Дорогой дневник (гет)

Следующие несколько дней слились для него в одну непрерывную длинную полосу, складывающуюся из часов и минут, в которые он, казалось, грезил наяву. Он просто существовал, с горечью наблюдая, как жизнь течет мимо него словно река, стараясь как можно меньше соприкасаться с этим потоком. Их отношения с Гермионой превратились в какую-то бесконечную игру в молчанку, о которой никто из них обоих не уславливался, но которая происходила сама. Они видели друг друга, находились неподалеку, занимались привычными делами, обменивались односложными фразами, когда это было необходимо, и со стороны казалось, что ничего не изменилось, но на самом деле, они словно превратились в людей, лишь слегка знакомых друг с другом, как если бы вообще были с разных факультетов. При этом вести себя так Гарри заставляло вовсе не безразличие, а какое-то обреченное чувство «что ж, пусть так и будет», постоянно натянутое как струна. Оно не отпускало его ни на секунду, не давая радоваться самым банальным вещам, тем, которые всегда доставляли ему такое удовольствие. Даже полеты на метле не приносили никакой радости, потому что раньше он просто получал бездумное наслаждение, а теперь постоянно задумывался о том, смотрит она или не смотрит, и имеет ли это для него значение или не имеет.

Рон непрерывно крутился около нее, бегал за ней, как преданная собачонка, и, хотя и чувствовал, что что-то идет не так в их трио, но поговорить с Гарри на эту тему всё никак не решался. Видно было, как ему, порой, хочется задать вопрос о том угнетенном молчании, которое повисло между друзьями, но он всякий раз предпочитал за лучшее не провоцировать ситуацию. Гермиона была постоянно взвинчена, учитывая какое количество насмешек и подколов посыпалось на нее с момента происшествия в столовой. Несмотря на то, что Макгонагалл собрала все разлетевшиеся листы, многие прекрасно запомнили то, что успели прочитать, и передали другим. Теперь диалог с Гермионой нередко начинался словами «дорогой дневник», а на уроках ей постоянно подбрасывали какие-то гадкие записки. Некоторые злопамятные студенты, о которых она высказалась особенно нелицеприятно, в открытую начинали ее оскорблять, только завидев. Но особенно тяжело ей приходилось, когда стали распространяться шуточки весьма пошлого свойства о ее личных отношениях с друзьями. Пару раз она убегала в слезах прямо с уроков, и Рон непременно следовал за ней.

Всё-таки в один момент Рон не выдержал, и попытался выяснить отношения. Это случилось после совместного урока со слизеренцами, когда Малфой, чувствующий свою полную безнаказанность в окружении своих приятелей, и успевший сообразить, что мстить ему никто не собирается, принялся откровенно поливать грязью всех троих. Рон бросился на него с кулаками, а Гарри стоял и смотрел на всё происходящее безучастным взглядом. Вот после этого младший Уизли и подошел к нему, красный от гнева и настроенный весьма решительно.

— Гарри, какого черта происходит?! — воскликнул он, глядя на него исподлобья. — Почему ты в такой момент стоишь, как язык в жопу засунул и даже не попытаешься ответить этому белобрысому уроду?

— Макгонагалл попросила меня не устраивать проблем, — ответил он апатично.

— Макгонагалл?! Да что с тобой такое? С каких пор ты стал бояться неприятностей с учителями, когда этот вшивый хорек тебя оскорбляет?

— Я не боюсь, Рон. Мне просто всё равно, что он говорит.

— Ты выглядишь… — Рон посмотрел на него с толикой брезгливости, — выглядишь как нюня! Соберись уже! Ты не помнишь разве, что этот гад сотворил недавно?

Гарри в ответ посмотрел на него так же безучастно, как только что смотрел на Малфоя.

— Ну ладно, хрен с тобой, если тебе без разницы, что он тебя поливает, дело твое, но он же постоянно достает Гермиону. Тебе что — всё равно?!

Он кинул взгляд на нее, стоящую поодаль, ссутулившуюся, опустившую голову, едва не плачущую от обиды.

— Мне не всё равно, но я больше не имею права… не имею права защищать ее. Я его потерял, точнее… меня его лишили.

