И смех, и слезы (джен)

Утро начинается с жизнерадостного чириканья. Она подскакивает на кровати, одной рукой протирает глаза, а другой со всего размаха стучит по чашке звонка, обрывая несущиеся из будильника птичьи трели. Рывком откидывает одеяло и, прихватив по дороге со стула майку и шорты, летит в ванную, по которой вовсю скачут блики косых солнечных лучей, заглядывающих в маленькое окно. Ей требуется всего пара минут, чтобы привести себя в порядок, и ещё пара, чтобы критически оглядеть свою причёску со всех сторон. Убедившись, что зелёный — тоже определённо не её цвет, она морщится и наблюдает, как её волосы то темнеют, то светлеют. Наконец они принимают тот же лиловый оттенок, что и мамины флоксы. Вроде неплохо, но чего-то всё же не хватает… А, ладно, потом станет ясней.

Она распахивает дверь ванной, выпуская в коридор запах цветочного мыла, лихо съезжает по перилам на первый этаж и забегает в пустую столовую. Родителей нет, хотя сегодня воскресенье. О, вот на столе записка от мамы: им нужно съездить на весь день в Лондон по делам. Похоже, дом в её распоряжении на ближайшие часы, но разве в такую чудесную погоду хочется сидеть взаперти? К тому же, необходимо потренироваться, а то метла совсем от неё отвыкнет. Она пересекает комнату и оказывается в маленькой уютной кухне, но едва успевает приоткрыть дверцу буфета, как за окном раздаются раскаты грома, а в следующий миг в окно ударяются первые капли дождя. Она разочарованно цокает языком, достаёт из буфета хлеб и банку с джемом, снимает со стены сковородку и принимается готовить тосты. Поджаривает хлеб, сердито поглядывая на уже залитое дождём окно, обжигается и раздражённо фыркает, намазывая тосты джемом и откусывая большие куски.

Внезапно в голову приходит одна мысль, и её губы растягиваются в довольной улыбке. Как же она раньше об этом не вспомнила! Быстро дожевав последний тост, она бросает посуду в раковину и бежит обратно в столовую, в мгновение ока поднимается по лестнице, проносится по коридору и, поднявшись по приставной лесенке в самом его конце, откидывает люк, ведущий на обширный чердак. Несмотря на то, что им почти не пользуются, здесь ни пылинки — мамина работа. В дальнем углу составлены старые вещи и кое-что из магловской техники, которую держат здесь, чтобы не мешала в комнатах. Нужная вещь находится возле радиоприёмника — карманный магнитофон с большими мягкими наушниками. Рядом лежат кассеты, на них папиной рукой написаны имена исполнителей. Немного подумав, она берет кассету с надписью «The Beatles». Кажется, папа рассказывал, что эта группа была популярна лет этак пятнадцать назад, и играла рок. Папе она очень нравилась, а в области музыки их интересы обычно совпадают, так что стоит попробовать. К счастью, батарейка, эта штука, от которой он работает, ещё не вышла из строя.

Она вставляет кассету в магнитофон, надевает наушники и нажимает кнопку пуска. С первых же аккордов по всему телу разливается ощущение неземного удовольствия. Папа был прав — это просто класс! Она выходит на середину чердака и, прикрыв глаза, начинает кружиться в ритме песни, не замечая, как её волосы сами собой начинают меняться. Песня кончается, её сменяет другая. Она останавливается перевести дух, и её взгляд задерживается на пыльном треснувшем зеркале у стены. Она подходит ближе и вглядывается в своё отражение. Волосы стали совсем короткими — даже шею не закрывают, — и их ядовито-розовый цвет напоминает жевательную резинку. Вот же он, вот этот цвет, она его нашла! Остатки досады из-за внезапной грозы улетучиваются вместе со словами новой песни. Она пристраивается возле ската крыши, доходящего здесь до самого пола, глядит на мокрый сад в слуховое окно и думает, как же всё-таки хороша жизнь в шестнадцать лет!

* * *

Утро начинается с перезвона часов в гостиной, отбивающих девять. Он по привычке просыпается за несколько минут до этого часа и лежит, слушая, как удары сменяются переливчатой мелодией. Затем открывает глаза и жмурится от яркого солнечного света, заливающего всю комнату. Выбирается из кровати и неторопливо направляется в ванную, зевая во весь рот и поёживаясь. Несколько пригоршней холодной воды прогоняют ещё не отступивший окончательно сон и помогают снова почувствовать себя живым. Он одевается, смачивает расчёску и пытается привести в порядок растрёпанные волосы. Получается это плохо, но спустя пару минут непокорные вихры всё же ложатся на лоб.

Кивнув своему отражению, он открывает дверь и направляется в кухню. Там никого. Отец на службе, а мама отправилась за покупками и, судя по оставленной записке, вернётся нескоро. В этот момент за окном слышится гул, становится темнее, и на дорожке к калитке появляются отметины дождевых капель. Он еле заметно улыбается: теперь можно спокойно просидеть дома весь день, не выдумывая предлог, и не заставлять маму охать из-за того, что он всё лето проводит взаперти. Он снимает с полки над плитой банку с кофе и турку. Крепкий кофе со сливками в такую погоду — то, что доктор прописал. Через пятнадцать минут ароматный запах свежесваренного кофе витает по всей кухне. Он споласкивает турку, досуха вытирает её, ставит на место и, прихватив с собой дымящуюся чашку, возвращается к себе в комнату. Там он устраивается на широком, покрытом пледом подоконнике и открывает оставленную прошлым вечером книгу. Как назло, закладка выпала, и приходится изрядно помучиться, чтобы найти нужное место где-то в середине. Но наконец, поиски завершаются, и в комнате воцаряется тишина, нарушаемая только шелестом бумаги.

История, кажется, затягивает всё больше и больше, но в какой-то момент он понимает, что просто перелистывает страницы, не вникая в смысл написанного. Мысли разбегаются в разные стороны, и читать в таком состоянии просто невозможно, поэтому он отмечает нужное место и, убедившись, что на этот раз закладка никуда не денется, откладывает книгу. Стук дождя за окном усиливается, какое-то время он просто смотрит на блестящую от воды улочку, сжимая в руках горячую чашку и изредка поднося её к губам. В комнате тепло, но откуда-то появляется странное зябкое ощущение, от которого пальцы ещё крепче стискивают нагретое стекло чашки, а плечи вздрагивают как от холода. Он вдруг отчётливо осознает своё одиночество. Другие в каникулы веселятся, гуляют сутки напролёт, а он действительно всё лето сидит на этом подоконнике, глотает одну за другой толстые книги и только со стороны видит, как радуются жизни другие. И друзья не пишут уже почти две недели. Конечно, им, возможно, и писать-то не о чем, или дел полно, некогда, но всё же можно хотя бы пару строчек черкнуть. А то их словно и нет. Вообще…

Меланхолия грозится вырасти до опасных размеров, но её прерывает приближающаяся к окну сова. Да ведь это же неясыть Поттеров! И правда, в следующий миг в открытую форточку влетает Пуша, как всегда аккуратная, пёрышко к пёрышку. Как ей удаётся сохранять такой вид, проделав неблизкий путь под проливным дождём, самая настоящая загадка. Но его сейчас куда больше волнует прикреплённый к лапке птицы пергамент. Он осторожно отвязывает письмо, разворачивает и чувствует, как сердце начинает радостно трепыхаться и биться о рёбра с такой силой, что вот-вот их проломит. Джеймс зовёт его к ним на выходные! Говорит, что с родителями уже всё уладили, и отпустят без вопросов, всё зависит только от его решения. Он бросается к столу, дрожащей от волнения рукой выводит на обратной стороне листка слова согласия и, свернув пергамент трубочкой, снова привязывает к поданной лапке Пуши, которая сразу же взмывает в воздух и вылетает обратно на улицу. А он возвращается на подоконник, опять берет в руки чашку и думает, как всё-таки хороша жизнь в шестнадцать лет…

«Не должен любить. Я не должен любить».

Эти слова он повторяет себе раз за разом, но тщетно. Он пытается выкинуть из головы все мысли о ней, вырвать из сердца все чувства. Пытается и не может. Он не смотрит в её сторону, отводит взгляд, когда она с ним заговаривает, уходит с собраний первым, чтобы не встречаться с ней лишний раз. Он вызывается на самые трудные и опасные задания, лишь бы подальше от Лондона, подальше от Ордена… подальше от неё. Он хочет забыть, что её волосы синеют на кончиках, когда она сердится; забыть, что в её глазах вечно пляшут весёлые искры (прямо как у Джеймса…); забыть, какое забавное виноватое выражение появляется на её лице, когда она что-нибудь крушит; забыть, как она хмурится, когда её зовут по имени. Забыть всё, что с ней связано. Забыть те слова, произнесённые ею в минуту гнева… Он твердит себе, что это пройдёт; что не может же она, в самом деле, любить такого, как он. Но раз за разом замечая тревожные умоляющие взгляды, которые она на него бросает, понимает — может и любит. И он тоже, несмотря на все запреты и попытки забыть. Любит и ничего не может с собой поделать. Верно говорят — сердцу не прикажешь…

«Это ненормально! Ты не должна любить его!»

Она уверена, что именно эти слова услышит, если хотя бы заикнётся о своих чувствах, и ей наплевать, что все скажут. Но когда он отводит глаза и тихо говорит, что это неправильно, внутри у неё словно что-то обрывается. Она понимает, почему он так говорит, но не намерена сдаваться. Однако все попытки поговорить с ним терпят крах. Она видит, как он избегает её; как уходит от разговора; как уходит на самые опасные задания. Места себе не находит от беспокойства, когда он пропадает, не сказав ни слова, и беспокойство её только возрастает, когда слышит, что он отправился к оборотням. Каждый раз, приходя в штаб, она боится услышать страшные новости. А ещё она боится, что забудет, какой он. Забудет, как теплеют его глаза в те редкие разы, когда он улыбается; забудет, как он закусывает губу, когда сосредоточен на чём-то; забудет запах сухой и прелой листвы, кирпичной пыли и дыма, который, казалось, впитался в его мантию и волосы. Забудет всё, что связано с ним и напоминает ей о нём. И она думает о нём каждую свободную минуту, лишь бы ничего не забыть. Думает и чувствует, как крепнет внутри любовь. Да, от неё сердце порой болезненно сжимается, но она ни на что бы не променяла это чувство. Любовь — самая главная драгоценность на свете…

Входная дверь громко хлопнула за её спиной. Стараясь не отстать от своего наставника, который уже вовсю ковылял к дальнему концу коридора, постукивая своей деревяшкой, девушка решительно двинулась следом и тут же налетела на что-то тяжёлое. Большая подставка для зонтов угрожающе покачнулась, но прежде чем девушка успела что-то предпринять, замерла в паре сантиметров от пола и снова встала прямо.

— Повезло, а то опять раскричалась бы…

Удивлённая девушка всем телом развернулась на голос. В паре метров от неё стоял мужчина с палочкой в руке. Другой рукой он почему-то сжимал занавески, висевшие на стене.

— Кто раскричался бы? — не поняла девушка.

— Да хозяйка дома, вернее, портрет её, — пояснил мужчина, отпуская занавески. — В коридоре лучше не шуметь: орёт она как резаная, замучаешься, пока утихомиришь… Пойдёмте, собрание вот-вот начнётся.

Он развернулся и пошёл к двери, за которой недавно скрылся Грозный Глаз. Девушка осторожно обошла подставку для зонтов, тихонько прошмыгнула мимо занавесок и поспешила следом. Уже у самой двери она наконец раскрыла рот:

— Спасибо, что предупредили…

— Люпин. Римус Люпин. Да не за что…

— Тонкс. Просто Тонкс.

— А имя? — удивился мужчина. — Оно же есть?

— Есть, но оно… — Тонкс поморщилась, — оно дурацкое.

— Правда?

— Да, очень. Лучше зайдём, наверное, только нас и ждут, — она опередила его и вошла в комнату первой. Люпин только улыбнулся и пожал плечами, придержав дверь.

Стрелки на часах показывали почти полночь, когда члены Ордена Феникса стали один за другим покидать дом на площади Гриммо. Тонкс была одной из последних. Попрощавшись, она торопливо прошла коридор и уже потянулась к дверной ручке, как вдруг нога снова стукнулась о подставку для зонтов. Девушка выхватила палочку, но злополучная подставка уже стояла, как ни в чём не бывало.

— Надо всё-таки переставить её, — послышался позади неё голос Люпина. Он улыбнулся и подошёл ближе.

— О Господи, Римус, простите меня, я такая неловкая, — вздохнула Тонкс, убирая палочку обратно в карман.

— Ничего страшного… Скажите, а почему вам так не нравится ваше имя? По-моему, Нимфадора звучит очень красиво.

— Оно звучит очень глупо! — девушка насупилась. — Не зовите меня так, ладно? Лучше Тонкс!

— Ну, Тонкс так Тонкс, — миролюбиво согласился мужчина.

Она распахнула дверь, и в душном коридоре повеяло вечерней прохладой.

— Доброй ночи, Римус.

— Доброй ночи, Дора.

Девушка осторожно спустилась по ступенькам и побежала в сторону станции метро. Только подъезжая к своей остановке, она обратила внимание на то, как Люпин её назвал. Дора… Тонкс усмехнулась — а звучит совсем неплохо! И вовсе не глупо.

В этот поздний час в «Дырявом котле» никого нет, если не считать мужчину в самом дальнем и тёмном углу. Он сидит, сгорбившись и уронив поседевшую голову на руки. Рядом на столе стоит почти пустая бутылка дешёвого виски. Мужчина тяжело и хрипло дышит, его пальцы судорожно подёргиваются и сами собой сжимаются в кулаки. В голове все ещё раздаётся тихий, холодный, полный презрения голос Гарри:

«Я не думал, что человек, научивший меня сражаться с дементорами, трус».

— Как он мог... — еле слышно бормочет Римус, чувствуя, как внутри закипает что-то злое, липкое и горячее.

«Действительно, как? — раздаётся в его голове вкрадчивый, порыкивающий голосок. — Этот самоуверенный мальчишка даже не потрудился встать на твоё место, понять, как тебе тяжело».

— Он не может этого даже представить...

«Вернее, не хочет, — продолжает голосок, мягко обволакивая сознание пеленой тихой ярости, — он ведь тебя даже не слушал! Никогда этого не умел...»

— Да... он никогда не слушает других, всегда поступает по-своему, — повторяет Римус как в бреду.

«И всегда считает себя правым! — голосок становится крепче, увереннее. — Ты правильно сделал, что приложил его — их только так учить и надо. Он это заслужил. Заносчивый, самоуверенный эгоист! Такой же, как его отец!»

— Нет, — в голове словно что-то щёлкает, и жгучая ненависть внутри ослабевает. — Джеймс изменился... И Гарри не такой. Он прав...

«Прав?! — вскидывается голосок, уже открыто рыча. — Прав?! Он назвал тебя трусом!»

— Скажешь, что это не так? — Римус горько усмехается и откидывает со лба прядь волос. — Я сбежал из дома, бросив беременную жену, потому что боюсь, что моя болезнь передастся ребёнку. Я клялся быть рядом с ней, пока смерть не разлучит нас, а что сделал в итоге? Я подумал о ней?

«Им не понять! — не унимается внутренний зверь. — Ты же сам сказал Поттеру, что он не хочет понять! И остальные не хотят! Ты правильно сделал! Так будет лучше!»

— Нет, не будет, — мужчина качает головой, глядя, как на дальнем краю стола догорает оплывшая свеча. — Отцы не бросают своих детей. Гарри своего потерял, вот и не выдержал. К тому же, у него обострённое чувство справедливости... Прямо как у Джеймса. Я должен был его понять, а я ...

«Тоже мне, справедливый выискался! Он просто сорвал на тебе свою боль и злость от смерти Дамблдора! Как будто тебе она далась легче... Он сам нарвался!»

— Я мог сдержаться, но не стал. Наорал на него, будто это он виноват в моих проблемах...

* * *

Перед глазами тут же встают испуганные лица Рона и Гермионы, глядящих, как Гарри отлетает назад. Почему-то вспоминаются слова, брошенные Роном четыре года назад:«Отойди от меня, оборотень!». В ту же секунду горячая, звериная ярость снова пытается захлестнуть мозг. Но Римус не позволяет ей этого сделать, хотя зверь внутри впадает в настоящее неистовство:

«Вот, вот, вот! Он ведь не понимает, каково это — слышать подобное! Каково это — жить так всю жизнь!»

— И слава богу, что не понимает, — шепчет Римус, сопротивляясь желанию закричать или — ещё лучше — завыть. — Такого никому не пожелаешь. А Гарри и так от этой жизни досталось...

«Ты сдурел его защищать?! — в голосе зверя слышатся истерические нотки. — Он оскорбил тебя самым худшим образом, осознанно и нарочно!»

— Нет, он просто пытался сказать, что я поступаю неправильно. Может, слишком резко... зато действенно, — мужчина снова усмехается, чуть выпрямляясь.

«И? Что ты теперь будешь делать? Рванёшься обратно прощения просить?» — издевается его собеседник.

Римус не отвечает. Он рывком поднимается с табурета, вынимает из кармана горсть потемневших медных монет, отсчитывает несколько и оставляет на столе. Затем решительно заворачивается в плащ и выходит из паба.

* * *

Прикорнувшая на диване Дора вздрагивает, когда во втором часу ночи раздаётся нерешительный стук в дверь, затем скрип, и знакомый голос тихонько зовёт её по имени. На пороге в гостиную стоит растрёпанный, покрытый пылью Римус. Едва увидев её, он опускает взгляд в пол.

— Ты... — у девушки перехватывает дыхание. — Ты...

Она хватает со стола раскрытую книгу и швыряет её прямо в голову мужу. Вслед за книгой отправляется кружка, к счастью, пустая, а затем оказавшаяся ближе всех диванная подушка. Дора тянется, чтобы схватить и вторую, но Римус мгновенно оказывается рядом и перехватывает её руку, сжимая холодными пальцами запястье. В следующий миг он притягивает её к себе и крепко обнимает за талию, зарывшись лицом в густые, угрожающе покрасневшие волосы. Его бьёт крупная дрожь — не то от холода, не то от стыда, — он дышит неровно и едва слышно шепчет:

— Прости меня, Дора, прости... Прости...

Волосы девушки постепенно розовеют, возвращаясь к привычному ядовитому оттенку жевательной резинки. Она кладёт одну руку ему на плечо, а другой легонько поглаживает по спутанным пыльным волосам и так же негромко отвечает:

— Дурак ты, Римус Люпин, самый настоящий дурак... Даже нет — ты самый настоящий идиот...

Он судорожно вздыхает, будто давит в себе всхлип, и ещё сильнее стискивает её. Она прижимается лбом к его щетинистому подбородку и чувствует, как от него несёт дешёвым алкоголем, но не сердится, ласково улыбаясь.

— Я больше никогда тебя не оставлю... Я люблю тебя, Дора.

— Я тоже тебя люблю, Римус...

…Он уходит на рассвете. Накануне вечером поднимается на второй этаж и сидит у высокого окна гостиной, глядя на пустынную площадь Гриммо и ни на миг не смыкая глаз. А когда первые лучи солнца робко заглядывают в комнату, берёт приготовленный рюкзак, выходит на улицу и, с опаской оглядевшись по сторонам, трансгрессирует в лес. Он ищет их по следам, сломанным веткам, зарубкам на стволах деревьев и слабому, едва различимому запаху. Внезапно позади него слышатся какие-то шорохи, и в следующий миг двое высоких оборотней хватают его за плечи. Ему заламывают за спину руки и тащат вглубь леса с такой скоростью, что запомнить направление становится невозможно. Спустя несколько минут он уже стоит перед оскалившимся Сивым, надеясь, что бурлящие внутри страх и отвращение к этому человеку не написаны у него на лице.

Сивый с интересом глядит на назвавшегося каким-то непримечательным именем худого обтрёпанного мужчину с полупустым рюкзаком на плече. Затем фыркает и кивает, когда пришелец просит принять его в стаю. Если он и узнаёт в этом человеке мальчишку, укушенного тридцать с лишним лет назад в наказание его отцу, то виду не подаёт.

Он заставляет себя смотреть прямо в глаза Сивому всё то время, пока оборотень разглядывает его, но как только получает утвердительный кивок на свою просьбу, не выдерживает и отводит взгляд. Сивый снова фыркает и даёт ему пройти в пещеру, где у стен жмутся люди самых разных возрастов. Он выбирает самый тёмный и дальний от входа угол, сворачивается комочком и делает вид, что спит, осторожно осматриваясь, временами с трудом удерживаясь от вскриков и спрашивая себя, людей ли он видит перед собой…

* * *

…Первое полнолуние в стае становится самым тяжёлым не только за последнее время — ни до, ни после этого он не ждёт утра с таким нетерпением. Труднее всего не начать по привычке сопротивляться трансформации. Первый раз в жизни он позволяет звериной ярости, гнездящейся где-то глубоко в груди, накрыть себя с головой, и не пытается подавить рвущийся наружу волчий вой…

…В себя он приходит в своём углу, в пещере — кто-то, похоже, перетащил его сюда. Кто, разумеется, неизвестно, но это немного приободряет. Значит, здесь всё-таки есть те, кого волнует не только собственная жизнь. Он ещё внимательнее всматривается в лица, ища тех, кого можно переубедить, пробует завести разговор, однако это бесполезно. Даже если кто-то и не разделяет взглядов вожака, они слишком его боятся, чтобы говорить об этом — так и из стаи вылететь недолго. А никому не хочется остаться со своей бедой один на один. Он падает духом, но не оставляет попыток достучаться до остальных, правда, почти не веря в успех…

* * *

…Крохотный серебристо-дымчатый котёнок выбирается из травы и подкрадывается к нему, когда он после бессонной ночи сидит под старой сосной и ёжится от утренней сырости. Котёнок раскрывает рот и шепчет голосом Минервы МакГонагалл:

— Он сказал уходить сразу после ближайшего полнолуния, — после чего растворяется в молочно-белом тумане, висящем над травой.

Эта крохотная весточка от Ордена оказывается подобна солнечному лучу после долгих дождей. Уголки его губ слегка вздрагивают, а из груди вырывается вздох облегчения. До ближайшего полнолуния осталось всего четыре дня. Главное — вести себя как раньше. И не думать, что будет, если от радости он вдруг чем-то выдаст себя…

* * *

…Трансформация в этот раз начинается не так болезненно. Это настораживает. Где-то на задворках постепенно угасающего сознания мелькает тревожная мысль: связано ли это с тем, что он не сопротивляется, и значит ли, что звериная натура начинает преобладать над человеческой? Сердце сковывает ледяной страх, и он, словно очнувшись от наваждения, начинает вырываться из кокона злобы и внезапно усилившейся боли. Это явно не остаётся незамеченным другими. Кто-то, уже почти обратившись, с рёвом бросается к нему, и последнее, что он успевает увидеть, — кровожадный оскал прямо у своего лица…

…Рассвет застаёт его на дне оврага неподалёку от пещеры. Рядом в кустах белеет чьё-то тело. Отчаянно надеясь, что этот человек просто без сознания, он поднимается и со всей возможной поспешностью направляется в сторону пещеры. Холод пробирает до костей, ветки деревьев хлещут по лицу, листья и мелкие сучки застревают в волосах, всё тело ломит от боли, но он не замедляет шагов. Не дойдя до пещеры с десяток метров, он поворачивает направо и вытаскивает из кустов спрятанный там накануне рюкзак. Рядом валяются насквозь сырые от росы обрывки ткани. Он вытаскивает из рюкзака палочку, кое-как восстанавливает рубашку и брюки, торопливо одевается и судорожно натягивает взятый вместе с палочкой свитер, не замечая, как размазывает по лицу ещё влажную кровь. Хватает левой рукой лямку рюкзака, подбирает с травы палочку, зажмуривается и трансгрессирует на тихую, сонную площадь Гриммо, прямо к крыльцу штаба. Это отнимает последние силы. Он почти повисает на перилах, поднимаясь по ступенькам, с трудом распахивает входную дверь и наваливается на неё всем телом, чтобы закрыть. В этот момент ноги у него подкашиваются. Он с глухим стуком падает на дощатый пол коридора и, не в силах больше держаться, позволяет себе застонать во весь голос. От мерзкой, острой, ни на секунду не прекращающейся боли раскалывается голова, на глазах выступают слёзы, но он не может пошевелиться. Неожиданно в доме раздаётся другой звук — взволнованный женский оклик.

— Кто здесь?

Из дверей гостиной выглядывает знакомая коротко остриженная головка, и в следующую минуту бледная, насмерть перепуганная Дора опускается возле него.

— Римус? Что случилось?! Ты весь в крови!

Он поворачивает к ней голову, облизывает пересохшие, солёные губы и шепчет:

— Дора, уходи, прошу…

— С ума сошёл?! — возмущается девушка. — Бросить тебя в таком состоянии? Да за кого ты меня держишь?

Она вскакивает на ноги и уносится обратно в гостиную, а через минуту возвращается с пузатой бутылочкой и охапкой бинта. С её помощью он стаскивает свитер, уже пропитавшийся в некоторых местах кровью, расстёгивает рубашку, стараясь не смотреть ни на неё, ни на свои окровавленные руки. Она принимается смазывать раны на его лице жидкостью из бутылочки. Их тут же начинает легонько жечь — настойка растопырника. Дора тем временем принимается за грудь и руки. Несколько раз он пытается забрать у неё бутылочку и тампон, уверяя, что сам справится и ей незачем тут торчать, а лучше отправиться домой — судя по её усталому виду, она не спала всю ночь, — но Дора только улыбается, обзывает его дурачком и перебирается на спину. На какое-то время повисает тишина. Затем он тихонько зовёт её:

— Дора?

— Ммм? — откликается та, смазывая края особенно крупной раны, очень похожей на укус.

— Спасибо. Не знаю, чтобы я без тебя делал…

Дора только весело хмыкает и говорит, что пойдёт принесёт ещё бинтов. Поднимаясь с пола, она наклоняется к его голове и легонько целует в самую макушку. К её удивлению, он не вздыхает и не говорит как обычно, что так нельзя. Уже подойдя к двери гостиной, она оглядывается и смотрит ему в глаза. Он быстро отводит взгляд, но она успевает заметить на его губах счастливую улыбку…

— Ну же… так, а если повыше? Нет… Чёрт!

Она откинула с лица особенно длинную прядь и сердито уставилась на приёмник, из которого доносилось лёгкое пощёлкивание.

— Что случилось?

В двери появилась растрёпанная голова. Похоже, он только встал. Прошлая ночь была совсем плохая…

— Да я опять забыла, на какой волне будет в этот раз «Дозор»! Ты не помнишь, случайно?

— Хм… — он нахмурился и приложил ко лбу два пальца, — попробуй семьдесят вторую волну. Если нет, то тогда семьдесят девятую.

Голова исчезла. Она кивнула и медленно, чтобы не пропустить нужную волну, стала подкручивать колёсико, внезапно остановив его на семидесяти двух. Помехи в эфире стали громче. Она вздохнула и ещё осторожнее повернула колёсико вправо. Комнату наполнили мягкие звуки незнакомой ей музыки.

— Ну как, получилось? — он вошёл в гостиную, застёгивая нижние пуговицы на кофте.

— Нет, — она расстроенно откинулась на спинку дивана. — Кажется, я поймала магловскую волну…

— Да, это Штраус. Венский вальс.

— Откуда ты знаешь?

— У мамы было много пластинок с магловской классикой, я под неё засыпал, когда был маленьким. На одной были записаны вальсы. Самые разные, штук тридцать. «Венский» Штрауса она любила особенно и ставила чаще других. А под «Вальс цветов» Чайковского они с папой танцевали на свадьбе… — он улыбнулся и сел рядом с ней.

— Они, наверное, были очень красивой парой, — она положила голову ему на плечо, прикрыв глаза.

— Да, просто волшебной. Иногда по воскресеньям, когда была хорошая погода, мы выносили патефон в сад, и они танцевали вальсы, один за другим… Это было изумительно. При том, — он усмехнулся, — что до свадьбы папа совершенно не умел танцевать. Мама научила его вальсу буквально за две недели, представляешь?

— Чудеса, да и только! — она рассмеялась, и в солнечном свете её розовые волосы вспыхнули оранжевым. — Я, кстати, тоже совсем не умею танцевать…

— Это на самом деле не так сложно, как кажется, главное — считать в уме шаги. Если хочешь, можем попробовать.

— Это было бы так здорово, но… Ты же знаешь, какая я неуклюжая…

Она с сомнением повела плечом, но он уже поднялся и взмахом палочки отодвинул в угол столик и через минуту на нём уже появился граммофон, а диван встал у противоположной стены. Послышался негромкий скрип — это завертелась ручка граммофона, — иголка опустилась на блестящую поверхность пластинки, и по гостиной прокатились мягкие трели арфы.

— Это…

— Тот самый «Вальс цветов». Так, клади правую руку мне на плечо, а левую вытяни и немного согни в локте, — он взял её узкую загорелую ладонь в свою и положил левую руку ей на талию. — А теперь смотри на мои ноги и попробуй отступать назад. Не бойся, я буду считать. Готова? — Она кивнула, сосредоточенно глядя вниз. — Раз-два-три, раз-два-три…

Они медленно закружились по комнате. Первые полторы минуты она то и дело ошибалась, со всей силы наступая ему на ноги, но он этого словно не чувствовал, лишь еле заметно морщась, когда удар оказывался слишком уж сильным. Только когда первый вальс стих и начался другой, «Хрустальный», она позволила себе поднять глаза на мужа. Никогда ещё он не улыбался так широко и безмятежно. Его глаза словно искрились от счастья, он с нежностью смотрел на неё и словно позабыл как дышать. Она прижалась к нему ещё теснее и тоже улыбнулась до ушей, не сводя с него глаз. Закатное солнце заливало комнату мягким рубиновым светом, от которого всё вокруг сразу стало невероятно уютным, казалось, что вещи тоже светятся изнутри. Мелодии сменялись одна за другой, а они всё кружились и кружились, глядя друг на друга и забыв решительно обо всём…

…Окна дома светились ярким жёлтым светом, но он сразу понял — что-то не так. Изнутри не доносилось ни звука, ничья тень не мелькнула за занавесками, никто не открыл дверь, когда он, согласно условленному сигналу, трижды громко стукнул. Нервно посмотрев сначала в один конец переулка, затем в другой, он скользнул внутрь и прислушался. Тишина… Внезапно наверху громко хлопнула оконная рама и послышался звук бьющейся посуды. Он мгновенно оказался у лестницы, птицей взлетел по ступеням и распахнул первую выходившую на площадку дверь.

— Боже правый…

У самого порога лежало тело молодой женщины — светлые волосы разметались по полу, на лице застыло выражение смертельного ужаса, пальцы стискивают волшебную палочку. Он с трудом оторвал от неё взгляд и увидел источник шума — это был вдребезги разбитый цветочный горшок, валявшийся под окном. Рядом, привалившись к стенке, распростёрся мужчина немного старше него, с таким же страхом на лице и палочкой в руке. Ещё три тела виднелись на стоящем в углу ситцевом диване — две девочки-подростка, сжимая свои палочки до побелевших костяшек, держали за плечи третью, какую-то отрешённую и равнодушную. Да, похоже, это всё-таки был Империус…

— Ну хватит, держи его!

На площадке вдруг загрохотали тяжёлые шаги, и прежде, чем он успел что-либо сделать, его руки оказались туго стянуты за спиной. В комнату ворвались двое мракоборцев, один из них сразу же схватил его за воротник, рванув на себя.

— Попался, мерзавец! Пойман на месте преступления!

— Что? Нет! Я этого не делал, я пришёл сюда две минуты назад!

— Ну да, конечно, — фыркнул второй, оглядывая трупы, — так мы и поверили.

— Клянусь вам, я… — он попытался придать голосу убедительности, но ничего не вышло.

Первый мракоборец поднял с пола его палочку, а затем вцепился длинными твёрдыми пальцами ему в волосы и, подтянув к себе, прошипел:

— Я бы на твоём месте лучше помалкивал. Не усугубляй своё положение, оборотень, ты и так влип по уши…

* * *

—…что подсудимый, Римус Джон Люпин, тридцати четырёх лет, обвиняется в убийстве пятерых волшебников при помощи Непростительного заклятья Авада Кедавра.

Подлокотники кресла казались обжигающе ледяными, но убрать с них руки было невозможно. Все взгляды в зале были прикованы к нему, он знал это, почти ощущал их на себе. И все они были исполнены ненависти, презрения и страха. Эти люди уже вынесли ему приговор и только ждут, когда придёт время его огласить. Никакие слова не смогут их переубедить, слишком уж подходящий нашёлся обвиняемый. Но когда ему, наконец, дали слово для защиты, он заговорил так спокойно, как только мог, в глубине души отчаянно надеясь, что ещё не всё потеряно:

— Я не убивал Сэмюэля Мюррея и его семью. Когда я вошёл в комнату, они уже были мертвы. Четверо из них держали в руках палочки и явно пытались защищаться. Вы сами сказали, что ваши люди находились в доме около тридцати секунд, прежде чем задержали меня. Если бы я был убийцей, они бы услышали крики, звуки борьбы, слова заклятий или хотя бы стук падающих на пол тел…

— Что вы делали в доме Мюррея? — прервал его высокий колдун из второго ряда.

— Я… — он заколебался, не зная: солгать или промолчать, — я был должен Мюррею…

— При обыске у вас не нашли денег, — снова встрял высокий.

— Я был должен и пришёл просить об отсрочке.

— Мюррей всегда записывал, кто был ему должен и кому был должен он сам, — не отступался колдун, — а вы в его записях нигде не значитесь.

— Да, но дело в том…

— Довольно, — сурово остановил его судья. — Мы услышали достаточно лжи. Если вам нечего сказать, я…

— Господи, да послушайте же вы!

Внезапно он ощутил приступ сильнейшего раздражения и попытался вскочить на ноги, но свисавшие по обеим сторонам кресла цепи тут же плотно обвились вокруг его запястий и рванули обратно. По рядам пронёсся испуганный гул. Одна из волшебниц зашептала на ухо соседке так, чтобы все слышали: «Это у них в порядке вещей, оборотни часто впадают в неконтролируемую ярость, лучше им в этот момент не попадаться на пути».

— Что?! Да что вы… — раздражение сменилось злостью. Он хотел крикнуть что-нибудь резкое, на благоразумие ему было уже всё равно, но в этот момент по залу прокатилась волна ледяного холода.

— Кто считает Поцелуй дементора достаточным наказанием, прошу поднять руки, — обратился к сидящим на скамьях волшебникам судья.

Одна за другой стали подниматься руки, много рук, почти все были «за». Лишь несколько колдуний из верхнего ряда не пошевелились.

— Что ж, итак, большинством голосов обвиняемый приговаривается к…

Последние слова судьи не достигли его ушей. Стоявший у двери дементор двинулся вперёд. Он снова рванулся, пытаясь освободиться, но цепи крепко держали свою жертву.

— Прошу вас, не надо! Я этого не делал, клянусь! Я их не убивал! — кто-то из сидящих внизу брезгливо отвернулся, кто-то поджал губы в ответ на его умоляющие крики. — Это правда, прошу, поверьте мне! Не надо!

Дементор шумно втянул в себя воздух, и его мольбы слились в один протяжный вопль ужаса и боли. Внутри всё похолодело, из него будто высасывали самоё его существо, он падал в темноту…

— Сириус?

— Лунатик?

Друзья замерли друг напротив друга, столкнувшись в дверях кухни. Несколько секунд они молча сверлили друг друга пытливыми взглядами, а затем Сириус прищурился:

— Ты что здесь делаешь посреди ночи, задери тебя дементор? Знаешь, как я испугался?

— Да так… — Римус зябко передёрнул плечами и покрепче перехватил чашку, — за водой спустился, в горле что-то першит. А ты чего не спишь?

— Я? Эээ… — Сириус, явно не ожидавший этого вопроса, растерялся, но быстро опомнился, нарочито небрежно махнув рукой. — А, так, бессонница. Кстати, врать нехорошо, Лунатик, ты же сам всегда так говорил.

— Что? Да я не вру, у меня правда…

— Брось, я знаю, когда ты врёшь — у тебя нос краснеет. Признавайся, — Сириус положил руку ему на плечо и заглянул прямо в глаза, — опять кошмары мучают? Что на это раз?

— Дементоры. Они… они… — голос у Римуса задрожал, он никак не мог договорить фразу до конца, но Сириус всё понял. Усадив друга на стул и сев рядом, он осторожно поставил на стол чашку и взял его ладони (они были холодными, просто ледяными) в свои.

— Всё хорошо, Лунатик, всё хорошо. Это был просто кошмар, забудь о нём, и он больше не придёт. Поверь мне, я знаю, как это бывает. Он точно больше не придёт.

Сириус повторял эти слова раз за разом до тех пор, пока не услышал, как выравнивается дыхание Римуса. Он придвинулся ещё ближе и почувствовал голову друга у себя на плече. Обхватив его за плечи, он закрыл глаза и тихонько повторил:

— Всё будет хорошо, обещаю…

Вскоре в кухне уже не было не слышно ничего, кроме размеренного сопения двух крепко спящих мужчин…

Примечания:

Признаться честно, меня ужасно выбесил тот момент, что Рон благополучно забыл, что оскорбил Люпина. Я отказалась верить в то, что он такой бессовестный, так что пришлось самой заставить его извиняться..

