y e a r s (джен)

Он делает три прыжка. Три, черт бы их побрал, но так никогда и не узнает, что один из них не остался незамеченным.

Знал бы — сказал, что к лучшему: неизвестно, выдержало бы его и без того раздробленное уродливо сердце, смогло бы продолжать биться, обладай он этим знанием.

Номер семь была обычной. Не такой, как все они в ручном цирке уродцев их возлюбленного — искренне им презираемого — отца. Она всегда была тихой, словно вынесенной за скобки — сторонилась всех, предпочитая общим разговорам и перепалкам молчаливо наблюдать, а то и вовсе прятаться в своей комнате, читая книги запоем, бесконечно практикуясь в игре на скрипке.

Номер семь была совершенно особенной — кто бы что ни говорил — лично для него.

Он не вспомнит, когда впервые, прыгнув в желании скрыться от утомившего еще с первых шпилек спора с Первым — куда угодно, только бы подальше — оказался на пороге ее комнаты, мгновенно вливаясь мыслями, каждым органом чувств в негромкую спокойную мелодию, плавно приходя в равновесие с каждым новым вдохом.

И тут же предпочел сбежать без слов, стоило ей отнять смычок от струн.

Но он бережно хранит, лелея в глубинах памяти — не давая исчезнуть, затереться до неузнаваемости — каждый момент, что проводил рядом с ней. Выкраивая, выкрадывая каждый раз — снова и снова — любую лишнюю минуту, чтобы оказаться рядом по надуманному, несущественному совсем поводу. Рассказывал ей о миссиях, на которых ее не бывало — и быть не могло в существующих обстоятельствах — беззастенчиво приукрашивая детали, стараясь преподнести происходившее на порядок интереснее, чем оно было на самом деле.

Он не знает, не может понять до конца, что она думает. О чем не говорит. Радуется ли его глупой почти что навязчивости, его отчасти бессмысленной, так презираемой всегда им самим болтовне. Думает, что ей, наверное, интересно знать, как проходят вылазки, в которых ей самой поучаствовать не суждено — иначе зачем она каждый раз слушает так внимательно, не упуская ни одного его слова, смеется негромко над откровенно дурацкими шутками, чуть ли не в рот заглядывает, пока он говорит.

Все дело, конечно же, именно в этих историях, но почему-то отчаянно хочется думать иначе.

Собственную беззащитно-нежную страсть, весь этот ранний пубертат с его нестабильным шатким нагромождением чувств, неловкими взглядами и случайными прикосновениями вспоминать теперь смешно и немного стыдно.

Он нашел их всех, — почти всех — собственноручно похоронил в развалинах мертвого, выжженного дотла неизвестной, непонятной в своей вездесущей разрушительности катастрофой города.

Он старательно проходит все стадии принятия — раз за разом срываясь в отрицание — и начиная заново.

Ему почти четырнадцать — здесь сложно вести точный учет времени — когда он находит ее книгу в чудом уцелевшей библиотеке на окраине города.

Он читает и не может оторваться. Ведет пальцами по одним и тем же строчкам в бескрайнем, болезненном исступлении, уже зная все их — каждую из них — наизусть, но все равно каждый раз с трудом сдерживая сдавливающий горло поток эмоций.

Пока его не было — уже слишком долго на момент написания — они успели обзавестись настоящими именами. И это знание, горьковато-скользкое ощущение потери чего-то важного, значимого, не отпускает его еще несколько дней после прочтения.

Ваня. Имя звучит на языке непривычно, срывается с губ раз за разом негромким — как она сама — лаконично-правильным сплетением звуков.

Ему нравится это имя.

Он продолжает произносить его — в глубине собственных мыслей, с каждым новым шагом вперед — и шепотом, на грани слышимости, силясь согреться выстуженными холодными ночами.

Ему пятнадцать, когда он находит — встречает — Долорес. Она немногословна, но обладает тонким чувством юмора, умеет молчать и слушать, и старается поддержать в моменты, когда он и сам не знает, что с собой поделать. Она становится лучшим компаньоном, единственным другом в окружающем н и ч е г о, заботливой и понимающей женой.

У нее очень внимательные умные глаза, она любит выдержанное бордо и — как негромко и по секрету ему однажды признается, боясь выглядеть глупо — цветные пайетки.

Иногда он почти наяву видит колючие огоньки ревности в ее глазах, но предпочитает никогда не касаться этой темы.

Даже в их несомненно близких отношениях у него есть что-то, что принадлежит только ему одному —

Долорес, кажется, понимает, и оттого он ценит ее еще сильнее.

Ему семнадцать.

Он весь болезненно, изломанно-острый, со страшными зазубринами внутри — не в пример внешним телесным шрамам, которых уже тоже немало: случаются разные по степени паршивости дни.

Он продолжает идти вперед: первый закон выживания — не сидеть на месте, постоянно двигаться, продолжает читать все, что только удается найти, постоянно без устали учиться, делать заметки — тонкая грань, любовное сплетение математики и физики — на полях единственной книги, хранимой во внутреннем кармане, рядом с сердцем.

Ему двадцать три, если он до сих пор не сбился в подсчете настолько похожих друг на друга дней, что те давно сливаются в один страшный и бесконечно-долгий.

Водка отдает привкусом машинного масла на кончике языка, и эта отвратительная маслянистая горечь не уходит, не слабеет ещё очень долго — каждый божий чертов раз.

