y e a r s (джен)

Она единственная, кто не оборачивается в его сторону, почти не вздрагивает на звук воткнувшегося в лакированное дерево ножа.

Просто потому, что она и так уже какое-то время на него смотрела.

Смотрела внимательно и почти завороженно, не отводя широко распахнутых глаз, повторяла одними губами — о с т а н о в и с ь. Прекрати. Хватит.

Ничем хорошим это не кончится.

Пятый не замечает. Не может увидеть этого, слишком увлеченный в пылу спора, череде бессмысленно-дерзких пререканий с отцом. А потому — не останавливается. Выплевывает сквозь зубы колко бьющую фразу, вылетает из-за стола, игнорируя возмущенно-раскатистый тон отца, требования вернуться сейчас же, немедленно, Номер Пять, да в конце-то концов!

Сбегает, оглушительно хлопая входной дверью, и словно растворяется в воздухе.

Исчезает навсегда.

Отец был настолько потрясен самим фактом произошедшего, что соизволил даже повесить его портрет на самом видном месте — теперь невозможно переступить порог гостиной, чтобы не уткнуться глазами в знакомый силуэт, чуть задранный в убежденности собственного превосходства подбородок, неровную, изогнутую ухмылкой линию губ — словно в этом доме обязательно нужно сгинуть, пропасть без вести, чтобы заслужить право быть вынесенным за рамки общего знаменателя, стать, наконец отдельной личностью.

Ваня не думает, что отцу на самом деле не все равно. Но и обратного утверждать бы не стала.

Есть в этом всем что-то изматывающее. Какая-то повисшая в воздухе, неозвученная договоренность не касаться этой темы, не говорить, не называть имени.

Он никогда никому из них особенно не нравился — был резок, очень самоуверен, безрассуден моментами. Не умел вовремя остановиться — ни в действиях на горячую голову, ни в сказанных в сердцах словах, зато прекрасно умел в момент статься редкостной занозой в самом чувствительном месте.

Он всегда был немного отстранен: в отсутствии то искреннего интереса или действительно считал себя лучше остальных, смотрел свысока — на всех, кроме нее.

Быть может, попросту не чувствовал конкуренции с ее стороны, но думать почему-то хочется иначе.

На самом деле, он был единственным, кто всегда был к ней добр — в своей особенной, резковатой манере, но тем не менее. Она не сможет вспомнить ни одного случая, чтобы Пятый хоть чем-то ее обидел, болезненно и едко задел словами, указал на ее место.

Такого никогда не случалось, и если вдуматься, то это так же удивительно, как если бы отец вдруг стал человеком искренним и прямолинейным.

Его способность — подарок свыше в их доме с претензией на частную школу середины восемнадцатого века, в академии с робкой замашкой на концлагерь. Она не может объяснить этого даже самой себе, но всегда чувствует эти ярко-синие всполохи энергии еще до того, как их увидеть.

Время от времени она ощущает их в те моменты, когда играет на скрипке, и, почти сразу же, снова — когда останавливается, собираясь обернуться.

Иногда он возникает посреди комнаты — словно бы из ниоткуда — уже после отбоя. Много говорит — о случившемся за день, об их миссиях — только так Ваня и узнает о том, что случилось на каждой из них — хотя, признаться честно, ее это мало интересует, и было бы совсем безразлично, если бы рассказывал не он.

Она много молчит и так же много смотрит. Разглядывает меняющие цвет в разном освещении — от голубого до светло-серого с аквамарином — глаза, чрезмерно комично порой подвижную мимику, тонкие ключицы в расстегнутом на верхнюю пуговицу вороте пижамы, худые руки, почти никогда спокойно не лежащие — он много жестикулирует пока говорит, рассказывает, то и дело беззлобно ругается на остальных.

Смотрит и отчего-то все сильнее боится сказать хоть слово, вдохнуть полной грудью в его присутствии.

В день перед ее личной катастрофой он словно острее всеми своими углами, говорит и двигается резче обычного — характерная темпераменту энергетика бьет во все стороны, никак не иссякая. И не сказать, что расстроен или особенно как-то рассержен, но ощущается словно маятник, обреченный на вечное движение — сам не остановится, пока без сил не рухнет.

И она делает едва ли не единственную смелую вещь за всю свою — как окажется позже, точно за всю — жизнь.

Она берет его за руку.

Пятый замирает мгновенно. Руки не отнимает, но смотрит удивленно и очень уж внимательно.

Сжимает ее ладонь в ответ прохладными пальцами, разом меняясь, словно приводя внутренний маятник в равновесие — это видно по шумному вздоху, опустившимся расслабленно плечам, переставшим ломаться в кривую линию губам.

— Спасибо.

Это прикосновение не первое, но знай она, что станет последним — постаралась бы продлить этот момент так долго, насколько вообще возможно.

Пальцы отлично помнят его до сих пор.

Она не может есть — снова, как в глубоком детстве сбегает от старательно убеждающей в необходимости завтрака-обеда-ужина мамы и полных тарелок.

Старается сбежать вообще ото всех и сразу, и получается вполне неплохо раз за разом, хотя — милая, будь реалисткой — кто теперь вообще это заметит.