— Что?! — изумился Рон. — Да что тут происходит?! — он беспомощно переводил взгляд с одного на другого, не понимая, что вдруг случилось с его друзьями.

— Пойдем, Рон, — сказала Гермиона, не поднимая головы. — Проводишь меня. Мне нужно… в библиотеку.

— Погоди! Я хочу узнать, наконец, в чем дело…

— РОН! — крикнула она с истерическими нотками в голосе.

— Хорошо, хорошо, только не нервничай, — он угрюмо посмотрел в сторону Гарри, — еще увидимся.

Не сказать, что бы этот случай что-то кардинально изменил, но Рон с тех пор стал вести себя с ним более отстранено, чем обычно, хотя и не пытался больше обсудить эту тему. Видимо, Гермиона категорически запретила ему упоминать о ней. Что ж, Гарри это вполне устраивало. Он снова погрузился в уже знакомое ему состояние горького безразличия, так было намного проще.

«Только бы дотянуть до каникул», — думал он, потому что теперь даже общение с Дурслями казалось ему легче, чем изо дня в день видеть ее, одновременно ощущая, что она потеряна навсегда.

Лишь письмо, пришедшее от Сириуса, слегка вывело его из депрессии. По крайней мере, оставался на белом свете хоть один человек, которому он был небезразличен. Да еще редкие визиты к Хагриду приносили небольшое облегчение. Полувеликан как-то заикнулся о том, почему он не приходит вместе со своими друзьями, но, увидев лицо Гарри, больше не задавал вопросов.

Как-то ночью ему не спалось, и он подумал спуститься в общую гостиную к камину. Ему казалось, что наблюдение за языками пламени успокоит его и даст возможность нормально заснуть. Еще с лестницы он услышал голоса и остановился с досадой, решив вернуться обратно в спальню. Видеть никого не хотелось. Но один из голосов принадлежал Гермионе, и он помимо воли прислушался. Вторым оказался голос Парвати, звучавший с ноткой увещевания.

— …он был единственный, кто бросился за тобой, пока другие читали. Даже твой разлюбезный Рон в этом участвовал.

— Рон понятия не имел, что вообще происходит. А тебе просто нравится его обвинять.

— А тебе нравится его оправдывать. Потому что так удобней твоему уму.

— Пожалуйста, Парвати, сколько можно вести эти разговоры?! Я приняла решение, и ты меня не переубедишь.

— Ты приняла решение, которое портит карму. Это дурное решение!

— Я слышать об этом не хочу! Беседуй на эти темы со своей сестрой. Или с Чоу. Или с Трелони. А меня оставь в покое!

— Тогда зачем, скажи, ты так подробно расспрашивала о полете на гиппогрифе?! Зачем я втолковывала тебе, что это означает и почему? Ты разве не слышала, что я тебе сказала — явственней знака не придумаешь! Вы принадлежите друг другу.

— Я не верю в это, Парвати! И не хочу плыть по течению. Я способна решить самостоятельно, что мне делать и как поступить, не обращая внимания на разные там знаки!

— Ты думаешь, что решаешь, но ты просто тычешься вслепую, и отвергаешь явную возможность пойти на огонек светлой кармы. И ты свалишься в яму. Ты принесешь вред себе. Не ему. Себе!

«Неужели Парвати пытается убедить ее… Наивная!»

Он понял, что не может больше позволить себе стоять и подслушивать, но и возвращаться назад теперь ему казалось неправильным. Они говорили о нем. Что ж, пускай. Он пошел вниз по лестнице и, прежде чем они замолчали, успел услышать только, как Гермиона ответила:

— Я разберусь сама. И не подходи больше с этим ко мне, и без тебя тошно!

После этого они обе уставились на него, стоящего в пижаме на нижней ступеньке лестницы. Гермиона дернулась, как будто сделав попытку сбежать, но потом сразу опустила голову, уткнувшись в книгу, лежащую у нее на коленях. Парвати наклонилась к ее уху, черные распущенные волосы опустились почти до пола, и громко прошептала:

— Не будь дурой, иначе карма накажет тебя. Ты пожнешь только разочарования.

Потом она выпрямилась и проследовала мимо Гарри в спальню для девочек, одарив его загадочной улыбкой. От нее всё так же веяло сладким ванильным ароматом.