---

…Когда Гарри и Гермиона наконец засыпают и в больничном крыле воцаряется тишина, Рон позволяет себе с тяжёлым вздохом откинуться на подушку и перестать изображать удивление. Ему тоже хочется уснуть, но в голове вертится мысль, что он чего-то не сделал, чего-то не сказал. Она не даёт ему покоя почти с того момента, как Гарри с Гермионой отправились в прошлое, однако Рон никак не может понять, что же именно он забыл. Уже отчаявшись, он на миг прикрывает глаза, и перед ним внезапно возникает Люпин с окаменевшим лицом, а в ушах звучат его собственные слова. Вот только голос, произносящий их, совсем не похож на голос Рона — он будто пропитан ненавистью и отвращением. Рон мотает головой, чтобы прогнать этот противный голос, и открывает глаза. Тогда он не придал своим словам значения, он вообще забыл о том, что сказал нечто подобное, но сейчас Рон вдруг задумывается: неужели остальные слышали именно это, неужели со стороны он и правда звучал так отвратительно? Внутри что-то мучительно ноет — Рон чувствует, что это совесть. Он снова закрывает глаза и даёт себе слово, что завтра же, как только его выпишут, обязательно извинится. Видение больше не появляется, и Рон засыпает, успокоенный.

Но назавтра в ноге начинает покалывать, и мадам Помфри выписывает Гермиону и Гарри раньше Рона. А когда он всё же покидает больничное крыло и находит друзей, выясняется, что Люпин уволился и только что покинул школу. Гермиона сочувственно глядит на Рона и советует поторопиться, «может быть догонишь, он ещё не вышел за ворота». Рон, не дослушав её, бросается в холл, перепрыгивая через две ступеньки на лестницах и сшибая на ходу первокурсников. Но едва он оказывается на достаточном для оклика расстоянии и уже открывает рот, чтобы остановить бывшего профессора, как тот шагает за ворота и, даже не заметив бегущего к нему Рона, трансгрессирует. Обескураженный Рон застывает на месте и несколько секунд просто пялится на дорогу перед воротами, словно надеясь, что Люпин вернётся. Наконец он закрывает так и оставшийся распахнутым рот, медленно разворачивается и тяжёлым шагом возвращается в замок, то и дело оглядываясь…

…Когда семья Уизли перебирается в дом номер двенадцать по площади Гриммо и Рон сталкивается в коридорах с Люпином, он каждый раз ощущает внутри знакомое покалывание, напоминающее, что он так и не сделал этого, так и не извинился. Рон пытается найти подходящий момент, чтобы не привлекать внимания посторонних, но застать Люпина одного практически невозможно — он почти не появляется в доме, а когда возвращается, подолгу о чём-то говорит с отцом и Сириусом. Рон как никогда жалеет, что у него нет мантии-невидимки, и продолжает свой шпионаж, стараясь не попадаться на глаза близнецам и с каждым днём всё больше теряя надежду…

…Когда томительное ожидание в опостылевшем всем троим фамильном доме — или склепе — Блэков неожиданно прерывает громкий стук в дверь и на пороге появляется Люпин, Рон радуется не только тому, что видит его живым, но и тому, что, возможно, у него наконец будет возможность положить конец этому грызущему чувству вины, не оставляющей его вот уже четыре года. Он уверен, что на сей раз всё получится, что он скажет это во что бы то ни стало, при свидетелях или без. Но судьба над ним словно издевается: ещё минуту назад они здоровались друг с другом, настроенные в высшей степени миролюбиво, и вот уже злой донельзя Гарри с трудом поднимается с пола, огрызаясь на Гермиону, а в коридоре слышны торопливые шаги и оглушительно хлопает дверь. Рон борется с искушением наорать на друга, потому что, возможно, больше они с Люпином и не увидятся, и отворачивается к стенке, чтобы Гермиона не заметила две крупные слезы обиды, стекающие по его щекам…

…Когда хлопает входная дверь «Ракушки» и Билл спрашивает, кто пришёл, Рон испытывает странное чувство дежавю. Оно только усиливается, стоит ему увидеть в прихожей улыбающегося Люпина. Вина, о которой он забыл в суматохе и тревогах последних дней, оживает и принимается терзать его с новой силой. Рон старается не встречаться с Люпином взглядами, заглушая стаканом вина мерзкое ощущение, что и на этот раз у него ничего не выйдет. Но когда Люпин, уже попрощавшись со всеми, закрывает за собой дверь, Рон не выдерживает и выскакивает вслед за ним на улицу с отчаянным «Римус, подождите!». Тот удивлённо оборачивается.

— Что случилось, Рон?

— Я эээ… — Рон запинается, впервые осознавая, что сказать эти простые слова на самом-то деле вовсе не так легко, как казалось, — я… я хочу перед вами извиниться.

— За что?

— За то, что сказал тогда… ну, в Визжащей Хижине, когда вы ловили Петтигрю…

— А, ты об этом, — Люпин тепло улыбается и хлопает Рона по плечу. — Сказать честно, я об этом уже забыл. Я на тебя не сержусь, Рон.

В ту же секунду внутри у Рона словно оттаивает и развязывается тугой узел, а на душе сразу становится легче и светлей. Он тоже улыбается и, когда Люпин протягивает ему на прощание руку, уже не отводит глаза…

Примечания:

Значит так, все, кто видит здесь слэш — на здоровье. Только не надо в комментах писать, что я ошиблась с направленностью. Я писала джен и я это знаю. Видите — хозяин барин, я не против :3

---

…Сириус будит меня среди ночи. Выглядит он странно и настораживающе: его бьёт крупная дрожь, на лице полыхают красные пятна, в глазах горит какой-то странный блеск, а руки сжимают свёрток из одеял. Я не успеваю даже рта открыть, как он суёт свёрток мне, сбивчиво бормоча:

— Аккуратно, постарайся не разбудить его, времени мало, надо спешить, а то уйдёт, если не вернусь к утру — бей тревогу, но главное — проследи, чтобы с Гарри ничего не случилось. Всё, я пошёл. Давай, Лунатик, надеюсь, ещё увидимся…

Затем делает шаг назад и трансгрессирует. Я застываю в дверях с раскрытым ртом, машинально прижав полученный свёрток к груди. В голове один-единственный вопрос: какого чёрта? Я, наверное, мог бы простоять так ещё долго, но в этот момент Гарри у меня на руках начинает вертеться, напоминая о своём существовании и заставляя прийти в себя. Я возвращаюсь в дом, на всякий случай заперев входную дверь на ключ, и укладываю Гарри на кровать, а сам сажусь рядом, не сводя с него глаз. В комнате темно, но мне удаётся разглядеть на лбу у него тонкий шрам, похожий на молнию. Что-то внутри подсказывает: это не к добру. Случилось что-то плохое. Но что? Куда так торопился Сириус, кого он преследовал? И где Лили с Джеймсом, что с ними? Неужели… нет, быть не может! Я стараюсь отогнать эту непрошенную мысль как могу, но получается плохо. Слова Сириуса «не вернусь к утру — бей тревогу» отдаются тяжёлым противным ёканьем где-то в сердце. Во что он ввязался на этот раз? Я так и сижу до самого рассвета, дёргаясь от каждого скрипа.

В половине седьмого в дверь громко стучат. Я бросаюсь в прихожую, едва не опрокинув стул, на котором сидел. Пальцы трясутся и не слушаются, мне никак не удаётся попасть ключом в замочную скважину. Наконец я каким-то чудом открываю дверь и впускаю Сириуса, встрёпанного и очень злого. Он тихо проходит в комнату, наклоняется над спящим Гарри и поправляет краешек одного из одеял. Потом, словно вспомнив обо мне, всё так же тихо произносит «пойдём», и выходит в коридор, плотно прикрыв за собой дверь. В ту же секунду всё его деланое спокойствие улетучивается — он запускает пальцы себе в волосы и мечется туда-сюда по коридору, повторяя как заведённый: «Предатель, предатель, предатель…»

— Кто предатель, Сириус? О ком ты говоришь? Объясни наконец, что творится? — я больше не могу оставаться в неведении. Сириус на мои слова не реагирует. Приходится схватить его за плечи и как следует встряхнуть. — Что случилось, Сириус? Кто кого предал?

— Хвост! Этот крысёныш предал нас! — он смотрит на меня круглыми глазами, похожий сейчас на сумасшедшего. — Эта сволочь оказалась Пожирателем Смерти!

— Что?! Сириус, это невозможно!

— Я видел у него эту чёртову метку, Римус, видел! — не унимается Сириус. — Он предал нас, предал Орден, предал их! Крыса, паршивая крыса! Ненавижу, ненавижу, ненавижу…

Он вырывается из моих рук, но ходить из угла в угол не начинает — похоже, выговорившись, он слегка поостыл. А я отказываюсь верить тому, что услышал. Питер — Пожиратель Смерти? Господи, что за несусветная чушь! Но с другой стороны, врать Сириусу незачем… Внезапно в голове мелькает страшная мысль. Я даже подумать не успеваю, как с моих губ слетает:

— Джеймс и Лили, они…

— Да.

Какая-то часть меня по-прежнему пытается отрицать происходящее, но тон, каким Сириус произносит это короткое слово, пресекает эти слабые попытки на корню. Я чувствую, как внутри всё обрывается, и боюсь, что не смогу удержаться на ногах. Однако в голове что-то никак не укладывается.

— Но как он мог предать их, ведь это ты…

— Я хотел сбить Пожирателей со следа, — перебивает он меня, шумно дыша и подозрительно часто мигая. — Убедил Дамблдора сделать его Хранителем. Кто же знал, что он… — голос Сириуса начинает дрожать, и даже в полумраке коридора я вижу, как блестят слёзы в его глазах. — Это моя вина… Это из-за меня они погибли! Я себе никогда этого не прощу!

Он не выдерживает и утыкается лицом мне в плечо, уже открыто рыдая. Мне самому хочется плакать и стенать в голос, но позволить себе этого я не могу. Потом — может быть, но сейчас рядом со мной человек, которого нужно хоть как-то успокоить. И я прижимаю Сириуса к себе, шепча ему на ухо:

— Это не так, ты ни в чём не виноват. Никто и подумать не мог, что Питер окажется предателем. Я бы тоже не догадался и поступил бы точно так же, окажись я на твоём месте. Не обвиняй себя в чужих преступлениях, Сириус, не надо…

Удивительно, но на него это и правда действует. Постепенно дрожь и всхлипы сходят на нет, и вскоре передо мной стоит привычный Сириус Блэк. Выдают его только покрасневшие глаза и нос. Заправив выбившуюся из-за пояса рубашку, он бросает быстрый взгляд на комнату, где спит Гарри:

— Нужно решать, что делать. Ему ведь нужен кто-то, кто будет о нём теперь заботиться.

— У Лили, кажется, есть сестра… — начинаю я неуверенно, но Сириус меня тут же перебивает.

— Которая ненавидит магию во всех её проявлениях! Думаешь, она обрадуется племяннику-магу? Нет, я не отдам Гарри этой мымре! — он внезапно улыбается, словно ему в голову только что пришла гениальная идея. — Мы сами его воспитаем!

— Мы? — я разрываюсь надвое. Разум твердит, что такому, как я, не место рядом с ребёнком, и уж точно не в роли воспитателя. Но от мысли, что Гарри будет расти у меня на глазах, становится неожиданно тепло в груди. Сириус это прекрасно понимает и кладёт руку мне на плечо:

— Взрослый из меня хреновый, тем более ответственный, сам знаешь. Один я не справлюсь. А ты… на тебя можно положиться, с тобой Гарри точно будет в порядке, — он смотрит мне прямо в глаза, словно заглядывает в душу, и еле слышно прибавляет: — Римус, мы нужны ему. Больше у него никого не осталось…

Я ещё несколько секунд молчу, будто думаю, хотя всё уже решил. Накрываю ладонь Сириуса своей и пытаюсь улыбнуться. Выходит это отвратительно. Мне не приходится ничего говорить — он догадывается обо всём и без слов. И улыбается ещё шире. Эта его улыбка, такая привычная и почти родная, вселяет уверенность: у нас обязательно получится…

* * *

…На часах — десять вечера. Гарри спит, а мы с Сириусом спорим, сидя в маленькой кухне его съёмной квартиры. Обстановка накаляется, мы уже близки к тому, чтобы начать ругаться.

— Ты этого не сделаешь! — Сириус сидит на подоконнике, свесив ногу, и сердито смотрит на меня. — Не будет этого, слышишь? Я сам…

— Сириус, давай по-честному, — я устало морщусь и в четвёртый раз пытаюсь его образумить, — в мире маглов я ориентируюсь значительно лучше тебя.

Примечания:

Нет, я определенно ловлю кайф, рассказывая истории от лица Лунатика!)

---

Когда из-за особенно неловкого движения Сириуса спину словно обжигает, и я закусываю губу, он принимается сбивчиво извиняться. Но стоит мне только заикнуться о том, что все в порядке, как тут же раздается знакомое «как это все в порядке? Ты себя едва на куски не порвал! Почему ты делаешь вид, что все нормально, когда все ни черта не нормально?!» Я пытаюсь улыбнуться и молчу, потому что уже давно привык к тому, что жизнь без боли просто невозможна. По крайней мере, моя.

Когда моя рука сама собой тянется к палочке просто потому, что где-то хлопнула дверь или окно, Лили заглядывает мне в глаза и, положив руку на мое плечо, говорит, что здесь и сейчас безопасно, что причин волноваться нет. Я киваю, правда, не очень уверенно. Она не убирает руку и встревоженно спрашивает меня, почему я постоянно как на войне, какого удара я все время жду. Я принимаюсь убеждать ее в обратном, может быть, слишком бурно, потому что уже давно привык к тому, что даже если я переживу эту войну, останется еще одна. В которой мне не победить.

Когда Гарри поднимается ко мне в кабинет и замечает почти собранный чемодан, в его голосе звенит возмущение, точь-в-точь как у отца. Он спрашивает, почему я ухожу, и я с другого конца кабинета вижу, как сверкают его глаза за стеклами очков. Он не согласен со мной и пожалуй, начал бы спорить, будь он немного постарше. Каждое его слово, каждый жест — все напоминает о Джеймсе. Мне нестерпимо хочется опустить глаза, но я продолжаю смотреть прямо на него, доказывая, что все было вовсе не зря, а мне не привыкать. И я не вру, потому что и на самом деле уже давно привык к тому, что мне среди нормальных людей места нет. Особенно после того, что случилось ночью.

Когда Сириус исчезает за этой чертовой занавеской, во мне вспыхивает безумное желание броситься за ним, и не важно, что тогда будет, лишь бы не терять его. Снова. Но разум требует оставаться на месте самому и остановить Гарри, который тоже рвётся к занавеске. Я снова пытаюсь убедить его, но он не верит. Да по правде говоря, я не верю и сам в то, что говорю. Не верю в то, что Сириуса. Больше. Нет. Что он исчез навсегда. Надеюсь, что он вот-вот выскочит и снова ринется в бой. Но секунда проходит за секундой, а он не возвращается. И внезапно я понимаю — не вернётся. Пальцы разжимаются сами собой, и я тут же теряю Гарри из виду, продолжая стоять как парализованный. Я смотрю на эту чёртову занавеску и сглатываю слёзы, не позволяя им навернуться на глаза, потому что уже давно привык к тому, что всегда буду один. Или только думал, что привык.

Когда Дора опять спрашивает, нужна ли мне помощь, я отрицательно качаю головой. В ответ раздаётся сердитое пыхтение, а затем она силком усаживает меня на стул и помогает стащить мокрый, прилипший к спине свитер. Бинты она накладывает с непривычной для себя аккуратностью, то и дело спрашивая, не больно ли. И я вру, что совсем не больно, хотя спина вся словно горит. Похоже, за все эти годы я так и не научился убедительно врать — на все мои заверения она только фыркает и продолжает перевязку с ещё большей осторожностью, ворча, что нельзя всю жизнь геройствовать и молчать, нельзя отказываться от помощи, когда она необходима. Пару раз от избытка чувств она даже хлопает меня по затылку, восклицая: «Дурак, ты, ну дурак! Ну как так можно жить?» Я стараюсь отогнать другой образ, встающий у меня перед глазами, и молчу, потому что давно уже привык, что со всеми своими бедами должен справляться сам. И не имею права впутывать в это остальных, как бы она ни убеждала меня в обратном.

Когда среди всполохов заклинаний, стонов, грохота и проклятий передо мной как из-под земли вырастает криво ухмыляющийся Долохов, я чувствую, как ёкает сердце, и понимаю, что это конец. Он меня убьёт. Я не знаю, почему он, почему сейчас, но знаю — он это сделает. Его палочка смотрит мне прямо в сердце, однако он явно не торопится. До моего слуха доносится: «…повешу её на стену, как охотничий трофей. Твою голову и головку твоей очаровательной женушки. Надо признать, вы неплохо смотритесь вместе, хотя тебе совсем не место рядом с ней…» В эту секунду где-то позади меня раздаётся громкий вскрик Доры. Она кричит не то от боли, не то от страха. И я понимаю, что не дам этому мерзавцу тронуть её. Первый раз в жизни мне по-настоящему хочется убить кого-то. И плевать, если я сейчас сдохну — главное, что я утащу его с собой. Я вскидываю палочку, но не успеваю произнести заклятье до конца — ярко-зелёный луч слетает с кончика его палочки и бьёт меня в грудь. И прежде, чем провалиться в темноту, я понимаю, что даже не удивлён этому, потому что уже давно привык, что мне в этой жизни очень редко везет. Вот и сейчас не повезло.

Примечания:

Знаете, я не сомневаюсь, что лучшим Рождеством для Мародеров было то, которое они проводили все вместе в Хогвартсе, но мое воображение упорно рисует мне только Римуса и Сириуса. Потому что эти двое — ужасно колоритная пара, задери меня дементор. И нет, это не то, что шепчет ваша больная фантазия! Это броманс, ясно? Бро-манс. Поняли? Вот и отлично, а теперь приступим...

---

Письмо пришло за день до начала рождественских каникул. Джеймс тут же разорвал конверт и, быстро просмотрев его, заметно приуныл.

— Предки хотят, чтобы я приехал домой на Рождество, — объявил он, плюхаясь на ковер перед камином и вытягивая ноги к огню. — Эх, а я так надеялся, что мы и в этом году будем отмечать вместе!

— Правда? — оживился Питер, примостившийся в кресле с каким-то толстенным томом. — Это хорошо! Не в том смысле, что мы не будем вместе, а в том, что мама меня тоже просит приехать, и я не знал, что делать, потому что она очень просила, но мне не хотелось уезжать, и в общем… В общем, вы поняли, — закончил он, неловко улыбаясь, как всегда, когда от избытка эмоций начинал сбиваться и не мог выразить свои мысли чётко.

— Да уж, это просто какой-то год скучающих родителей! — фыркнул Джеймс, засунув письмо в карман. — Сейчас еще окажется, что Лунатика тоже требуют домой.

Римус, забравшийся с ногами на диван и, похоже, задремавший, при звуке своего прозвища открыл глаза и вопросительно посмотрел на Джеймса.

— Прости, отключился… Ты что-то сказал?

— Говорю, что в этом году всем родителям захотелось непременно видеть нас дома на праздники. Мне вот пришло письмо, и Питера мама позвала. А твои как, звали тебя домой?

— Они ещё не написали, но… — Римус поморщился и неопределённо передёрнул плечами, — я, наверно, останусь на каникулы в Хогвартсе.

— Почему? — удивился до этого молчавший Сириус.

— Луна растёт. Полнолуние выпадет на двадцать седьмое. Не хочу дарить им такой рожденственский подарок, — парень вздохнул. — Но это ерунда, не берите в голову, ладно? — попросил он, заметив, что Сириус собрался возражать. Тот прикусил язык.

— Кстати, Бродяга, — поспешил Джеймс прервать неловкую паузу, — ты же поедешь к нам? Мама будет в восторге.

— Конечно, — улыбнулся Сириус, хлопнув друга по плечу, — о чем разговор, Сохатый!

Джеймс тоже расплылся в улыбке и принялся насвистывать себе под нос что-то неразборчивое, но определённо весёлое и рождественское, не обращая внимания на Лили, ворчавшую, что он в гостиной, вообще-то, не один, и что некоторые пытаются здесь заниматься, если он до сих пор не в курсе. Питер опять уткнулся в свою книгу, и из-за тиснёного переплёта доносились лишь шелест переворачиваемых страниц и похрустывание печенья. Сириус обвёл разморенным взглядом друзей и еле заметно нахмурился, увидев, как Римус гипнотизирует огонь, подтянув колени к самому подбордку и стараясь казаться расслабленным. Но убедить в этом он мог бы только слепого — лицо бледнее обычного, под глазами снова залегли тени, пальцы и плечи чуть различимо подрагивают, точно ему холодно в жарко натопленной гостиной.

Спустя пару минут Сириус почувствовал, что глаза неумолимо слипаются. Он изо всех сил боролся с дремотой, но противник был коварен, и вскоре Сириус уже посапывал, запрокинув голову назад. Проснувшись, он увидел, что за окнами уже совсем стемнело, Питера в кресле нет, а Джеймс и Римус оккупировали одну из оконных ниш и азартно сражаются в шахматы. Джеймс сидел, скрестив ноги и обеими руками ерошил свои несчастные волосы, глядя на доску в надежде отыскать способ выбраться из патовой ситуации, в которую угодил. Наконец он осторожно передвинул слона, и довольный Римус, тут же сбив его конем, заявил:

— Шах и мат. Снова.

— Да что ж ты будешь делать! — Джеймс с досадой махнул рукой. — У тебя заколдованные шахматы, Лунатик, Мерлином клянусь, что заколдованные!

— Хочешь проверить? — приподнял бровь Римус. — Можем сыграть ещё, в этот раз ты за белых.

— Ну уж дудки, не нужна мне такая победа! Я привезу из дома дедушкины шахматы, и вот тогда посмотрим, какой ты мастер! — погрозил ему пальцем Джеймс.

— Как хочешь, — Римус принялся убирать фигуры в коробку. — Тогда в карты? На желание?

— В карты? — Джеймс изумлённо вытаращился на него. — С каких пор ты предлагаешь играть в карты, да ещё на желание? Ты же не любишь азартные игры!

— Ну не знаю… Говорят, люди с возрастом меняются…

— Да ты на прошлой неделе отказывался играть с нами в покер, — подал голос с дивана Сириус.

— Значит, я быстро взрослею и меняю приоритеты, — пожал плечами Римус, достав из кармана брюк колоду карт. — Так ты будешь играть, Джеймс?

— Конечно! — в глазах у Джеймса горел азарт. — Вот сейчас я тебя уделаю, Лунатик, берегись!

— Мне уже страшно так, что просто мурашки по коже. Сириус, будешь с нами?

— А с каких пор я отказываюсь от такого заманчивого предложения? — Сириус перемахнул через подлокотник и примостился возле друзей. — Ну-ка, давайте сюда колоду, я раздам. Кстати, а где Хвост?

— Пошёл в библиотеку ворковать с Трейси Таунс, той пуффендуйской пышкой, — улыбнулся Джеймс. — Он наконец решил с ней заговорить. Сдавай, Бродяга.

Они проторчали за картами остаток вечера. Питер появился примерно в девять, покрасневший и радостный, и сбивчиво рассказал, как уговорил застенчивую пуффендуйку сходить с ним в Хогсмид после каникул. Джеймс и Сириус встретили эти слова одобрительно-подбадривающим шквалом «полезных» советов касаемо того, как прочно и быстро закадрить девушку. Римус только посмеивался, внимательно глядя в свои карты, а через две минуты вышел из игры первым, оставив порядком удивлённых друзей «в дураках». Он вообще этим вечером вёл себя немного необычно: то и дело каламбурил, подкалывал Сириуса через каждые пятнадцать минут и выигрывал партию за партией — одним словом, совсем не как Лунатик, к которому так привыкли остальные трое Мародеров. И на протяжении всего вечера на губах у него играла несвойственная ему чуть лукавая улыбочка. Когда часовая стрелка приближалась к часу и Джеймс предложил отправляться спать, Римус сказал, что останется ещё ненадого. Это Сириусу не понравилось, поэтому он шепнул Джеймсу, как только они оказались на лестнице:

— Странный он сегодня. Не нравится это мне, Сохатый…

— Думаешь, мне нравится? — отозвался разом посерьёзневший Джеймс. — Ты подумай, каково ему сейчас. Эх, если бы не предки, я бы из Хогвартса ни ногой!

— Я бы тоже, — Сириус вздохнул, а потом внезапно улыбнулся неожиданной идее. — Слушай, Сохатый, а если так и сделать? Думаю, твоя мама не особенно расстроится…

* * *

… — Обещаю, я привезу шахматы, и тогда мы отыграемся! И мамины фирменные кексы с изюмом!

— Ты, главное, сам вернуться не забудь, — рассмеялся Римус. — Ну ладно, ребят, счастливого Рождества!

— Счастливого Рождества!

Ребята набросились на него с трёх сторон, и он полностью исчез под ними. Они могли бы стоять так вечность под падающим снегом, но в этот момент раздался гудок паровоза, и Джеймс потянул Питера и Сириуса за собой в вагон. Помахав на прощание, они захлопнули дверцу как раз перед тем, как поезд, выпустив пары, медленно двинулся. Римус тоже махнул рукой, улыбнулся и побрёл обратно в деревню, глядя себе под ноги. Однако не успел он пройти и десяти ярдов, как позади раздалось громовое:

— Лунааатик, подожди меняяя! — Сириус появился вслед за криком, врезался на всей скорости прямо в спину Римуса, и повалив его в ближайший сугроб, сам с хохотом рухнул следом.

— Чёрт возьми, Сириус, ты вообще нормальный?!

Римус кое-как спихнул с себя друга и принялся вытряхивать снег, угодивший за шиворот. Сириус, по-прежнему улыбаясь как идиот поднялся и помог ему отряхнуться. Собственная куртка, полная снега, его, похоже, совсем не волновала.

— Ты что тут делаешь? Разве ты не собирался ехать с Джеймсом?

— И бросить тебя киснуть в одиночестве в Рождество? В Рождество, Лунатик! Это же семейный праздник, как я мог уехать!

— Но тебе было совсем необязательно это делать, — слабо запротестовал Римус. — Тебя же там ждали…

— Ой, да что они меня, мало видели? — ухмыльнулся Сириус, сдвинув на затылок шапку. — Переживут! И даже не думай возражать. Лучше пойдём в «Зонко», мне надо кое-чего прикупить. Рождественский подарок нашему ненаглядному смотрителю. А потом обязательно в «Королевство» за шоколадом, потому что что это за Рождество без шоколада?

— Вообще-то, атрибутом Рождества всегда были мандарины… — улыбнулся повеселевший Римус.

— Ну всё! — Сириус закатил глаза. — Началось! Лунатик, ты своим занудством из кого угодно вышибешь праздничный дух. Заканчивай с этим, а не то…

— Да понял я, понял, — Римус уже смеялся в голос, такими уморительными минами сопровождал свои речи Сириус. — Пойдём.

По Хогсмиду мальчишки гуляли почти до темноты. Могли бы и дольше, если бы Римус не спохватился и не потащил Сириуса в замок ужинать. Красные от мороза, смеющиеся, с полными карманами, они ввалились в школу. Ужин прошёл отлично — Римус, против обыкновения, не сидел мрачный перед пустой тарелкой, отказываясь есть, а уплетал за троих, так что за ушами трещало. Сириус только довольно усмехался и продолжал рассказывать анекдоты, услышанные от отца Джеймса прошлым летом.

После ужина они с трудом добрались до спальни, еле волоча ноги, но спать совершенно не хотелось. Поэтому, устроившись на кровати Сириуса, стоявшей прямо напротив окна, они тихонько хрустели тыквенным печеньем, вспоминая старые проделки. Луна была закрыта облаками, в комнате стояла таинственная, мистическая атмосфера, и Римус, вооружившись палочкой вместо фонарика, принялся рассказывать магловские страшилки, услышанные от мамы. Сириус слушал с таким интересом, что даже в какие-то моменты забывал закрыть рот и замирал с торчащим между зубами печеньем. Выглядел он при этом так глупо, что удержаться от смеха было просто нереально. «Ночь рождественских страшилок», как потом окрестил её Сириус, растянулась до утра — было почти шесть, когда мальчишки заснули бок о бок на так и не расстеленной кровати Сириуса.

* * *

Рождественское утро выдалось ясным и солнечным. Римус открыл глаза, потягиваясь, и тут же встретился нос к носу с улыбающимся Сириусом.

— С Рождеством, Лунатик! — пропел он, вынимая откуда-то из-за спины перевязанную красной ленточкой книгу.

— Спасибо, Сириус, а что… — Римус так и подскочил на кровати. Наскоро сорвал ленту и вгляделся в название. — Не может быть! «Странная история» Стивенсона! Сириус, как ты узнал?

— Мастера не раскрывают своих секретов, — загадочно повёл глазами Сириус. — Но я рад, что попал в точку.

— Слушай, я не знаю, что сказать… Это потрясающе! Спасибо огромное! — Римус отложил книгу и крепко обнял друга. Затем, внезапно что-то вспомнив, отпустил его и, спустившись на пол, начал шарить в тумбочке. — Погоди, я сейчас… Вот, держи. С Рождеством тебя.

Он распрямился и протянул аккуратно сложенный в несколько раз кусок ткани. Сириус слегка удивлённо взял подарок и развернул. Кусок ткани оказался…

— Бандана?! Офигеть! — парень тут же повязал голову красно-чёрной материей и эффектно тряхнул головой. — Ну, что скажешь?

— Сейчас ослепну от этого великолепия, — Римус улыбался до ушей. — Ты только дома не надевай — не поймут.

— Может и нет, зато дражайшая матушка точно в обморок хлопнется от этакой красотищи, — уверенно заявил Сириус, вытаскивая из-под кровати ботинки. — Пошли завтракать.

— Ты прямо так пойдёшь?

— Разумеется, а ты как думал?

— Именно так и думал!

* * *

Лунный свет заливал замок и его окрестности. Римус и Сириус сидели на крыше Астрономической башни (не спрашивайте меня, как они туда пробрались) и смотрели на звезды, отыскивая любимые созвездия.

— Смотри, если соединить Сириус, Бетельгейзе и Проционом, вон он, левее, то получится зимний звёздный треугольник, помнишь, профессор нам рассказывала?

— Помню, конечно, — Сириус критическим взглядом окинул толстый свитер друга и потеребил кончик своего полосатого шарфа. — Слушай, а тебе не холодно?

— Нет, сегодня очень тёплая ночь. Даже странно, — пожал плечами Римус, с упоением разглядывая Альдебаран.

— А мне кажется, что не очень. Ну-ка, давай сюда свою шею! — Сириус вытянул один из концов шарфа и обмотал вокруг шеи друга. — Вот, так лучше.

— Мы же так встать не сможем.

— Мы пока и не собираемся вставать.

Они переглянулись и с улыбками продолжили изучать переливающиеся в бархатной синеве точки. Римус придвинулся поближе, и Сириус обхватил его за плечо, согревая и согреваясь сам.

— Сириус…

— Ммм?

— Спасибо тебе. Это было чудесное Рождество. Наверное, даже самое лучшее.

— Ой, да будет тебе сентиментальничать, Лунатик! Ты же знаешь, как я этого не люблю.

— Всё равно спасибо.

Сириусу не оставалось ничего другого, как театрально закатить глаза и продолжить наблюдать за небом.

Гитара была старая, с торчащими кончиками струн и покрытая всевозможными наклейками. Нижние струны у неё слегка дребезжали, когда игравший зажимал верхние лады. Музыка была громкой, неритмичной, то и дело обрывалась и тонула в нестройном пении подростков-маглов. Но Джеймс, едва услышав эту музыку, почувствовал, как внутри всё перевернулось и закричало: это твоё! Каждый новый аккорд отдавался во всём теле приятной дрожью, какую он испытывал только в воздухе, рассекая небо на метле. В ту же минуту он решил, что обязательно раздобудет себе гитару и во что бы то ни стало научится играть.

Поначалу ему было невероятно трудно следить сразу за обеими руками, но упорство взяло своё — к концу лета он уже разучил пару десятков песен и потихоньку напевал во время игры. В этом году почётное место среди вещей, которые он брал в Хогвартс, занял чёрный кожаный чехол, внутри которого на мягкой подкладке покоилась гитара, а боковые кармашки ломились от запасных струн, медиаторов и нот. Увидев гитару, ребята тут же стали просить сыграть что-нибудь. Джеймс не стал ломаться — он сам сгорал от желания показать, — и вскоре со всего поезда к их купе стал стекаться народ, чтобы послушать, а то и спеть любимые песни. Воодушевившийся Джеймс, сам того не заметив, перестал мурлыкать слова себе под нос и запел в полный голос. Тембр у его был приятный, слегка высоковатый и слушать его было одно удовольствие, даже когда он промахивался мимо нот. Всего один-единственный раз он остановился, когда на секунду оторвал взгляд от грифа и увидел в дверном проёме Лили, улыбающуюся и, кажется, подпевавшую ему. Лили перехватила его взгляд, зарделась как маков цвет и убежала, а Джеймс на радостях вдарил по струнам и запел ещё громче.

* * *

Скрипка была так отполирована, что в неё, казалось, можно смотреться, как в зеркало, и звучала так же — безукоризненно. Она была просто идеальна. Инструмент, всем своим видом говоривший, что на нём играет Блэк. Сириуса это выводило из себя. После каждого урока он прятал скрипку как можно дальше, надеясь, что с ней что-нибудь случится. Но всякий раз, когда наставало время занятий, скрипка выглядела так, словно не валялась под кроватью среди измазанной машинным маслом механики, а покоилась в бархатном футляре. Сириус только сжимал зубы и клялся, что, когда закончит обучение, в жизни больше не притронется к этой дряни.

Но в тот год, когда Джеймс привёз в Хогвартс гитару, внутри у Сириуса что-то сдвинулось. Неделю он ходил задумчивый, а затем послал Меде письмо с просьбой достать ему одну забытую дома вещь, «так, чтоб об этом не узнала дражайшая maman». Через пару дней её филин принёс в спальню мальчишек плотно обёрнутый в бумагу футляр. Открывая его, Сириус мысленно приготовился увидеть знакомую зеркально блестящую поверхность, но — удивительное дело! — скрипка уже не резала своим блеском глаза и её не хотелось разбить об стену. Нет, теперь она стала почти матовой, а если и поблёскивала, то неярко, еле отражая мягкий свет керосиновых ламп на тумбочках. Едва смычок коснулся струн, как полилась мелодия, от которой «дражайшая maman» наверняка лишилась бы чувств: резкая, грубоватая, это была любимая песня Сириуса. Его пальцы словно не касались струн, птицами летая над грифом. Он прикрыл глаза и слегка покачивался в такт мелодии, пропуская музыку через себя, чувствуя, как она бежит по венам и заставляет сердце биться быстрее. Внезапно он оборвал игру на середине аккорда, вскинул голову и запел — звучно, громко, сильно. Лёгкая хрипотца, которой он обзавёлся после того, как сломался голос, сейчас пропала и пение было таким же чистым, как и звук скрипки. Петь он перестал так же внезапно, как и играть, и в тот же миг комнату наполнили аплодисменты. Сириус улыбнулся, глядя на хлопающих друзей, тряхнул головой и принялся за второй куплет.

* * *

Свирель была тоненькая, светлая, почти белая. Она ещё пахла лесом, будто её только-только выстругали. Когда молодой парень поманил его к себе и вложил свирель в дрогнувшую от неожиданности руку, Питер даже не смог сказать, что он и играть-то не умеет. Словно прочитав эту мысль на его лице, парень усмехнулся в усы и заявил, что всему можно научиться — вся жизнь впереди. И ушёл. А Питер так и стоял посреди набережной, провожая его взглядом и сжимая в пальцах свирель. Он не был уверен, что осилит такое дело, как игру на музыкальном инструменте, пусть даже таком незамысловатом, но решил всё же попробовать — ведь попытка не пытка, верно?

До последней секунды он думал, что музыка — это не его. Но произошло самое настоящее чудо. Стоило лишь поднести свирель к губам, как из неё стали вылетать лёгкие, нежные, переливчатые звуки. Мелодия была незнакомой и в то же время невероятно и необъяснимо родной — словно всю предыдущую жизнь мирно дремала в душе, дожидаясь своего часа, а теперь вдруг проснулась и запела, желая облететь всю землю, каждый уголок, и войти в каждое сердце. Только доиграв, он понял, как ему не хватает воздуха. Неожиданно из кухни послышались тихие всхлипы. Питер заглянул туда и увидел маму, роняющую слёзы на раскалённую плиту и улыбающуюся так счастливо, как никогда не улыбалась на его памяти. Он сам улыбнулся и поспешил заключить её в объятия. С этого дня свирель всегда лежала в нагрудном кармане его рубашки. Когда ему бывало грустно или одиноко, он вынимал её и тихонько наигрывал что-то воздушное, беззаботное, напоминавшее о маминых пирогах и о весёлой говорливой речке возле их дома. Ребята поначалу этого не заметили. А затем постепенно стали приходить к Питеру, когда тот играл, садиться рядом и молча слушать похожую на ручеёк музыку. Иногда Питер останавливался, пропевал мелодию своим тоненьким, очень похожим на звук свирели голосом и потом снова прикладывал инструмент к губам. А когда песня заканчивалась, и друзья тихо благодарили его, он только улыбался, бережно убирая свирель в карман.