Он делает это снова — шаг с опасно высокой крыши прямиком в пустоту, к концу всего — лично для себя — вновь захлебнувшись глухим бессилием.

Приходит в себя, стоя на четвереньках в пыли и пепле — колени отбиты в который уже по счету раз — опускает голову на ослабевшие в локтях руки и содрогается всем телом в задушенном вое, клокочущем изнутри рыдании.

Это малодушие. Минутная липкая жалость к самому себе. Слабость, а не выход.

Выход в том, чтобы найти путь домой, попытаться предотвратить катастрофу, в чем бы она ни заключалась.

Хочется молить о спасении от собственной пустоты

Ему почти что тридцать.

Долорес недовольно цокает языком, отворачиваясь: цифра семь явно лишняя в этой строке — в каждой из строк — она выбивается из точной выверенности расчетов, нарушает ровную канву формулы.

Это ошибка.

Но он с маниакальным упорством продолжает отстукивать мелом символ за символом — плечо мерзко ноет от многочасового напряжения — начиная каждый раз именно с нее.

Ему немногим больше сорока.

Он отчего-то именно сейчас отчетливо понимает, что пережил их всех. И это не ощущается, не отзывается в нем практически никак — чего смеяться, он чувствовать не способен уже физически, уж слишком много горьких «а если бы» внутри скопилось за все эти годы.

Долорес жарко шепчет что-то успокаивающее в самое ухо, манит призывно одним взглядом — милый, я согрела нам постель. Он допивает залпом отвратительно выдохшийся, слишком теплый виски и с глухой злобой швыряет стакан в стену.

У него внутри — выжженная клеймом усталость.

Ему практически — без пары месяцев буквально — пятьдесят четыре, когда он, взбешенный нарушившим их с женой уютное единение непривычным, чужим звуком, видит в прицеле вскинутого рефлекторно ружья… женщину.

У той блестят глаза и жирным красным горящие губы, она вся сочится холеностью и диким, чужеродным для этих мест лоском. Пятый не сразу признает в ней человека, а не очередную галлюцинацию.

Тошнотворный запах ее сигареты щекочет в носу, дребезжащий слишком высокими нотами голос нещадно режет по ушам, и ей здесь абсолютно точно не место.

Долорес отпускает удивительно похабный для привычной своей манеры словоизъяснения комментарий в адрес ее внешности. Пятый безмолвно соглашается, не в силах, тем не менее, отвести взгляд.

Дамочка говорит и говорит, сыпет щедро пригоршнями пустых, кажущихся абсолютно бессмысленными слов.

Она предлагает ему работу.

Она обещает вытащить его отсюда.

Сделка скрепляется не логичным, правильным рукопожатием — протянутая было рука грубо отброшена в сторону — поцелуй вязкий и маслянистый от приторно-горькой помады.

У воскрешения мертворожденной изначально надежды отвратительно тошнотворный вкус.

Ему пятьдесят шесть, он педантичен и пунктуален до тошноты, надежен, словно швейцарские часы и нечеловечески хорош в том, что делает. Любое невыполнимое задание завершается с четкой, отточенной плавностью.

Он не знает усталости, безжалостен и лишь иногда — наедине с самим собой и бутылкой не-важно-чего — дает слабину, раз за разом проходясь узловатыми старческими пальцами по корешку книги, потрепанной изрядно обложке, тем-самым-строчкам.

Старомодный, видавший виды костюм скрывает все шрамы, кроме этого — прорезанного собственной сенсорикой, отзвуком давней сердечной склонности — столь глубокого и отчего-то никак не желающего заживать.

Ему пятьдесят восемь лет. Его телу — снова тринадцать. И это было бы почти смешно, не будь оно настолько невыносимым.

Непривычно-тощие, бледные — не опять, а снова — руки выстужены осенним холодом. Он кривит губы в саднящем неудовлетворении самим собой — ей-богу, детский сад какой-то — и шагает в глубину ярких всполохов — с промозглой улицы прямо на ее порог.

Он малодушничает, резонирует сам от себя внутренне, психованно изворачиваясь между необходимостью и нежеланием говорить, шипит сквозь зубы, позволяя обработать разрезанную до сухожилия руку — совершенно не больнее обычного, но ее пальцы жгут и жалят, каждое их прикосновение — словно ржавым ножом по оголенным нервам.

Говорит. Много и совсем не то, что сказать бы хотелось. Эта история — не чета веселым россказням из детства, сейчас нет ни легкости, ни бешеной жестикуляции, ни старательно глушимого, слишком громкого в вечерней тишине смеха. Случайно столкнувшихся — на несколько секунд дольше естественного — коленок.

Есть только усталость и твердость намерения. Страх не успеть.

Ваня смотрит на него с болезненным немым вопросом во взгляде.

Хочется ей в лицо закричать, забиться рыбой об лед в недостойной, жалкой истерике — Только. Не. Жалей.

Она смотрит, и смотрит, и смотрит, и совсем ничего не говорит. Прикасается к худому запястью чуть огрубевшими от струн пальцами, накрывает безоружно раскрытую ладонь своей.

Просто дай мне уснуть в твоей постели и больше никогда — совсем — не просыпаться.

Прикосновение губ очень теплое, ласковое до дребезжащей сладкой тяжести внутри.

Воспаленная, десятками лет незаживающая рана — вдох за вдохом — срастается до непривычной целостности за грудиной.

Он остается, потому что не может заставить себя уйти.