Он подошел и сел на противоположном от Гермионы конце дивана. Камин весело потрескивал, обдавая сильным жаром его колени. Даже июньские ночи в Шотландии были недостаточно теплыми для того, чтобы совсем обходиться без растопки.

Немедленно воцарилось глухое молчание. Он смотрел на огонь, так, как и собирался, и горечь внутри него постепенно скапливалась в каком-то уж слишком большом количестве, превратившись в настоящее озеро. Гермиона несколько раз украдкой поднимала голову, бросая на него короткие взгляды, словно пытаясь что-то вымолвить, но всякий раз снова опускала глаза.

«Она не скажет, не решится, она думает, что виновата перед тобой, — подумал он, — так что если хочешь поговорить, начни сам. Или уходи».

Он попытался понять, зачем ему нужен этот разговор, и что нового он сможет услышать, но, в свою очередь, взглянув на нее, поразился, насколько бледное сейчас у нее лицо, особенно на фоне яркой пижамы.

— Тебе нужно больше спать, — сказал он вдруг, и в этой тишине произнесенная обычным тоном фраза прозвучала как выкрик, так, что она вздрогнула.

— Я знаю, но мне надо…

Видимо, она хотела сказать, что ей надо что-то в очередной раз доучить или выучить, но запнулась и не смогла договорить.

— Прости, — буркнул он.

— За что же? — подняла она глаза.

— За то, что принялся опять о тебе заботиться. Я не должен… Обещаю, что постараюсь впредь сдерживаться.

— Гарри… — прошептала она едва слышно, — мне так жаль… так жаль…

— Мне тоже, — бросил он, вставая. Успокоиться не получилось.

Она проводила его взглядом до лестницы.

— Спокойной ночи, Гарри.

Он не ответил.

Это, фактически, был их последний разговор перед каникулами. В первый раз в жизни он покидал Хогвартс с таким облегчением, словно вырвался из страшной ловушки. Конечно, жизнь с Дурслями была не сахар, но многолетняя привычка давно уже сделала его малочувствительным к их упрекам и придиркам. Ситуация же с Гермионой была принципиально новой для него. Он выбрал для себя удрученную маску вселенского терпения, но насколько бы его хватило, находись он с ней рядом и дальше, он понятия не имел. Поэтому, вернувшись в свою комнатку на втором этаже, в доме по Прайвет Драйв 4, он вздохнул с облегчением. По крайней мере, у него была надежда, что за домашними заботами, которыми его загрузят Дурсли, из его головы постепенно выветрится ощущение полной обреченности, преследовавшее его почти три недели подряд.

Но радовался он рано. Потому что на следующее утро в его окно барабанила знакомая сова.

Он с дрожью в руках распечатал письмо и вновь увидел ее знакомый мелкий почерк.

«Дорогой Гарри!

Я поняла, что ситуация зашла слишком далеко, и больше так продолжаться не может. Все эти дни, после происшествия в большом зале и нашего с тобой разговора, я терзалась чувством вины и мучилась, оттого что нашей замечательной дружбе приходит конец. Потом это захватило еще и Рона. Я не рассказывала ему о подробностях нашего разговора у озера, но, думаю, он о чем-то догадывается, хотя расспрашивать боится.

Так вот, Гарри, я не хочу, чтобы так продолжалось и дальше. Очень глупо с нашей стороны так вести себя, мы не должны просто взять и потерять всё, что нас связывало. Я еще раз прошу у тебя прощения. И буду это делать столько раз, сколько потребуется, пока, наконец, не услышу от тебя, что ты меня простил. Я прекрасно понимаю, что тебе сейчас тяжело общаться со мной как раньше, но, пожалуйста, Гарри, ПОЖАЛУЙСТА, прошу тебя, постарайся понять, что я никогда в жизни не хотела причинить тебе боль! Я надеюсь, что это лето поможет тебе как можно быстрее ее преодолеть.

Ты мне нужен, я хочу с тобой общаться, и я готова подождать, пока тебе не станет легче, пока ты не выкинешь из головы мысль о том, что твоя скромная подруга может быть для тебя чем-то большим, чем она была до этого июня. Пусть всё снова станет как прежде. Я мечтаю о том, что в сентябре мы все трое встретимся и забудем то, что было.