* * *

Пианино было старенькое, с облупившимся на углах лаком, пятая клавиша сверху и девятая снизу у него западали, а педали не работали. Но когда мама садилась играть и по маленькой гостиной разлетались пьесы Баха, Моцарта, Мендельсона, Римусу казалось, что ничего прекраснее этих звуков быть не может. Он зажмуривался, сворачивался клубочком в папином кресле у камина и слушал, слушал, слушал. В такие минуты он забывал обо всём на свете — для него существовал только пленительный, чарующий мир музыки.

Однажды мама предложила ему попробовать сыграть с ней. Он неуверенно сел рядом и положил руки на клавиши — играть, да ещё так же чудесно, как мама, казалось ему невозможным. А мама, улыбаясь, взяла его ладони в свои и стала показывать. Звуки были разрозненные, одинокие, не похожие на единую мелодию, и всё же каждая новая нота будила в нём уверенность. В следующий раз он уже сам пробовал играть простенькие пьески и песенки, которые показывала мама. Раз за разом, пьеса за пьесой он учился превращать одинокие звуки в музыку. И однажды понял, что из-под пальцев выходят уже не отдельные аккорды, из-под них широкой, торжественной рекой лился Бах. Уезжая той осенью в Хогвартс, Римус жалел только об одном — что пианино не положишь в карман, как свирель. Каждый раз, когда кто-то из друзей начинал играть, он особенно остро ощущал нехватку родного инструмента. Сириус как-то в шутку предложил ему использовать старый рояль в Визжащей Хижине, за что получил встречное предложение «закрыть рот и продолжать мучить скрипку». Однако этой шутке было суждено стать явью, в чём мальчики очень скоро убедились.

* * *

Стрелка часов в гриффиндорской гостиной неумолимо приближалась к восьми. Питер то и дело бросал взгляды на неё, на портретный проём, на залитую последними лучами солнца лужайку перед замком и снова на стрелку часов. Джеймс обещал, что надолго они с Сириусом в больничном крыле не задержатся, «там ведь даже трещин нет, мы мигом обернёмся, не волнуйся, Хвостик!». Однако минута проходила за минутой, а друзья всё не появлялись. Питер опять посмотрел на почти скрывшееся за лесом солнце, нащупал в кармане свирель, чтобы успокоиться, и судорожно вздохнул. Затем он подошёл к лестнице, ведущей в спальню и, едва оказавшись в тени, обратился. Никто не заметил маленькой крысы, выскользнувшей из башни Гриффиндора, когда портретный проём открылся и в гостиную ввалилась, придерживая рукой огромную стопку книг, Лили Эванс.

Питер во весь дух мчался к Иве, думая только об одном — успеть до того, как солнце зайдёт окончательно. Пулей пронёсшись по подземному ходу и оказавшись в Хижине, он превратился обратно и ринулся вверх по лестнице. Ступеньки, ступеньки, о сколько же их! Раньше ему казалось, что их гораздо меньше. Но вот наконец и второй этаж. Питер бросился к ближайшей двери.

— Римус, я зде…

Слова его прервал дикий, нечеловеческий вой, раздавшийся из-за двери. Побледнев как полотно, Питер кубарем скатился обратно вниз и, обратившись, побежал обратно к Иве. «Опоздал!» — вертелось у него в голове.

* * *

— Мадам Помфри, ну пожалуйста, всё же в порядке! Ведь даже трещин нет!

Джеймс сделал самое невинное выражение лица, на какое только был способен. Мадам Помфри одёрнула фартук и нахмурилась.

— Так-то оно так, молодые люди. Да вот только если я вас отпущу, вы непременно доведёте до трещины, если не до перелома. Поймите, вы перенапряглись, вам нужно…

— Да какое там! — Сириус спрыгнул со спинки больничной кровати и прошёлся колесом. — Видите, всё в порядке. Так можно, пожалуйста?

— Ну хорошо, идите, — смилостивилась медсестра, открывая дверь в коридор. — Но постарайтесь не сходить с ума и не падать.

Едва дослушав её, мальчишки выскочили из больничного крыла и понеслись подобно двум маленьким ураганам к Гриффиндорской башне. На бегу Джеймс то и дело косился на циферблат наручных часов и подгонял друга:

— Быстрее, Бродяга, быстрее! Уже почти восемь!

Выкрикнув пароль так, что Полная Дама зажала уши, они ворвались в гостиную и с грохотом бросились вверх по лестнице. Навстречу им из спальни высунулся испуганный Питер.

— Что случилось, Хвост? — нахмурился Сириус, хватая его за трясущиеся плечи. — Что случилось, говори скорей!

— Я… я решил вас не ждать, побежал с-сам, — запинаясь и переводя дух после каждого слова бормотал Питер. — Прих-хожу, а оно уже нач-чалось… Рёв такой, что внутри всё сжимается! Такого раньше не б-было! Я и рванул об-братно… Ребят, что-то не так! Я н-не знаю, как объяснить, я просто чувствую… — он умолк и посмотрела на друзей большими круглыми глазами.

Сириус выпустил его — Питер, всё ещё дрожа, осел на кровать — и подскочил к окну, высунувшись по пояс.

— Эге… — протянул он пару секунд спустя. — Сохатый, погляди сюда.

Джеймс тут же оказался рядом и посмотрел туда, куда указывал Сириус. Огромная, слепяще-белая луна нависала над замком. Джеймс озадаченно поправил очки.

— Мне кажется, или в прошлый раз она была меньше?

— Не кажется, — Сириус помрачнел ещё больше и полез обратно в спальню. — Это суперлуние. Случается редко, но незабываемо. Боюсь, нам сейчас лучше туда не соваться.

— Мы не можем бросить его! — возмутился Джеймс. — Тем более сейчас! Я не…

Он потянулся к кровати за мантией-невидимкой, но Сириус преградил ему дорогу.

— Никто никого не собирался бросать! Но пойми, мы сейчас ничем помочь не можем, а вот хуже сделать — запросто! — он посмотрел на часы Джеймса и прикусил губу, вычисляя в уме. — Рассветёт где-то около четырёх, нам просто нужно переждать эти несчастные семь часов и не делать глупостей.

Джеймс бросил ещё один косой взгляд на окно, вздохнул и сел на кровать рядом с Питером.

— Ладно… Будем ждать, — он потянулся за прислонённой к стене гитарой и задумчиво провёл рукой по струнам. Внезапно в глазах у него что-то блеснуло. — Слушайте, у меня есть идея…

* * *

Возвращаться всегда было больнее, чем превращаться. Особенно сегодня. Темнота всё никак не хотела отпустить его, утягивая в холодную бездну. Силы были уже на исходе, на краю сознания мелькало желание в этот раз сдаться и уступить темноте, но зато избавиться от этой боли. Он упорно гнал эти мысли прочь, продолжал цепляться за едва различимый свет, пробивавшийся через темноту откуда-то сверху. Внезапно свет хлынул на него таким широким ярким потоком, что пришлось зажмуриться, чтобы не ослепнуть. И даже сквозь плотно сжатые веки проникали отдельные лучи, скакавшие перед глазами красными пятнами.

Свет пропал так же резко, как и появился. Римус осторожно приоткрыл глаза и с облегчением вздохнул: всё закончилось. Он лежал на пыльном полу Визжащей Хижины, а за окном уже виднелось посветлевшее на востоке небо. Не без труда опёршись на плохо слушающиеся руки, Римус поднялся и, то и дело хватаясь за стену, добрался до угла, куда накануне сложил одежду. Однако не успел он натянуть свитер, как на лестнице послышались громкий топот и перешёптывания. Спустя секунду дверь распахнулась, и в комнате появились облегчённо улыбающиеся мальчишки с красными от холода щеками и носами. Сириус прижимал к груди футляр для скрипки, у Джеймса на плече болтался гитарный чехол — правда, почему-то в два раза меньше, чем полагается; Питер тащил под мышкой свёрнутые в трубочку одеяла. Свалив всё это добро возле окна, они обступили друга.

— Ты как, Лунатик? — почти испуганно поинтересовался Джеймс. Римус улыбнулся и пожал плечами, от чего по спине сразу прокатилась болезненная волна.

— Вроде живой, это главное… Повезло, что сейчас весна — зимой ночи куда длиннее.

Он поёжился от прокатившегося по комнате порыва холодного ветра. Джеймс тут же хлопнул себя по лбу и принялся расстилать на полу одеяла, так что получился круг. Как только все расселись, он направил палочку в центр этого круга и произнёс:

— Лакарнум Инфламаре! — на полу вспыхнул и тут же погас язычок голубого пламени. Джеймс развёл руками: — Никогда у меня это заклинание не получится.

— Палочка, — объяснил Римус, по-прежнему улыбаясь. — Всё дело в движении палочкой. Нужно действовать мягко, но чётко. Можно?

Джеймс протянул ему палочку. Римус тоже навёл её на середину их круга, аккуратно и неторопливо взмахнул и произнёс заклинание. Мгновенно вспыхнул голубоватый костерок, небольшой, но очень тёплый. Питер тут же с удовольствием протянул к нему руки. Джеймс только усмехнулся, забирая палочку. Прежде чем убрать её, он увеличил вынутую из чехла маленькую, словно игрушечную гитару. Сириус тем временем уже достал из футляра скрипку и тихонько водил смычком по струнам, время от времени подкручивая колки. Покончив с этим, он прикрыл глаза, как всегда делал во время игры, и взял первую ноту. Одновременно с ней раздался звонкий гитарный аккорд, затем ещё один, и полилась музыка — лёгкая, ясная, уносившая куда-то далеко, в самую высь. Незаметно к мелодии присоединились переливчатые трели — Питер вытащил свирель и с упоением выводил такие высокие ноты, каких было не достать ни Джеймсу, ни Сириусу. Мальчишки действовали как единое целое — прикрыв глаза и не глядя на инструменты, они играли, мерно покачиваясь в такт. Римус внезапно почувствовал себя удивительно спокойно. За окном разгорается новый день, в комнате весело потрескивает тёплый костерок, а рядом — самые лучшие на свете друзья… Он сам не заметил, как начал покачиваться вместе с остальными, закрыв глаза и позволив музыке подхватить себя.

Мелодия потихоньку становилась тише и наконец умолкла совсем. Повисла мягкая, сонная тишина, которая почти сразу же была прервана — Джеймс, весело прищурившись, переглянулся с Сириусом и, вдарив по струнам, запел. Эту песню он пел очень часто, она была одной из любимых песен Мародёров. Джеймс пел о нескончаемых дорогах, о бескрайнем океане и о горах, достающих вершинами до неба. Где-то на втором припеве к нему присоединился Сириус. Он то брал несколько аккордов на скрипке, то останавливался и начинал подпевать. Их голоса звонким эхом отдавались в полупустой комнате. Питер почти не пел — он внимательно прислушивался к игре Джеймса и старательно выводил мелодию на свирели.

Едва закончив играть, Джеймс оглядел друзей, улыбаясь до ушей, и неожиданно рассмеялся. Этот смех был таким заразительным, что через пару секунд смеялись все. Правда, мальчишки тут же поняли, что это была не лучшая идея — новый порыв ветра поднял в воздух облачко пыли, тут же полезшей в носы и рты. Чихая и кашляя, друзья вытирали набегающие на глаза слёзы и продолжали хохотать. Когда им всё же удалось остановиться, Сириус бросил на Римуса хитрый взгляд и предложил:

— Слушай, Лунатик, давай к нам в квартет, а? Тут и инструмент для тебя найдётся, — он, не переставая улыбаться, широким театральным жестом указал на старый рояль, стоявший в углу комнаты и не иначе как чудом уцелевший среди остального погрома. Римус усмехнулся:

— Скажешь тоже. Я не играл уже полгода, да и он наверняка расстроен…

— Так это мы сейчас поправим! — неугомонный скрипач поднялся на ноги и, вынув палочку, направился к роялю. — Помню, было там одно заклинание… — он поднял крышку, повозился пару минут с механизмом, несколько раз взмахнул палочкой, а затем пробежался пальцами по клавишам. — Ну вот, готово. Хоть сейчас на сцену.

— Ну не знаю. Говорю же, полгода за инструмент не садился, — Римус неуверенно покосился на Джеймса с Питером, но те лишь подбадривающе закивали. Вздохнув, он подошёл к роялю, сел на неустойчивого вида табуретку и положил руки на клавиши.

Первый аккорд прозвучал рвано, неловко — как когда он впервые сел за фортепиано. Следующий получился немногим лучше. Но пальцы постепенно вспоминали, как двигаться, и вот уже из-под них льётся до боли знакомая мелодия. Сириус наморщил лоб:

— Это же песня какая-то, да? — Римус, не оборачиваясь, кивнул. — А можешь напеть? Никак слова не вспомнить.

Казалось, Римус его не расслышал — он продолжал играть, как ни в чём не бывало. Однако через секунду послышалось пение — такое тихое, что его едва можно было услышать за музыкой. Римус пел о любви, о молодости, о незатейливом счастье, прячущемся в мелочах, о рассветах над рекой. У него оказался глубокий, слегка хрипловатый голос, который удивительным образом переплетался со звучанием рояля. С каждым новым вдохом он пел всё громче и громче, сам того не замечая. Мальчишки слушали, открыв рты — прежде им не доводилось слышать, как Римус поёт, тем более во весь голос. Стоило прозвучать финальному аккорду, как они повскакивали со своих мест и принялись наперебой упрекать зардевшегося Римуса в том, что он «столько времени бессовестно прятал свой талант! Это ведь то, чего нам недоставало!» Не дав ему опомниться, Сириус схватил скрипку и устроился на подоконнике возле рояля, Джеймс с гитарой примостился на каком-то ящике прямо под ним, а Питер, подтащив поближе одно из одеял, так и остался на полу.

— Так, — Джеймс в который раз за утро оглядел друзей, — а теперь сначала! Лунатик, начинай, мы подтянемся. Готовы? Ну тогда на счёт «три». Раз, два, три!

Девочка вприпрыжку бежала по коридору третьего этажа, подставляя лицо скачущим по стенам и полу солнечным зайчикам. Взгляд её перелетал от окна к окну, за которыми виднелась зелёная лужайка, раскинувшаяся перед замком. Она совершенно не смотрела, куда идёт, и не заметила вынырнувшего из бокового прохода мальчика с большой книгой в руках. А тот её будто не слышал, с увлечением перелистывая страницы, и когда наконец поднял голову, было уже слишком поздно. Удар получился неслабый: девочка, неуклюже взмахнув руками, шлёпнулась на грудь, мальчик выронил книгу и, стукнувшись затылком о стоявшие тут же рыцарские доспехи, приземлился на спину.

— Ой, прости, пожалуйста, я не хотела!

Девочка подняла отлетевшую в сторону книгу и протянула мальчику, который собирал учебники, валявшиеся на полу. Через плечо у него висела лопнувшая по шву сумка. Он поднял на неё глаза и улыбнулся, пожав плечами.

— Ерунда, я тоже виноват. Надо смотреть, куда идёшь… Ты сильно ударилась?

— Нет, вообще не больно, — поспешила заверить его девочка, незаметно, как ей казалось, потирая ушибленное запястье. — Давай помогу.

Она потянулась было к ближайшему учебнику, но мальчик её опередил. Водрузив учебник на верх получившейся стопки, он поднялся с колен и отрицательно покачал головой.

— Спасибо, но я сам. Не волнуйся, это…

— Извини, пожалуйста, — перебила его девочка, — ты не обижайся только, но у тебя…

— Что?

— Галстук завязан неправильно. Давай покажу, я знаю как! — и она, не дав мальчику возразить, перевязала кривой узел на галстуке. — Папа всегда галстук этим узлом завязывает.

— Ох… — мальчик смущённо посмотрел на галстук, потом снова на девочку, — спасибо.

— Да не за что! — рассмеялась та. — Я люблю помогать и вообще…

Откуда-то из дальнего конца коридора выскочил худощавый паренёк и, недовольно зыркнув на мальчика, нетерпеливо спросил:

— Ну, ты идёшь?

— Да, конечно, Сев! — девочка, помахав на прощание, побежала вслед за пареньком, оставив мальчика стоять посреди коридора с робкой улыбкой на губах.

* * *

Их было двое. Оба из Слизерина, курса с пятого, они наклонились над девочкой-первокурсницей. Подойдя ближе, Римус узнал Розье и Мальсибера. Внутри у него заворочался неприятный комок, превратившийся в огромный ком, когда он понял, что девочка, которую слизеринцы зажали в угол, — Лили.

— Ты посмотри, уже дошло до того, что грязнокровки носятся по коридорам и налетают на порядочных людей, — прогнусавил Розье, вертя в руке палочку. — Куда катится этот мир?

— Мне страшно представить, что станет со школой, когда мы уже выпустимся. Грязнокровки совсем распустились, — поддержал его Мальсибер, противно скалясь. — Ну ничего, ничего. Мы ещё успеем напомнить им, где их место, — добавил он, взглянув на Лили с недобрым прищуром. Девочка вся съёжилась и негромко произнесла:

— Извините, пожалуйста, я не хотела вас толкнуть. Я не смотрела, куда иду…

— Она не смотрела! Ты слышал, Эвен?! Она не смотрела, куда идёт! — Мальсибер в притворном изумлении уставился на товарища. Тот холодно усмехнулся и навёл на Лили палочку.

— Возможно, одно любопытное заклятье научит тебя использовать голову по назначению, а не вертеть ей так, что того гляди отвалится…

Медлить было нельзя. Римус вышел из-за колонны, на всякий случай нащупав палочку в кармане мантии.

— Не трогайте её! Она же извинилась!

Слизеринцы резко обернулись, но, увидев всего-навсего первокурсника, тут же успокоились.

— Шёл бы ты отсюда, а то заденем, — процедил Мальсибер, который был явно не рад неожиданно появившемуся свидетелю. — Ненароком.

— Не трогайте её, — Римусу было не по себе — он знал, что Мальсибера и его приятелей лучше не злить, но голос его звучал твёрдо. — Или я позову учителя.

— Ты плохо по-английски понимаешь? Тебе же сказано — проваливай! — огрызнулся Розье. — А не то я тебя так отделаю, никакой учитель не расколдует.

Римус перевёл взгляд с него на Мальсибера, глубоко вздохнул, и стал медленно разворачиваться. Довольно хмыкнув, слизеринцы снова наклонились к побледневшей Лили. Внезапно раздался звонкий крик: «Лили, беги!», а Розье по голове ударила набитая книгами сумка. Он пошатнулся и ухватился за мантию товарища, увлекая за собой на пол. Лили, долго не раздумывая, бросилась к ближайшей лестнице. Мальсибер попытался поймать её за мантию, но промахнулся, мазнув пальцами по воздуху. Воспользовавшись суматохой, Римус выдернул из-под Розье свою сумку и тоже хотел было бежать, но запутался в подоле мантии и рухнул на пол. В тот же момент послышалось незнакомое заклятие и наступила темнота.

Очнулся он в больничном крыле. За окнами уже сгущались сумерки, и мальчик не сразу заметил сидевшую у его кровати Лили. Увидев, что Римус пришёл в себя, она улыбнулась.

— Ты как?

— Всё нормально, только в ушах немного звенит. А ты чего тут сидишь?

— А я, — Лили заулыбалась ещё шире, — я пришла сказать «спасибо». Ты же меня спас.

— Ну, «спас» — это сильно сказано, — покачал головой Римус, приподнимаясь на подушке. — Прозвучит пафосно и затаскано, но на моём месте так бы поступил любой.

— Вовсе не любой, — заявила девочка, поправляя свесившийся с кровати край одеяла. — Ладно, мне надо бежать, да и мадам Помфри велела долго не засиживаться, — затараторила она в своей обычной манере. — Я тут тебе принесла печенья, мне его мама прислала, оно с изюмом, очень вкусное. Ты поправляйся скорее. Ещё раз спасибо! — И Лили, вскочив со стула, полетела к дверям больничного крыла. А Римус снова улыбнулся, глядя ей вслед, и подумал, что Лили очень похожа на маленькое ярко-рыжее солнце.

* * *

Лили нигде не было. Римус осмотрел все укромные уголки гостиной, обошёл всю библиотеку и расспросил Марлин с Алисой, но бесполезно. Изрядно обеспокоенный, он поднялся в спальню и сел на кровать, в раздумье теребя галстук. Взгляд его зацепился за карту, лежавшую на кровати Джеймса. Ну конечно, карта! И как он раньше о ней не вспомнил! Торопливо схватив её, Римус произнёс пароль и старательно всмотрелся в снующие туда-сюда по коридорам точки с именами. Не она, тоже не она, снова нет… Вот она, в ванной старост. Едва закрыв карту, он выскочил из спальни и помчался на шестой этаж. Ученики провожали его недоумевающими взглядами, но Римуса сейчас это мало тревожило. Добравшись до четвёртой двери, он пробормотал пароль и, стараясь не шуметь, зашёл внутрь. В первую секунду ему показалось, что в ванной никого нет и он что-то перепутал. Однако негромкий всхлип, донёсшийся откуда-то снизу, уничтожил это предположение. Римус тихо подошёл к бассейну и увидел Лили, сидевшую подтянув колени к подбородку и обхватив их руками. Край её мантии угодил в ещё не просохшую лужицу и намок, но она этого не замечала, подрагивая всем телом и всхлипывая. По-прежнему стараясь быть как можно тише и незаметней, Римус спустился к ней. Он сел рядом — не совсем вплотную, но довольно близко, — и принялся разглядывать русалку, мирно посапывающую на своём витраже. Неожиданно он почувствовал, что Лили пристально смотрит на него. Римус отвернулся от витража и поглядел на её покрасневшее, мокрое от слёз лицо, мучительно пытаясь найти подходящие слова. На ум ничего не приходило. Да и что сказать девочке, которую назвал грязнокровкой лучший друг? Но говорить ничего не пришлось — Лили всхлипнула громче и уткнулась ему в плечо, снова задрожав. А Римус, осторожно выпростав из-под мантии руку, обнял Лили за плечи и положил щёку ей на макушку, слегка улыбнувшись.

* * *

Ветви деревьев едва трепетали на лёгком ветру, белые пушистые облачка неторопливо плыли в лазурной вышине неба — словом, утро воскресенья было таким, как обычно пишут в романах. Сидеть в душной башне не хотелось, сон не шёл, поэтому Римус прихватил недочитанную книгу и отправился к озеру. Трава ещё не просохла от росы, и он забрался на нижнюю ветку растущего возле озера дуба. Пристроив ноги на широкой развилке, чтобы случайно не свалиться, Римус раскрыл книгу и принялся за чтение, слушая, как просыпается невдалеке замок. Где-то в кроне щебетали птицы, ветерок доносил тихий плеск воды и ласково трепал волосы, свежий воздух кружил голову… Он сам не заметил, как задремал, привалившись щекой к нагретой солнцем шершавой коре. Внезапно сквозь сон он услышал, как кто-то его зовёт. Вздрогнув от неожиданности и с трудом сохранив равновесие, Римус нагнулся и увидел Лили, радостно махнувшую ему:

— Доброе утро!

— Доброе, — он поспешно спустился и подошёл ближе, — а ты чего так рано? Воскресенье же, ты всегда в это время спишь.

— Да я просто проснулась, посмотрела в окно, а утро было такое чудесное! — Лили пожала плечами, улыбнувшись шире. — В такое утро так и хочется гулять, только одной скучновато, хочешь со мной?

— Отчего же нет? Пойдём вдоль озера, — предложил Римус.

Они медленно двинулись по песчаному берегу, глядя по сторонам и с наслаждением вдыхая разливавшийся в воздухе аромат ранних цветов. Говорить не хотелось — с ними это бывало довольно часто. В такие минуты достаточно просто слышать шаги друга, ощущать, как ненароком соприкасаются плечи, видеть счастливую улыбку на родном лице. Но вдруг Лили повернулась к Римусу и, обеспокоенно вглядываясь в его лицо, спросила:

— Ты сегодня выглядишь таким… подавленным, что-то случилось? — видя, что мальчик отвёл глаза, она взяла его за руку и прошептала: — Не мучай себя, расскажи. Говорят же, что беда на двоих — уже полбеды. Так что стряслось? Что-то… что-то с мамой, да? Ей стало хуже?

Римус остановился и, не поднимая взгляд, высвободил ладонь из её пальцев. На его лицо словно набежала тень.

— Да, Лили, я всё хотел с тобой об этом поговорить… Я больше не могу врать тебе, ты имеешь право знать правду. Моя мама ничем не болеет. Всё дело в том… дело в том, что я оборотень.

Наступило молчание. Лили упорно продолжала смотреть в лицо Римусу, пытаясь встретиться с ним глазами, а он так же упорно отводил их, глядя на носки своих ботинок. Он ожидал, что она в страхе отшатнётся и вскрикнет или посмотрит на него с презрением и отвращением, но это молчание и пытливый взгляд было вынести ещё сложнее. Он начал отступать назад, сбивчиво заговорив:

— Я… я пойму, если ты… если ты не захочешь меня знать, просто… просто скажи это прямо, не молчи, пожалуйста…

— Римус, — девочка снова взяла его за руку, крепко сжав в ладони подрагивающие пальцы, — посмотри мне в глаза, — мальчик, удивлённый неожиданной фразой, неуверенно поднял на неё взгляд. — Ты меня очень плохо знаешь, если думаешь, что я позволю незначительным различиям и глупым предрассудкам разрушить нашу дружбу. И я очень надеюсь, что больше мы никогда не будем к этому возвращаться. Хорошо?

Римус посмотрел на неё круглыми глазами, не веря своим ушам. А затем облегчённо выдохнул, кивнул и улыбнулся — будто засветился изнутри: от былой тени не осталось и следа. Лили, не говоря ни слова, выпустила его руку, и они продолжили путь. Опять налетел ветерок, от которого юбка девочки вздулась колокольчиком, а торчащий у Римуса из кармана кусочек фольги громко зашелестел. Он вытащил из кармана надломленную шоколадку и протянул Лили:

— Будешь?

Она отломила кусочек, и шоколадка тут же снова исчезла в кармане рубашки.

— А ты не ешь? — удивилась Лили, отправляя кусочек в рот. Римус покачал головой.

— Я вообще шоколад не особенно люблю. Ем только после… ну, ты понимаешь. Он поднимает уровень эндофрина в крови, жить сразу становится проще. Ты чего? — удивился он, заметив, что Лили фыркает, улыбаясь до ушей.

— Да ничего, просто у тебя всегда при себе шоколад. Вот прям всегда. Я была уверена, что ты его любишь, девчонки шутили, что это главная любовь твоей жизни, а на самом деле… — девочка не договорила и рассмеялась. Римус усмехнулся и ничего не ответил — он просто смотрел, как она смеётся, и чувствовал, что внутри становится всё теплее и теплее, а губы сами собой растягиваются в широкую счастливо-глуповатую улыбку.

* * *

В гостиной Гриффиндора стояла мягкая и уютная тишина, нарушаемая только треском угольков в камине. Проводив взглядом отправившихся спать Мародёров, Лили раскрыла «Историю Хогвартса». Однако чтение не шло — глаза постепенно слипались, каждая новая страница сопровождалась всё более протяжным зевком, и девушка уже подумывала о том, чтобы тоже подняться в спальню. Неожиданно со стороны стоявшего у самого камина кресла раздался звук глухого удара и послышались ругательства. Лили с любопытством заглянула за кресло и увидела Римуса, ползающего на коленях по ковру и собиравшего рассыпанные перья. Рядом на полу валялся учебник по астрономии, а на придвинутом к креслу столе лежал длинный свиток, до половины покрытый мелкими буквами.

— Я думала, ты пошёл спать с остальными, — удивилась Лили.

— У меня сочинение по астрономии не дописано, — Римус кивнул на свиток. — А ещё надо до послезавтра сдать Слизнорту работу по противоядиям. Вернее, уже до завтра, — поправился он, взглянув на свои часы и широко зевнув.

— Много ещё писать? — девушка сочувственно поглядела на разбросанные по столу и полу скомканные листки пергамента.

— Где-то половину. А зелья я ещё не начинал, но, надеюсь, часам к трём управлюсь…

— Можно? — Лили взяла свиток и пробежала глазами. — Всё отлично, только поверхность Марса покрыта кратерами, а не картами. Напиши ещё про полярные шапки, я сейчас вернусь и помогу с заключением.

— Да не надо, я справлюсь, — запротестовал Римус, снова раскладывая перья и забирая обратно свиток, но Лили его не слушала. Она схватила «Историю Хогвартса» и побежала к лестнице. Застучали по ступенькам каблучки, и через пару минут она вернулась со скатанным в трубку пергаментом.

— Так, это моя работа. Сейчас попробуем переписать так, чтобы Слизнорт не догадался.

— Лили, спасибо тебе огромное, но я правда сам могу, ты лучше иди ложись…

— Не говори глупостей, — возмутилась Лили, разворачивая пергамент. — И потом, ты всё равно ничего в моих каракулях не поймёшь, я так торопилась, когда писала, просто жуть. Но сначала давай закончим астрономию.

Она пододвинула к столу ещё одно кресло и деловито принялась что-то мелко строчить на чистом листе, то и дело поглядывая на сочинение по астрономии. Римус улыбнулся и стал дописывать про полярные шапки. Через полчаса с сочинением было покончено, и ребята склонились над работой по зельям. Лили оказалась права: буквы в некоторых местах так скакали и лепились друг к другу, что в одиночку Римус расшифровывал бы их всю ночь. Но и без того дело продвигалось медленно. Часы уже показывали половину четвёртого, а написана была всего треть, и глаза слипались со страшной силой.

— Знаешь, Лили, — внезапно усмехнулся Римус, — зельеварение, конечно, способно на разные чудеса, но запихнуть в склянку осла — это за гранью моего понимания.

— А? Что? — встрепенулась Лили, судорожно вглядываясь в свои заметки. — Как это осла?

— Вот здесь, — он ткнул пальцем в середину строки. — У тебя не осадок на дно осел, а осёл откуда-то там взялся.

— Ой, и правда…

— Слушай, — он перестал улыбаться и посмотрел серьёзно, — тебе правда надо идти спать. Я тут разберусь.

— Нет-нет-нет! — Лили замотала головой. — Ты не разберёшься и до утра. Я в порядке, только… — она зевнула, — только кофе очень хочется, но это ерунда…

— Кофе, говоришь? — перебил её Римус, вставая из-за стола. — Это можно устроить. Минут через пятнадцать открой проём, хорошо?

— Эмм, хорошо, — девушка удивлённо подняла брови, — но зачем?

— Узнаешь, — он неопределённо пожал плечами и исчез на лестнице.

Через пару минут опять послышали шаги, но Лили никого не увидела. Звук удалился в сторону проёма, тот сам собой распахнулся, на секунду замер в таком состоянии, а потом захлопнулся. В другое время Лили бы очень удивилась и принялась бы гадать, что это было, но стоило шагам стихнуть за проёмом, как её голова упала на руки и девушка задремала. Разбудил её стук в дверь. Спросонья забыв, где находится, она едва не упала со стула и только чудом не пролила чернила на работу по зельям. Возле проёма её ждал Римус, прижимавший к себе обёрнутый свитером кофейник.

— Уснула? Ну ничего, сейчас взбодримся, — он прошёл в гостиную и, отодвинув в сторону перья и пергамент, поставил на стол кофейник и плотно закупоренный маленький кувшинчик. — Или, может, ты всё-таки спать пойдёшь?

— Ни-за-что, — отчеканила Лили, сотворяя из воздуха чашки. Она хотела было взять кофейник, но Римус её опередил и сам разлил дымящийся кофе.

— Ты со сливками пьёшь? — поинтересовался он, вытаскивая пробку из кувшинчика. Лили кивнула. — Значит не зря взял побольше.

Он пододвинул к ней чашку с шапочкой нежно-кофейной пенки. Девушка отпила и причмокнула от удовольствия:

— Ммм… Такой кофе больше нигде не варят, ты замечал? В нём что-то есть. Что-то особенное. Сразу понимаешь, что это хогвартский.

— Да, в Хогвартсе кофе и правда особенный, — он отхлебнул и зажмурился. — Просто волшебный… Ну что, работаем дальше?

…

Урок трансфигурации в этот раз был теоретический. Изучали метаморфомагию. Профессор МакГонагалл не спеша двигалась вдоль рядов, и класс под диктовку записывал особенности и ограничения, которым подчиняются метаморфы. Не доходя до последнего ряда, профессор развернулась и направилась обратно к кафедре. Сидевшие у окна Сириус и Джеймс с усмешками переглянулись: никто, кроме них, не заметил, что за весь урок профессор ни разу не дошла до последнего ряда, на котором, спрятавшись за учебниками и положив головы на локти, мирно посапывали, еле заметно улыбаясь, Римус и Лили.

* * *

Сириус пришёл как обычно в три — передать, что с Джеймсом всё в порядке, узнать, как она сама. Несмотря на всю серьёзность и сложность ситуации, он улыбался и шутил как ни в чём не бывало. Уже попрощавшись и выйдя на улицу, Сириус с кем-то столкнулся у самого крыльца. Лили услышала, как он переменившимся, подозрительно-оценивающим тоном произнёс: «Здравствуй. Извини, тороплюсь — дела», и трансгрессировал. А через секунду в дверь негромко постучали. Гадая, кто бы это мог быть, девушка побежала открывать.

— Здравствуй, Лили.

— Римус! — Лили бросилась ему на шею, едва не сбив с ног. — Ну наконец-то, а мы уже беспокоиться начали. Как ушёл, так и пропал — два месяца ни словечка.

— Прости, виноват… — смущённо развёл руками юноша.

— Да ладно-ладно, ничего! — Лили всё ещё не могла успокоится. — У меня как раз чайник вскипел, проходи в дом. Не-не-не, — погрозила она пальцем, стоило Римусу открыть рот, — и не думай: просто так я тебя не отпущу!

Лили повлекла его за собой в дом, с тревогой отмечая, как Римус изменился: и без того худое лицо заострилось, кожа ещё больше побледнела, круги вокруг глаз казались уже не синими, а чёрными, на скулах прибавилось царапин, а на заношенной серой мантии — заплат. Двигался он непривычно резко и дёргано, в гостиной сел на самый краешек дивана, даже не расстегнув мантии, будто готовый в любой момент подняться и уйти. С тоской вспомнился Лили шестнадцатилетний парнишка с робкой, но такой обаятельной улыбкой, рассыпанными по носу еле заметными веснушками и вечно оттягивающей карман шоколадкой, которой он всегда делился с друзьями. Где же он теперь, куда он пропал?..

Решительно тряхнув головой и прогнав грустные мысли, она бодро направилась в кухню, разлила по большим кружкам только что заваренный чай и вернулась в гостиную, сев рядом с Римусом и протянув ему вторую кружку.

— Ну, расскажи, как ты?

— Да рассказывать-то особо и нечего, — он пожал плечами и поднёс кружку к губам. — Жил, привыкал к быту… «своих». Получилось, как видишь, плохо.

Он вдруг хрипло закашлялся, едва не поперхнувшись чаем, и резко отставил кружку. Лили услышала, как трещит ткань, и заметила расходящийся шов на левом рукаве его мантии.

— У тебя рукав по шву расходится, надо зашить.

— Где? Ах да, надо будет поискать нитки…

— Господи, ну зачем всё так усложнять! — всплеснула она руками. — Я знаю замечательное заклинание, сейчас поправим. Снимай мантию. Давай-давай, снимай!

Он шутливо поднял руки, словно сдавался её напору, и, расстегнув пуговицы, стащил с себя мантию; старый измятый свитер с закатанными по локоть рукавами висел на его фигуре мешком. Взяв со стола палочку и приманив иголку с нитками, Лили что-то пошептала над ними, и через минуту рукав уже был цел. Оглядев результат, она удовлетворённо кивнула и отправила мантию в прихожую, где как раз был свободный крючок. В этот же миг Римус снова зашёлся в приступе кашля. Лили озабоченно всмотрелась в его лицо.

— А ты себя нормально чувствуешь, не заболел, случайно?

— Да нет, всё в порядке, — отмахнулся юноша.

— Уверен? — она недоверчиво потянулась к его лбу, но он сердито отстранился.

— Я сказал, всё в порядке! — стоило ему встретиться глазами с её встревоженным взглядом, как всё раздражение тут же испарилось. Он виновато понурился: — Прости, пожалуйста. Я не хотел…

— Ничего страшного. Это из-за Сириуса, да? Не бери в голову, он сейчас почти со всеми так. Ты, наверно, слышал — ходят слухи, что в наши ряды затесался предатель, — вот он и ищет…

— Он думает, что это я, — неожиданно отозвался Римус, глядя по старой привычке на кончики своих ботинок. — Думает, что я перешёл на сторону… «своих» и сдаю им информацию… Но это не я, Лили, клянусь тебе, не я! — с жаром воскликнул он, вскидывая голову и глядя ей в глаза. — Я бы никогда в жизни не…

Лили положила руку на его ладонь и мягко, ободряюще улыбнулась:

— Я знаю, Римус, знаю. Я никогда в тебе не сомневалась, ни единой секунды. И я тебе верю.

