на одежде, и покачала головой:

— Не надо полиции.

— Не уверен. Но подумаю.

Я вышел из дому, добрел до лужайки, посидел с минуту, глубоко дыша, и меня вырвало прямо под розовый куст.

Не знаю, что на меня нашло. Я крайне редко угрожал кому-то, даже Рона я сознательно обматерил едва не впервые в жизни, а тут такое.

Но настоящий ужас был в другом. Что, если б я, угрожая, пришёл в себя, испугался, смешался и дал Дадли себя избить? Вот тогда действительно был бы полный п**ц.

Все же любое дело следует доводить до конца.

«Теперь нельзя показывать слабость. Не прячься, не уступай. Хуже будет».

Что это?

Оно — ОПЯТЬ?

Вспомнив, как сидел задницей в рассоле, а Дадли бил по ноге ботинком, напрягся, подавляя ярость. Но меня не отпускало:

«Это победа. Победа!» — голосил кто-то. Кажется, я должен чувствовать торжество? Ликование?

Вместо того стало противно.

Отработанным волевым усилием (долгие годы тренировок, ага) восторг от гордости за себя любимого не сразу, но удалось подавить.

То, что произошло, не правильно.

Что-то внутри меня полузадушенно хлюпнуло и смолкло.

— Так-то. Заткнись, — приказал я ему. Ой. Я что, сам с собой говорю? Кажется, таких запирают в психушке. Никто, никто не должен ничего заподозрить. Ни одна душа.

* * *

Если раньше Дурсли старались не общаться со мной, то теперь наступила настоящая холодная война. Тетя Петунья отстранила меня от всех работ. Вообще! Еда стала разнообразнее, а заглянув в холодильник, я убедился, что меня просто стали кормить тем, что ели сами.

И наконец я вспомнил, что должен упражняться в чтении.

Достав учебники, я читал — уже не вслух, нет, — сперва не очень быстро, затем втягивался, а к вечеру, когда от усталости перед глазами плыли буквы, снова медленно. Делать было нечего; работы мне не давали, выходил я редко, но старался держаться независимо и даже припомнил несколько заковыристых вежливых фраз, что подслушал у Флитвика и Снейпа, записал в тетрадь. Нужно было тренироваться использовать их.

Отчего-то я был уверен, что Дурсли теперь меня не тронут. Дадли не рассказал родителям о моей угрозе. Ну, я так думаю, иначе они по-другому себя бы вели.

Куда катится мир? Ребенку, чтоб его оставили в покое, приходится защищаться всерьез, как дикому зверю!

А я был хорош. Как этот кусок дерьма испугался, как он побе… Стоп! Снова лезет ЭТО. Запрещаю себе думать ТАК.

«Почему? Это же было приятно…»

— Почему, почему... Потому что. Сгинь.

Несколько раз глубоко вздохнув, очистил разум и, взяв книгу, отправился во двор — погода стояла хорошая.

* * *

Малфои прислали сову, когда я вышел из дому взять газету. Телевизор смотреть мне вроде не запрещали, но нарываться не стоило, а газету посмотреть захотелось. Сел по-турецки прямо на траву и развернул хрустящие страницы.

Шрифт, от которого еще год назад слезились глаза, оказался вполне приемлем, хотя и был куда мельче «Пророка». Да и к подвижным колдографиям я привык. Вообще маги подходили к созданию газет куда креативнее людей.

Не успел я пробежать глазами пару страниц, как на газету упала тень. Сова, лощёная, сытая, важно протянула лапку, и мне осталось лишь отложить газету и отвязать письмо. Торопясь прочесть, я едва не порезался об острый край, словно от меня ждали ответа, и точно: Драко спрашивал, буду ли я готов послезавтра?

Послезавтра было 31 июля, меня ждала соцработник.

Вытащив из кармана карандаш, я перевернул пергамент и на обороте накарябал: «01.08 буду готов, жду», потому что Малфои собирались забрать меня лично. Привязал письмо к лапке и виновато погладил сову: угостить её мне было нечем. Она обиженно ухнула и улетела.

Вот когда я в полной мере оценил заботу леди Августы. Мантии! Обувь! Этикет! Теперь можно появиться в приличном обществе. Краткий визит на именины Драко не считался — в толпе детей мои промахи не были так заметны.

А еще я возьму эльфа Дадли. Леди Августа уверяла, что прежде привозить своих домовиков считалось доказательством хорошего вкуса и строгого воспитания гостя.

