Дедушка-ментор (гет)

— Почему мама грустит? — ни с того ни с сего спрашивает она, зыркая широко открытыми голубыми глазами из-под смешного капюшона, отороченного мехом. Ветер щекочет ей этой опушкой лицо, и она недовольно поправляет ее рукавичкой. Я зябко кутаюсь в свой теплый полушубок, размышляя как бы ответить ей так, чтобы уйти от ответа.

Мы возимся с ней в снегу.

В снегу.

В гребаном снегу.

Я не выношу холода. Ненавижу, когда солнце закатывается за горизонт и весь день темно. Ненавижу все, что хоть близко похоже на зиму. Чем старше я становлюсь, тем больше крепчает эта ненависть. И вот я играю по колено в снегу. Этим утром она появилась у моей двери в маленькой курточке с огромным белым пушистым капюшоном, похожим на те маленькие сахарные штуки, что мы с Эффи ели в Капитолии на ее последний День рождения... как эти чертовы штуки называются?

О, точно. Зефирки.

Так вот, когда голубоглазая зефирка появляется у тебя на пороге и упрашивает тебя сделать с ней снежных ангелов... Ну, может и есть где-то в Панеме человек, способный сказать «нет», но это, черт побери, уж точно не я.

Вот так мы и оказались на улице: я, она, малыш и младенец, закутанный в теплые одежки так, что больше походит на сосиску. Я помогаю его сестричке слепить снеговика, попутно запасаясь снежками, которые я планирую использовать против ее отца, когда время придет. Ему в жизни не понять, что это на него обрушилось.

Девчонка заперлась в комнате, охваченная ежегодным приступом всепоглощающей жуткой хандры. В этом году она еще долго держалась, если честно. Сегодня она впервые закрылась ото всех, а зима тянулась бесконечно. Всем нам она дается нелегко. Мальчишка не станет об этом много трепаться на этот счет, но его взгляд говорит предостаточно. Флетчер сидит напротив него в ямке посреди сугроба, попискивая от восторга каждые десять секунд. Он только что догадался, что эту белую штуку можно и попробовать, и подкинуть с воздух, заставив ее летать. Вот уж действительно шумный ребенок, распевающий «да-да-да-да-да-да-да-да-а-а-а-а!» и прочие бессмысленные псевдомузыкальные звуки своим тоненьким голоском с регулярной частотой. Он уже способен произнести несколько слов, хотя его сестра в этом возрасте еще молчала и вообще заговорила довольно поздно — этому же, мне кажется, нравится шуметь в принципе.

Обычно подобные звуки заставляют его отца расплыться в радостной улыбке, но сегодня ребенок ее так и не увидел.

— Почему мама грустит, Эймитч? — снова спрашивает малышка, на этот раз отвлекаясь от украшения снеговика и глядя прямо на меня. Внутри меня что-то съеживается. Я знал, что этот день однажды настанет, но не могу сказать, что я не напуган столь скорым его приходом.

Ничто не будет теперь прежним. Впредь не удастся от нее отделаться фразами в духе «твой папа заболел» или «твоя мама грустная». Теперь, когда девочка поняла, что люди не грустят без причины, она не успокоится, пока не доищется до самой сути.

Но я не думаю, что я вправе рассказывать ей об этой самой причине. Даже если и так, я не стану делать этого в присутствии ее отца. Так что я прикусываю щеку изнутри и пытаюсь выиграть время. Мальчишка нас не слышит, он катает карапуза по всему двору на санках, которые мы сделали для девочки две зимы назад. По большей части делал их он, а я, уже приняв на грудь, стоял поблизости и давал ценные советы. Но он всем говорит, что мы трудились вместе.

Странно, что он хочет выставить все в таком свете — это нужно скорее ему самому, ведь вряд ли от этого выиграет моя репутация. Но он почему-то желает трудиться совместно.

Хотя я не его чертов отец.

— Она напугана. Я слышала, когда мы спали… — продолжает Хоуп, хватая меня за рукав ладошкой в варежке. — Что такое «прим», Эймитч? — дергает она за него и глядит на меня настойчиво.

На губах у меня металлический привкус крови от прокусанной щеки. Я думал, она знает. Я думал, они сказали ей, по крайней мере, о том, что Примроуз жила на этом свете. А, может, и показали эту книгу памяти, из-за которой я постарел лет на пять, пока помогал ее писать. Видимо, нет. Ни черта она не знает.

Долго же они с этим тянут.

Пит встает и многозначительно кивает в сторону своего сына, глядя на меня так, что при всем желании не поспоришь. Ребенок соскользнул, а может быть скатился с санок и зарылся лицом в снег, но все равно тоненько хихикает.

— Может быть, тебе об этом лучше расскажет твой папа, светлячок? — бурчу я в ответ. Она немножко задета, как если бы хотела услышать это именно от меня. Это рвет мне душу на части.

Но она же не моя дочь.

Проходя мимо малыша, я хватаю его за плечо и пожимаю его, тут же из-за этого смутившись. Он присаживается рядом с ней и приглашающее похлопывает себя по коленям.

— Иди сюда, изюминка, — говорит он мягко.

— Почему мама боится цветочков и грустит из-за них, папочка? — спрашивает она, забираясь к нему на колени и прижимаясь всем телом. — И что такое «прим»?

Флетчер бросает мне в лицо пригоршню снега, метко попадает и заливается хохотом, а я лишь кашляю.

Прямо в точности как его мать.

— Ну, — Пит прочищает горло, — Примула — это цветок. Так на самом деле называются те желтые бутончики, что растут у нашего дома.