Её улыбка стала ещё ласковее, и в комнате словно потеплело, даже посиневшие от холода пальцы Римуса уже не казались такими ледяными. Уголки его губ дрогнули, он неуверенно улыбнулся и вдруг стал до боли похож на шестнадцатилетнего себя. И от этого внезапного преображения Лили стало так радостно, что она не выдержала и засмеялась. Её звонкий смех был таким же заразительным, как прежде, и спустя какую-то секунду Римус тоже засмеялся — хрипло, простуженно, но искренне и счастливо…

Примечания:

Настоятельно прошу серьезно эту зарисовку не воспринимать — писалось сумбурно на основе где-то когда-то кем-то рассказанного сна)

---

Из прихожей доносились сопение и возня. Выглянувший из гостиной Гарри с изумлением обнаружил там Стейс, мучавшуюся с застёжкой на сапоге.

— Что случилось, куда ты?

— Гулять.

— Но ведь уже почти десять! — удивился он. — Разве не поздно?

— Вовсе нет, — пожала плечами Стейс, снимая с крючка берет. — Я всегда люблю погулять поздно вечером.

Она протянула руку к двери, но Гарри быстро пересёк прихожую и взял её за плечо.

— Стейс, я понимаю, у всех свои привычки, но, может быть, не стоит гулять именно сегодня?

— А что случилось? Чем сегодня отличается от вчера или завтра?

— Сегодня же полнолуние! — Гарри испуганно посмотрел на неё, словно она только что спросила, в чём разница между водой и смертельным ядом. — Выходить на улицу опасно!

Стейс мягко убрала его руку со своего плеча и, улыбнувшись, взялась за дверную ручку.

— Гарри, я понимаю, ты волнуешься, но откуда оборотням взяться в нашем городке? Да их тут отродясь не было! — видя, что его это не успокоило, она заглянула Гарри в глаза и тихонько добавила:

— Всё будет хорошо, обещаю. Со мной ничего не случится.

И, распахнув дверь, Стейс нырнула в бархатную темноту вечера.

На их маленькой, уютной улочке тёплым жёлтым светом горели старинные фонари, украшенные узорами и завитушками. Она неторопливо шагала по самой середине дороги, поглядывая на аккуратно подстриженные кусты в палисадниках и плотно прикрытые деревянные ставни на окнах. Из-за ставен пробивался тот же мягкий свет, каким мерцали фонари. Лёгкий ветерок разносил над улочкой запахи мокрой земли и посвежевшей после недавнего дождя зелени. Стейс вдыхала ароматы полной грудью и жмурилась от удовольствия. Она подняла голову и вгляделась в мерцающие на небосклоне белые точки. Звёздное небо всегда успокаивало её, давало ощущение надёжности. Ну что может случиться, когда на небе такая красота, когда сам вечер буквально напоён спокойствием?

Тем временем порывы ветра становились всё сильнее. Пару раз он чуть не сорвал с головы Стейс берет. Вдруг послышался треск, и сперва погас ближайший к ней фонарь, а затем и вся улочка погрузилась в темноту. Должно быть, где-то ветром оборвало провода, подумалось ей. Другая девушка поторопилась бы теперь домой — неосвещённая улочка разом помрачнела, но Стейс не боялась темноты. К тому же, у неё было твёрдое правило: гулять до самого конца улочки и обратно. Пройти оставалось немного, поэтому она поправила берет, чтобы ветер его всё-таки не унёс, и зашагала дальше как ни в чём не бывало. Вскоре она была уже у парка, откуда доносились ароматы ночных цветов. Вдоволь надышавшись сладковатыми запахами, Стейс развернулась и двинулась обратно к дому. Где-то на полпути она, вглядевшись в темноту, сумела различить в ней старый каштан и удовлетворённо кивнула: ну вот, до дома осталось недалеко, а Гарри ещё переживал…

Внезапно под деревом вспыхнули два жёлтых звериных глаза. Стейс почувствовала, как внутри всё сжалось от страха. В голове сейчас же всплыли наставления дяди — если боишься собаку, ни в коем случае не убегай, не показывай, что боишься, а иди спокойно. Волки и собаки ведь родственники, может сработает? Да и кто знает, вдруг это и есть собака? Она глубоко вдохнула, стараясь хоть чуть-чуть успокоиться, и продолжила идти, лишь слегка ускорив шаги. Но не успела пройти и десяти метров, как позади раздался громкий вой. В ужасе обернувшись, Стейс увидела, что на неё по залитой лунным светом улочке мчится огромный волк. Не помня себя от страха, она бросилась бежать. Так быстро она, наверное, никогда не бегала. В ушах отдавался громкий стук сердца, на глаза наворачивались слёзы из-за дующего прямо в лицо ветра, а в голове вертелась одна-единственная мысль: «Только бы успеть, только бы успеть!». Пару раз Стейс казалось, что сейчас волк прыгнет, собьёт её с ног, и его клыки вцепятся ей прямо в горло. Но ничего не происходило, за её спиной продолжал раздаваться мерный топот его лап. Ей хотелось обернуться и посмотреть, почему он не нападает, но дикий страх продолжал гнать её вперёд и вперёд. Вот наконец и дом!

Стейс ворвалась в прихожую — благо дверь была не заперта. Дрожащей рукой вытащив из кармана куртки ключи, она кое-как умудрилась запереть дверь и тут же придвинула к ней тяжёлый шкаф. Думать, откуда взялись силы и почему Гарри никак не отреагировал на весь этот шум, не оставалось сил. Заперев все двери в доме (он был абсолютно пуст — Гарри вызвали по срочно-таинственному делу, как гласила записка на кухонном столе), Стейс спряталась на втором этаже, готовая в любую секунду спасаться бегством через крышу. Даже здесь было слышно, как волк ломится внутрь, скребёт по двери когтями и протяжно воет. После каждого удара сердце делало сумасшедший кульбит — вдруг дверь всё же не выдержит?!

Часы тянулись мучительно долго. Наконец ходики в её спальне пробили шесть. И почти сразу же всё стихло. Чувствуя, как её трясёт всем телом, Стейс поднялась на ноги и спустилась на второй этаж. Осторожно посмотрела в глазок. Убедившись, что на улице никого нет, приоткрыла дверь и вышла. Во дворе никого не было. С трудом передвигая ноги, она прокралась по мокрой траве вдоль дома и заглянула за угол. Там росла раскидистая яблоня, а прямо под ней лежал без чувств мужчина. Стейс, всё ещё не пришедшая в себя, с опаской приблизилась и поглядела на него: в лице ни кровинки, волосы намокли от росы, на руках кровь, а на плечах свежие рубцы. Что-то в нём казалось ей подозрительно знакомым. Она присмотрелась и неожиданно поняла, что уже видела это лицо, правда, только в своём воображении. Однако сомневаться не приходилось — перед ней лежал Римус Люпин.

Не обращая внимания на мокрую траву, Стейс опустилась возле него на колени и едва только прикоснулась к его плечу, как Люпин коротко вскрикнул и открыл глаза, уставившись на неё со смесью стыда и ужаса.

— О Господи! Простите, ради всего святого, я…

— Ничего-ничего, всё в порядке, — Стейс постаралась улыбнуться и придать голосу твёрдость. — Встать сможете? Не волнуйтесь, я помогу.

Не слушая его протестов, она помогла ему подняться на ноги и повела к дому. Люпина так шатало, что он не сумел бы, пожалуй, сделать и двух шагов, если бы Стейс не поддерживала его за плечи. Оказавшись в доме, она усадила его на диван в гостиной и, строго-настрого велев завернуться в плед, чтобы, не дай бог, не подхватить воспаление лёгких, умчалась в кладовку. Порывшись среди старых дядиных вещей, пылившихся за ненадобностью на самых дальних полках, она нашла брюки, рубашку, тёплое пальто и крепкие, почти не ношеные ботинки. С этим добром Стейс вернулась в гостиную и, снова не слушая никаких возражений, тактично удалилась на кухню заваривать чай. Выбрав самые большие кружки, она плеснула в каждую немного коньяка и до краёв наполнила крепким чаем. Протягивая Люпину его кружку, она заметила, как дрожат его руки, и постаралась сохранить хотя бы видимое спокойствие.

— Я добавила немного коньяка, это поможет.

— Спасибо… Огромное вам спасибо, — он не глядя взял кружку, действуя, будто на автомате. — Прошу, простите меня, бога ради, я не хотел вас напугать.

— Пустяки, — Стейс снова улыбнулась и сделала порядочный глоток. По венам немедля заструилось приятное тепло. — Всякое бывает. Ничего страшного.

Люпин торопливо допил свой чай и, натянув пальто, подал ей руку, по-прежнему глядя в пол.

— Ещё раз спасибо вам. Вы не представляете, как вы меня выручили! Как вас зовут? Я верну…

— Вот ещё глупости! — фыркнула она. — Не надо ничего возвращать. Дяде, — она слабо усмехнулась, — они уже не понадобятся, а вам очень даже пригодятся. Так что нет, имени своего я вам не скажу.

Он посмотрел ей прямо в глаза, но как-то странно, будто и не видел ее. «Видимо, шок», — догадалась Стейс.

— В таком случае, — он наконец сфокусировал на ней взгляд и попытался улыбнуться. Улыбка вышла натянутой, больше походя на мученическую гримасу, — прощайте.

— До свидания.

Он еле ощутимо пожал её руку и вышел на улицу, по которой в этот ранний час стелился молочно-белый туман. Стейс проводила взглядом его фигуру, медленно растворяющуюся в этом молоке, и внезапно почувствовала, как на душе потеплело. Да, дядя был тысячу раз прав, когда говорил, что когда делаешь людям добро, у тебя самого душа радуется…

Собаки похожи характером на своих хозяев, это знают все, об этом упоминается во многих книгах, но ни в одной из них вы не найдёте ни слова о том, как перекликаются характеры людей и внешний вид их входных дверей. Обычно на подобные мелочи мало кто обращает внимание, однако если ты постоянно стучишься в самые разные двери и видишь людей, живущих и работающих за ними, невольно начинаешь замечать и их.

Дверь была самая простая — некрашеная и грубо обтёсанная, она пахла свежей сосной и сеном. В ответ на осторожный стук из-за неё раздалось громкое «Не заперто, входите!». Внутри, за высокой деревянной стойкой, что-то писал краснощёкий фермер с седеющими б́аками. Увидев вошедшего юношу, он приветливо улыбнулся.

— День добрый! Чем обязан?

— Здравствуйте, — юноша шагнул вперёд, теребя кончик полосатого шарфа, — вы ведь мистер Харрис, да? Я слышал в деревне, что вам нужен помощник.

— Верно слышал, помощник нужен. Даже необходим, — мистер Харрис закрыл тетрадь и вышел из-за стойки. — Только работа тяжёлая, не каждый потянет.

Он внимательно оглядел тощую фигуру юноши, отчасти спрятанную серым балахонистым плащом, бледное заострённое лицо, тонкие пальцы. Тот поймал этот взгляд и стал торопливо оправдываться:

— Вы не смотрите так, я крепкий! Вот увидите, я справлюсь, честное слово, справлюсь!

— Ишь ты, какой бойкий! — усмехнулся мистер Харрис, подходя ещё ближе. — А шрамы у тебя откуда?

— Шрамы? — глаза у юноши заметались из стороны в сторону, он взглянул на Харриса с непонятным тому испугом. — Это… это с войны.

— С какой войны? Погоди-ка, так ты из волшебников будешь?

— Да… А вы откуда знаете?

— А я, понимаешь, сквиб, — мистер Харрис развёл руками и внезапно хлопнул юношу по плечу. — А звать-то тебя как, герой войны?

— Люпин.

— Ну и фамилия! Ладно, парень, пойдём поглядим, на что ты годен.

Ещё раз хлопнув несколько оторопевшего Люпина по плечу, мистер Харрис вернулся к стойке, снял с крючка на стене тёмную шляпу с широкими полями и распахнул другую дверь, выходившую во двор. Там яблоку было негде упасть — каждый свободный фут был заставлен ящиками, мешками, завален досками и засыпан камнями. Мистер Харрис, с лёгкостью лавируя в этом лабиринте, двинулся к противоположному от двери углу двора, спрятанному под навесом. Люпин едва поспевал за ним, стараясь ни за что не зацепиться своим плащом. Добравшись до навеса, он увидел груду кое-как поставленных друг на друга деревянных ящиков. Мистер Харрис указал на них рукой:

— Привезли на днях. Рабочие молодые, всё делают как попало. А сегодня за этими ящиками из города приедут. Обещались часам к шести быть, очень торопились. Увидят, как с грузом обращаются, того и гляди шум подымут до неба, да деньги зажмут. Так что давай-ка мы их со двора вынесем да у ворот составим.

Люпин только кивнул, сбросил с плеча сумку, стянул плащ и сложил их у стены. Затем подошёл к ящикам и, выбрав самую неустойчивую «башню», осторожно взял самый верхний. Несмотря на объёмы ящика и порядочный вес, значившийся на крышке, ему, казалось, было не так уж и тяжело. Двигался он быстро, работал аккуратно, и вскоре почти половина всех ящиков уже была за воротами. И вполовину не такой проворный, а потому успевший куда меньше, мистер Харртс одобрительно присвистнул:

— Да ты, парень, я гляжу, и впрямь не промах! Наши бы уже давно жаловаться начали, а ты молодцом! Так мы живо управимся! Оно и кстати — скоро жара начнётся такая, что не дай боже.

И правда, солнце пекло всё немилосерднее. Работа пошла медленнее. Мистер Харрис всё чаще обтирал высокий лоб, на котором крупными градинами выступал пот; Люпин закатал рукава рубашки и расстегнул ворот, но это помогало лишь поначалу. И всё же ящики успели перетащить до того, как начался, по словам мистера Харриса, «сущий ад на земле». Едва закончили, как возле ворот затормозил небольшой фургончик. Двое парней быстро погрузили ящики и укатили, предварительно рассчитавшись с мистером Харрисом. Тот покачал головой, сетуя на неуёмную поспешность молодого поколения, и обернулся к Люпину.

— Да, помощь твоя оказалась кстати, выручил ты меня. Тебя надолго в нашу глухомань занесло?

— Нет, не думаю, — Люпин покачал головой. — Дольше двух недель я здесь вряд ли пробуду. Мне только нужно…

— Заработать малость, — усмехнулся мистер Харрис. — Понимаю. Ну что ж, парень ты и вправду крепкий, работаешь славно. Приходи завтра с утреца, часов в девять. А вот это, — он отсчитал горсть монет и протянул их Люпину, — тебе за сегодня.

— Спасибо вам большое.

— Не за что пока, — мистер Харрис спрятал оставшиеся деньги в карман и неожиданно нахмурился. — Так где, ты сказал, тебя так располосовали? — поинтересовался он, указывая на покрытые шрамами руки Люпина. Тот снова нервно заозирался.

— На войне…

— Да? А мне почему-то кажется, что ты темнишь, парень, ой темнишь… — внезапно Харрис схватил юношу за подбородок и вгляделся в округлившиеся от страха и недоумения глаза. — Ну так и есть. Жёлтые… И сила у тебя больно подозрительная для такого доходяги.

Люпин вырвался и отшатнулся, подняв руки к груди. Мистер Харрис усмехнулся:

— Ну чего ты так уставился на меня, будто я тебя съем?

— Но разве… — удивлённо забормотал совершенно сбитый с толку Люпин, — разве вы… я же, я…

— Кто? Оборотень? Велика беда! Сквибов маги тоже недолюбливают.

— Но это же совершенно разное…

— Да всё одно! — нетерпеливо махнул рукой мистер Харрис. — Я только одного не переношу: когда мне врут. А в остальном — маг ты, сквиб, магл, или даже оборотень — какая разница? Человек — всегда человек!

С этими словами он вытащил из кармана жилета трубку и спичечный коробок. Как следует затянувшись, мистер Харрис направился обратно к дому. У самой двери он остановился и, обернувшись, прибавил:

— А ещё, помимо врунов, я не люблю, когда опаздывают. Так что в девять жду тебя вот на этом самом месте, — и скрылся за дверью.

* * *

— И всё-таки опоздал! — мистер Харрис шутливо погрозил пальцем запыхавшемуся Люпину и убрал трубку в карман. — Две недели ходил исправно, а сегодня опоздал. В честь чего такой праздник-то?

— Я… я приш-шёл…

— Да ты хоть отдышись сначала, а потом говори. Ну, чего случилось?

— Мистер Харрис, я пришёл просить расчёт.

— С чего это вдруг? — удивился мистер Харрис и указал на календарь, висевший у него за спиной. — Ещё два дня до луны до твоей. Пятое число сегодня.

— Нет, — возразил Люпин, — шестое. Больше ждать нельзя, мне надо уходить.

— Эхх… Ну, коли так, вот твои кровные, — на стол рядышком легли четыре галлеона. — Ты уж прости, мелочи нет.

— Ничего, не страшно. Спасибо вам. Огромное спасибо. Прощайте.

— Бывай.

Люпин спрятал деньги в карман, вышел на улицу и исчез с негромким хлопком — трансгрессировал. Мистер Харрис снова достал свою трубку, разжёг и затянулся, бормоча что-то о дураках и предрассудках.

* * *

Дверь была чистенькая, без единого пятнышка и пахла свежим лаком. Над косяком висел новенький блестящий колокольчик, негромко звякнувший, когда дверь повернулась на петлях. Внутри за прилавком вёл какие-то подсчёты маленький человечек с большой, абсолютно лысой головой. Услышав звук колокольчика и увидев посетителя, он тут же отодвинул бумаги в сторону и слащаво улыбнулся:

— Добрый день! Чем могу служить?

— Добрый день, — вошедший юноша порылся в кармане и, вытащив оттуда галлеон, положил его на прилавок. — Не могли бы вы…

— Разменять? — услужливо подхватил человечек. — Ну конечно!

Он выдвинул ящик кассы и принялся отсчитывать монеты. В свете висевшей под потолком маленькой лампы его лысина блестела не хуже дверного колокольчика и походила на жёлтый бильярдный шар.

— А вы ведь нездешний-с? — поинтересовался он, кинув вдруг на юношу быстрый взгляд. Тот покачал головой.

— Нет-нет, нездешний. Я здесь… скажем так, проездом.

— Понимаю. Э-вот, прошу-с, — человечек пододвинул к юноше горстку монет, всё так же слащаво улыбаясь. — Если угодно, пересчитайте сами, проверьте.

— Нет, что вы, это излишне, — юноша сгрёб монеты и сложил их в сумку. — Спасибо, до свидания.

— Не за что, не за что, до свидания, счастливого пути!

Снова звякнул дверной колокольчик, выпуская посетителя. Придерживая рукой сумку, Люпин спустился с пахнущего той же свежей краской, что и дверь, крылечка, и зашагал по улице. Народу на ней было немного, и оттого истошный вопль «Держите вора!» показался ему оглушительно громким. Оглянувшись, он увидел, как человечек, из лавочки которого он вышел минуту назад, выскочил на крыльцо и указывает на него, вереща во всё горло:

— Держите его, держите вора!

Люди оборачивались на крик, переводили взгляды на него. Маглы. Почти все. Трансгрессировать было опасно, и Люпин бросился бежать. Двое крепких с виду парней мгновенно кинулись вслед за ним. Бегали они куда лучше него, и вскоре расстояние между ними сократилось до пары десятков футов. Казалось, ещё чуть-чуть — и схватят. Нужно было что-то делать. Резко завернув за угол, Люпин трансгрессировал за секунду до того, как пальцы одного из парней ухватили его за край мантии.

* * *

Раздосадованный сорвавшейся аферой лавочник только сердито цыкнул в ответ на виноватые оправдания бросившихся вдогонку парней и захлопнул дверь лавочки с оглушительным треском. Упустить такой шанс! Время-то не резиновое, чёртовы шантажисты уже почти потеряли терпение — а тут сама собой подворачивается чудесная возможность! Ну кому, скажите на милость, поверил бы их инспектор — неизвестно откуда взявшемуся мальчишке в латанном плаще или почтенному коммерсанту-старожилу, исправно платящему налоги и никогда ни в чём не замеченному? Сплошная досада!

Слегка поостынув, он поглядел в окно и задумчиво забарабанил пальцами по стеклу. Да, неудачно вышло, но шанс поправить дело ещё остался. Надо черкнуть письмецо Арчи, уж он-то сцапает этого желторотика, если тот вдруг решит завернуть во Флаттаун. А куда ему ещё деваться? — других городов поблизости нет. Лавочник противно ухмыльнулся, вытащил из-под прилавка пергамент и чернильницу и принялся за письмо.

* * *

Дверь была старая, краска на ней местами облупилась, а петли протяжно заскрипели, когда Люпин, не услышав ни звука в ответ на стук, открыл её. Внутри, стоя на приставной лесенке, рылся в шкафу неопрятного вида мужчина с клочковатой чёрной бородкой. Услышав скрип двери, он, даже не обернувшись, недовольно буркнул:

— Вам чего? — затем всё же скосил на вошедшего один глаз и замер с раскрытым ртом.

Повисла тишина. Неожиданно бородач вытащил откуда-то волшебную палочку, и Люпин в тот же момент почувствовал, как из-под него словно выбили пол, а затылок со всей силы стукнулся о дверь. От удара та распахнулась, Люпина отбросило к стене противоположного дома, на покрытый лужами после недавнего дождя тротуар. Мелкие холодные капли тут же противными иголочками впились в лицо и шею, несколько попало за воротник. Откинув с глаз враз намокшую чёлку, Люпин рывком поднялся на ноги. Бородач в мгновение ока очутился рядом и вцепился ему в плечо стальной хваткой.

— Попался, голубчик! Вот уж старина Флетчер тебе обрадуется, он как чуял, что ты сюда заявишься! От нас ещё ни один вор не уходил!

— Я ничего у него не крал! — Люпин попытался вырваться, но пальцы бородача только сильнее впились в его плечо. — Честное слово ничего! Отпустите меня!

— Давай-давай, рассказывай мне тут! Вот погоди, займётся тобой наш инспектор, погляжу я, как ты запоёшь!

Бородач фыркнул и шагнул к своей двери, потянув было Люпина за собой, но тот будто врос в землю. Порядком рассерженный бородач обернулся, собираясь показать этому нахалу, кто кому должен подчиняться, однако не успел и рта раскрыть, как получил сокрушительный удар в нос. Он заорал от боли, зажимая кровоточащий нос, а Люпин, воспользовавшись этим, рванулся в сторону и трансгрессировал, оставив в руке бородача обрывок рукава.

Он оказался на пустой ухоженной улочке, застроенной совершенно одинаковыми новенькими домами. Насторожённо оглядевшись по сторонам и убедившись, что улочка действительно пуста, а из окон за ним никто не наблюдает, Люпин вытащил из сумки палочку и направил на промокшую мантию, что-то прошептав. Та мгновенно высохла. Избавившись тем же образом от крови на правой ладони, он спрятал палочку обратно и потёр ноющие от удара костяшки. Затем засунул руки в карманы и медленно двинулся вдоль по улочке. Взгляд его перебегал от одного дома к другому. Одинаковые чисто вымытые окна, подстриженные лужайки, выкрашенные в светло-коричневый двери. И люди за ними, наверное, похожи друг на друга как две капли воды — чинные благопристойные граждане с одинаковыми стрижками из парикмахерской на углу. Ему вспомнилась дверь мистера Харриса, у которой он оказывался каждое утро ровно в девять. Мистер Харрис был чем-то похож на свою дверь: грубоватый и неотёсанный на первый взгляд, крепкий и надёжный в действительности. Люпин усмехнулся — придёт же в голову такая глупость! — но выбросить из головы эту мысль не смог. Вслед за мистером Харрисом он вспомнил афериста Флетчера, с такими же маслянисто-блестящими, как и лак на его двери, глазками и едва не схватившего его бородача, чей громкий хриплый голос очень походил на скрип дверных петель. Интересно, во многих книгах пишут, как похожи собаки и их хозяева, но нигде не попадается упоминаний, как похожи на людей их дома, особенно двери…

— Гарри! А ну немедленно домой!

Резкий властный крик заставил Люпина вздрогнуть от неожиданности и обернуться к одному из домов, из окна которого высунулась недовольная женщина немногим старше него, а в садике прыгал по траве черноволосый мальчик лет четырёх. Услышав окрик, мальчик тут же сник и побежал к дому. Женщина неприязненно посмотрела на Люпина и исчезла в глубине дома, откуда послышалось возмущённое «Петунья, это уже ни в какие ворота не лезет!».

Петунья… Гарри… Неужели?.. У Люпина перехватило дыхание. Повинуясь какому-то странному чувству, он пересёк улочку и подошёл к дому. Если он не ошибается, шансов у него почти ноль, но, а вдруг? Попытка не пытка. Он глубоко вздохнул и постучал. Дверь распахнулась, и Люпин тут же понял, что не ошибся и перед ним действительно Петунья Дурсль: волосы женщины, бывшие ещё минуту назад светлыми, сейчас радовали глаз той же свежей зеленью, что и лужайка возле дома. Миссис Дурсль снова окинула Люпина оценивающе-брезгливым взглядом и отрывисто поинтересовалась:

— Кто вы такой? Что вам здесь надо?

— Вы… — Люпин постарался встать так, чтобы порванный рукав не бросался в глаза, — вы ведь миссис Петунья Дурсль?

— Да, это я, — миссис Дурсль поджала губы. — И я повторяю свой вопрос. Кто вы такой и что вам от нас нужно? И почему вы так на меня смотрите?

Вместо ответа Люпин только поднял руку к волосам, изо всех сил закусывая губу: смотреть на сердито-недоумевающую Петунью с причёской красивого нежно-салатового цвета без смеха было просто невозможно. К счастью, миссис Дурсль не заметила его гримас, тщетно ощупывая свою голову и пытаясь понять, что же не так. Мысль просто посмотреть в зеркало, похоже, не приходила ей в голову. В этот момент из коридора высунулась мордашка Гарри. Мальчик с улыбкой наблюдал за вертящейся волчком тётушкой. Это было уже чересчур — Люпин не выдержал и расхохотался. Гарри, услышав его хохот, тоже засмеялся, забавно сморщив личико. А вот тёте Петунье было явно не до смеха: увидев племянника, она побагровела, кинулась к зеркалу и тут же побледнела, испустив злобно-испуганный вопль. Смех сразу утих. Миссис Дурсль нависла над съёжившимся племянником и прошипела:

— В чулан, немедленно!

— Что?! Да как вы смеете! — возмущённый до предела Люпин шагнул было в прихожую, чтобы как следует побеседовать с этой тётушкой, но миссис Дурсль резко развернулась и яростно уставилась на него.

— Убирайтесь сейчас же, иначе я позову полицию!

— Вот и прекрасно, — кипятился Люпин, — пускай они увидят, как вы обращаетесь с ребёнком! Как вы можете с ним так поступать?! Лили бы никогда не обошлась так с племянником!

Миссис Дурсль, став совершенно белой, захлопнула дверь, едва не стукнув его по носу. А спустя минуту на пороге появилась массивная туша мистера Дурсля, рассержено потрясавшего усами.

— Сэр, я требую, чтобы вы немедленно убрались отсюда и больше никогда не приближались к этому дому! В противном случае местный сумасшедший дом получит в своё распоряжение ещё одного чокнутого бродягу! И учтите, я слов на ветер не бросаю, я вас…

Люпин не стал дослушивать его тираду — с вызовом поглядев прямо в маленькие глазки мистера Дурсля, он развернулся на каблуках и решительно зашагал прочь от дома, услышав, как за его спиной хлопнула дверь.

* * *

Гарри ужасно не хотелось возвращаться в чулан: только утром закончилось его последнее наказание, длившееся почти неделю. Но тётя была так рассержена, что мальчик, не рискнув спорить, поспешил скрыться в своей маленькой тюрьме. Однако любопытство в нём никак не могло успокоиться, и когда тётя подошла к двери, чтобы запереть её, Гарри тихонько спросил:

— Тётя, а кто это был?

— Понятия не имею! — огрызнулась из-за двери тётя, поворачивая в замке ключ. — Какой-то сумасшедший нищий. И вообще, не приставай ко мне со своими дурацкими вопросами, иначе будешь сидеть в чулане до завтрашнего вечера!

Гарри огорчённо вздохнул и свернулся клубочком, надеясь заснуть — он где-то слышал, что, когда спишь, время бежит быстрее. Но незнакомец, так разозливший тётю и дядю, не шёл у него из головы. Мальчику казалось, что он уже где-то видел этого странного мужчину с исцарапанным лицом и доброй улыбкой. А ещё Гарри откуда-то знал, что от незнакомца всегда пахнет дымом, листьями и шоколадом. Однако вскоре эти мысли исчезли, уступая своё место мягкой дремоте, и мальчик наконец заснул, напрочь забыв о необычном госте.

— Дора! Дора! Дора, где ты?

Твой крик эхом отдаётся от каменных сводов коридора. Дыхание сбивается, в ушах ещё шумит грохот заклинаний, перемешанный с боевыми криками и предсмертными стонами. Ты не замечаешь, как переходишь на бег и мчишься по, кажется, бесконечным коридорам и лестничным площадкам и ищешь, ищешь, ищешь. Свернув в очередной проход, ты вдруг видишь, как из-за угла выглядывает кусочек чего-то розового. Только не это, этого не может быть…

— Нет! Нет! Не-е-е-ет!

Дора лежит на полу, раскинув руки в стороны. Глаза её закрыты, на лице застыло выражение такого спокойствия, будто она просто спит и сейчас проснётся, удивлённо округлив глаза и недоумевая, как её угораздило отключиться в такой ситуации. Вот только эти глаза, глядевшие на мир с задором и истинно Блэковским презрением к опасностям, больше никогда не откроются. Эти короткие, непослушные, отливавшие всеми цветами радуги волосы больше никогда не вспыхнут красным в минуту гнева. Больше никогда не будет весёлого смеха, звона нечаянно разбитых тарелок и следующих за ним извинений, не будет ласковых щелчков по носу и неожиданно обнимающих за шею рук…

Пол словно уходит из-под ног — ты как подкошенный падаешь на колени возле неё, вцепившись руками себе в волосы, и слышишь доносящийся откуда-то отчаянный крик, переходящий в вой. Только когда горло начинает болеть, ты понимаешь, что кричишь и воешь ты сам. Наконец лёгкие начинают гореть и тебе удаётся остановиться. Хрипло дыша, ты берёшь Дору на руки — господи, какая же она лёгкая и маленькая! — и медленно идёшь к лестнице, не в силах отвести глаз от её лица, и чувствуя, в том месте, где положено быть сердцу, страшную пустоту, будто сердце вырвали или заморозили.

* * *

Зеркала. Они повсюду, со всех сторон, они медленно приближаются, покрываются уродливой паутиной трещин и разбиваются на сотни тысяч осколков. И из каждого осколка на тебя смотрит она — удивлённо-напуганная, с приоткрытым ртом и широко распахнутыми глазами, словно хочет спросить, что случилось. А осколки подбираются всё ближе, острые края опасно блестят, целясь прямо в горло, и когда один из них уже царапает кожу, в любой момент готовый её проткнуть, ты с криком просыпаешься и падаешь на пол. Гостиную освещает убывающая луна, низко висящая над горизонтом, в её свете ярко блестит висящее на стене зеркало. Ты поднимаешь и, сделав пару несмелых шагов, осторожно заглядываешь в него. Из зеркала на тебя смотрит усталый, кажущийся слишком старым для своих тридцати восьми, мужчина с потухшим взглядом. Неожиданно он улыбается, задорно подмигнув, а ты в страхе шарахаешься назад, мгновенно вспомнив, как однажды она шутки ради превратилась в тебя, и убеждаешь себя, что это просто игра света и ты не сходишь с ума.

В комнате становится невыносимо душно. Ты распахиваешь окно и подставляешь лицо ночному ветру, дыша до стука в висках и кружащейся головы, так жадно, будто каждый вдох может оказаться последним. Немного успокоившись, ты стягиваешь с дивана плед и накрываешь им зеркало, стараясь не встречаться глазами со своим отражением. Рядом на комоде стоит ещё одно: наверное, она притащила его сюда из ванной, да так и забыла вернуть. Ты быстро прячешь его в самый нижний ящик и отправляешься на кухню — кажется, там остались травы для снотворного настоя. Но едва переступив порог, ты видишь на столе возле кувшина с водой её маленькое карманное зеркальце, которое бросает на стены белые блики и светится так ярко, словно издевается. В глазах темнеет, ты, не успев даже понять, что делаешь, в сердцах швыряешь его об стену и опускаешься на холодный кафель, привалившись спиной к косяку и дрожа всем телом. Нужно успокоиться, взять себя в руки. «Даже если ты сходишь с ума, помни: есть те, кому ты нужен», — вспоминаются слова Сириуса. Ты нужен сыну. Ты должен справиться. Ради него. «Но, может, будет лучше, если он останется у бабушки? — трусливо подаёт голос кто-то внутри. — Так ведь будет гораздо безопаснее, гораздо, гораздо лучше…» Ты морщишься, сдавливаешь ладонями виски, силясь прогнать этого кого-то. А едва голосок умолкает, ты поднимаешься и, натянув брошенный здесь вчера вечером свитер, выходишь в прихожую.

* * *

Андромеда не удивляется, когда ты появляешься на её пороге посреди ночи. Молча распахнув дверь, она впускает тебя и ведёт на кухню. Вы садитесь друг напротив друга, она заваривает чай, но это больше по привычке — вам не до него. Андромеда по-прежнему молчит, выжидающе глядя на тебя, ты опускаешь взгляд в пол, потому что не знаешь, как смотреть ей в глаза после того, что случилось, и тоже молчишь. Слышно только, как тихо отсчитывает секунды стрелка на старинных ходиках. Ты первым прерываешь эту затянувшуюся игру в молчанку.

— Простите меня. Это… это я виноват в том…

— Твоей вины тут нет, — качает она головой, — это было её решение, её выбор.

В её голосе нет упрёка и, посмотрев ей наконец в глаза, ты не находишь в них даже тени ненависти — только хорошо знакомую боль и неизбывную тоску.

— Ты ведь пришёл за ним, верно? — получив утвердительный кивок, Андромеда протягивает через стол руку и тихо предлагает: — Если думаешь, что не справишься, что не готов, можешь оставить его со мной. Будешь навещать его, в любое время…

— Спасибо вам, Меда, но я не могу поступить иначе. Отцы не должны бросать своих детей, — слова отдаются в сердце болезненным уколом, перед глазами вновь проносится страшный финал минувшей битвы, который не получается отогнать, хотя ты прекрасно знаешь, что Гарри жив и здоров.

— Понимаю. Что ж, хорошо… — она поднимается из-за стола, отставив нетронутый чай в сторону. — Пойдём.

Вы поднимаетесь на второй этаж, Андромеда открывает дверь в спальню, где возле широкой кровати стоит маленькая, детская. Аккуратно достав из неё завёрнутого в одеяло малыша, она целует его в лоб и протягивает тебе.

— Он похож на тебя…

Ты держишь сына так, словно боишься, что он вот-вот исчезнет. Смотришь на его носик-пуговку, на голубые прядки, отсвечивающие зелёным в мягком свете ночника, и покрепче прижимаешь к себе, не обращая внимания на то, как в горле начинает першить, а в глазах — щипать.

* * *

Над тропинкой клубится белёсый туман. Он обволакивает всё вокруг, позволяя увидеть только то, что под ногами, проникает под уже успевшую отсыреть мантию, неприятно колет голую шею. Ты передёргиваешь плечами, прячешь руки поглубже в карманы и прибавляешь шагу, жалея, что не взял шарф. Но ничего, до дома осталось совсем немного… Внезапно прямо перед тобой из тумана вырастает Тедди. Белый как полотно, с круглыми от ужаса глазами, он смотрит куда-то поверх твоего плеча и шепчет:

— Папа, спаси меня, пожалуйста, спаси…

Ты резко оборачиваешься, но на тропинке больше никого нет. Однако Тедди не переставая просит о помощи, и ты видишь, как над ним нависает чёрная тень. Горло словно сдавливает невидимая рука, ты выхватываешь палочку.

— Риддикулус!

Но заклинание не действует. Внезапно из ниоткуда вспыхивает зелёный свет и Тедди, негромко вскрикнув «Папа!», падает на мокрую траву. Ты отступаешь назад, оскальзываясь и мотая головой. Нет, это неправда, это боггарт, всего-навсего боггарт, ты же сотни раз с ними расправлялся…

— Риддикулус! — палочка скользит в негнущихся пальцах. — Риддикулус!

Бесполезно: призрак не исчезает, даже не колеблется. Ты, закрыв глаза, обходишь его, а обойдя, мчишься очертя голову домой, и повторяешь про себя, что это был просто боггарт и с Тедди всё в порядке. Повторяешь до той секунды, пока не оказываешься дома и, поднявшись в комнату сына, находишь его сладко спящим. Скрип половиц будит его, он поднимает взъерошенную головку и с удивлением смотрит на тебя.

— Папа? Что случилось?

— Ничего-ничего, Тедди, всё хорошо… я просто зашёл проверить, закрыто ли у тебя окно. Ты спи, спи…

Тедди улыбается и, перевернувшись на другой бок, снова принимается сопеть. Ты поправляешь наполовину свесившееся с кровати одеяло и выходишь в коридор, позволив себе, наконец, вздохнуть с облегчением и поклявшись, что ты непременно научишься бороться с новыми страхами.

* * *

Из маленького окошка в кладовку падает узкая полоска солнечного света, в котором видна весело танцующая пыль. Тедди, заглядывая из коридора внутрь, тяжко вздыхает: фронт работ его явно не радует.