Так или иначе, у меня всё было с собой. Оставалось отметиться у миссис Амбридж и ехать к Малфоям.

* * *

Утром 31 июля я тщательно вымылся, оделся и спустился в столовую. Дяди не было. Тетя при виде меня молча поставила на стол тарелку с овсянкой. Была она в строгом деловом костюме. Я ел, а она перебирала бумаги, вызвала такси, затем достала круглую картонку и принялась примерять новую шляпку в тон костюму.

В соцслужбе пришлось ожидать: миссис Амбридж оказалась занята. Я скучал и жалел, что не взял книжку. Тетя сидела, задумавшись, но лезть не стоило. Очень хотелось уточнить, почему она передумала отдавать меня, но место и время казались неудачными.

Наконец меня вызвали. Несколько стандартных вопросов — не обижают ли? Кормят? Друзья, у которых я провел месяц. Уточнение планов на ближайшее время.

Меня порадовало, что обучение в Вонингс считается достаточно престижным. Оказалось, Амбридж запросила у них данные обо мне и кузене. Пожалуй, не учись я в респектабельной маггловской школе, обращать на себя внимание властей было бы нельзя.

— Могу я попросить помощи? — спросил я миссис Амбридж. — Моя мама умерла, когда я был совсем маленьким. Можно как-то узнать, где дом моих дедушки и бабушки? Родственники мне не говорят.

— Для чего вам это? — рассеянно отозвалась соцработник.

— Возможно, я буду там жить.

— Дети одни не живут.

— Но я когда-нибудь вырасту, верно?

Миссис Амбридж улыбнулась и кивнула на дверь. Я попрощался, предупредил, что завтра еду к друзьям, и вышел, а миссис Дурсль пригласили войти.

Тетю пришлось ждать минут двадцать. В такси ехали молчала. Дома меня покормили молоком с печеньем. Тетя не вышла из кухни, как обычно, а присела напротив, наблюдая, как я ем.

— Зачем ты спрашивал о доме у посторонних людей? Почему не у меня?

— Я спрашивал. Вы не ответили.

Она взялась за виски, словно вспоминая что-то.

— Сейчас рано говорить о делах, ты еще слишком мал и не поймешь.

— Хорошо. Я подрасту и спрошу снова. Или найду того, кто спросит за меня.

— Да зачем тебе тот дом?

— Буду там жить.

Больше мы не разговаривали ни в этот день, ни на следующий.

Как узнать, такая упрямая настойчивость — это я взрослею или это снова не я?

* * *

Первого августа я был готов с раннего утра. Поразмышлял, как одеться, решил не шокировать Дурслей и натянул «пасторский» костюм. Меня уже в нем видели.

Малфои и не подумали лично являться за мной, а прислали домовика. Низенькое большеглазое существо показалось мне, когда рядом никого не было, и поманило лапкой.

— Гарри Поттер, сэр.

— Ты кто?

— Добби, сэр. Вас ждут в Малфой-мэноре. Добби поможет туда добраться.

Прощаться с Дурслями я не стал. Просто сидел себе на скамеечке, грелся на солнышке. А после исчез.

Мэнор был все так же прекрасен.

Мы очутились в большом холле, и тут я вспомнил о собственном домовике.

— Добби, как мне позвать личного эльфа? Чары этого дома пропустят его?

— У мистера Поттера есть эльф! Чары пропустят. Мистер Поттер — гость в мэноре, ему достаточно назвать имя.

— Хорошо. Покажи мою комнату, мне надо переодеться.

Я сменил пиджак на мантию и призвал Дадли. А потом пошел здороваться с Малфоями.

Красивая комната, где собралось семейство, понравилась мне, потому что была не очень большой и не такой формальной. Леди Нарцисса сидела в кресле, а лорд Люциус Малфой и Драко стояли подле нее. Я поклонился, мой эльф — тоже.

— Мистер Поттер, — сказала леди Малфой, — с прибытием.

— Леди, — негромко ответил я, — благодарю за приглашение. Милорд, Драко, рад вас видеть.

— Надеюсь, каникулы вы проводите с пользой.

— По мере возможности, леди.

— О, надеюсь, это не только квиддич, — вступил лорд Малфой.

Я открыл рот, с ужасом чувствуя вмешательство и отчетливо слыша вкрадчивый внутренний голос:

«Люциус, мой скользкий друг».