Это всё наваждение, Гарри. Оно пройдет, а наша дружба должна остаться такой же, как и была. Пожалуйста, скажи мне, что тебе так же хочется забыть об этом наваждении, как и мне. Ничего хорошего нам обоим оно не принесет. Я восхищаюсь тобой, но нам не нужно быть вместе, я знаю, что права, говоря тебе это. Оставь меня Рону и найди себе гораздо более подходящую тебе девушку. Искренне надеюсь на твое понимание.

Твой самый лучший друг.

Гермиона Грейнджер».

Он швырнул листок на постель и упал рядом, раскинув руки. Ей мало было убить его, надо было, чтобы он сам по доброй воле признал справедливость ее смертного приговора. Черт бы побрал эту ее правильность! Черт бы побрал ее рассудительность, ее ум, ее тонны книг, которые она пропустила через себя! Сейчас он ненавидел всё это, ненавидел так, что готов был схватить ее и трясти, трясти так сильно, чтобы все эти правильные речи посыпались из нее слово за словом, буква за буквой, чтобы ничего не осталось, кроме нее самой, той самой, которую он так неожиданно полюбил, вне зависимости от ее правил и жизненных планов.

— По-о-оттер! Вставай, негодный мальчишка! Сколько можно дрыхнуть?!

— Да, дядя, я сейчас иду! — крикнул он, слыша, как семейка Дурслей поднимается на работу. Пора было готовить завтрак. Ответ он напишет вечером.

«Здравствуй, Гермиона!

Получив твое письмо, я сперва подумал, что ты всё-таки что-то поняла. Что ты засомневалась, правильно ли ты поступаешь со мной. Но, когда я прочитал его, мне стало ясно, что ты не поняла ничего.

Ты не хочешь дать мне ни шанса, не допускаешь ни капельки сомнения в том, что ты права. И тут же просишь у меня прощения. Зачем ты просишь у меня прощения, Гермиона, если ты права? Тебе не надо этого делать, ни сейчас, ни впредь. Это я должен просить у тебя прощения за то, что всё случилось так внезапно. Но теперь уж ничего не поделаешь.

Я хотел бы тебе сказать, что ты зря надеешься на то, что это пройдет. Я, как и ты, думал всё это время, прислушивался к себе, и понял, что это серьезно. Это очень серьезно, Гермиона, и это не пройдет. Так что не надейся на то, что я признаю это наваждением. Я буду общаться с тобой так, как ты этого хочешь, но я не перестану относиться к тебе по особенному, и ты знаешь как именно по особенному. И я не собираюсь, как ты написала, искать кого-то более подходящего. Думаю, я уже нашел, и лучше никого не найти во всем свете. Если я тебе не нравлюсь, не устраиваю тебя, ты могла бы сказать об этом уже давным-давно, но, пожалуйста, не пиши мне больше всяких правильных вещей, а не то меня вырвет прямо на твое письмо.

Надеюсь, что ты засомневаешься.

Всегда твой

Гарри».

Он отправил ответ и подумал, что вряд он ей понравится. И оказался прав. Больше за всё лето он не получил от нее ни одного письма. Она даже не поздравила его с днем рождения.

В конце июля заехал Артур Уизли и стал звать его в гости в «Нору». Еще два месяца назад он прыгал бы от восторга от подобного приглашения. В этот же раз он тяжело вздохнул, посмотрел на Артура с сожалением и помотал головой. Дурсли потом пилили его целую неделю за то, что он, видите ли, не захотел принять такое радушное приглашение и не избавил их от своего общества. Ему было всё равно. Он знал, что Гермиона будет в «Норе», и этого ему было довольно, чтобы отказаться от любого соблазна.

Август прошел на удивление быстро, потому что дни не были заполнены ничем запоминающимся. Он спал, ел и работал, почти не обращая внимания на окружающее. Несколько раз приходили письма от Сириуса, еще от кого-то, он на миг вспыхивал, и потом снова погасал, вливаясь в текущую реку будней. Когда пришла пора отправляться на учебу, казалось, что эти два летних месяца прошли в одном длинном тягучем сне, не кошмаре, но в чем-то очень тоскливом и муторном. Кошмар начинался лишь теперь.