— Ничего, — подбадриваешь ты его, хлопая по плечу, — быстрее начнём — быстрее закончим.

— А может, — он умоляюще улыбается, — в другой раз? Сегодня такая погода отличная…

— Если мы с тобой не разберём этот бардак, бабушка завтра опять начнёт ворчать, что нас с тобой одних даже на неделю оставлять нельзя, и всё равно устроит уборку. Так что за дело! Возьми вон ту коробку и посмотри, что можно смело выкидывать, а что нам ещё пригодится. А я пока сниму всё с верхних полок.

Тедди кивает и уныло плетётся в гостиную, а ты по очереди приманиваешь к себе пылящиеся наверху коробки и банки, рядком составляя их на полу. Но не успеваешь снять и половину, как в кладовке снова появляется Тедди с какой-то толстой книгой в руках.

— Пап, я нашёл наш фотоальбом! Ты думал, что мы его потеряли! А он был здесь!

— Ты его бабушке не забудь завтра показать, она будет довольна, скажет…

— «Вот видишь, как полезно делать уборку!» — с важным видом заявляет Тедди, мгновенно отпуская косу до талии и вытягивая свой нос до бабушкиного. Выглядит он невероятно комично, и ты принимаешься хохотать, вытирая невольные слёзы. Тедди, вернув себе привычный облик, тоже заливается смехом, а отсмеявшись, тянет тебя в гостиную: — Покажешь мне ещё раз ту фотографию?

Ты позволяешь увести себя из кладовки, садишься рядом, и вы медленно переворачиваете страницу за страницей, изредка переглядываясь и улыбаясь. «Та фотография» прячется на самой последней странице: на ней счастливая Дора повисает у тебя на шее, а ты осторожно целуешь её, приобняв за талию. Тедди как зачарованный смотрит на фотографию и тихонько произносит:

— Какая же она красивая… — волосы у него потихоньку меняют цвет, из голубых превращаясь в розовые. Он поднимает на тебя глаза: — Ты по ней скучаешь?

— Очень скучаю… — ты треплешь его по волосам, незаметно сглатываешь горький комок в горле, когда он отворачивается, и продолжаешь улыбаться, как ни в чём не бывало.

* * *

— Римус! Римус, где ты? Римус!

Твои крики разбиваются о тяжёлые каменные своды. Ты пробегаешь коридор за коридором, не чувствуя под собой ног, задыхаясь от клубящейся в воздухе пыли, раздражённо отбрасывая назад лезущую в глаза чёлку, совсем забыв, что её можно укоротить, и зовёшь, зовёшь, зовёшь. И вот, выбежав к очередной лестнице, ты видишь у её подножия фигуру в изорванной серой мантии. Но это невозможно, это просто невозможно…

— Нет-нет-нет-нет!

Римус лежит на боку, вытянувшись во весь рост. Из-за закрытых глаз и совсем несвойственного ему умиротворения, застывшего на его лице, можно было бы подумать, что он спит и сейчас проснётся, улыбнувшись этой своей виноватой, словно извиняющейся улыбкой, от которой ты его так и не успела отучить. Вот только улыбка, даже неуверенно-виноватая, больше никогда не тронет эти губы, мгновенно сделав его лет на пять моложе. Эти покрытые шрамами вдоль и поперёк руки — такие сильные и такие тёплые — больше никогда не подхватят на неудачном повороте, не оттолкнут из-под летящего прямо в лоб заклятья. Никогда больше не будет так и не пропавшего до конца удивления после каждого поцелуя, мешковатых штопанных свитеров, пахнущих прелой листвой и дымом, танцев под магловские вальсы, доносящихся из старого граммофона…

Мир вокруг теряет чёткость, слёзы застилают глаза. Ты опускаешься на колени рядом с ним, проводишь рукой по его так рано поседевшим волосам, а затем, не в силах больше сдерживаться, зарываешься лицом ему в рубашку, рыдая до тех пор, пока не останется слёз, а в сердце не станет так пусто, словно его вырвали…

Комната постепенно погружается в сумерки, но ты не спешишь зажигать свет. Уложив Тедди и чмокнув его в лоб, ты забираешься на кровать, прямо напротив окна, поджимаешь колени к груди и ждёшь. Ждёшь, когда последние, багрово-красные лучи солнца скроются за верхушками деревьев и на небо медленно выплывет ослепительно-белая и нахально-круглая луна. Только тогда ты тянешься к прикроватной тумбочке и, крепко стиснув палочку в побелевших пальцах, шепчешь заветное «Экспекто Патронум». От этих слов замирает сердце — а вдруг в этот раз не получится?! Но из палочки вырывается яркая дымка, тут же обращающаяся большим жемчужно-серебристым волком. Ты смотришь ему в глаза, как никогда сильно жалея, что к патронусу нельзя прикоснуться, и указываешь палочкой на раскрытое окно. Волк в два больших, мягких прыжка оказывается на самом верху покатой крыши. Ты осторожно, стараясь не шуметь, выбираешься вслед за ним, поднимаешься на конёк, придерживаясь на всякий случай за уже успевшую остыть черепицу, и садишься лицом к луне. Она нависает над домом гигантским белым прожектором, заливает всё вокруг мертвенно-бледным светом, от которого у всех предметов вырастают длинные, причудливо-жутковатые тени. Ты смотришь на неё во все глаза, не позволяя себе моргать, хотя через пару десятков секунд в глазах начинает неимоверно щипать. И, может, в этом виноваты слёзы, невольно наворачивающиеся на глаза, но тебе кажется, будто луна широко улыбается, словно хочет поиздеваться. Жжение и пощипывание в глазах становятся невыносимыми, и ты, уже не в силах сдерживаться и дальше, даёшь волю душащим тебя рыданиям.

Через круглое окошко над входной дверью на ковёр в прихожей падают косые солнечные лучи. Ты стоишь перед зеркалом и возишься с застёжкой на мантии, тускло поблёскивающей в их свете. Застёжка никак не желает защёлкиваться, но наконец тебе удаётся с ней совладать. Обессиленно опустив руки вдоль тела, ты внимательно оглядываешь себя. Неяркие, словно выцветшие розовые волосы в лучах солнца отливают оранжевым. Раньше ты посчитала бы этот цвет блёклым, но сейчас он кажется неподобающе ярким, кричащим. Ты привычно морщишься, зажмуриваешься и проводишь руками по волосам, чувствуя, как они становятся длиннее. Открыв глаза, ты на мгновение удивлённо замираешь — уж слишком незнакомой кажется глядящая на тебя из зеркала девушка, слишком чужими кажутся длинные русые волосы, печальные и тусклые глаза, заострившееся лицо и траурная мантия. Перебросив волосы на одно плечо, ты неловкими с непривычки пальцами принимаешься заплетать их в неаккуратную косу.

— Ты идёшь, Нимфадора? — в прихожую заглядывает мама. И почему-то звук так нелюбимого полного имени в этот раз особенно режет слух.

— Мам, я Дора! — оборачиваешься ты к ней, — Дора Тон… — в груди болезненно сжимается, и ты тихо поправляешься: — Дора Люпин.

Вместо того, чтобы начать спорить или ворчать, мама подходит к тебе и развернув тебя обратно к зеркалу, берёт в руки твои волосы. Её пальцы быстро и умело перекрещивают бывшие ещё минуту назад непокорными пряди, и вскоре на плечо тебе ложится ровная длинная коса.

— Спасибо, мам…

Ты прижимаешься к ней, обнимая за шею, и на какой-то миг боль и тоска отступают. Но длится этот миг недолго. Надо идти. И, выпустив друг друга из объятий, вы расходитесь: мама к двери гостиной, где в кроватке посапывает Тедди, а ты берёшь приготовленный букет, собранный вчера на лугу, и выходишь во двор, за воротами которого тебя уже ждут Гарри и Джинни, тоже с букетами в руках.

* * *

Тёплая вода успокаивающе булькает в раковине, в такт ей мелодично позвякивают составляемые на полку тарелки. Когда однажды мама сказала, что мытьё посуды магловским способом её успокаивает, ты только недоверчиво фыркнула, но сейчас, вынимая из-под шапки белоснежной пены новую тарелку и ополаскивая её, ты действительно чувствуешь непривычное спокойствие. В доме стоит удивительная тишина, которую нарушаешь только ты, звеня посудой и булькая водой. Любопытно, чем таким занят Тедди, что его не видно и не слышно?

Словно в ответ на твои мысли, он появляется в кухне и, подойдя почти вплотную, тихонько спрашивает:

— Мам, можно тебя?

— Что случилось, милый? — ты выключаешь воду и удивлённо смотришь на него. Он указывает рукой в сторону гостиной.

— Пойдём покажу.

В гостиной на диване лежит большая книга в толстом переплёте, которую ты сразу узнаешь.

— Наш старый фотоальбом! Тедди, где ты его нашёл?

— На дне комода, — мальчик раскрывает альбом и сосредоточенно перелистывает страницы. Найдя нужную фотографию, он протягивает альбом тебе. — Мам, кто это?

— Это? — ты глядишь на весело смеющуюся девушку с ярко-розовой короткой стрижкой, повисающую на шее у лучащегося счастливой улыбкой мужчины, — это мы с папой.

— Это ты? — Тедди недоверчиво переводит взгляд на тебя с фотографию и обратно. Ты киваешь. — А тебе идёт розовый, — неожиданно заявляет он, улыбнувшись до боли знакомой улыбкой.

— Спасибо, милый, — ты прижимаешь его к себе, касаясь губами его пушистых волос. — Папа тоже так всегда говорил…

Тедди улыбается ещё шире и с интересом вглядывается в фотографию, прислонившись головкой к твоему плечу. Неожиданно он спрашивает:

— Мам, а ты по нему очень скучаешь?

Дыхание перехватывает. Ты отвечаешь не сразу, боясь, что он услышит в твоём голосе предательскую дрожь.

— Очень-очень… — Тедди поворачивается к тебе, и ты обнимаешь его ещё крепче, улыбаясь, как ни в чём не бывало.

Вокруг был мутный белый туман. Дора сделала шаг, ожидая неприятного холодка, но ничего не почувствовала. От её движений туман немного рассеялся, и она увидела, что стоит на мощёном большими каменными плитами полу. Она снова двинулась вперёд, глядя, как с каждым её шагом тумана становится всё меньше. Над головой заблестел на солнце стеклянный купол, казавшееся до этого бесконечным пространство приняло очертания огромного зала. В полной тишине Дора услышала позади чьи-то шаги и обернулась. Из тумана проступила фигура человека, стоявшего к ней спиной. Неожиданно он обернулся.

— Дора!

— Римус!

Он в два прыжка оказался рядом, и Дора бросилась ему на шею, чувствуя, как бешено сердце бьётся о рёбра.

— Господи, господи, господи… — повторяла она как заведённая, пока не начала задыхаться от нехватки воздуха. Римус прижал её к себе и гладил по спине, тихонько шепча:

— Всё хорошо, Дора, всё хорошо. Я здесь, здесь, я больше никуда не денусь…

— Ох, Рем, когда я увидела тебя там, я… — она всхлипнула и зашмыгала носом, пытаясь вытереть наворачивающиеся на глаза слёзы, но как только она их смахивала, они набегали снова. Римус только крепче обнял её, прижавшись щекой к её макушке, и продолжал ласково гладить по спине и волосам. И тугой холодный узел где-то возле самого сердца Доры стал оттаивать и развязываться, а слёзы — пропадать. Наконец, она отпустила его, в последний раз вытерла лицо и, улыбнувшись, огляделась.

— Где это мы?

— Похоже на вокзал Кингс-Кросс, — он вгляделся в дальний угол, где ещё клубился туман.

— Значит, нам нужно сесть на поезд! — она посмотрела в ту же сторону и увидела пустые железнодорожные пути.

— Думаю, ты права, — Римус тоже улыбнулся и протянул ей руку.

Они подошли к путям. Дора почувствовала, как в лицо ей ударил поток тёплого воздуха. С одного конца путей, теряющегося в тумане, донёсся приглушённый звук, похожий на свист паровозного свистка. Он становился всё громче, а воздух — всё горячее. Туман разрезал слепящий жёлтый свет, и Дора зажмурилась, покрепче сжав ладонь Римуса.

Свист стал таким громким, что, казалось, уши сейчас не выдержат. Внезапно всё стихло. Дора осторожно приоткрыла глаза и увидела расстилающееся от горизонта до горизонта поле. В паре десятков ярдов от них рос огромный дуб, под которым сидели три человека. Заметив их, двое тут же вскочили и кинулись навстречу с радостными воплями. Они ураганом налетели на Римуса, сжав его в объятиях, Дора еле успела отскочить в сторону. В одном из парней она сразу узнала Сириуса, а второй, черноволосый, в очках, не мог быть никем, кроме как знаменитым Джеймсом Поттером. Он был едва ли старше самой Доры, да и Сириус выглядел куда моложе. Хохоча и выкрикивая что-то непонятное, они немного раздвинулись, и девушка увидела Римуса. Он смеялся, запрокинув голову, и с каждой секундой всё сильнее менялся: исчезла седина, разгладились морщины на лбу, пропала часть шрамов. Через несколько секунд ему уже нельзя было дать больше двадцати пяти. Сириус тоже это заметил и довольно фыркнул:

— Ну вот, хоть на человека стал похож, а то смотреть больно, — он повернулся к Доре и сгрёб её в охапку. — А ты молодец. Пробить стену, которой Лунатик так старательно отгораживался от мира — это по силам только настоящему Блэку. Так, а теперь, — он развернул девушку к Джеймсу и усмехнулся, — прошу лю…

— Бродяга, — весело поинтересовался Римус, вклиниваясь между ними и обнимая Дору за плечи, — а ты не забыл, чья это жена?

— Она моя племянница! — тут же нашёлся Сириус. — Но ладно уж, так и быть, валяй, знакомь.

— Да я и так вас всех знаю! — засмеялась Дора. — Вы Джеймс Поттер…

— Можно просто Сохатый, — улыбнулся Джеймс, отвесив шутливый поклон.

—…а вы, — Дора повернулась к подошедшей к ним рыжеволосой девушке, тоже её ровеснице, — Лили Эванс.

— Поттер, — поправила та, тоже улыбаясь во весь рот.

— Точно, простите!

— Да ничего, — махнула рукой Лили, — Джеймс тоже не сразу привык. А Сириус вообще первые два месяца принципиально называл меня только «Эванс».

— У меня была уважительная причина! — влез Сириус. — Я ещё не отошёл от шока!

Его заявление было встречено дружным взрывом хохота. И только этот хохот — звонкий, беззаботный, счастливый — наконец заставил Дору поверить — всё хорошо…

— Экспекто Патронум!

Из палочки вырвалось серебристое облако, тут же принявшее форму большого оленя с красивыми ветвистыми рогами. Он сделал круг по поляне и исчез.

— Ух ты! — выдохнул Джеймс, с восторгом переводя взгляд с того места, где был олень, на свою палочку. — Потрясающе!

— Да, хорош, ничего не скажешь, — кивнул Сириус, поднимаясь на ноги и закатывая рукава. — Ну-ка, дайте я попробую.

Он выбросил руку с палочкой вперёд и прикрыл глаза.

— Экспекто Патронум!

Огромный сверкающий пёс, чем-то похожий на медведя, в два прыжка пересёк поляну, вернулся к Сириусу и испарился, едва тот потянулся к его загривку.

— Ничего себе! — парень обвёл друзей блестящими от радостного удивления глазами.

— Не думал, что он такой огромный! Я, получается, такой же?

— Ну, примерно, — кивнул с улыбкой Джеймс.

— Круто! — Сириус плюхнулся обратно на траву рядом с ним. — Ну, Хвост, давай, твоя очередь.

— Думаешь, у меня получится? — засомневался Питер, вертя в пальцах палочку.

— Не глупи, Хвостик, конечно получится! — подбодрил его Джеймс. — Анимагом стать смог — и Патронуса вызвать сможешь! Ты, главное, найди самое счастливое воспоминание. Прям самое-самое. Тогда точно получится.

— Ладно, хорошо, я попробую…

Питер встал, вытащил палочку и молча застыл, выставив её прямо перед собой и глядя в небо. Прошло несколько секунд, прежде чем он снова опустил взгляд и неуверенно улыбнулся.

— Экспекто Патронум!

Серебристый луч ударил в траву у его ног. Парнишка нагнулся посмотреть, остальные потянулись следом. В траве вертелась, подёргивая носом, толстенькая крыса. Питер огорчённо вздохнул:

— Такая маленькая…

— В истории известен случай, когда сотню дементоров несколько часов удерживал на месте крошечный Патронус-мышь, — Римус хлопнул его по плечу и улыбнулся. — Размер не имеет никакого значения. Главное — сила, которую ты вложишь в Патронуса.

— Да, наверное, ты прав… — рассеянно согласился Питер, опускаясь на траву. Крыса между тем исчезла, и Мародёры с любопытством посмотрели на Римуса.

— Ну, Лунатик, готов? — поинтересовался Сириус, сворачивая в трубочку опавший листок.

— Готов, — Римус направил палочку на противоположный конец поляны, где высилась одинокая старая сосна, и на мгновение словно окаменел.

— Экспекто Патронум!

Большой мохнатый зверь подпрыгнул, вырвавшись из палочки, помчался к сосне, перед самым деревом отскочил в сторону и исчез за деревьями. Римус смотрел ему вслед с каким-то странным выражением. Повисла тишина. Наконец Питер осторожно спросил, не обращаясь ни к кому конкретно:

— А кто это был? Похоже на собаку…

— Хвост, ты что, слепой? — удивился Сириус. — Какая собака, это был волк!

— Ты уверен? — засомневался Джеймс.

— Конечно!

— Лунатик, а ты что думаешь? Ты стоял ближе всех.

— Сириус прав, — отозвался Римус после недолгого молчания. — Это был волк. Обычный европейский волк.

— Вот видите! — Сириус с видом победителя посмотрел на друзей.

— Что ж, — Римус улыбнулся и закинул сумку на плечо, — думаю, на сегодня хватит. Вызывать Телесного Патронуса довольно сложно, и это мы ещё не в полевых условиях… Предлагаю вернуться в замок, а то мы опоздаем к ужину.

Он дождался, пока друзья соберут вещи, и все четверо двинулись в сторону замка. Парни ещё были под впечатлением от своих Патронусов, но внимательный Сириус всё же заметил, что Римус держится как-то слишком прямо и постоянно смотрит куда-то в сторону…

* * *

Они трансгрессировали в какой-то переулок и привалились к стене, тяжело дыша.

— Кажется, оторвались… — Римус откинул назад чёлку и вытер вспотевший лоб.

— Сохатый так обидится, когда узнает! — фыркнул Сириус, расстёгивая воротник рубашки. — «Вам всё веселье, а я дома сиди!» — передразнил он Джеймса и расхохотался.

— Господи, Бродяга, когда ты уже повзрослеешь? — Римус вздохнул, но глаза у него тоже смеялись. — Ладно, пойдём посмотрим, куда нас занесло.

— А ты разве не знаешь?

— Понятия не имею. Ухватился за первый пришедший в голову адрес. Надо понять, где мы.

— А зачем нам это? — недоумевал Сириус. — Трансгрессируем отсюда и все дела.

— Я не смогу, — Римус покачал головой. — Любимое время месяца на подходе, мне сил не… Ты чувствуешь?

Сириус, ёжась, принюхался.

— Ага. Холодно, как в склепе. И гнилью потянуло. Валим?

— Если уйдём, они нападут на первого попавшегося, а здесь наверняка полно маглов. Нужно его прогнать.

— Тогда нам туда, — Сириус указал себе за спину. — Запах идёт оттуда.

Они медленно двинулись вперёд, выставив палочки. Вокруг начал сгущаться мрак, но только они хотели зажечь свет, как Сириус, наткнувшись на что-то в темноте, коротко ругнулся и упал на колени.

— Вот чёрт! Палочку выронил! — пробормотал он, шаря руками по земле. — Посвети!

— Люмос! — вспыхнул тусклый свет.

— Ниже. Ещё. Ещё. Да где ж она?..

Мантия Римуса заколыхалась на резко поднявшемся холодном ветру. Он выпрямился и направил луч света на конец переулка, где высилась высокая фигура в плаще. С шумом втягивая в себя воздух, дементор поплыл к ним.

— Экспекто Патронум!

Тонкий серебристый барьер преградил дементору путь. Он замер в двух шагах от парней, вытащил из-под плаща руку и словно пытался отодвинуть барьер в сторону. Силы быстро кончались, Римус стиснул зубы, стараясь удержать его. В этот момент позади что-то зашелестело. Парень оглянулся и увидел, как с другого конца переулка к ним приближается ещё один дементор.

— Сириус, скорее! Там ещё один, я долго не продержусь!

— Да сейчас я, сейчас! Есть! Экспекто Патронум!

Громадный волкодав прыгнул на дементора и ударил лапами чуть ниже капюшона. Тот попятился, развернулся и двинулся прочь. Пёс догнал его и, ударив ещё разок, бросился к барьеру, всё ещё удерживавшему первого дементора. Едва он оказался рядом, Римус обессиленно опустил руку с палочкой и прислонился к стене, глядя, как Патронус расправляется со стражем Азкабана. Сириус обеспокоенно положил ладонь ему на плечо.

— Ты как, в норме? Идти сможешь?

— Да, да, конечно, — Римус встал прямо и отряхнул с мантии крошащуюся штукатурку. — Пойдём, надо выбираться.

— А чего ты сам не прогнал его?

— Не знаю… Не получилось.

— Но барьер ты выставил, — не отставал Сириус, тщетно пытаясь встретиться с другом глазами. — Странно это…

— Давай об этом после, — Римус со вздохом засунул руки в карманы. — Нам нужно срочно добраться до штаба и обо всём рассказать.

— Ладно, как скажешь, — Сириус пожал плечами и тихо прибавил: — Только не забывай, что волки и оборотни — это совсем не одно и то же.

— Ты о чём это?

— Ты прекрасно знаешь о чём.

— Я уже говорил, что не понимаю, когда ты говоришь загадками, — Римус отвернулся и стал искать глазами указатель или табличку с названием улицы, старательно игнорируя тоненький голосок, шепчущий, что всё он прекрасно понимает…

* * *

В штабе кто-то был — Римус понял это, как только оказался внутри. Из гостиной доносилось тихое бормотание, в коридор падала узкая полоска света. Он хотел войти, но замер у дверного проёма, поняв, кто именно находится внутри. Тонкс разговаривала сама с собой — за время совместных дежурств Римус успел запомнить тот тон, которым она обращалась только к себе. Подслушивать чужие откровения ему не хотелось, и он уже развернулся к лестнице, но в эту минуту бормотание сменилось всхлипыванием. Внутри у Римуса всё болезненно сжалось. Он услышал, как Тонкс между всхлипами повторяет:

— Идиот… Самый натуральный идиот…

Римус почувствовал, что у него горят уши. Он попытался отойти, но не смог сделать ни шага, против желания вслушиваясь в доносящиеся из гостиной звуки. Всхлипы постепенно начали утихать, снова раздалось тихое бормотание, и полоска падающего в коридор света из жёлтой вдруг стала серебристой. Спустя несколько секунд из гостиной выскочил большой полупрозрачный зверь и послышались шаги. Римус наконец сумел сдвинуться с места и торопливо взбежал по лестнице на второй этаж, пытаясь как можно меньше шуметь. Внизу погасло сначала серебристое свечение, затем жёлтый свет ламп в гостиной. Хлопнула входная дверь, и дом погрузился в тишину. Римус перевёл дыхание и осел на пол, обхватив руками голову. Ему очень хотелось ошибиться, но он успел как следует рассмотреть Патронуса Тонкс и мог бы поклясться, что видел волка. Чёртова волка. Нестерпимо захотелось сбежать куда-нибудь на край света.

Этой ночью он долго не мог заснуть. Патронус Тонкс не шёл из головы. Римус в отчаянии отбросил одеяло и сел на кровати, опустив ноги на холодный пол. Словно вспомнив что-то, он потянулся за палочкой.

— Экспекто Патронум.

Комнату заполнил серебристый свет, исходивший от большого волка, как две капли воды похожего на того, что Римус видел пару часов назад в коридоре. Он посмотрел в круглые глаза зверя и, к своему удивлению, не почувствовал привычного отвращения — только тепло от переполнивших его воспоминаний. Волк подошёл ближе, наклонил лобастую голову, а затем испарился. А Римус так и сидел почти до рассвета, задумчиво вертя в руках палочку и иногда чему-то улыбаясь.

Примечания:

Вы думали, что все закончилось? А вот я тоже так думала, а потом оказалось, что нет)

---

Солнце ещё только поднималось на ясный, без единого облачка небосклон, и в доме ещё царил мягкий полумрак. Дверь спальни тихонько заскрипела, когда Римус открыл её, но Дора продолжала спать, положив полусжатый кулак под голову. Оставив дверь полуоткрытой, он проскользнул в комнату и, едва забравшись под одеяло, провалился в глубокий сон.

Когда он проснулся, спальню уже вовсю заливали яркие солнечные лучи. Доры в постели не было — полностью одетая, она стояла в дверях и с улыбкой наблюдала за ним.

— Доброе утро.

— Доброе утро, соня. Вернее, уже добрый день.

— Который час? — Римус сел на кровати, откинув одеяло.

— Полвторого. Ты так сопел, я решила тебя не будить. Спускайся, будем завтракать, ну или обедать, кто что.

Она рассмеялась и хотела уйти, но в эту минуту послышался громкий стук. На подоконнике сидела ушастая серая сова с зажатым в клюве конвертом.

— Это из Хогвартса! — с удивлением отметил Римус, подойдя к окну и осмотрев гостью.

— Думаешь?

— Уверен, — он открыл окно, забрал конверт и повертел его в руках. — Печать хогвартская. Но что случилось?

— Не откроешь — не узнаешь! — Дора плюхнулась рядом с ним на постель и нетерпеливо уставилась на конверт. — Ну же, давай!

Римус, по-прежнему недоумевая, разорвал конверт и вытащил сложенный вдвое листок, исписанный хорошо знакомыми изумрудными чернилами.

«Уважаемый мистер Люпин,

в связи с последними событиями, в преподавательском составе произошли изменения, и мы в очередной раз столкнулись с отсутствием преподавателя

Защиты от Тёмных Искусств. Я бы хотела, чтобы эту должность заняли вы. Все необходимые меры безопасности уже приняты, профессор Слизнорт выразил полную готовность помочь. Надеюсь на ваше согласие, жду вашу сову с ответом не позднее конца недели.

Искренне ваша,

Минерва МакГонагал.

P.S. Передавайте привет жене. Кстати, Римус, в связи с теми же недавними событиями, у нас теперь пустует место гриффиндорского декана.»

— Ух ты! — воскликнула Дора, едва дочитав письмо. — Это же просто замечательно!

Римус не ответил. Он задумчиво смотрел на письмо, казалось, не замечая ничего вокруг. Дора нахмурилась.

— Эй, ты чего? Ты же не собираешься отказываться?

— Что? Нет, что ты, конечно нет…

— Вот и отлично! Тогда скорей пиши ответ! — она вскочила и, легонько чмокнув его в макушку, потянула вон из комнаты.

* * *

— Однозначно Пуффендуй.

— А я уверен, что Гриффиндор. Моя интуиция меня почти ни разу не подводила.

— Нет, это будет Пуффендуй.

— Гриффиндор.

— Пуффенду-у-уй!

— Гриф-фин-дор.

— Мам, пап, хватит! — Тедди скрестил руки на груди и преувеличенно сердито уставился на посмеивающихся родителей. — А то возьму и назло вам обоим попрошусь в Когтевран!

— Это, кстати, тоже вероятно, — подержал сына Римус. — Твой дедушка там учился. Но вообще факультет не имеет особого значения.

— Папа прав, — кивнула Дора. — Даже если ты попадёшь в Слизерин, это ещё ни о чём не говорит. Важны только твои поступки. Ну ладно, удачи, — она наклонилась, чтобы поцеловать сына, и весело прошептала ему в самое ухо: — И всё равно я уверена, что ты попадёшь в Пуффендуй!

— Пока, Тедди, — Римус обнял их, и все трое на миг замерли. — Постарайся не наломать дров в первую же неделю.

— Замётано, пап! — Тедди по очереди прижался к ним обоим ещё раз и побежал к поезду. — Пока, мам! пока, пап!

Едва он вскочил в тамбур, как паровоз дал последний свисток и состав медленно двинулся вдоль платформы. Вскоре и поезд, и машущий родителям Тедди скрылись из виду. Дора повернулась к Римусу:

— Я буду приезжать. Часто. На все выходные. Чтобы ты не умер от скуки и серости унылой школьной жизни.

— Ты точно про Хогвартс говоришь? — он рассмеялся и притянул её к себе.

— А ты знаешь другую волшебную школу в Англии? Кстати, — она хитро улыбнулась, — сегодня воскресенье. Как насчёт сходить в Хогсмид? Так сказать, напоследок.

— А почему нет? — они взялись за руки и, не переставая смеяться, трансгрессировали.

* * *

Из-за двери кабинета не доносилось ни звука. Слизнорт аккуратно постучал и, услышав в ответ тишину, зашёл внутрь. Римус сидел за столом и дремал, уронив голову на стопку пергаментов. Легонько кашлянув, Слизнорт поставил на стол дымящийся стакан.

— Кх-кхм…

— А? О, профессор Слизнорт, это вы. Простите, с утра в сон клонит.

— Ничего-ничего, — добродушно усмехнулся Слизнорт. — Выпьете — сонливость как рукой снимет.

— Это точно, — Римус взял стакан и, поморщившись, залпом выпил зелье, — после такого сложно не проснуться.

— Ну вот и чудесно. Вы же идёте на матч?

— Разумеется, как можно пропустить финальный матч года.

— Тогда до встречи на стадионе, я только стакан отнесу в кабинет, — и Слизнорт поспешил к двери.

Римус со вздохом встал и снял со спинки стула шарф в красно-чёрную полоску — подарок Молли на прошлое Рождество. Будь это какой-нибудь другой матч, можно было бы остаться, но финал пропускать нельзя, тем более, если Гриффиндор играет против Пуффендуя.

К стадиону тянулась разноцветная шумная цепочка учеников. Римус добрался до преподавательской трибуны и, стараясь не встречаться взглядом с профессором Стебль, сосредоточил всё внимание на командах, которым капитаны давали последние наставления и напутствия. Раздался свисток, и четырнадцать игроков синхронно взмыли в воздух.

Матч вышел великолепным. Игроки двигались так быстро, что уследить за ними было весьма непросто. Ни одна из команд не уступала победы, и вот наконец Джессика Эмбер, ловец Пуффендуя, взмыла вверх с победным криком, вскинув над головой зажатый в кулак снитч. Трибуны взорвались торжествующим рёвом. Пуффендуйцы бросились на поле качать своих чемпионов. Гриффиндорцы только фыркали и преувеличенно грозно обещали в следующем году размазать всех по стенке. Дождавшись, пока ажиотаж на поле поутихнет, Римус тоже спустился вниз и пошёл к Тедди, который радостно бросился ему навстречу, размахивая метлой.

— Ты видел, как я закинул тот мяч? У меня раньше никогда до конца не выходило бросить кручёным!

— Видел-видел, — Римус улыбнулся и похлопал сына по плечу. — Ну, кто маме напишет, я или…

— Как это «кто напишет»? — возмутился Тедди. — Обижаешь, пап!

— Да я просто подумал, что вы всю ночь отмечать будете, тут не до письма…

— Сначала письмо, — важно заявил мальчик, — потом всё остальное. Ну всё, я побежал. Эй, ребята, подождите меня! — и он понёсся догонять успевшую уйти вперёд команду, размахивая своей метлой так, словно это был вертолётный пропеллер.

Примечания:

Когда-то давно мне в голову пришла дикая мысль «а что, если в конце третьего курса Гарри оказался не в том месте не в то время и получил кусь от перекинувшегося Рема?» Ну, а если есть идея, грех не написать драбблик))

---

Теплая кухня с потрескивающими в плите дровами осталась позади. Лестница убегала вниз черной змеей, бледный свет на конце волшебной палочки едва рассеивал царивший вокруг мрак. Здесь было холодно и сыро: по углам собралась плесень, с потолка, гулко стуча по ступеням, падали ледяные капли. Гарри поежился, когда несколько из них угодили за шиворот.

— Замерз? — Сириус накинул ему на плечи свою куртку и ободряюще улыбнулся. — Ничего, скоро станет потеплее.

Спустя еще семь капель и двадцать ступеней они оказались в подвале. Толстая, обитая железом дверь заскрипела и застонала, стоило к ней прикоснуться. Пропустив Гарри в густую темноту за порогом, Сириус обернулся к лестнице. Едва сверху послышались шаги, а на стене выросла расплывчатая, колышущаяся тень, он тоже скользнул внутрь и зажег факел на стене. Вытащил из кармана проржавевший ключ, запер дверь. Потом на всякий случай наложил еще и защитное заклинание. Где-то в глубине подвала раздался скрип, лязг металла и громкий щелчок — закрылась другая дверь.

У самого пола в стене вынимался камень и получалось отверстие, защищенное от сырости водонепроницаемыми чарами. Гарри стащил с себя одежду, очки и сложил в эту выемку. Туда же Сириус спрятал волшебную палочку. Он поставил камень на место, растер закоченевшие ладони, встряхнул головой и перекинулся. Его тут же обдало горячей удушливой волной страха. Гарри изо всех сил старался унять этот страх, но получалось плохо. Сириус потерся головой о его локоть, вытянулся на замшелом полу, подставив бок, и Гарри свернулся рядышком, запустил ледяные, побелевшие от холода ладони в длинную шерсть.

Внезапно по его телу пробежала судорога, и он с криком откатился в сторону. Обжигающе-горячий страх затопил подвал, завихрился водоворотом, к нему прибавилась дикая, неукротимая злость. Сириус зажмурился, прижал уши — спокойно смотреть на этот процесс он так и не научился, — но даже так он слышал сдавленные крики Гарри, переходящие в хриплое рычание, треск лопающейся кожи и мерзкий хруст костей. И сквозь эти звуки из глубины подвала пробивался еще один — заливистый, полный отчаяния вой.

Наконец все смолкло, и Сириус осторожно приоткрыл глаза. В двух шагах от него скорчился, дрожа и поскуливая, лохматый волчонок. Неверный свет факела бликовал на его напрягшейся, блестящей от влаги спине, золотил черные треугольнички ушей. Волчонок поднял голову и встретился взглядом с Сириусом. Тот не двигался и не моргал, следя за тем, как медленно зеленеют налившиеся янтарем глаза. А когда его совсем не осталось, безбоязненно придвинулся и лизнул волчонка в острую мордочку. Короткий, растрепанный как старая щетка хвост радостно завилял, волчонок боднул Сириуса широким лбом и устроился у него под боком, успокоенный и уставший. Вскоре он уснул, но Сириусу было не до сна. Положив голову на лапы, он смотрел на трепещущее пламя факела, слушал тихое сопение волчонка и крепче прижимался к нему, когда из-за стены доносился скрежет когтей о камень и тоскливые завывания.

Разбудило его рычание и треск. Обратная трансформация уже началась: волчонок скреб когтями пол, бил себя по бокам стремительно укорачивающимся хвостом и извивался всем телом. Втянулись уши, с хрустом встали на прежние места кости — и трясущийся, белый как мел Гарри упал на руки едва успевшему перекинуться Сириусу. Волосы его прилипли ко взмокшему лбу, он стонал сквозь стиснутые зубы и цеплялся за Сириуса, как утопающий за соломинку.

— Ну же, ну, все кончилось, Гарри, все уже кончилось… Теперь все в порядке… Сможешь постоять секунду?

Мальчик с усилием кивнул и оперся о стену. Сириус торопливо выцарапал из выемки камень, достал вещи и завернул Гарри в свою куртку. Подхватил его на руки, сунув одежду под мышку, а очки в карман, неловко взмахнул палочкой. Дверь протестующе заскрипела, но все же открылась. С потолка теперь капало еще сильнее — или это только казалось? — на истертых ступенях стояли лужицы, и подниматься приходилось еще с большей осторожностью, чем спускаться.

Они миновали остывший чад кухни, предрассветные сумерки столовой, жалобные скрипы парадной лестницы и нырнули в сонную тишину маленькой спальни на третьем этаже. Гарри не без труда забрался под стеганое одеяло; Сириус подоткнул его, как умел, легонько похлопал мальчика по руке и вышел, наказав хорошенько выспаться.

В коридор падала узкая полоска света из соседней комнаты. Шторы в ней были раздвинуты, на фоне светлеющего окна резко проступал сгорбленный черный силуэт.

В кухне Сириус разжег плиту и наспех сварил кофе. Пил большими глотками и обжигался, стараясь заглушить этой болью ту, которая сидела в сердце и сжимала его ледяным обручем. В ушах все еще стояли крики Гарри, хруст его костей и отчаянный вой за стенкой. Сириус замотал головой, сжал виски ладонями — звуки чуть поутихли. Он залпом выпил остатки кофе, сложил руки на чисто выскобленную столешницу и сам не заметил, как задремал.