Кажется, это была ее, Грэйс, идея — хотя, бывали ли вообще в ее прекрасной механической голове действительно свои идеи? — призванная, видимо, дать им отвлечься, подарить каждому хоть частичку чего-то своего, отдельного от других, сплотить.

Да по итогу, кажется, только лишь разобщило.

Новое — уже якорь к чему-то более реальному — человеческое имя непривычно по первости режет слух, ощущается чужеродно, но тем не менее — действительно ей нравится.

Она старательно не думает, как бы оно звучало не забытым, не затертым достаточно памятью голосом.

Отец по-прежнему зовет их строго по номерам.

Ей четырнадцать.

Она отлично теперь понимает, о чем пишут в драмах. Знает, как выглядит и ощущается необратимая потеря кого-то, кто, оказывается, был много больше, чем просто близким. Захлебывается в глубине одиночества, чувстве собственной бессильной никчемности, иногда пытаясь захлебнуться в ванной.

Каждый новый день заставляет себя дышать, двигаться и выходить из дома, статично — но кто вообще на нее смотрит? — улыбаться. Почти не расстается со скрипкой, хотя готова признать, что получается далеко не так хорошо, как хотелось бы — слишком заученно, но притом — неидеально, слишком... обычно.

Она идет по усыпанной изумительно белым искристым снегом улице — крупные пушистые снежинки летят с неба, падают, путаясь в волосах, оседают на шарфе, попадают на ресницы, то и дело застилая глаза. Январь выдался щедрым на сугробы, яркое — хоть и не греющее совсем — зимнее солнце и неожиданное умение снова позволять себе искреннюю улыбку.

Все внутри разом падает, проваливаясь в пустоту, тонет в бесконечно глубокой воронке из осколков стекла. Она не видит, но точно — абсолютно точно — ч у в с т в у е т яркую синюю вспышку на противоположной стороне улицы.

Оборачивается резко, взметнув копной темных волос, и сигает через проезжую часть, почти прямо под колеса — плевать, не важно совсем — перепрыгивает бордюр, выбрасывая вперед руку в отчаянной попытке ухватиться за худое плечо, жесткую ткань пиджака, да хоть за что-нибудь — и успевает поймать пальцами лишь холодный разреженный воздух.

И если до этого момента ей казалось, что она знает значение слова «больно» — то она невероятно, просто чудовищно ошибалась.

Ваня падает на землю, будто из нее вынули, выдернули разом остов, на котором она и держалась последние полтора года, сбивая колени в кровь — не имеет значения, она и не чувствует даже — и заходится громким, преисполненным всем вложенным в него отчаянием, рыдающим воем.

Комната Пятого — склеп. Жест уважения, смешная попытка сохранить мертвую комнату посреди жилого этажа вполне живого, обитаемого дома. Глупый напыщенный реверанс всей его — даром что не слишком-то долгой, по крайней мере, в этих стенах — жизни.

Для Вани это до сих пор замерший во времени кусок чего-то, что еще можно было бы назвать не просто существованием.

Она то и дело заходит — и тогда хочется вообще не выходить — с настороженной аккуратностью перешагивая порог, словно преступник, готовящийся украсть, присвоить себе что-то ценное, ему совсем не принадлежащее.

Поначалу стоит долго, не решаясь никак посметь сделать шаг, посягнуть на целостность возведенного ею же самой в глубине сознания храма, или же дело в другом — он-вернется-и-будет-недоволен.

Все меняется медленно, но неотвратимо.

Сначала она касается — позволяет себе с гулкой внутренней дрожью — проводит по очереди чувствительными пальцами вдоль каждого из — потрепанных и совсем новых — корешков стоящих на полке книг. Те постепенно и все сильнее покрываются пылью — учитывая, как часто Грэйс наводит порядок во всех комнатах без исключения — эта пыль существует только в ее голове, но ощущается — сухо, душаще и серо — совсем как настоящая.

Однажды она распахивает тяжелые дверцы и смотрит, ведет глазами по ровному ряду деревянных вешалок, висящих на них одинаковых костюмов в глубине платяного шкафа — Что же он носит там, где он сейчас?..

В какой-то момент она садится на узкую кровать — матрас ужасно жесткий, идеально заправленное покрывало проминается под ее весом, загибается темным уголком, обнажая белоснежный край подушки. Ваня, осмелев в глубоком порыве, утыкается в нее лицом и душит беззвучное рыдание в ее мягкости.

Подушка до сих пор пахнет им.

Но с каждым годом этот запах все слабее.

Ей почти шестнадцать, когда она перестает оставлять ему сэндвичи.

Семнадцать, когда впервые не включает на ночь свет.

Ей двадцать три, и она пишет книгу, отбивая пальцы о тугие кнопки старой печатной машинки.

Нужно жить дальше, она старательно идет к этой цели с каждым новым вдохом. Вот только вся решимость слетает, когда она пишет о нем.

Сказать несколько нелицеприятных есть о каждом, может даже не несколько, может даже и неприятных совсем — да только обо всех, кроме него. Болезненная нежность сочится на желтоватые страницы механическими печатными буквами.

Антидепрессанты, оказывается, отлично сочетаются с красным полусладким глухими зябкими ночами, с сухим — если паршиво совсем.

Ване двадцать девять, и она почти не верит, что он когда-нибудь вернется.

Почти.