Второй раз он проснулся от боя старинных часов, показывавших семь утра. Рядом с чашкой из-под кофе появилась большая пузатая фляжка, на стуле примостилась стопка одежды. Ей Сириус занялся в первую очередь: морщась влез в колючий свитер с высоким горлом, натянул неудобный, тянущий в плечах пиджак, зашнуровал жесткие потертые ботинки. Потом взял фляжку, осторожно взболтал и отпил сладковатую коричневую жидкость, терпко пахнущую сухой травой. Уже знакомый комок зашевелился в животе, по телу прокатилась волна противного жжения. Сириус ухватился за стол, задышал поверхностно и часто. Он чувствовал, как со скрипом сужаются его плечи, видел, как покрываются шрамами пальцы, ставшие бледнее и тоньше. Темные спутанные пряди упали на глаза и тут же посветлели, обернулись русой челкой. Кожа на лице словно закипела и расплавилась, меняя черты…

Превращение закончилось, а он все стоял, впивался пальцами в холодную шершавую столешницу, переводил дух. Нет, наверное, к такому нельзя привыкнуть. Как и к оборотнической трансформации. Наконец Сириус со вздохом разогнулся и снял со спинки стула старенькую сумку. Бросил туда пару бутербродов, обернутых в салфетку, полосатый шарф и плотно закрытую фляжку. Скользнул быстрым взглядом по циферблату часов и поспешил наверх. У зеркала в передней он задержался, придирчиво рассмотрел отразившегося в нем Римуса. В этот раз лучше, но все же не совсем похож — нужно еще ссутулить плечи, погасить дерзость во взгляде, убрать лишнюю резкость движений. Зато хоть синяки под глазами настоящие, выглядят убедительно, подумал Сириус, невесело усмехнувшись. Он последний раз заглянул в зеркало, одернул ставший теперь впору пиджак и вышел в сырое промозглое августовское утро.

* * *

Гарри проспал весь день и когда очнулся, снизу уже доносилось знакомое брюзжание. Закатное солнце заливало комнату мягким светом, отражалось в хрусталиках вычурной люстры и разбегалось по стенам солнечными зайчиками. Они прыгали по толстой резной змее на спинке кровати, скользили по серебристым ужикам-ручкам, застывших на дверцах шкафа. Когда-то здесь обитал настоящий слизеринец, но теперь о былом напоминали только эти змейки — прикроватный полог и шторы из зеленых стали темно-алыми, стены затянули большими гриффиндорскими флагами. Вышитые на них золотые львы атласно поблескивали и тоже походили на гигантских солнечных зайчиков.

Желудок после минувшей ночи завязался узлом, настойчиво потребовал пищи, и Гарри, несмотря на противную боль во всем теле, выбрался из кровати. На кухню соваться бесполезно, там сейчас тетя, но, возможно, он сумеет отыскать что-нибудь в недрах старинного буфета, спрятавшегося в самом темном углу столовой.

Пол коридора протяжно застонал под его ногами, жалуясь на свою нелегкую долю. Тут уже все было как полагается: зеленые стены с серебряным узором, змеи-подсвечники держат между зубов оплывающие свечки. Гарри поплотнее запахнул теплую кофту и ускорил шаги. Однако у двери библиотеки остановился, аккуратно заглянул внутрь. Возле зловещего вида секретера колыхалась массивная фигура Дадли; он скрипел ящиками и разочарованно пыхтел, ничего не находя. Секретер, казалось, полностью завладел его вниманием, но едва Гарри шагнул вперед, Дадли подскочил на месте, с писком вылетел в коридор и умчался вниз. За последнюю пару месяцев такое поведение стало уже обычным и даже почти не раздражало. Гораздо сильнее Гарри беспокоило то, что кузен опять полез в библиотеку. А ведь ему строго-настрого запретили туда ходить и тем более рыться в ящиках. Неизвестно, что там может обнаружиться. Или даже кто. Вот нашлет этот умник на дом проклятье — и что тогда? Гарри со вздохом задвинул вывороченные ящики, прикрыл дверь библиотеки и двинулся дальше.

Лестница встретила его пустыми взглядами мертвых домовиков. Целая шеренга отрубленных голов висела на стене, уходя вниз вместе со ступенями. Дрожащее пламя свечек отражалось в застывших глазах желтыми пятнами, и Гарри чудилось, что они оживают, медленно поворачиваются вслед за ним, наблюдают за каждым его шагом. Пытаясь избавиться от этого ощущения, он опустил голову и смотрел под ноги до тех пор, пока не оказался на первом этаже.

Сверху доносились испуганные писки Дадли и недовольное брюзжание дяди Вернона. Дурсли никак не могли привыкнуть к новому жилищу. Оно и неудивительно — дом номер двенадцать по площади Гриммо так же сильно отличался от дома номер четыре по Тисовой улице, как сами Дурсли отличались от Гарри. В этом доме все было возмутительно необычным: портреты жили своей собственной жизнью, на чердаке обитал сбежавший от казни гиппогриф, в коридорах то и дело появлялся беспрестанно ворчащий домовик Кричер. Здесь было совершенно в порядке вещей, если за обедом солонка или чашка взлетит в воздух, книга в библиотеке начнет истошно орать тебе в лицо, а вечернюю газету принесет сова.

Дурслей все это пугало до чертиков, но Гарри мрачный и жутковатый дом даже нравился (если не считать отрубленных голов над лестницей) — он принадлежал е г о миру, миру волшебства.

Буфет был, как обычно, заперт, но Гарри знал, что делать. Сунув руку за его заднюю стенку, он нащупал тонкий крючок, а спустя мгновение уже сжимал в ладони тяжелый узорчатый ключ. Тихонько скрипнула дверца, приподнялась и опять упала крышка жестяной банки, и ключ вернулся на место. Приободрившийся Гарри зашагал обратно наверх; карманы его кофты оттягивало яблоко и несколько печений.

Где-то часы пробили шесть. Скоро вернется Сириус. Он придет усталый, вымотавшийся, но будет изо всех сил делать вид, что все в порядке. Расскажет за ужином какой-то анекдот, который подслушал в городе, заставит чашки левитировать и отрастит им мышиные хвосты — специально, чтобы посмотреть, как запаникует дядя Вернон. Обязательно вспомнит про свой летающий мотоцикл, пообещает прокатить на нем, «если Хагрид, конечно, согласится отдать мою детку на пару деньков». А потом уйдет наверх, постоит перед запертой дверью соседней спальни и всю ночь просидит на чердаке, гладя гиппогрифа Клювокрыла и что-то бормоча.

Гарри чувствовал — долго это не протянется. Над домом номер двенадцать собирались черные грозовые тучи, в любую минуту могла грянуть буря.

Он понял, что что-то не так, когда поднялся на площадку третьего этажа. Дверь самой маленькой, ближайшей к лестнице спальни была распахнута настежь. Сердце у Гарри споткнулось и заколотилось вдвое быстрей. Вместе с ним встрепенулось то неуловимое нечто, которое называют шестым чувством. И сейчас оно отчаянно кричало: грянула буря, пришла беда! Готовый увидеть самое страшное, Гарри заглянул в комнату. Но та была пуста. Так что же тогда случилось?

Над головой что-то зашумело. Забыв о боли, Гарри кинулся на чердак. Птицей взлетел по шаткой лесенке и очутился в крохотной комнатушке. Беспокойно ворочавшийся Клювокрыл занимал один ее угол, а другой…

Люпин стоял под слуховым окном спиной к Гарри и будто не слышал его шагов. К виску он приставил волшебную палочку, сжимавшая ее рука подрагивала. Гарри застыл на месте как парализованный. К такому он оказался не готов. Секунды потянулись как часы. Вот рука Люпина перестала дрожать, другая сжалась в кулак, вот он вскинул голову — решился!

Борясь с накатившим на него оцепенением, Гарри выдавил:

— П-профессор, что вы делаете? Не надо!

— Гарри?

Люпин уставился на него, как на привидение. Пальцы у него разжались сами собой, он выронил палочку и сполз на пол, с ужасом глядя на свои руки — словно только сейчас понял, ч т о собирался сделать миг назад. Потом закрыл лицо ладонями, задрожал, затрясся. Гарри, наконец сбросивший проклятое оцепенение, рухнул рядом, нерешительно коснулся ледяных пальцев и встретился с удивленным вглядом. Внутри у Гарри все болезненно сжалось: таким потерянным, напуганным и сбитым с толку он Люпина никогда не видел.

— Пожалуйста, профессор, не делайте этого… — еле слышно повторил он. — Не… не уходите…

— Не уйду, — Люпин, поколебавшись, накрыл его ладонь своею и кивнул. — Обещаю тебе, Гарри.

* * *

Гарри ни словом не обмолвился о случившемся на чердаке, но ночью из его комнаты раздался громкий испуганный крик. Сириус и Римус столкнулись у дверей — оба бледные, хмурые, и не думавшие ложиться. Мгновение тишины, быстрый обмен взглядами — и Сириус зашел в комнату, а Римус остался в коридоре, судорожно сжимая в руках волшебную палочку. Все чувства резко обострились, он против воли разобрал сбивчивый шепот Гарри: «…и он это сделал, а я… я не смог его остановить, Сириус, не смог!» Что ответил Сириус, он уже не слышал: кровь бросилась в лицо, в голове зашумело.

Как ты мог?! Ты же обещал его защитить! Мы верили тебе! Лучше бы тебя той ночью схватили дементоры!

Римус привалился к стене, обхватил голову руками, зажмурился, силясь прогнать знакомые голоса.

— Нет-нет-нет, не надо, пожалуйста, не надо…

Хлопнула дверь. Из комнаты вылетел Сириус, еще более бледный и хмурый; глаза его лихорадочно блестели. Он без объяснений схватил Римуса за рукав, потащил его к себе в спальню, там толкнул на кровать и грозно навис над ним, уперся руками в бока.

— Гарри приснился кошмар, что ты снова, — это слово Сириус особенно выделил, — пытался покончить с собой, и что на этот раз у тебя получилось. Какого черта, Римус? Ты что, правда пытался покончить с собой?

Римус едва различимо кивнул, и Сириус осел на кровать возле него, держась рукой за голову:

— Ну ты даешь… как ты вообще до такого додумался, дурная ты голова?

— Не знаю, Сириус, — Римус попытался вспомнить хоть что-то, но воспоминания разбегались в разные стороны, ускользали, стоило попытаться поймать хоть одно. — Сам не знаю, как все это вышло. Я с той ночи ходил как в тумане, в голове только одно и вертелось — я должен это сделать, ради вашей же безопасности. А потом вдруг очнулся на чердаке. Палочка у виска, Гарри рядом, глаза у него огромные, и он меня еле слышно зовет — профессор, не надо. И до меня только тут доходит, что я чуть не натворил…

Римус рвано выдохнул, стиснул палочку до побелевших костяшек. Руки снова дрожали, и унять эту дрожь никак не получалось. В глазах защипало, он опустил голову, глядя прямо перед собой и ничего не видя.

— Сириус, мне кажется… — каждое слово давалось с огромным трудом, его приходилось тащить из себя силой, — мне кажется, я схожу с ума. Я слышу голоса. Их голоса.

— Чьи?

— Джеймса и Лили. Постоянно. Только один останусь, на секунду перестану что-то делать — и слышу. Слышу, как они мне кричат, что я их подвел. И ведь они правы, черт побери, правы! Лучше бы меня тогда отдали дементорам. После всего, что я сделал, я просто не имею права жить.

— Ты совсем рехнулся?! — Сириус развернул его лицом к себе и хорошенько встряхнул. — Посмотри на меня! На меня посмотри, я сказал! Это был несчастный случай…

— Да какой к черту несчастный случай! — Римус скинул с себя его руки, вскочил, гневно глядя Сириусу в глаза. Как же он бывает глуп! — Это все случилось из-за меня, как ты не поймешь! Я на секунду потерял над собой контроль, забыл, кто я такой, — и теперь по моей вине жизнь Гарри искалечена! Какая ирония: я пообещал защищать его от тебя, а его надо было защищать от меня самого! А если я снова кому-то сломаю жизнь? Если следующим вдруг станешь ты, Сириус? Без меня будет только лучше!

Сириус молча поднялся, долгим внимательным взглядом посмотрел на Римуса. Тот уже жалел, что сорвался, и еле слышно прошептал, отступая к двери:

— Пойми, я просто хочу, чтобы вы были в безопасности. Не знаю, что на меня нашло, почему я решил, что смерть это выход, но вам без меня и правда станет лучше. Я уйду, куда-нибудь, где никому не смогу навредить…

Он уже нащупал за спиной дверную ручку, но Сириус поймал его за воротник, притянул к себе почти вплотную. В глазах у него сверкало сталью разгневанное море.

— Римус Джон Люпин, — раздельно и медленно проговорил он, — если ты думаешь, что я позволю тебе сбежать черт знает куда и в одиночестве разрушать себя изнутри, как ты это любишь — то ты просто идиот.

И, не дав Римусу сказать ни слова, он сгреб его в охапку и крепко обнял. Это было уже слишком: в горле запершило, обжигающе-горячие слезы покатились по щекам. Римус уткнулся Сириусу в плечо и разрыдался. Все, что он так долго и старательно подавлял, прятал ото всех и даже от себя, теперь выплеснулось наружу, не давая остановиться. А Сириус тихонько гладил его по спине, совсем как в детстве, когда они сидели на пыльном чердаке Визжащей Хижины после очередного полнолуния, и повторял:

— Ну же, Рем, не бойся. Самое страшное уже позади, теперь станет легче, ты только не бойся…

— Как вы это принимаете? — бормотал пораженный Римус, дявя очередной всхлип. — И ты, и Гарри… Я думал, он меня возненавидит после всего…

— Да не ненавидит он, а боится за тебя, дурака, — вздохнул Сириус.

— Но почему? Я ведь и правда забыл о безопасности, бросился к вам…

— Все люди ошибаются. Мы с тобой оба дров наломали, давай признаем. Но только сдаваться нельзя. Прошлое не воротишь, надо сейчас что-то делать. Мы обязательно найдем выход, что-нибудь придумаем, но только вместе. Без тебя мы не справимся. Рем, — Сириус чуть отстранился, заглянул в глаза, посмотрел умоляюще, — ты мне нужен. Ты нужен Гарри. Не уходи, пожалуйста…

— Не уйду, — Римус нашел его ладонь, сжал в своей. — Обещаю.

За стенкой послышались стоны. Сириус сокрушенно покачал головой.

— Прилипчивый кошмар попался. Пойдем.

На пороге комнаты Гарри он остановился и подтолкнул Римуса к открытой двери:

— Иди ты. Ему надо тебя увидеть, убедиться, что ты жив и здоров. Ну же, не бойся, иди.

В комнате стояла густая темнота, которую только чуть-чуть рассеивала падавшая из-за штор узкая полоска лунного света. Гарри сидел на кровати и обеими руками тер лоб. Увидев Римуса, он виновато потупился:

— Ой, простите, я вас разбудил?

— Да ничего, я все равно не спал, — Римус махнул рукой и сел на краешек кровати. — Прости меня, пожалуйста, Гарри, если сможешь, — попросил он после короткого молчания. — Мне ужасно жаль, что все так повернулось…

Гарри подобрался ближе, подтянул колени к груди, не сводя с Римуса удивленного взгляда.

— Но почему вы хотели это сделать?

— Испугался. За вас с Сириусом. Что снова вам наврежу. Хотел, чтобы вы были в безопасности. Вот только самоубийство ведь ничего не решает. Оно лишь причиняет боль тем, кто нам дорог. Ты меня вовремя остановил, напомнил об этом.

— Значит, — в глазах у Гарри загорелась надежда, — вы никуда не уйдете?

— Нет, не уйду, честное слово. — ободряюще улыбнувшись, Римус вытащил из кармана шоколадку и протянул Гарри кусочек. — На вот, съешь, поможет. И ложись спать, а я посижу тут, если вдруг тебе снова что-нибудь приснится.

Гарри послушно съел шоколад, забрался обратно под одеяло и закрыл глаза. Римус осторожно погладил его по узенькому плечу, и мальчик улыбнулся. От этой улыбки в груди заворочалось что-то щемяще-нежное, по венам прокатилась волна тепла, и Римус подумал, что если ради чего и стоит жить после всего, что случилось, — то ради того, чтобы этот мальчик мог спать спокойно, мог улыбаться и смеяться. Чтобы в его глазах горела жизнь.

В дверь громко постучали. Подождали немного и, не дождавшись ответа, постучали еще раз, погромче. Через минуту она уже сотрясалась под ударами незнакомца. Да ее же так выломать недолго — и кто это там разошелся? Недовольный Римус выглянул на улицу и с недоумением замер при виде копны спутанных каштановых волос и широкого пояса с огромной связкой ключей. Потом поднял голову и радостно ахнул:

— Хагрид! — в следующую минуту его стиснули в объятиях, да так, что захрустели ребра. — Ну и ну! Тебя каким ветром сюда занесло?

— Да так, дело есть одно, — Хагрид улыбнулся в бороду и наконец выпустил Римуса. Тот, слегка пошатываясь, отступил в дом:

— Ты проходи, только осторожно, потолки низкие. Чай будешь?

— Не откажусь!

Хагрид пригнул голову, и Римус провел его в крохотную обшарпанную кухоньку. Разыскал табурет покрепче, увеличил его в несколько раз и занялся чаем. От неожиданной радости в голове все смешалось, мысли перепутались. Он дважды промахнулся, прежде чем наполнил чайник и почти минуту искал заварку, глядя прямо на нее и не замечая. Но вот чайник забулькал, задышал паром. Римус разлил чай, протянул одну чашку Хагриду и сел напротив него.

— Ты уж прости, все, что есть, — развел он руками.

— Да эт не беда, — махнул рукой Хагрид, — нашел, из-за чего беспокоиться.

Он порылся в карманах своей необъятной куртки и выложил на стол промасленный сверток. В нем оказались темные, странной формы кексы. Римус покосился на них с недоверчивостью — как готовит Хагрид, знали все, — но взял один из вежливости и надкусил. Кекс оказался на удивление съедобным: может, Хагрид за эти годы поднаторел в кулинарном искусстве, а может, все дело было в голоде, не отпускавшем уже вторую неделю.

— Ты ешь, ешь, — улыбнулся Хагрид, когда Римус расправился с кексом и потянулся за вторым. — А то вон, отощал совсем, на привиденье похож стал… Мда, далековато ж ты однако забрался, — заметил он, поглядев на высокий берег и синюю полоску моря за окном.

— Да вот, решил в родные места наведаться. Соскучился по морю. В Англии оно не такое. Вроде то же самое, а чего-то не хватает… Ну, а тебя-то что сюда привело? Что за дело?

— Я тут из-за Гарри.

— Из-за Гарри? — Римус резко отставил чашку, насторожился, подался вперед. — Что-то случилось? Он в порядке?

— В полном, — успокоил его Хагрид, — жив-здоров, целехонек. Да только есть одна штука. Он же про родитей своих ничего совсем не знает, даже фотографий их никогда не видал — тетка его Лили не любила, сам знаешь, ничегошеньки ему не рассказывала и не показывала. Я и подумал, не дело это, надо бы фотографий собрать и альбом ему сделать. Уже всех спросил, кто с Лили и Джеймсом дружил, да маловато выходит. А у тебя они уж точно должны быть — помнится, ваш малыш Питер все таскал с собой камеру, щелкал и щелкал… Так что скажешь, найдется у тебя парочка снимков?

— Да, конечно, погоди минуту.

Оставив Хагрида в кухне, Римус ушел в соседнюю комнату и вытащил из-под кровати небольшой потертый чемодан. Щелкнули замки, зашуршала ткань, и на самом дне блеснули золотые буквы с обложки толстого тома. Между страниц у него были аккуратно разложены почти не тронутые временем фотографии. Римус брал их осторожно, будто от неловкого движения они могли обернуться в пыль, и вглядывался в каждый снимок. Вот это еще первый курс, когда Джеймс хотел устроить заплыв в Черном озере; вот их с Сириусом первый матч, а вот и последний, принесший Гриффиндору в том году победу в кубке квиддича. Питер сумел поймать момент, когда Джеймс прямо в воздухе, сидя на метле, поцеловал Лили — после этого он сразу сделал ей предложение, и она, впервые за семь лет, обещала подумать. Вот снова они: Джеймс кружит ее по маленькой площади как в танце, а ветер играет ее волосами и концами его шарфа…

В руках у Римуса оказался новый снимок: запорошенная снегом веранда, на ее перилах сидит он сам. Рядом Лили болтает ногами, Джеймс обнимает ее за плечи, а где-то за их спинами видна черная макушка Сириуса.

В воздухе словно бы снова запахло, как тогда, корицей и сигаретным дымом. Услужливая память немедленно воскресила во всех красках тот холодный декабрьский день, а следом за ним — белую палату, гневно горящие желтые глаза и темную, неприступную стену леса.

* * *

— …Прошу вас. Мне больше некуда пойти.

— И никто за тобой не явится? — вожак прищурился, глянул подозрительно. — А то была у меня девчонка одна, тоже говорила, что никому она не нужна, а потом нагрянули ее родственнички, силой уволокли, да еще и половину стаи перебили. Мне такое не надо.

— За мной никто не явится, — пообещал Римус. Голос от волнения осип и хрипел. Вожак еще раз смерил его внимательным взглядом и кивнул:

— Ну ладно, я тебя приму. Как, говоришь, тебя зовут?

— Уэйд. Майкл Уэйд.

— Что ж, Уэйд, учти, я за тобой слежу. Если попробуешь что-то выкинуть — мало не покажется, я спуску никому не даю. Иди за мной.

Вожак нырнул в просвет между тяжелыми еловыми лапами. За ними по лощине рассыпался лагерь — десятки одинаковых маленьких палаток из темного брезента, выстроившиеся в несколько рядов. Перед палатками горели костерки, вокруг них грелись люди: все с серыми, заостренными лицами, оборванные и хмурые. И все они почтительно склоняли головы при виде вожака, шагавшего вдоль рядов и бросавшего по сторонам бесцеремонные, хозяйские взгляды. У самой дальней палатки он остановился, свистнул, и подле него бесшумной тенью возник коренастый плотный мужчина с седеющей бородой. Его широкое морщинистое лицо не выражало ровным счетом ничего.

— Келлер, у тебя, кажется, остался запасной брезент?

— Да, сэр, — Келлер согнулся в полупоклоне.

— Помоги новичку поставить палатку и выдай ему, что нужно. Потом сразу ко мне.

— Слушаюсь, сэр.

Вожак, довольно хмыкнув, ушел к другому краю лагеря, а Келлер нырнул к себе и вернулся с брезентом и парой жердей. Все время, пока они ставили палатку, он не произнес ни слова и ни разу не взглянул на Римуса даже мельком, словно того и не существовало. За его спиной виднелась широкая вытоптанная площадка; в одном из ее углов высился белый валун, ужасно напоминавший трибуну.

— А что это? — тихо спросил Римус, указав на площадку.

Келлер наконец поднял на него глаза и отрывисто бросил:

— Не задавай глупых вопросов. — Потом немного смягчился и добавил: — Ты здесь чужак и еще не заслужил доверие стаи. Так что смотри, слушай да помалкивай, пока тебя не признали своим.

Он затянул последний узел, вытащил из своей палатки несколько тонких досок и скатанный трубкой матрас:

— Постели на землю, иначе сырость доведет.

С этими словами он развернулся и направился в ту сторону, куда недавно ушел вожак. Римус, последовав его совету, стал укладывать доски рядами, так, что получалось что-то вроде настила или деревянного пола. Каждый раз, когда он вылезал из палатки за новой доской, ему чудилось, что за ним наблюдают десятки внимательных осторожных зрителей, подмечавших каждое его действие, и чуть что — прятавшихся в свои укрытия. Не доверяют. Следят.

Вернулся Келлер, сказал, что вожак хочет поговорить.

— Пойдешь до конца ряда, а потом налево, до упора, — объяснял он, — пока не увидишь палатку с красным фонарем над входом.

Всю дорогу до палатки вожака Римуса сопровождали взгляды. Теперь, когда он шел один, люди не робели и смотрели открыто. Кто-то глядел с любопытством, кто-то косился сердито. И абсолютно во всех взглядах было подозренние. Даже здесь, среди таких же, как он сам — людей с той же отравленной кровью, с тем же тяжким проклятьем, — он был чужаком.

«Они скрытный народ, — вспомнились Римусу слова профессора Дамблдора. — Только когда они станут тебе доверять, можно будет что-нибудь выяснить. Поэтому тебе придется стать для них своим».

Фонарь над входом в палатку горел красным и бросал вокруг себя неровное, трепещущее пятно света. Постучав по брезенту и получив разрешение, Римус заглянул внутрь. Вожак сидел на покрытом темной тканью матрасе и изучал большую ветхую карту.

— Ну как, устроился? — поинтересовался он.

— Да, сэр, — Римус вспомнил почтительный поклон, с которым Келлер отвечал на вопросы, и нагнул голову. Раздалось удвлетворенное фырканье.

— Быстро учишься, это хорошо. Похоже, Келлер тебе уже объяснил, как у нас обращаются с новичками. Пока не докажешь, что ты один из нас, разговоров с тобой будут избегать. Кто тебя знает, вдруг ты шпион и работаешь на… да вот хоть на Альбуса Дамблдора!

Вожак засмеялся своей шутке, и Римусу тоже пришлось изображать улыбку. Внутри росло ощущение, что он ходит по лезвию ножа, преследовавшее его с того момента, когда он впервые увидел этого человека.

— Кстати, Уэйд, у тебя есть волшебная палочка?

— Д-да, сэр.

— Мой тебе совет: избавься от нее. Лучше всего сожги. Оборотню палочка ни к чему, у нас есть оружие понадежнее. Так, у меня есть еще пара минут. Хочешь что-то спросить? Больше никто на твои вопросы не ответит. Пока, по крайней мере.

— Сэр, — Римус снова склонил голову, — а что за площадка расположена за лагерем? Та, где большой валун.

— Сейчас увидишь, — ухмыльнулся вожак. — Как раз время собрания. Пойдем.

На площадке уже собирались люди из лагеря. Здесь были все возраста: взрослые мужчины со стариками стояли маленькими компаниями и тихонько переговаривались, женщины держали за руки детей, боязливо жавшихся к их юбкам, подростки шумели, перекрикивали друг друга и дрались за места на ветках деревьев и разбросанных вокруг площадки камнях. Римус остановился возле одного из них; шум над его головой умолк, но ненадолго, почти сразу начались шепотки. Чаще всех повторялись слова «чужак» и «шпион». Досадливо морщась, Римус переборол желание шикнуть на неугомонных подростков и нащупал в кармане мантии волшебную палочку, чтобы успокоиться. Если он хочет стать для этих людей своим, придется терпеть такие шепотки. Пальцем не показывают — и на том спасибо.

Вожак между тем быстрым, пружинистым шагом прошел по образовавшемуся живому коридору, взобрался на белый валун и поднял правую руку. И сразу все затихли, слышно было только частое, взволнованное дыхание десятков людей.

— Братья и сестры! — начал вожак. — Печально мне смотреть вокруг, видеть вас в таком тяжелом положении. Печально вдвойне, потому что я знаю: наш народ достоин куда большего. Мы оборотни, дети Луны — и мы гордимся этим! — толпа ответила ему одбрительным гулом. — Мы быстры, бесстрашны, сильны телом и крепки духом. Но люди боятся всего, что хоть немного не похоже на них. Они сочли нас опасными… нарекли чудовищами, монстрами. Много раз я слышал, как люди, считающие себя порядочными и даже, — он криво усмехнулся, — милосердными, кричали, что мы заслуживаем лишь смерть.

Толпа возмущенно загудела, послышались грубые выкрики, и вожак вновь поднял руку, призывая к порядку.

— Каждый день я вижу, как мой народ страдает. А из-за кого? Из-за тех самых «нормальных» людей. Они ненавидят нас, ставят ниже животных и боятся хуже чумы, — голос его стал громче, в нем зазвучала ярость. — Это они заставляют нас из последних сил бороться за выживание, унижаться, гонят из своих городов, это они загнали нас сюда! Из-за них каждый день погибают наши братья и сестры! Они не справляются с жестокой судьбой, на которую их обрекли эти люди!

Гудение превратилось в громкий рокот, толпа задвигалась, заволновалась — ей передалась ярость вожака. То тут, то там желтым огнем загорались глаза, скалились в гневных криках острые клыки. А вожак не останавливался. Со своего места Римус видел, как на его лице играет усмешка, словно злоба людей придает ему сил.

— Верьте мне, ни одно их слово не останется безнаказанным! Мы забираем их детей, братьев, сестер, жен и мужей! И это будет продолжаться до тех пор, пока на земле ни останется ни одного из этих трусливых лицемеров! Они не щадят нас — так пусть и не рассчитывают на милосердие! Мы вернем себе свободу, вернем то, что наше по праву! Отомстим им за всю боль, что они причинили нам! Мы не остановимся! Мы оборотни! Гордые! Сильные! Бесстрашные! И безжалостные! Ну же, — он вскинул вверх сжатый кулак, — что мы несем этим людишкам?

— Месть! Месть! — дружно зашумела толпа.

— Чего мы жаждем?

— Крови! Крови!

Люди вслед за вожаком вскидывали вверх сжатые в кулак руки, действуя как единый живой организм — огромный и страшный. Вожак усмехнулся еще шире, вскинул голову и пронзительно завыл. Толпа подхватила его вой, многократно усилила. Сквозь этот шум Римус не сразу разобрал тихий холодный голос, шепчущий прямо в ухо:

— Да, люди нас ненавидят, но здесь мы можем быть теми, кто мы есть по своей сути. Мы свободны. Так зачем сдерживаться, отпусти себя — ты со стаей одно целое. И ты ведь хочешь этого, признайся, хочешь…

Римус одним движением выхватил палочку и круто повернулся, но поблизости никого не было. А голос не стихал, он словно звучал внутри головы. Теперь Римус узнал его: это был голос вожака.

— Зачем сопротивляться, зачем отвергать свою суть? Это ведь так тяжело и больно. В нашей жизни и так много боли, зачем добавлять еще? Ну же, остановись. Не сдерживайся…

«Нет. Человек должен оставаться человеком, а не уподобляться животному. Ты не заставишь меня это сделать. Убирайся из моей головы», — приказал Римус, стискивая зубы. Голос язвительно хмыкнул и исчез.

Вожак поднял вверх вторую руку, и все взгляды устремились на него, беснующаяся толпа снова затихла, как стихает оркестр по одному взмаху дирижерской палочки.

— День, когда мы отомстим людям и расправимся с ними, уже недалек. Наши ряды растут с каждым днем. Но, — вожак сокрушенно покачал головой, — недавние столкновения показали, что не все из нас готовы встретиться с врагом. И сегодня они постараются убедить меня в обратном. Драться будут Джек Свифт и Нил Валентайн. Выходите в круг!

Люди расступились в стороны, образовали в центре нечто вроде круглой арены. Над головой у Римуса затрещали ветки, и секунду спустя высокий мальчишка с повязкой через глаз пробирался к этой арене сквозь толпу. Его уже ждал другой — такой же тонкий, со странными, словно седыми волосами. Противники скинули куртки и замерли по разным сторонам арены, готовые к бою. Толпа возбужденно гудела.

Внезапно раздался резкий свист, и Одноглазый с утробным ревом кинулся на Седого. Тот мягко отпрыгнул в сторону, перекатился к другой стороне круга. Одноглазый резко сменил направление и снова понесся на него. И снова Седой избежал удара, бесшумно, словно тень, возник далеко от своего противника. В третий раз ринулся в бой Одноглазый, в третий раз ушел от него Седой. Одноглазого занесло на повороте — и в этот момент Седой выбросил вперед руки, обрушив на его спину такой удар, что Одноглазый рухнул на землю как подкошенный. Седой торжествующе зарычал и бросился на него под восторженный рев толпы. Что было дальше, Римус не видел: люди сомкнулись, из-за спин слышался только мерзкий хруст.

— Довольно! — рявкнул вожак. — Молодец, Нил. Ты показал, что достоин, и я прошу простить мои сомнения на твой счет. Проигравшего увести.

Двое рослых парней потащили бесчувственного Одноглазого к лагерю. Седой смотрел им вслед, победно скалился и вытирал измазанные чем-то темным руки. Его окружили галдящие друзья, стали шумно поздравлять, увели вон с площадки. Остальные тоже расходились: представление кончилось. Вожак шел одним из последних.

— Понравилось? — спросил он, поравнявшись с Римусом. Тот еле смог выдавить из себя:

— Что… что делают с проигравшими?

— Наказывают. Придет время — узнаешь, как. — Ухмылка вожака стала шире. Он смерил Римуса пристальным взглядом, от которого тот дернулся, и ушел к себе.

Той ночью Римус почти не спал. Стоило закрыть глаза, и он снова видел исступленно ревущую толпу, дерущихся мальчишек, а затем — Седого, стирающего с рук чужую кровь. В ушах стояли яростные крики вожака и мерзкий хруст. Теперь Римус уже не сомневался в том, что это хрустели ломаемые кости.

«— Я знаю, что прошу от тебя очень многого, — Дамблдор говорил спокойно, но глаза его тревожно сверкали за полукружьями очков. — Это невероятно рискованно и трудно, ты имеешь полное право отказаться.

Римус отрицательно покачал головой:

— Я должен. Кто это сделает, если не я, профессор?

— Хорошо. Но будь осторожен. И помни — ты должен стать для них своим».

Стать для них своим. Убедить их в том, что он такой же, как они.

Это значит научиться спокойно смотреть на такие побоища. Научиться кричать вместе с толпой, не выделяться. Научиться глядеть в землю и склонять голову, когда вожак задает вопрос.

Стать для них своим — но остаться собой. Остаться человеком.

— Ты ошибаешься, — тишину ночи прорезал тонкий свист Голоса-из-головы. — Ты уже не человек. И никогда не сумеешь им стать. Ты другой, твое место здесь, среди своих.

«Заткнись и убирайся вон! Я человек и я им останусь!»

Голос пропал, а Римус судорожно сцепил руки в замок и поднял голову к небу. В памяти ожили слова молитвы, которой его учила мама, когда он был совсем ребенком. Она не походила на другие молитвы, и должно быть, именно потому он вспомнил ее.

— Господи, прошу тебя, помоги мне. Дай мне сил справиться, не свернуть с пути и не заблудиться во тьме. Во имя Отца и Сына, и Святого Духа. Аминь!

____

Римус во все глаза смотрит на слепяще-белый диск Луны, нависшей над лесом. Волк чует ее: он рычит и хрипит, пытается вырваться на волю. Римус сопротивляется изо всех сил. Пока он еще держится, но это не надолго — сегодня ночь волка, и в конце концов он одержит верх.

Холодно. Больно. Страшно.

Кости словно ломают на куски. Легким не хватает воздуха, Римус задыхается. Он падает на колени, и Луна хватает его ледяными пальцами-лучами за загривок. Попался.

Холод пробирается под кожу. Боль рвет сознание на части. Страх парализует тело.

Человеческий крик превращается в волчий вой. Волк бежит в лес — туда, где свои. Туда, где стая. Она ждет его, нетерпеливо зовет. Там, среди таких же, как он, его законное место. И до самого рассвета не будет ни холодно, ни больно, ни страшно.

Очнулся Римус в овраге возле лагеря. Все тело свело судорогой от ночного холода, он дважды срывался, пытаясь подняться по крутым стенкам оврага. Было ужасно больно: так тяжело он не переносил полнолуний уже давно. И нестерпимо хотелось увидеть друзей. Услышать, как беспечный Джеймс в красках расписывает их ночные похождения, почувствовать на плече теплую ладонь Сириуса… Но друзья были далеко, рассчитывать он мог только на себя. О чем самым бессовестным образом успел позабыть за столько лет — укорил себя Римус.

Едва оказавшись в палатке, он закутался в плащ и в изнеможении вытянулся на дощатом полу. Сил катастрофически не хватало, голова раскалывалась, а глаза закрывались сами собой, однако разлеживаться было нельзя. Лагерь жил своей жизнью, частью которой он должен был стать, и чем скорее, тем лучше. С тяжелым вздохом Римус оделся и хотел развести огонь, но с досадой выругался, протянув руку к хворосту. Ветки умудрились отсыреть за ночь и гореть не желали. Идти за хворостом в лес значило потерять в лучшем случае час времени: вблизи лагеря все давным-давно собрали, приходилось постараться и уйти подальше в чащу, чтобы найти хоть пару веток. Использовать магию лишний раз тоже не стоило. Кто-нибудь еще увидит и донесет вожаку — а он же велел уничтожить волшебную палочку. Так что же делать?

Через три или четыре палатки с левой стороны виднелся дымок. Какая-то девушка сидела на корточках перед костерком и помешивала длинной ложкой в кипящем над огнем котелке.

— Простите, — Римус осторожно приблизился к ней и тихо попросил: — У вас не найдется немного сухого хвороста? Одна-две ветки, мне только огонь разжечь.

— Да, конечно, погодите минутку, — рассеянно отозвалась девушка, не отрывавшаяся от котелка.

Затем она все же обернулась и тут же испуганно подскочила, отступила назад. Она оказалась совсем еще девочкой — босой, несмотря на холод, с синюшно-бледной кожей и большим темными глазами.

— П-простите, но я не могу вам помочь, — пролепетала она, судорожно теребя свою длинную юбку. — Нельзя. Мне очень жаль, но вы ведь еще не член стаи. Мне с в-вами и разговаривать-то не положено…

— Ох, конечно. Простите, что побеспокоил.

— Мне очень жаль, — повторила девочка. В глазах у нее читалась борьба страха и сочувствия. — Я правда не могу.

— Разумеется, я все понимаю.

Он улыбнулся ей, чтобы немного подбодрить, и уже направился было к лесу, когда услышал несмелый оклик:

— Эй, мистер, постойте! — Девочка подбежала к нему, опасливо огляделась и сунула в руки пучок сухих веток. — Возьмите и уходите поскорей.

— О, спасибо вам огромное, — Римус не верил своей удаче. — Я потом вам принесу, обещаю, даже больше…

— Не надо, ничего не надо, — замахала она руками, — идите же, идите. И никому не слова, прошу вас!

— Буду нем как могила.

Ветки быстро занялись, вскоре костер уже вовсю потрескивал, а над огнем булькали чайник и котелок с картошкой. Вороша длинной палкой угольки, Римус услышал на другом конце их палаточной «улицы» какой-то шум и истеричные причитания. За ними раздался звонкий удар и топот нескольких пар ног, а потом — резкий окрик вожака:

— Эй, Уэйд!

Римус мгновенно вскочил и вытянулся во весь рост, как солдат в строю, а едва вожак оказался рядом, склонил голову.

— Доброе утро, сэр.

— Уже на ногах? Неплохо держишься, неплохо. Вот что, Уэйд, наши тут щенка в лесу подобрали, — вожак посторонился и указал на тощего подростка, стоявшего позади и пялившегося в землю. — Возьми-ка его под свое крылышко, обьясни, что да как.

— Слушаюсь, сэр.

— Отлично. А ты, — обернулся вожак к съежившемуся подростку, — смотри у меня. Если только что выкинешь — шкуру спущу с обоих, понял?

— Д-да… — еле слышно пискнул тот.

— Не слышу! Ты все понял?

— Да, сэр.

— Вот, так-то лучше. Все, мне пора. И помните, я за вами обоими слежу!

Римус проводил вожака взглядом и повнимательней пригляделся к своему «подопечному». Глаза у него были покрасневшие и влажные, на скуле наливался багровый синяк, руки, мявшие подол изодранной школьной мантии, тряслись. Да и сам он весь вздрагивал от любого шороха, еще ниже опуская светлую кудрявую голову.

Требовательно засвистел чайник. Римус снял его с огня и осторожно потрогал щепочкой картошку в котелке.

— Голодный, небось, да? — он посмотрел через плечо на парнишку и улыбнулся как можно добродушнее. — Есть хочешь? — Кудрявая голова слегка качнулась. — Тогда забирайся в палатку, сейчас будем завтракать.

Парнишка послушно юркнул внутрь, а Римус снова повернулся к костру и увидел в блестящем боку чайника свое отражение. Хорош, нечего сказать: волосы торчат как придется, лицо все в саже — и когда только успел так измазаться? Он со вздохом вытащил платок и постарался привести себя в более-менее приличный вид. Потом взял котелок и чайник и тоже забрался в палатку. Парнишка сидел в углу на своей сумке и вертел волшебную палочку в белых ломких пальцах. При виде Римуса он опять опустил голову, но продолжал коситься на него с каким-то странным выражением. И вдруг с удивлением выдохнул:

— Люпин?

— Что?! — от неожиданности Римус чуть не выронил чайник. Парнишка поднял голову, посмотрел уже открыто и повторил:

— Ну точно, Римус Люпин. Будь я проклят, если это не ты!

— Тихо! Молчи, прошу тебя! Если кто-то услышит, нам обоим не поздоровится. Откуда ты меня знаешь?

— Как это откуда? — теперь настала очередь парнишки удивляться. — Да ваша компания всю школу на уши ставила, вас, мракобесов, попробуй не запомни.

— Господи… — Римус осел на пол и покачал головой. Сколько раз он твердил ребятам, что их шалости однажды им аукнутся — и пожалуйста, вот результат.

— С ума сойти, — продолжал тем временем парнишка. Он понемногу приходил в себя, глядел все смелее, а Римуса и вовсе рассматривал с откровенным любопытством. — Я глазам своим не верю! Погоди, а что ты тут делаешь? Ты, получается, тоже?.. — он договорил и смущенно умолк.

— Получается, «тоже», да.

— И… и шрамы эти у тебя тоже из-за… ну, из-за этого?

— Да. Послушай, это, конечно, отлично, что ты меня знаешь, но я тебя не знаю совсем. Может, расскажешь о себе? — предложил Римус, пододвигая к парнишке котелок с картошкой.

— Да чего тут рассказывать. Я Эйб Грей, из Хаффлпаффа, седьмой курс… был седьмой, — поправился Грей дрогнувшим голосом. — Это случилось месяц назад, никто и не подозревал. Сначала напали Пожиратели Смерти, ночью — оборотни. Маму растерзали, отца оглушили, а меня укусили. Когда отец очнулся, то сказал… — глаза у Грея заблестели сильней, и он поспешно вытер их драным рукавом. — Он сказал, что я больше ему не сын, и выгнал из дома. Я хотел пойти к тете, она всегда ко мне хорошо относилась, но в этот раз даже на порог не пустила. Я бродил по городам, справлялся как мог. Потом узнал про ваш лагерь и пошел сюда. Хотел успеть до полнолуния, но не успел — меня ваши люди в лесу нашли, у лагеря. Вот… вот и все.

Грей подтянул колени к груди и обнял их руками, глядя перед собой пустым, ничего не выражающим взглядом.

— Я не знаю, что мне теперь делать, — прошептал он с тоской. — Месяц назад у меня были какие-то планы, мечты, а теперь все рухнуло… И как жить дальше?

Римус придвинулся к нему, положил руку на его острое и узкое плечо. Грей вздрогнул, взгляд его стал недоверчиво-изумленным. От этого взгляда у Римуса екнуло сердце: он сам так смотрел на друзей после каждого полнолуния, боясь, что это всего лишь невозможно прекрасный сон, который вот-вот закончится, и чувствовал, как сильно Грею нужна сейчас поддержка.

— Знаешь, я наверное, не слишком подходящий советчик, но я живу с… с этим почти столько, сколько себя помню. И кое-что, кажется, понял. Нельзя сдаваться. Если опустишь руки и станешь жалеть себя — утонешь. Поэтому лучше бороться. Да, трудно, больно, но это, мне кажется, лучше, чем тонуть. А если стараешься и бьешься, то рано или поздно что-то да получается.

— Да, наверное, ты прав… Но я совсем не знаю, как быть. Понимаешь, моя жизнь, она рухнула буквально за ночь. Мне даже посоветоваться не с кем — у меня больше ни семьи, ни друзей.

— Ну, почему же. Один друг у тебя все-таки есть, — Римус тут же смутился от собственной смелости и поспешно прибавил: — Если ты не против, конечно. Я немногим могу тебе помочь, но постараюсь сделать, что в моих силах.

— Правда? — Грей уставился на него во все глаза. — Ты серьезно?

— Даю честное слово.

Уголки губ у Грея дрогнули, и он впервые за весь разговор улыбнулся, неловко и несмело, словно позабыл, как это делается, и теперь учился заново. Римус с облегчением выдохнул — кажется, успокоил, привел в чувство. Он вытащил из котелка картофелину покрупнее и протянул ее Грею:

— Вот и отлично. На, возьми. Тебе надо набраться сил — с полнолуниями не шутят, а у нас впереди длинный день.

Работы в лагере всегда было с избытком. Большинство мужчин с самого утра уходили в лес, охотиться на кроликов и оленят, а подростки сбегали в ближайший городок или рассыпавшиеся вокруг него деревушки: кто в надежде подзаработать, а кто стащить то, что плохо лежит. Охота далеко не всегда бывала удачной, и в стае не брезговали никакими способами добыть пищу, даже незаконными.

Те немногие, кто оставался, нес дежурство в одном из четырех дозорных пунктов с каждой стороны лагеря или помогал в лазарете — стычки с людьми происходили все чаще, число больных и раненых росло, и женщины, поднимавшие их на ноги, уже не справлялись сами. Грея, как до него и Римуса, тоже опеределили в лазарет: на охоту чужаков, еще не заслуживших доверие стаи, не брали.

Грей оказался смышленым и ловким парнишкой, правда черезчур впечатлительным. В первый же день, взглянув на увечья раненых, он побелел как полотно и едва не упал в обморок.

— Откуда это? Как такое случилось? — испуганно шептал он, когда они с Римусом остались одни.

Рассказ о драках привел его в ужас.

— Они же дети! Как можно заставлять их делать такое?!

— В них взращивают жестокость, чтобы потом они без колебаний нападали на людей. Знаю, звучит жутко. А смотреть еще страшнее…

— Господи, я, наверное, уже с ума бы сошел. И как ты только тут живешь?

— Идти больше некуда, — пожал плечами Римус. Врать оказалось неожиданно легко — и противно, каждое слово будто горчило на языке. — Дома у меня нет, работу найти не выходит. Люди словно знают, кто я, и гонят подальше, даже рот открыть не дают.

— А… а семья? — осторожно поинтересовался Грей. — У тебя есть семья?

«Тебе нужно завоевать их доверие, но помни — сам ты никому не должен доверять, — напутствовал его Дамблдор. — Никому».

Горечь стала невыносимой, и Римус отвернулся, пряча лицо. Обманывать Грея казалось ему самым мерзким, что он когда-либо делал, однако рассказывать правду он не имел права.

— Есть, но… у нас тяжелые отношения. Извини, давай не будем об этом. Передай, пожалуйста, банку с настойкой.

Какое-то время они работали молча. Потом Грей тихонько спросил:

— Скажи, а если бы тебе велели драться, ты бы стал?

— Нет. Я бы сдался и получил наказание, в чем бы оно ни заключалось, но как они не поступил бы. Человек должен оставаться человеком.

Больше к этой теме они не возвращались.

Речь вожака в тот вечер была короче, чем первая, но и ее хватило, чтобы Грей перепугался до полусмерти. Глядя на толпу, яростно вторящую вожаку, он жался к Римусу и стискивал его ладонь своими тонкими ледяными пальцами. А когда началась драка, то и вовсе зажмурился, спрятал лицо ему в рубашку. Зрелище действительно было жуткое: дрались в этот раз взрослые, удары сыпались один за другим, противный хруст не прекращался ни на миг. Римусу самому хотелось заткнуть уши и бежать — куда угодно, лишь бы подальше от этого страшного места. Но он мог только стоять и с замиранием сердца смотреть на разворачивавшееся перед ним побоище.

— Страшно? — раздался насмешливый шепот Голоса-из-головы. — Думаешь, что если окажешься там, то тут же проиграешь? Не бойся, ты ведь не какой-то там обычный человек. У тебя куда больше силы — это сила волка, силы Луны. Тебе нужно лишь принять ее…

— Ри… Майкл! — прорвался сквозь пелену холодных слов сбивчивый шепот Грея. — У меня в голове чужой голос! И он велит сдаться!

— Это вожак, он и ко мне в голову забирается. Вели ему замолчать, он уйдет. И не слушай его, это все ложь. Ты сильней, я знаю, ты справишься…

Толпа радостно взревела, приветствуя победителя. Грей охнул и зажмурился еще крепче.

— Что там такое?

— Ничего, все уже кончилось. Пойдем отсюда, — Римус обнял Грея за трясущиеся плечи и повел к лагерю. Позади слышались какие-то вопли. — Только не оборачивайся, не надо.

— Это ужасно! Как можно смотреть на такое… Я не хочу быть как они, я не буду таким! — Грей решительно поднял голову и сжал кулаки. — Ни за что не буду, веришь?

— Верю, конечно верю.

Они уже почти добрались до палатки, когда где-то в лесу трижды ухнула сова и заплакала кукушка. И хотя Римус не верил в приметы, это показалось ему дурным знаком.

____

Через две недели произошла стычка между бандой Седого и городскими подростками. По счастью, никто не пострадал, однако сам Седой вернулся злой как черт, с облитыми красной краской волосами, и беспрестанно ругался. К вечеру о случившемся знали уже все. Мальчишки спорили, получит ли Седой нагоняй от вожака и будет ли мстить городским, девушки пересказывали друг другу подробности стычки, приукрашивая и дополняя историю все новыми деталями, одна невероятнее другой. Кто на самом деле облил Седого краской и зачем, понимал один Римус. На следующий день, когда дежурство в лазарете закончилось, он сказал Грею, что сходит в город, и прихватив с собой волшебную палочку, спешно покинул лагерь.

В городе он направился прямо к башне ратуши. Там его уже ждали: мужчина в коротком плаще с капюшоном нетерпеливо мерил шагами тротуар. Завидев Римуса, он остановился и приподнял капюшон, под которым что-то блестнуло.

— Vivere est agere, — произнес мужчина вместо приветствия. Несмотря на то, что он прятал лицо, хриплый низкий голос выдал его: это был Аластор Грюм.

— Impadive progrediamur, — назвал пароль Римус. Грюм кивнул и с подозрением огляделся по сторонам:

— Хвоста не было? Уверен? Тогда держись, — он протянул руку.

На короткое мгновение мир вокруг смазался, грудь словно сдавило стальным обручем, а секунду спустя они уже стояли на окраине совсем другого городка возле маленького, до боли знакомого Римусу домика с медным колокольчиком над дверью. Грюм трижды постучал.

— Кто там? — откликнулся из-за двери женский голос.

— Не скажете, как попасть в порт? Мы, похоже, заблудились.

— Что ж, человеку свойственно ошибаться, — рассудительно заметил голос из-за двери. — Заходите.

Полный странных предчувствий Римус вслед за Грюмом вошел в сумрачную переднюю. И тут же был встречен радостным:

— Рем! Ну наконец-то!

— Мама, что происходит? Почему вы…

— Мы решили, что должны как-то помочь Ордену, и предложили наш дом в качестве временного штаба, раз ваше прошлое укрытие обнаружили.

— Но ты понимаешь, как вы рискуете? Особенно ты, мам!

Мама совсем не изменилась за минувший год: все та же клетчатая юбка и тугая русая коса, та же девичьи-задорная улыбка и лукавый прищур.

— Никто о нашем с отцом существовании и не помнит! — оптимистично заявила она. — К тому же, ради правого дела всегда стоит рискнуть.

— Хоуп, что там такое? — в переднюю выглянул отец. — О… здравстуй, Рем.

— Здравствуй, папа.

Повисло молчание. Римус знал, что должен что-то сказать, но как назло, не мог придумать ничего кроме дежурных и безликих фраз. В конце концов отец выдавил:

— Тебя не узнать. Ты так изменился… повзрослел.

— Спасибо, — машинально поблагодарил Римус, лихорадочно пытаясь продолжить разговор.

От новой неловкой паузы их спас Грюм, скинувший капюшон и поглядывавший вокруг своим волшебным глазом.

— Мэм, — обратился он к маме, — не найдется стакана воды? У меня глаз дорогой запылился, надо бы прополоскать.

— Конечно, одну минуту. Вы идите пока в гостиную, все уже там. Только профессора Дамблдора не хватает, но он должен скоро появиться.

В гостиной действительно собрался весь Орден. Джеймс, Сириус и Питер сидели в углу и перешептывались; едва Римус переступил порог, они умолкли, делая вид, будто и не разговаривали. Странно. Раньше у них не было друг от друга секретов, к чему теперь эти тайны? Тревога, с которой Римус отправлялся на собрание, против воли росла, звенела в голове навязчивой мыслью, от которой невозможно было отделаться.

Вошел профессор Дамблдор, неслышно затворив за собой дверь, и собрание началось. Когда настала очередь Римуса и он принялся за свой отчет, его не оставляло неприятное ощущение, что все взгляды в комнате прикованы к нему. Особенно внимательно смотрел Грюм, чей волшебный глаз, казалось, видел тебя насквозь. В его взгляде Римус видел неприкрытое подозрение — ровно то же, с каким на него смотрели в лагере. Неужели здесь ему тоже не доверяют, неужели и здесь он чужой? Нет же, нет, убеждал себя Римус, торопливо заканчивая отчет, это ведь Орден, здесь все свои. Здесь профессор Дамблдор, здесь его друзья…

Но друзья снова шептались о чем-то секретном, и лишь изредка Сириус смеривал Римуса быстрым, оценивающим взглядом. После собрания они столкнулись в коридоре — и разошлись в полном молчании. Сириус сразу что-то зашептал Джеймсу на ухо. Римус сумел разобрать:

— …очень изменился. Я беспокоюсь как бы он не сорвался…

Кровь бросилась ему в лицо, а от злости стало жарко.

«Неправда! Это не я изменился, а вы! Вы шепчетесь у меня за спиной, будто я не слышу, у вас от меня секреты, будто мы уже и не друзья!»

— Мерзко, правда? — неожиданно согласился с ним Голос-из-головы. — А почему бы тебе не сказать им это прямо? Пусть признают, что позволили дурацким предрассудкам разрушить вашу дружбу.

«Так это твоих рук дело! — ужаснулся Римус. — Ну нет, ничего у тебя не получится — ты не сможешь нас рассорить, я на твои провокации не поведусь. Убирайся из моей головы, немедленно. Вон!»

— Рем, Рем! С тобой все в порядке? — мама озабоченно заглядывала ему в глаза. А он и не заметил, как она подошла.

— Д-да, да, все хорошо, не бойся.

— Уверен? Вы с друзьями как-то странно друг на друга смотрите, точно разругались.

— А, это так, небольшая размолвка, ничего страшного.

— Хочется верить… Прости, что задаю столько вопросов, допытываюсь. Я просто очень скучала по тебе, — вдруг призналась мама и обняла его за шею. Римус положил подбородок ей на макушку.

— Я тоже по тебе скучал, — прошептал он еле слышно.

— Обещай мне, что будешь беречь себя.

— Обещаю, мам. Прости, мне надо идти.

Он бережно разжал ее пальцы, выбрался из объятий и растворился в серых осенних сумерках.

Грей вернулся с дежурства поздно. Даже не сняв плаща, он рухнул на свой матрас и в изнеможении закрыл глаза. Потом поднял голову, повел носом, принюхался:

— Странный какой-то запах. От тебя идет. Где ты был, дома?

— …Да. Дома, — поколебавшись, Римус все же решил сказать правду. — Мать тяжело заболела, ее надо было навестить.

— Ты же сказал, у вас трудные отношения.

— Но она моя мать, Грей. Я просто не мог поступить иначе.

Грей издал какой-то странный звук и ничего не ответил — похоже, не поверил. Римус постарался не думать об этом, достал из сумки первую попавшуюся книгу и стал читать. Но тревога росла и росла, звенела в голове навязчивой мыслью и повторяла: грядет беда.

____

К декабрю стало окончательно ясно: каждый член стаи предан вожаку и скорее ляжет под нож, чем пойдет против него. Шансы перетянуть их на сторону Ордена были нулевые.

Оставаться в лагере дольше не имело смысла, но Римус все время откладывал свой уход — он не мог бросить Грея одного. Тот со дня собрания стал внимательней прислушиваться ко всем его словам, точно проверял, не врет ли он снова. И Римус не врал. Он избегал опасных и каверзных вопросов и медленно, постепенно возвращал себе доверие Грея. Все чаще они вспоминали школьные времена; оказалось, Грей с первого курса был поклонником мародерской четверки.

— Я всегда считал вас крутыми, — рассказывал он, когда вечером, вернувшись с дежурства, они садились у костра. — Мы с ребятами каждый раз, когда вы что-то затевали, гадали — поймают вас или нет. А еще год назад я поспорил с нашим старостой, Бенджи, что на седьмом курсе Эванс все-таки станет гулять с Поттером. Бенджи мне тогда проспорил пять галлеонов. А может, и шесть, уже не вспомню. Нет, слушай, точно пять…

Грей так и не сумел вспомнить, сколько галлеонов проспорил ему Бенджи: над лагерем пронесся требовательный звук рожка, возвещавший начало собрания.

За прошедший месяц Римус научился пропускать мимо ушей речь вожака и последующие безумие толпы, потому не услышал, когда вожак неожиданно обратился к нему. В реальность его вернул бесцеремонный тычок в спину и недовольный окрик:

— Ну, идите, чего встали!

— А, что? Что случилось? — Римус непонимающе оглядел толпу, арену для драк — и встретил взгляд чуть живого от страха Грея.

— Драться будут, — повторил между тем вожак, — Майкл Уэйд и Эйб Грей. Выходите, поживей!

До Римуса еще не дошел жуткий смысл сказанного, а толпа уже подхватила его и вытолкнула в круг. Напротив Грей истерично заламывал руки.

Резкий свист — сигнал к бою. Толпа наседала на них, подталкивала друг к другу, со всех сторон неслись яростные выкрики:

— Бей его!

— Нападай!

— Не надо, пожалуйста! Я не могу, не могу! — Грей зажмурился и сжался, затыкая уши ладонями.

— Деритесь, щенки! — недовольно загудела толпа.

— Если через десять секунд никто не начнет драться, то вы оба проиграли! — заявил вожак. — Десять, девять, восемь…

— Послушайте! Я сдаюсь! — Римус поднял руки. — Вы слышите, я не буду дра…

Громкий, отчаянный вопль не дал ему закончить: Грей, размахивая руками, понесся прямо на него. Римус ушел от удара в самый последний момент, и кулак Грея рассек воздух в дюйме от его лица.

— Что ты делаешь?! Ты же не хотел этого!

— Прости, — всхлипнул Грей. Он едва не плакал и весь дрожал. — Но если не буду, они меня, они… я не хочу этого! — взвизгнул он и снова кинулся в драку.

Замах, еще один и удар. Мимо, опять и опять. Они кружили по арене, то приближаяись друг к другу, то отдаляясь. Грей махал кулаками во все стороны, но как человек не может прикоснуться к своей тени, так и ему не удавалось дотронуться до Римуса. А тот смотрел на него и не узнавал — всегда мягкие и добрые голубые глаза Грея сейчас горели желтым звериным огнем.

— Опомнись, это же не ты! Не слушай этот чертов голос, он все врет! — Грей не обращал внимания на его слова, однако Римус не сдавался. — Ты же сам мне говорил, что никогда так не поступишь! Не делай этого, прошу!

Ища в лице Грея хоть какую-то перемену, он оступился и не сумел вовремя увернуться. Первый удар пришелся на ребра, второй на скулу. Римус зашатался и рухнул на землю; во рту стало солоно от крови, голова гудела, крики толпы резали уши.

— Вставай, парень, — каркнул сверху какой-то старик. — Сделай хоть что-то, он же тебя так прибьет!

«А ведь верно, прибьет, — мелькнуло в голове. — И откуда у него столько силы?..»

— У него нет силы, — Голос-из-головы словно ждал этого вопроса, — но у волка есть. Грей только принял эту силу. И ты можешь принять.

«Нет, ни за что! Я не поступлю, как он, все еще можно исправить…»

— Разговорами? — взгляни, этот щенок тебя не слышит! Неужели ты не видишь, он пытается тебя убить! И убьет, если ты его не остановишь! Ну, что, хочешь умереть? Хочешь?

«Нет!»

— Тогда останови его, используй силу! Скорее, он опять собирается бить!

И правда, Грей перевел дух и замахивался для нового удара. Римус быстро откатился в сторону, охнул: боль змеей ужалила в грудь, вышибла из легких воздух. А затем внезапно пропала. Голова перестала гудеть, вопли толпы будто кто-то выключил, и в ушах отдавался только гулкий стук сердца. Земля сама толкнула его вверх, Римус легко вскочил на ноги и увидел Грея. Тот снова бежал к нему, вскинув голову и сверкая глазами. Он был на пределе, его слепая ярость разлилась в воздухе горячим облаком. Дал эмоциям руководить собой. Первая ошибка. Римус слегка посторонился, и Грей пролетел мимо. Резко затормозил, неловко вскинул руки, оставил незащищенной голову. Вторая ошибка.

Рука сжалась в кулак. Размах, удар — и Грей истошно заорал от боли, схватился за нос. Еще один — и он вытянулся на земле, тщетно пытаясь подняться. Глаза его были широко распахнуты, в них блестели слезы.

— Ты… — прохрипел он, — ты…

— Боже, Грей, прости! — до Римуса наконец дошло, что случилось и он бросился к товарищу. — Я не хотел, честное слово, я…

— Довольно! — прогремел над ними голос вожака, усмирявший толпу. — Увести проигравшего. Молодец, Уэйд, ты доказал, что достоин. Я признаю тебя членом стаи!

Толпа одобрительно зашумела, заколыхалась. Вожак спрыгнул со своего камня и подошел к Римусу; на губах у него играла довольная ухмылка.

— Я в тебе ошибался, — признал он. — Думал, ты так, домашний щенок. А ты, оказывается, настоящий волк, такой же, как мы.

Эти слова ударили Римуса будто током. Он оцепенело смотрел, как упирающегося Грея тащат прочь два крепких парня, как расходятся другие члены стаи, глядящие на него теперь с уважением, как гордо шагает в свою палатку вожак, и чувствовал, как ползет по венам жуткий холод.

Настоящий волк. Такой же, как они. Он стал для них своим — но какой ценой?

До палатки он добрался как в тумане, насилу раздернул трясущимися руками полог и с трудом забрался внутрь. Ощущение легкости пропало, появилась противная ноющая боль в правой руке. Холод под кожей все усиливался, а перед глазами как живой стоял побитый Грей с круглыми от шока глазами. Римус упал на колени, прижал руки к груди:

— Господи! Я оступился, совершил страшную ошибку, потерял свою дорогу. Но молю тебя, всем сердцем заклинаю, не оставь меня! Помоги мне снова ее отыскать, укажи верный путь! И прости меня, грешного. Аминь!

Утром от вожака пришел какой-то парень с бесчувственным Греем на руках.

— Слабак твой дружок, — хмыкнул он. — Пару раз хватили Круциатусом — и уже отключился. Н-да, замаешься ты его в чувство приводить…

— Спасибо, как-нибудь справлюсь, — Римус как мог вежливо выпроводил парня и занялся делом.

Он вскипятил воды, оттер с лица Грея запекшуюся кровь, положил ему под голову свернутый плащ. Потом снова поставил на огонь чайник и побежал в лазарет за укрепляющей настойкой. Вернувшись, он сел у самого костра — так близко, что до него долетали искры. Но огонь не мог согреть его, не мог прогнать острый холод, гнездящийся под кожей. Римус то и дело бросал тревожные взгляды на палатку и отворачивался, весь красный от стыда. Он подвел Грея. Отдал его этим негодяям, этим монстрам.

«А чем ты лучше? — тут же поинтересовалась совесть. — Чем ты от них отличаешься? Вожак сказал: ты такой же, как они».

Такой же как они. Жестокий зверь. Безжалостное чудовище. Неужели это правда? Неужели он действительно стал таким?

Зашевелился полог, и на улицу пошатываясь вышел Грей. Он тоже сел у костра, как можно дальше от Римуса. Повисло напряженное молчание.

— Как ты себя чувствуешь? — наконец осторожно спросил Римус.

— А как себя должен чувствовать человек, которого пытали Круциатусом? — хмуро буркнул Грей. Он вытянул ладони к огню, ойкнул и потер левое запястье.

— Что такое? Можно я посмотрю? — Римус подался вперед, протянул руку, но Грей оттолкнул ее.

— Не трогай меня, предатель! — от его слов по сердцу словно ножом полоснуло.

— Грей, послушай, я не хотел этого, правда…

— Ой, вот не надо, я от тебя уже наслушался правды! Например, про твою семью.

— Я не мог тебе рассказать!

— Почему? Кто тебе запретил, Дамблдор? — с горькой иронией усмехнулся Грей. — Постой. Точно, Дамблдор. Орден Феникса, да? Так ты шпион! Ну и сволочь же ты, Люпин. Выходит, все было ложью, ты меня просто использовал.

— Я бы никогда в жизни не стал использовать тебя, — возразил Римус, в отчаянии глядя на Грея, глаза которого снова наливались янтарем.

— Ты и про драку то же самое говорил. Что никогда, да ни за что, что надо оставаться человеком, надо бороться… Вот я и увидел, как ты борешься: сначала втираешься в доверие, а потом бьешь в спину! — выплюнул он с ненавистью. — Ты подставил меня. Отправил под пытки. Я думал, я умру там. И все из-за тебя.

— Грей, я знаю, я совершил страшную ошибку, и ты вправе злиться на меня за это. Но прошу, успокойся, тебе нельзя так волноваться…

— Да не трогай ты меня! — вскипел Грей, когда Римус привычным жестом хотел положить руку ему на плечо. На шум из соседней палатки выглянул Келлер.

— С ума сошли, орать по утрам, — проворчал он недовольно. — Утихомирь своего щенка, или я скажу вожаку. Ты понял меня, Уэйд?

— Да какой он Уэйд! — фыркнул Грей. — Вы разве не видите, это же Римус Люпин!

— Нет, Грей! — сердце у Римуса совершило головокружительный кульбит. Келлер недоверчиво нахмурился:

— Что ты сказал?

— Это Римус Люпин из Ордена Феникса, он шпионит на Дамблдора!

Долгое, полное тишины мгновение ничего не происходило. Затем Келлер бросился к Римусу, тот отпрыгнул в сторону, юркнул в палатку. Подхватил свою сумку, вытащил волшебную палочку и трансгрессировал в какой-то глухой переулок. Сердце колотилось как бешеное, ноющая боль в руке усилилась. Римус медленно сполз вниз по кирпичной стене и обхватил голову руками:

— Прости меня, Господи, — прошептал он, — прости, Грей…

____

Они сидели в засаде уже несколько часов. Было холодно, накрапывал мелкий дождик, одежда потяжела от влаги и мешала двигаться. В трубах домов гудел ветер, его монотонный гул нагонял тоску. Питер со скуки вертел в руках волшебную палочку и постоянно ронял ее на землю. Римус сидел поодаль, запахнувшись в плащ и спрятав лицо под капюшоном. Он не смотрел на Питера, но слышал его частое сбивчивое дыхание, чувстовал на себе настороженные внимательные взгляды. Питер изо всех сил старался выглядеть спокойным, но обмануть Римуса было не так-то просто. Он знал: Питер боится его. Питер, который всегда умел нелепо упасть посреди коридора, чтобы никто не заметил, как Римус шатается после полнолуния. Который, несмотря на свои способности, упрямо поджимал губы и еще глубже зарывался в пособия по анимагии, твердя себе под нос заклинания. Который семь лет отважно боролся со вбитыми с детства предрассудками и страхами. Боролся — и все же не сумел их победить. Винить его в этом было глупо, он имел полное право бояться, однако на душе все равно кошки скребли.

Джеймс тоже ходил взвинченный и не спускал с Римуса обеспокоенных глаз. Порой казалось, что сейчас он подойдет и скажет что-то, но он каждый раз сдерживался. А вот Сириус… что творилось с Сириусом, какие мысли бродили у него в голове, знал только он сам. Лицо его, когда он встречался с Римусом, принимало отчужденное и равнодушное выражение: Сириус надевал типично блэковскую маску светского безразличия, которой он отгораживался от тех, кого не хотел пускать в свои переживания. Кому не доверял. Они все сильнее отдалялись друг от друга, и наконец Римус перестал задерживаться в штабе с друзьями, как прежде. Он уже не пытался завязать разговор, а если обращались к нему, отвечал коротко и скупо. На собрания он теперь являлся последним, а уходил первым. В Ордене на него стали косо смотреть, шептаться за спиной. Больше всего доставалось от Грюма, который так и зыркал своим волшебным глазом, словно тот позволял ему видеть чужие мысли.

Только профессор Дамблдор держался по-прежнему. Он даже не счел исход миссии провальным, в отличие от самого Римуса.

— Чего-то подобного я опасался, — заметил он, задумчиво поглядывая в окно через полукружья очков, когда узнал о случившемся. — Что ж, шансы были невелики с самого начала, мы оба это знали.

— Да, сэр. Но тот мальчик, Грей, — Римус переступил с ноги на ногу, судорожно вздохнул, — он ведь был против этого. Я думал, что успею ему помочь, но…

— Не теряй надежды, Римус, — улыбнулся профессор. — Юные сердца упруги: как их ни сожми, они быстро распрямляются. Как знать, может, твой товарищ еще переменит свои убеждения.

Согласиться с его словами было просто. Куда сложнее было поверить в них. Число оборотней в рядах Пожирателей Смерти росло, во время рейдов Римусу чудились за масками врагов знакомые голубые глаза. Принял ли Грей идеи оборотней, позволил ли себя убедить? Хочет ли отомстить, и если они все же встретятся — что он сделает?

— Перережет тебе глотку, как всякий порядочный волк, — прошелестел кто-то в самое ухо. — Ты же предал его, предал свою стаю. А за такое не прощают…

«Откуда ты взялся?!» — Римус похолодел, тело сковал ужас. Голос-из-головы усмехнулся:

— Я никуда и не исчезал. Я всегда с тобой. Или ты думал, что сможешь так просто забыть обо всем? Но от себя-то ты не сбежишь, Люпин. Ты волк. Ты член стаи. Признай это.

«Заткнись немедленно! Замолчи, замолчи, замолчи…»

— Римус…

— Что? — он повернулся всем телом, выхватил волшебную палочку. Испуганный Питер отпрянулв сторону и пробормотал:

— Тут кто-то есть. Кто-то еще.

За углом дома, возле которого они прятались, маячила смутная тень. Друзья двинулись туда, стараясь ступать как можно тише. Тень разделилась на колышущиеся силуэты. Римус насчитал четверых и решил подобраться ближе — проверить, вправду ли это Пожиратели. В этот миг раздался оглушительный треск: Питер наткнулся на пустой мусорный бак и перевернул его. В воздухе тут же мелькнула красная вспышка, и за спинами у друзей прогремел взрыв.

Из своего укрытия с криками выскочили Джеймс и Сириус. Пожиратели — теперь в этом не было сомнений — расшвыривали заклятья направо и налево. Римус на бегу отбил одно из них, послал ответное в самого высокого Пожирателя, но локоть внезапно пронзила острая боль. Рука дрогнула, и заклятье ударилось о стену противоположного дома. Воспользовавшись этим, Пожиратель побежал прочь; Римус бросился вдогонку.

— А ведь раньше ты не промахивался! — восторжествовал Голос-из-головы. — Видишь, палочка тебе только помеха. Брось ее, используй свою силу!

«Убирайся из моей головы! Я не такой, слышишь!»

— Да нет, Люпин, как раз такой. Ты ведь один из нас, не забыл? Твой волк жаждет крови — как и ты. Так нападай! К черту магию, разорви ему горло, убей его!

«Нет, нет, нет!»

Он сжал в кулак руку и впился ногтями в ладонь. Боль отрезвила, Голос пропал. Римус метнул в спину убегавшему Пожирателю еще одно заклятье, заставил свернуть в узкий проулок, кончавшийся тупиком. Пожиратель понял, что угодил в ловушку. Он заметался, потом резко обернулся и поднял палочку. Плащ у него был застегнут криво, между складками воротника виднелась открытая, беззащитная шея. В нее было так легко вцепиться зубами. Один укус, один глоток горячей крови — и все кончено… Нет, нет! Римус в ужасе отшатнулся, замотал головой. Господи, да что же это?!

— Да! Говорил же — ты этого хочешь! Ну, чего ты ждешь? — Голос пришел в неистовство. — Убей его!

— Заткнись!

Слова вырвались сами собой, рука с палочкой взметнулась в воздух. Он выкрикнул заклятье — и промахнулся: руку вновь свело от проклятой боли. Удар пришелся вскользь, задел только маску. Она с гулким стуком упала на мостовую и открыла лицо Пожирателя.

— Грей? — пораженно выдохнул Римус.

Он откинул капюшон и тут же понял, что не ошибся. Перед ним в самом деле стоял Грей, но другой, непохожий на прежнего себя: кудрявые волосы коротко обрезаны, глаза горят желтым звериным светом.

Мгновение они просто стояли, целясь друг другу в сердце. За углом послышались крики, топот. Лицо у Грея стало встревоженным; он вдруг что-то прошептал, и Римус ощутил сильный толчок в грудь. Земля ушла у него из-под ног, он влетел в стену и мешком рухнул на мостовую. Перед глазами завихрились черные круги, последнее, что он увидел, была мантия убегавшего Грея.

____

— …как так можно вообще — ничего нам не сказал…

— Вот очнется, я ему голову откручу!

— Тихо! Замолчите оба, а не то выгоню. Ему нужен покой.

Голоса друзей звучали глухо, как из бочки. Римус открыл глаза и тут же снова зажмурился от яркого света. Где-то рядом Джеймс радостно завопил:

— Очнулся! Ну наконец! — Он плюхнулся на кровать Римуса, взъерошил ему челку. — Ну ты нас и напугал…

— Еще бы не напугать! — подхватил Сириус преувеличеннно-сердито. — Ты сломал себе четыре ребра…

— Вообще-то только три, — поправила его Лили.

— …и руку! Это что такое, Лунатик? Опять решил геройствовать в одиночку?

— Сириус, если ты не угомонишься, я тебя точно выгоню, — Лили напустила на себя грозный вид, но глаза у нее лучились радостью.

К кровати робко приблизился Питер. Он смотрел Римусу прямо в глаза и не отводил взгляд. И почти не боялся.

— Прости, Рем, это я виноват, что тебе так досталось. Если бы я не шумел…

— Глупости, — Римус мотнул головой, не обращая внимания на то, что виски болезненно сдавило, — это вовсе не твоя вина. Сколько я был в отключке?

— Где-то сутки, — с готовностью отозвался Джеймс и почему-то погрозил Римусу пальцем. — Нет, даже не смей. Я знаю, о чем ты думаешь.

— Ты про что?

— Да про твою привычку вставать с кровати недолечившись и делать вид, что все в порядке. Больше я такого не допущу! Лили сказала, что тебе нужен покой — так что как только выпишешься, ты перебираешься к нам…

— Да, там, где ты, покоя-то хоть отбавляй, — с усмешкой согласилась Лили. Джеймс пропустил ее слова мимо ушей:

— …и пока не восстановишься как следует, я тебя никуда не отпущу!

— Но Джеймс, я не…

— Никаких «но», со здоровьем не шутят. К тому же, скоро Рождество. А с кем его принято отмечать?

— С семьей.

— Вот именно! А чем мы не семья? — Джеймс обвел широким жестом больничную палату и задорно подмигнул. — Значит, решено: Лунатик, ты едешь к нам. И это не обсуждается!

Назавтра Римус выписался и действительно отправился в Годрикову Лощину. Он хотел только поблагодарить Поттеров за приглашение и вежливо отказаться, однако едва переступил порог, как Джеймс сгреб его в охапку и с веселыми воплями утащил в дом, не оставив ни малейшего шанса на сопротивление.

Чуть погодя явились Сириус и Питер с огромной пушистой елкой, засыпавшей хвоей весь ковер. Джеймс немедленно взял на себя руководство и принялся командовать, как ее лучше установить. Они переставляли елку с места на место, распевали рождественские гимны, то и дело ругались и затевали потасовку. Римус же помогал Лили на кухне. Здесь работа шла свои порядком: тихо, размеренно. С Лили всегда было легко и приятно молчать — она не кричала, не носилась как угорелая, и главное, не задавала лишних вопросов.

Идиллию нарушил донесшийся из гостиной звон битого стекла. Тут же смолкла песня Сириуса про веселого гиппогрифа. С вздохом отложив скалку, Лили направилась к месту преступления. Оставшийся один Римус аккуратно дорезал морковку для пирога, вытер лоб. В натопленной кухне было очень жарко, и он выбрался через заднюю дверь на веранду. Отряхнул от снега перила, взобрался на них и сунул руки в карманы. Пальцы нащупали край бумажной упаковки, вытащили на свет помятую сигаретную пачку. Римус привычным, отлаженным движением достал спички, закурил. Струйка невесомого сизого дыма устремилась в небо. Дышать стало легче.

— Я думала, ты бросил. — Сзади подошла Лили и села рядом с ним на перила. — С… ну, с того времени.

— Да как-то просто не до того было, — пожал плечами Римус и протянул ей пачку. — Будешь?

Лили взяла сигарету, затянулась, выдувая дым колечками. Немного помолчала и сказала:

— Я когда тебя осматривала, заметила кое-что. У тебя же были сломаны ребра и правая рука. Но по всему выходит, что руку ты еще раньше повредил. Может, расскажешь, как это случилось?

— Было бы что рассказывать… Нас же в стае драться заставляли, друг против друга. Чтобы потом никто не боялся на людей нападать. До меня очередь тоже дошла. Я жил с одним парнишкой, Греем, он был против этих драк. И нас с ним поставили в пару. А там вожак такой — он в головы забирается, настраивает своих людей против остального мира, убеждает их, что они должны отомстить волшебникам. Думаю, Грея он запугал — тот, как нас на площадку вытолкнули, бросился на меня с кулаками. Сам не свой был, глаза желтым горели, сила откуда-то взялась, а он парень-то хрупкий. Мне этот голос вожака кричит, мол, он убьет тебя, сделай что-нибудь.

— И ты… — Лили умолкла на полуслове. Римус со вздохом кивнул:

— Ударил его, да. Наверное, неправильно как-то замахнулся, поэтому руку и повредил.

— А что случилось с тем парнем, Греем?

— Он упал, не смог подняться, и его сочли проигравшим. А проигравших они наказывают, пытают Круциатусом. Я этого не хотел, честно, я пытался сдаться еще до боя, но… не вышло. Грей как вернулся, назвал меня предателем, сказал, что я его подставил. И он, конечно, прав, но самое-то страшное не это. Он когда в стаю пришел, всего боялся, особенно этих драк, обещал мне, что никогда и ни за что не будет таким, как остальные оборотни. Но мне кажется… — он закашлялся, поперхнувшись дымом. Сигарета почти дотлела, он зажег от нее новую, — мне кажется, когда его пытали, Грей не выдержал и сдался. Позволил вожаку убедить себя.

— Откуда ты знаешь? Может, все совсем не так.

— Нет, Лили, боюсь, что все именно так. Он стал Пожирателем Смерти. И это моя вина. Я ведь тоже ему обещал, что не буду драться, ни с кем, что скорее сдамся и приму наказание. А выходит, — Римус горько усмехнулся, — вожак был прав насчет меня. Я такой же, как они — ради собственной шкуры переступил через дружбу, предал товарища. Отправил его под пытки.

— Но ты защищался. Если бы он и правда убил тебя?

— А если нет? Мне же все этот проклятый Голос нашептал — кто его знает, может, Грей на самом деле и не сделал бы ничего. Но я испугался и поверил. Пошел на поводу у волка, ему ведь только дай на кого-то напасть…

— Знаешь, Рем, — серьезно возразила Лили, отставив руку с сигаретой, — мне кажется, ты к себе черезчур строг. Все совершают ошибки, о которых потом жалеют, — в ее больших зеленых глазах промелькнула печаль. — Но сделанного не воротишь, верно? В конце концов, это случилось только раз. Ты больше не в стае, этот голос до тебя не доберется.

— Я тоже так думал. Но он нашел меня. Во время последнего рейда я опять его услышал. Он говорил… говорил бросить палочку, напасть так. И самое страшное, — голос у Римуса дрогнул, — самое страшное, что на какую-то секунду мне правда захотелось напасть, вцепиться кому-нибудь в горло, разорвать его на куски.

Лили пристально смотрела на него и молчала. Римус отвернулся, опустил взгляд на носки своих ботинок. В голове гулко и часто стучала кровь, лицо горело.

— Знаешь, я думал, что смогу остаться собой, — произнес он хриплым шепотом. — Смогу остаться человеком. Но кажется, волк берет надо мной верх. Я не знаю, в кого он меня превращает, в кого я превращаюсь. И мне страшно, Лили. Мне чертовски страшно. Хотя, наверное, это даже справедливо…

— Справедливо? — Лили, похоже, хотела снова возразить, но Римус перебил ее:

— Пойми, мне в жизни выпало слишком много счастья: и школа, и друзья. Так же не бывает, не может так везти — не такому, как я. И, видимо, настало время платить за это счастье.

— Ой, не могу, пафосу-то сколько нагнал! — фыркнул вдруг позади Сириус. — Все говорят, что это я вечно все драматизирую, а настоящая королева драмы вот она, — и он указал на Римуса, пристраиваясь между ним и Лили на перилах. — Так, вы тут что, курите? Без меня? А еще друзья называются! И да, Лилс, не верь ему, Лунатик любит рассказывать всякую пафосную чушь.

— Я это и без тебя знаю, Сириус, но ты слышал когда-нибудь понятие «дать человеку выговориться»?

Сириус, успевший самым наглым образом залезть к Римусу в карман и вытащить оттуда сигарету, чуть не выронил ее в снег:

— Выговориться? Ты хочешь сказать, он сам все рассказал и тебе не пришлось тащить из него правду клещами? Не было никакого допроса с пристрастием? Господи, у меня сейчас инфаркт случится — небо падает на землю!

— Ну хватит, Сириус, это серьезно, ты же ничего не слышал…

— Да слышал я все — та же поэтическая чушь, что и раньше. Слушай, Луни, — Сириус посерьезнел, — я ведь знаю, что ты чувствушь. У меня в семье та же ерунда была. С детства только и слышишь от предков — магия превыше всего, магглы страшные-ужасные, магглорожденные и того хуже. Ну, я им и верил. А потом попал в Хогвартс, встретил вас, и понял, что предки-то мои не правы, черт их подери. Взять хоть нашу Лилс — да она же стоит двадцати этих напыщенных чистокровок со Слизерина! Хоть куда девчонка!

— Если ты думаешь, что я куплюсь на твою лесть и прощу тебе разбитую вазу, то ты ошибаешься, — с усмешкой заметила Лили. Сириус только подмигнул ей и продолжил:

— Конечно, сразу все, что тебе в голову вбивали целых десять лет, не выкинешь. Вспомни-ка, сколько раз поналачу я поступал как козел, только честно?

— Ну, если честно, то порядочно, — признал Римус.

— Вот видишь! Но в конце концов-то я исправился!

— Тут бы я поспорила…

— И с тобой то же самое. Ты ведь затыкал этот голос, выгонял его из своей головы?

— Ну, да…

— Значит ему тебя не переубедить!

— Откуда ты знаешь? Почему ты в этом так уверен?

— Да просто я тебя уже восемь лет знаю, Лунатик, — рассмеялся Сириус. — Твои моральные устои крепче чем стены в Гринготтсе, ты никому не дашь себя сломать. И голос твой это знает — вот и бесится, что ему тебя в свою секту не затянуть. У тебя же есть своя стая. Наша стая. Может, мы с тобой и не одной крови, но по духу мы едины!

— Хорошо сказано, Бродяга, — похвалил невесть откуда взявшийся Джеймс. Увидев в руке у Сириуса сигарету, он поморщился: — Опять дымишь как паровоз, только здоровье гробишь. А ну дай сюда эту дрянь!

— Так нечестно, они первые начали! — Сириус возмущенно ткнул в Римуса и Лили. — И вообще, это насилие над личностью — Лунатик, скажи ему!

— Я тебе щас покажу и не такое насилие над личностью! — Джеймс попытался выхватить у него сигарету, и Сириус, потеряв равновесие, шлепнулся с перил в снег.

— Детский сад, штаны на лямках… — покачала головой Лили.

— И не говори, дорогая, — согласился Джеймс и обнял ее за плечи. — Но ничего, однажды мы его обязательно перевоспитаем.

— Тебя бы кто перевоспитал, Поттер… — улыбнулась она.

Раздался легкий щелчок, на веранду из-за приоткрытой двери бочком вышел Питер. В руках он держал фотокамеру, и вид у него был очень довольный.

— Отличный снимок вышел, — похвастался он, — такой… естественный. Сириус лучше всех получился.

— Господи, Хвост, ты б хоть предупреждал, что снимаешь, прежде чем кнопкой щелкать! — возопил Сириус. — У меня ж опять лицо идиотское, и я выглядеть буду, как урод.

— Ой, вот кто бы говорил, — Римус не удержался и подтолкнул его локтем.

— Наконец-то, ожил, — Сириус положил руку ему на плечо и тихонько шепнул: — Больше не смей нас так пугать, понял? Пообещай!

— Обещаю.

— Внимание, — Питер подкрутил колесико на камере и прильнул к объективу, — улыбочку!

Снова раздался щелчок…

* * *

Смотревшие с фотографии Лили и Джеймс широко улыбались. Римус почувствовал ноющую противную боль под сердцем, решительно захлопнул книгу и отнес снимки Хагриду. Тот обрадовался, спрятал их в уже приготовленный альбом, стал прощаться. Когда он ушел, Римус вернулся в кухню и встал у окна. Небо затягивали темные грозовые тучи, море из синего превращалось в свинцово-серое — собиралась буря. Вдалеке глухо заворочался гром, крупная капля ударила в стекло, за ней другая. Боль под сердцем не прекращалась, в ушах все еще отдавался хохот Сириуса и громки выкрики Джеймса. И Римус, дрожа и цепляясь за подоконник, чтобы не упасть, вдруг завыл. Это был вой, полный боли и тоски, вой волка, оставшегося без своей стаи — без своих друзей.

Где-то далеко, за свинцовым морем, в тесной холодной камере, огромный черный волкодав тревожно поднял голову и жалобно заскулил, будто отвечал на вой, рождавшийся за сотни миль от него.

Боль — режущая на куски воспаленное сознание, рвущая в клочья изуродованное тело. Кровь — горячая, густая, она повсюду, ее много, слишком много. Паника — почему не пришли, они ведь обещали, они обещали…

Визжащую Хижину заливала тусклая предрассветная синева. Уже стих хриплый вой, прекратились надрывные крики — остались только слабые стоны. Римус забился в самый дальний угол, сжавшись в комочек и дрожа от холода. Горло саднило, кожа на лице натянулась и горела, все внутренности будто завязались узлом. Он не понимал, что случилось: все было в порядке, как обычно, так почему же, почему они не пришли?

Сквозь скрип рассохшихся досок пробился тихий писк, в ладонь толкнулось что-то теплое и мягкое. С трудом разлепив тяжелые веки, Римус увидел острую крысиную мордочку и криво улыбнулся. Хоть кто-то о нем вспомнил. Он протянул к крысенку перемазанную в крови ладонь, но тот резво встряхнулся и превратился в насмерть перепуганного Питера.

— Ой, какой кошмар, — запищал он, — какой ужас, Римус, ты как? Ты потерпи, я сейчас, я сейчас…

Питер суетливо зашарил у двери, среди обломков разбитого комода; он не переставал что-то бормотать, и это бормотание, всегда такое раздражающее, казалось лучшим звуком в мире. На плечи Римусу легло старое пыльное одеяло, он закутался в него и встал, упираясь затылком в стену. По босым ногам потянуло сквозняком.

— Питер… Пит, — голос был сорванный, хриплый, как воронье карканье, каждый вдох колол легкие, — что случилось? Мы же договаривались… Сириус и Джеймс… где они?

Питер застыл и судорожно стиснул в кулаке волшебную палочку. Внутри заворочалось нехорошее предчувствие.

— Где они, Питер? — Римус чувствовал, как оживает едва притихшая злость, боролся с желанием зарычать на растерянно хлопающего глазами Питера. — Что вы опять натворили? Ну?

— Т-ты, ты только не волнуйся, — пролепетал он заплетающимся языком, — ты сядь, я все об-бъясню, объясню…

Он помог Римусу добраться до продавленной кровати, положил рядом его одежду и палочку, а сам остался стоять, ломая короткие бледные пальцы.

— Н-ну, в общем… ты же знаешь, как Снейп хочет узнать, куда… к-куда мы ходим, ну, по ночам. И С-сириус… он сказал ему… сказал…

— Что сказал, Питер, что?

— Что н-надо залезть под иву, когда ты там.

Римус выронил брюки и с ужасом уставился на Питера. Потом сглотнул и тихо попросил:

— Повтори еще раз: Сириус послал Снейпа под иву? В полнолуние? И он полез?

Питер смог только кивнуть. Сердце оборвалось и ухнуло куда-то вниз, а в голове резкими вспышками пронеслась ночь: испуганные вопли, сердитый окрик, нечеткие, колеблющиеся фигурки в черном на другом конце туннеля, дразнящий, сладкий запах добычи. Римус снова взглянул на свои окровавленные руки. Боже праведный, неужели…

Питер на удивление верно прочел его мысли:

— Джеймс побежал за ним и вытащил, никто не пострадал, не бойся. Это… это т-твоя кровь.

Повисло тяжелое, давящее молчание. Римусу неимоверно хотелось вцепиться себе в волосы и закричать, завыть, до тех пор, пока голос вконец не пропадет, — он сам не знал, отчего. Или найти Сириуса и врезать ему хорошенько. Или и то, и другое разом. Но он заставил себя поднять с пола запылившиеся брюки, оделся и спросил, больше не встречаясь с Питером взглядами:

— Ну а… а ты почему здесь?

— Джеймс послал. Объяснить тебе все.

— Ясно. — Руки тряслись, в груди медленно зрела истерика. Римус запихал ее подальше, отодвинул до поры до времени — сейчас ему нельзя терять контроль, ни в коем случае нельзя, рядом Питер. — Вот что, Пит, сейчас придет мадам Помфри. Лучше тебе перекинуться обратно — посидишь у меня в кармане, пока мы не дойдем до школы. Идет? — Снова молчаливый кивок. Полный тревоги прозрачный взгляд уткнулся ему в лицо, и Римус отвернулся, натягивая мантию. — Отлично, забирайся.

Через минуту или две внизу послышались шаги, в комнату влетела мадам Помфри. В своем ослепительно белом фартуке она выглядела каким-то иномирным существом среди пыли, обломков и плесени.

— Ну, что, жив? — деловито осведомилась она, оглядывая Римуса. На его лице глаза ее задержались, она цокнула языком и пробормотала: — Да уж, не повезло…

— Что такое, мадам Помфри?

— Придем — увидишь. Сегодня что-то очень плохо было, да? А в прошлом месяце почти без царапин обошлось…

— Может, планеты не так сошлись? — неловко пошутил Римус. Он гнал подальше непрошенную мысль, что если бы не Сириус, то и в этот раз все прошло бы неплохо.

— Это уже пусть профессора выясняют, я в астрономии не сильна. Ну, пойдем! Сейчас ляжешь и забудешь обо всем…

Карман рубашки под мантией завозился и недовольно пискнул; Римус ткнул его пальцем, шепотом велев сидеть тихо. Он поудобней перехватил волшебную палочку и вслед за мадам Помфри поплелся вниз. Да, таких плохих полнолуний у него не было очень давно: ноги подкашивались, все мышцы ныли, словно он бежал марафон, на губах соленой коркой запеклась кровь. Лицо по-прежнему горело — Римус догадывался, почему, и злился на Сириуса все сильней. Теперь же не только Снейп, теперь каждый дурак поймет, в чем дело.

Они оставили позади тесный подземный ход, выбрались из-под ивы и направились к замку, башни которого уже золотились первыми лучами осеннего солнца. Подол мантии почти сразу намок от росы, влажная трава оплетала ноги. Пару раз Римус едва не упал, но на вопросительные взгляды мадам Помфри качал головой, отказываясь от помощи, и упрямо шагал вперед. Сидящего в кармане Питера такая «качка» явно не устраивала: он то и дело приниматься вертеться и попискивать, и только очередный тычок в бок заставлял его ненадолго притихнуть. Когда они наконец оказались в замке и Римус осторожно вытащил Питера наружу, вид у того был весьма недовольный. Напоследок он возмущенно снова пискнул, и в его пищании безошибочно слышалось: «Чтоб я еще раз тебя послушал!» Вертя своим длинным хвостом, Питер побежал прочь, а Римус кинулся догонять ушедшую вперед мадам Помфри.

В больничном крыле царил знакомый уютный полумрак и мягко пахло лекарственными травами. Римус вдруг понял, что чертовски устал и хочет спать. Он послушно подставил спину и руки, дав обработать свежие порезы, выпил усыпляющий настой и забрался под чистое тяжелое одеяло.

— Молодец, а теперь закрывай глаза и спи, — строго приказала мадам Помфри.

Она задернула шторы возле кровати и направилась в свой угол, отгороженный от остального крыла светлой ширмой. Римус проводил ее слабой улыбкой — несмотря на на всю суровость, мадам Помфри не могла спрятать плящущие в ее взгляде добрые заботливые искорки, и бояться ее, как некоторые, у него не выходило.

Он закрыл глаза и сразу же провалился в сон. Ему снились стерильно белые стены, забранное кованой решеткой окно — больница святого Мунго. Он снова был маленьким шестилетним мальчишкой, которого разрывала на части ужасная незнакомая боль. Из-за приоткрытой двери доносились глухие голоса, один из них принадлежал отцу: тот едва контролировал себя, казалось, еще немного, и он либо закричит, либо разрыдается.

— Скажите только, опасность еще есть? Что с ним?

— Мальчик потерял много крови, — отвечал отцу, должно быть целитель. — Мы сумели его спасти, сейчас он в безопасности, но…

— Но что?

— Возможно, — целитель заколебался, — не стоит его мучить. Жить так… вы знаете не хуже меня, вы должны понимать. То, что он теперь есть — это что-то…

— Он не «что-то»! — сорвался отец. — Он мой сын, пусть даже теперь он оборотень!

Римус неотрывно следил, как отец ходит взад и вперед мимо двери. Руки судорожно комкали одеяло, губы дрожали, но он не плакал. Плакать он будет потом — на руках у матери, заходясь от крика, скуля между всхлипами по-детски упрямое «не хочу-у-у!». Потом — долгими зимними ночами, скорчившись под одеялом и уткнувшись лицом в перебинтованные ладони. Потом — в холодных утренних сумерках, цепляясь непослушными пальцами за шерсть Бродяги и дрожа от беззвучных рыданий. Потом — а сейчас он лишь смотрел на мечущуюся в коридоре фигуру отца и повторял про себя сказанное им страшное слово. Оборотень. Отец называл их монстрами, чудовищами. Неужели он тоже теперь чудовище?

Скрипнула дверь, отец заглянул в палату. Стремительно подошел к кровати Римуса и положил руку ему на грудь.

— Как ты, Реми? Очень больно?

— Папа, — Римус уцепился за отцовскую ладонь, словно она могла исчезнуть, — я не хочу быть оборотнем, не хочу быть чудовищем!

Его вдруг резко подбросило, он упал — и проснулся. Уже смеркалось: сквозь щель в шторах пробивался алый свет. Он бликовал на зеркальце, лежащем в углу прикроватной тумбочки; Римус взял его двумя пальцами, взглянул на свое отражение, готовясь к самому худшему, и все равно вздрогнул. Уродливый рваный шрам протянулся через все лицо, рассек потрескавшиеся губы и только чудом не задел глаз. Рядом с ним все старые бледные царапины словно стали ярче, налились кровью. Да, теперь у него действительно все на лице написано — сколько еще ребят, вслед за Снейпом зададутся справедливым вопросом: а откуда все эти шрамы и царапины? Римус стиснул в кулаке одеяло, злость закипела с новой силой. Чертов Сириус…

Как назло заскрипела дверь, послышались громкие, возбужденные голоса — Сириус и Джеймс. Торопливо бросив зеркальце обратно на тумбочку, Римус отвернулся к окну и прикинулся спящим. Он не хотел их видеть, не сейчас. К счастью, мадам Помфри тоже была категорически против всяких визитов:

— Нет-нет-нет, ни в коем случае! — зашикала она на друзей. — Ему нужен покой — он сам придет. И нечего здесь ошиваться, идите-идите.

Джеймс попытался спорить, но она едва ли не вытолкала их прочь и решительно захлопнула дверь. Римус подождал, пока голоса затихнут, выбрался из постели и, попрощавшись с мадам Помфри, выскользнул в коридор.

Они не ушли. Стояли возле дверей и ждали его. Питер побелел еще больше, Джеймс лихорадочно протирал очки подолом джемпера. Только Сириус был спокоен. Сунув руки в карманы, он глядел со своим типично блэковским равнодушием, словно все, что случилось ночью, не имело к нему никакого отношения. Это оказалось последней каплей: Римуса захлестнула злость, какой он никогда не испытывал. Один быстрый, стремительный удар — и Сириуса впечатало в стену. Он схватился за скулу, в глазах его плескался страх. Но этого было мало, недостаточно, Сириус должен был понести наказание за то, что он натворил. Римус замахнулся снова.

— Лунатик, ты что, с ума сошел?! — Джеймс повис на нем, прижал руки к телу, не давая шевельнуться. — Ты же его убьешь!

— Рем, я… — прохрипел Сириус, — я просто не…

— Не подумал? А о чем ты вообще подумал, Блэк?! — напустился на него Римус. Он рванулся вперед, но из стальной хватки Джеймса было не так-то легко выбраться. — Ты знал, что я такого врагу бы не пожелал!

— Это… это была шутка, Рем, тупая шутка.

— Шутка? По-твоему, послать человека на верную смерть — это смешно?! Я же… я же мог убить его, — прошептал он, чтобы мадам Помфри не услышала чего-нибудь ненароком. — Я думал, ты понимаешь, насколько это серьезно…

Ночные образы складывались в смутные воспоминания. Черная фигурка смотрит на него, выставив вперед тонкую деревянную палочку. От нее разит страхом и каким-то исступленным торжеством. А еще, сладко, маняще — человеком. Добыча. Сегодня ночью он не будет голодать.

Возле фигурки появляется другая, повыше, она хватает первую, и тащит вон, в узкий лаз, куда ему никак не протиснуться. Она тоже напугана, но ее страх другой, горячий, острый: этот страх заставляет волчицу бросаться на любого, кто опасен для ее детенышей. Страх не за себя.

Высокая фигурка что-то зло кричит, черная так же зло отвечает. Они исчезают, оставляя после себя лишь сладкий человеческий запах, который дурманит голову, сводит с ума, заставляет рыть когтями трухлявый пол и в отчаяньи щелкать зубами…

— Но он же цел!

— А? Что? — с головой ушедший в воспоминания Римус не сразу услышал робкий голос Питера. Он еле удержался от того, чтобы закатить глаза. — Да, Пит, он цел. Но он мог не уцелеть. Нам просто чертовски повезло, что все кончилось так — иначе… — голос дрогнул, и он на миг оскекся, — иначе случилась бы катастрофа. И все бы узнали, что я…

— Не бойся, Лунатик, — Джеймс ослабил хватку и похлопал его по плечу, — никто и никогда ничего не узнает!

— Да вот только Снейп уже знает, — горько усмехнулся Римус. — И бог знает, скольким уже успел рассказать.

— Никому он ничего не рассказал — Дамблдор запретил ему трепаться! Твоя маленькая пушистая тайна под надежной защитой.

Джеймс снова протянул руку к плечу Римуса, но тот его его остановил:

— Не надо, Джеймс. Не сейчас. Прости, я… мне надо идти.

— Куда ты собрался? — на лице Джеймса было написано искреннее недоумение.

— Не знаю. Неважно. Мне просто… просто надо побыть одному. Прости.

Он мягко вывернулся из длинных джеймсовых рук и побежал в гриффиндорскую башню, не обращая внимание на боль во всем теле. Коридор, поворот, лестница, тайный проход под гобеленом, дверь за рыцарскими доспехами — он пробирался самыми дальними закоулками замка, чтобы не наткнуться на кого-нибудь из учеников. Впрочем, время было позднее, и коридоры пустовали — большинство ребят уже собиралось в Большом Зале за ужином. При мыслях о пастушьем пироге и зеленом горошке желудок требовательно заурчал, но Римус себя остановил. Его друзья наверняка тоже отправились Большой Зал, и он не был уверен, что сумеет удержаться от желания снова заехать Сириусу по физиономии.

До гриффиндорской башни оставался всего один поворот и два лестничных пролета, как вдруг из бокового прохода раздались быстрые шаги и Римус чуть не налетел на какого-то парня.

— Смотри, куда прешь, придурок, — знакомый ворчливый голос. Снейп. Римус крепче стиснул в пальцах волшебную палочку.

— О-о, какая встреча, — мрачно усмехнулся Снейп. — Кто ж это тебе так рожу разодрал, а, Люпин? И где твои дружки? Ночка кончилась, и им с тобой уже неинтересно? Конечно, ни опасности, ни риска. И на людей бросаться нельзя — такая тоска!

Он пытался звучать презрительно и надменно, но за этой маской отчетливо слышался ужас, смешанный с ненавистью. Римус ощутил, как внутри все болезненно сжалось, и с огромным усилием выдавил из себя:

— Мне жаль, Северус. Правда жаль…

— О, ну еще бы. Конечно, тебе жаль — такой прекрасный был план, — дрожащий голос Снейпа так и сочился сарказмом. — Если бы Поттер в самый последний момент не испугался за свою голову, у вас был бы на руках труп злодея Северуса. Отличный план, браво! Долго придумывали?

— Никто не хотел тебя убить, — Римус шагнул вперед, и Снейп отшатнулся, выставил вперед палочку:

— Не подходи ко мне, оборотень! — последнее слово он выплюнул с особым отвращением. Рука его, направленная Римусу в грудь, судорожно подергивалась; он был на взводе, готовый сорваться в любую секунду.

— Северус, послушай меня, — кончик палочки почти упирался в сердце и здорово мешал сосредоточиться, но Римус изо всех сил цеплялся за остатки самообладания. — Мы даже не думали об этом, я клянусь тебе, не думали. Это просто была дурацкая шутка…

— Ах, шутка! — Снейп зашипел как змея, брызжа слюной и дрожа от ярости. — Всего лишь шутка! Вы с Блэком, наверное, вдоволь над ней посмеялись — глупый-глупый Северус, верит всему, что говорят! А если я пошучу, ты будешь так же смеяться?

Он вдруг сделал выпад, резко взмахнул палочкой. В тот же миг что-то невидимое обвилось вокруг лодыжки Римуса, рвануло вверх, и он повис вниз головой посреди коридора, беспомощно болтая руками; его собственная палочка выпала из дрогнувших пальцев и с глухим стуком покатилась по каменному полу.

— Ну, что молчишь? Уже не так смешно?

— Отпусти… — Римус чувствовал, что еще немного, и он потеряет сознание: перед глазами темнело, голова кружилась, в ушах мерзко зазвенело. — Северус, пожалуйста, отпусти…

Снейп его не слышал — он продолжал издеваться:

— Что, самому никак? Где же твое мастерство, оборотень, ты ведь так хорош в защите! Или ты можешь только на людей по ночам бросаться? А директор еще уверен в твоей полнейшей безвредности, он считает тебя человеком. Тебя и всю вашу мерзкую компанию. Да, — Снейп наклонился к лицу Римуса и снова зашипел, — он, конечно, запретил мне трепаться — боится за тебя, своего ручного волчонка. Но, — тут он злобно усмехнулся, — отомстить я имею полное право.

Новый взмах палочкой — щеки обожгло, по лицу словно ножом полоснули. Что-то горячее заструилось по вискам, закапало на пол. Снейп торжествующе поднял руку в третий раз.

— Какого черта?! — сквозь нарастающий звон в ушах пробился громкий негодующий голос Джеймса. — Отойди от него!

Что-то легонько щелкнуло, невидимая сила, державшая Римуса, исчезла, и он мешком свалился на пол. Вслепую нащупал палочку и судорожно сжал ее, другой рукой отер залившую глаза кровь и огляделся. Джеймс и Снейп застыли в боевых стойках, сжигая друг друга ненавидящими взглядами, позади за гобеленом дрожал Питер, а Сириус… а где же Сириус?

Стоило ему об этом подумать, как знакомые горячие руки обхватили его за плечи, а шею защекотали длинные мягкие волосы.

— Черт возьми, — Сириус, кажется, был не на шутку испуган, — Рем, у тебя кровь!

— Сам знаю! — огрызнулся Римус и стряхнул его руки.

— Что, Блэк, твоя принцесса не в духе? — съязвил Снейп. — Семейная размолвка?

— Заткнись, Нюниус, — процедил Джеймс. С кончика его палочки уже слетали искры, да и сам он словно искрился от напряжения. — Убирайся отсюда. И если ты еще раз приблизишься к Лунатику… Поверь, ты пожалеешь об этом.

— А как же Лили? Она вряд ли одобрит твои методы, Поттер, — Снейп расплылся в гаденькой усмешке.

Казалось, Джеймс сейчас не выдержит и бросится на него: губы его сжались в тонкую линию, глаза метали молнии. Однако он лишь глубоко вздохнул и холодно заявил:

— А наши отношения тебя вообще не касаются. Ты слышал меня — убирайся, живо. Считаю до трех! Раз, два…

Снейп чертыхнулся сквозь зубы, развернулся и зашагал прочь. Джеймс с вздохом опустил палочку и бросился к друзьям:

— Лунатик, ну как ты? — увидев лицо Римуса, он побледнел и пробормотал: — Вот же урод… Ой, доберусь я до него!

— Не надо, Джеймс, — устало попросил Римус, которому меньше всего хотелось стать причиной нового витка войны между Джеймсом и Снейпом. — Только хуже сделаешь.

— Ладно, — неожиданно покладисто согласился Джеймс. — Сейчас все равно не до него — тебя надо в больничное крыло отправить.

— Не надо меня никуда отправлять, я и сам дойду!

Римус уверенно поднялся, игнорируя парад боли, которым отозвалось тело, и новую волну головокружения. Направил палочку на заляпанную кровью мантию, прошептал заклинание — и пятна исчезли.

— Видишь? Я еще вполне могу о себе позаботиться. Все, я пошел.

— Я с тобой! — вызвался Сириус.

— Нет, Сириус, я иду один, — отрезал Римус. Он сунул руки в карманы и решительно зашагал прочь, но не успел пройти и двадцати шагов, как услышал за спиной топот. — Черт побери! Я же сказал, что пойду один. Ты по-английски разучился понимать?

— Я просто подумал, что тебе может попасться кто-то похуже Нюнчика, — буркнул Сириус, явно не собиравшийся оставлять Римуса одного. Тот раздраженно закатил глаза:

— Сириус, я пока еще могу постоять за себя!

— А вдруг их будет много?

— Господи, ты просто невозможен!

— Спасибо, я знаю, — по лицу Сириуса скользнуло подобие улыбки. — Послушай, Рем, — заговорил он куда серьезней, — ну прости меня, я правда такого не хотел. Ну кто ж знал, что этот придурок сунется под гребаную иву! Я просто думал его припугнуть!

— А он оказался не из пугливых, — саркастично парировал Римус.

— Но он буквально напрашивался! Вечно шныряет вокруг, вынюхивает, чем мы занимаемся. Он же копает под тебя, Рем, спит и видит, как тебя исключают! Он это заслужил, разве нет?

— Нет, Сириус, нет! Никто не заслуживает такого. Это бесчеловечно, как ты не понимаешь? — Римус заглянул ему в глаза и тихо, едва слышно прибавил: — Если мы будем так относиться к чужой жизни, мы перестанем быть людьми.

Сириус не нашел что ответить. Весь остаток пути он шел молча, что-то напряженно обдумывая, и открыл рот только у дверей больничного крыла:

— Я тебя здесь подожду, ладно? — в его голосе больше не было самоуверенности, он звучал чуть ли не просяще, совершенно не похоже на Сириуса.

— Как хочешь.

От этих слов Сириус воспрял духом и оперся о стену с присущей ему одному легкой полуулыбкой. Впрочем, что-то изменилось: он больше не смотрел нахально, как прежде.

Мадам Помфри при взгляде на порезы Римуса заохала, заворчала и торопливо принялась за работу, велев ему сидеть смирно. Он и не спорил: на все вздохи кивал и послушно обещал ей не ввязываться в неприятности, чувствуя себя очень виноватым. В это время из-за дверей послышались раздраженные крики Сириуса и какой-то шум. Римус невольно вздрогнул, толкнул ладонь мадам Помфри, и та задела свежий порез. Щеку снова обожгло, защипало, на глазах, несмотря на все усилия, выступили слезы.

— Я кому сказала: сиди смирно, — мадам Помфри сердито погрозила ему пальцем. — А то до следующего утра тебя не выпущу!

Он еле дождался, пока она закончит, и что есть духу бросился в коридор, где разгоралась нешуточная ссора: Сириус самозабвенно ругался с младшим братом, безуспешно пытавшимся его в чем-то убедить.

— …пока еще не поздно! — надрывался Регулус. — Это твой последний шанс!

— Передай матушке, что ее шансы мне нужны, как гиппогрифу седло! Я не вернусь в этот гадюшник и прощения просить не буду, ясно?

— Ты не понимаешь, что она с тобой сделает? Она же отречется от тебя, выжжет с гобелена!

— Ну и флаг ей в руки! — не оставался в долгу Сириус. — Если помощь нужна, пусть позовет — я сам эту чертову дырку прожгу!

— Ты… ты просто идиот! — в отчаянии Регулус сорвался на истерический всхлип.

— От идиота слышу, вали отсюда!

— Ты же пожалеешь, слышишь? Пожалеешь, но будет поздно!

И, гордо вскинув голову, Регулус зашагал к подземельям. Сириус фыркнул и покрутил пальцем у виска:

— Ну и придурок…

— О чем он говорил? — осторожно спросил Римус, тоже провожавший взглядом тонкую фигурку младшего Блэка. — Это из-за твоего побега?

— Угу, — Сириус мрачно кивнул, — мать все пытается вернуть меня домой. Угрожает, Рега вот подослала.

— Она действительно выжжет тебя с этого гобелена?

— Еще как — Энди так же выжгла, когда она вышла замуж за Теда. Это конец, отречение, анафема. Был Блэк — и нету Блэка…

Он говорил насмешливо, но насмешка его отдавала горечью. Римус вспомнил, как трясло Сириуса на вокзале первого сентября, как он дергался, завидев в толпе мать, и как Джеймс потом не одну ночь просидел рядом с ним, бормоча что-то успокаивающее. Как бы громко Сириус не кричал о своей ненависти к семье, каждый раз в его голосе слышалась затаенная, глубоко запрятанная боль. И каждый раз от этой боли у Римуса на душе что-то щемило и кололо. Он хотел что-то сделать, как-то помочь — но понятия не имел, как, и потому лишь молча положил руку Сириусу на плечо. Тот обернулся, взглянул с благодарностью и улыбнулся, как ни в чем не бывало:

— Знаешь — ну их к черту! Пошли лучше ужинать, а то ты выглядишь просто ужасно.

— Да я не голоден…

— Ну как же, а пастуший пирог? Ты собираешься от него отказаться? Да и ребята нас ждут. Пойдем, Рем, ну, пойдум!

Сириус со смехом потянул его за собой, и Римус поддался, позволил себя увести. Какая-то его часть еще сердилась — но Сириус, похоже, и сам раскаивался в том, что совершил. Так почему не дать ему шанс? Ведь в конце концов, именно милосердие делает людей людьми.