Она их очень любит, плетет из них веночки, а порой ощипывает лепестки, чтобы бросить вам их на голову как конфетти. Но никто прежде не произносил при ней настоящего названия этих цветов.

— Так мама боится примул?

Он мотает головой.

— Нет, она их на самом деле очень любит. Но она из-за них и грустит.

— Но, папочка, как же можно грустить о том, что любишь?

Вздох, который вырывается из его груди, отдается во мне эхом длиною в полвека и болезненно сжимает мне сердце.

— Ты помнишь, когда пропала одна из твоих гусынь? И ты плакала, и тебе было больно потому, что ты ее любила?

Я это помню, и она, конечно, тоже. Это был один из самых паршивых дней за последние годы. Поздней осенью лиса или еще какой хищник умудрилась утащить одну птицу из ее маленькой стаи. И та гусыня, с розовыми крапинками возле глаз, была ее любимицей. Конечно, девочка заметила пропажу первой. И на то, чтобы ее успокоить, у нас ушло немало времени.

И мне пришлось очень быстро, дня за полтора вместе недели, построить домик для того, чтобы гуси прятались в нем ночью.

Она рассерженно мотает головой, глаза полны слез.

— Я не понимаю, почему Пинки не стало! Я любила ее! А она исчезла!

— Я знаю, это очень больно, Хоуп. Но ты грустила, потому что любила Пинки, правда?

Она кивает, покусывая губы.

Уверен, это для него ужасно. Особенно ужасно делать это в одиночку. Но вряд ли возможно дальше это откладывать. Ведь люди не гуси. Нельзя сделать вид, что они просто разбрелись.

— Но ты все еще не хочешь ее забывать, правда? Хотя она и исчезла? — он нежно приподнимает ее личико за подбородок, и две пары таких похожих голубых глаз глядятся друг в друга — соответственно, обнадеживающе и грустно. Слезы уже почти готовы опять политься, но она изо всех сил сдерживает рыдания и кивает.

Флетчер снова в меня чем-то кидает. Только на этот раз он умудряется выкопать из-под снега камушек и засветить им мне прямо в глаз, а в ответ на мой вой он истерически смеется. Черт, запусти он камнем в кого угодно, кроме меня и своей сестры, и я бы тоже посмеялся. Теперь же моя физиономия болит нестерпимо.

— Чтоб тебя, малой, — шиплю я на него, прежде чем успеваю сам себя одернуть.

— Эмиш! — повторяет он в ответ, хихикая.

Я потираю глазницу и злобно на него таращусь. Но он от такого внимания только еще больше веселится.

Прям. Точно. Как. Его. Мать.

Чтобы отвлечь его, я начинаю катать его по кругу на санках, пока малыш еще разговаривает с дочкой. Младенец еще не особенно умеет держать баланс, так что он снова скатывается с санок и смеется, смеется, смеется, растопырив руки-ноги и барахтаясь в снегу. Интересно, его папаша тоже так задорно хохотал в свои юные годы. Я бы этому ничуть не удивился.

Когда, наконец, наступает тишина, я слышу, как девочка спрашивает:

— Прим была маминой маленькой сестрой? — так что, видимо, малышу удалось ей кое-что объяснить, пока я тут работал ломовой лошадью.

— Да. И мама ее потеряла, и от этого она очень, очень грустная. Но она все равно хочет о ней помнить, вот поэтому там и растут цветы.

Какое-то время она просто сидит молча, пытаясь это все осмыслить. А потом вскакивает и кидается в нашу с Флетчером сторону, пролетает мимо меня и крепко обнимает брата, сидящего на вершине снежной горки.

— Ты должен остаться со мною, Флетчер, — шепчет она, пока малыш лепечет и тянет ее за косы.

Ее отец отворачивается и пытается подавить болезненный стон.

А я не делаю ничего.

Как и обычно.

На мое счастье эту маленькую сцену прерывает звук открываемой двери дома Хоторнов, из которой появляется Пози. На ней практичное серое шерстяное пальто и беленький берет, который выгодно подчеркивает цвет ее темных волос. Одежда из Капитолия. Правда, она сама только что оттуда, так что удивляться нечему.

— О, снеговик! — замечает она с восторгом и торопится к нам, шурша как обычно своим конским хвостиком. — Я, наверное, не лепила снеговиков с тех пор, как Алдер был малышом.

Ясное дело. Попробуй она слепить снеговика с близнецами, Джунипер постаралась бы на него взобраться, а Джаспер попытался бы взорвать.

— Ага, но не думай, что я собираюсь лепить еще одного специально для тебя, — ворчу я, пытаясь отвлечь ее от того, в каких растрепанных чувствах пребывает наш малыш. Хоуп со своим братцем катаются по снегу, мимолетная печаль позабыта, и они хохочут, валясь друг на друга. Хоуп с ним так же нежна, как грубоват с ней он.

Пози морщит усыпанный веснушками носик и закатывает глаза.

— Ладно, Хэймитч. Он бы все равно не дотянул бы до моих повышенных требований к правильным снеговикам, — тут она полностью меняет манеру общения, поворачиваясь к детям. — Хоуп, я пришла, чтобы кое-что тебе сказать.

Хоуп поднимается с земли, поняв, что здесь теперь есть Пози. Младшая из Хоторнов — ну, младшая из старшего их поколения — давно уже ее кумир. Так что она спешит к ней и вьется у ее ног.

— Пози, ты дома, — визжит она от счастья.

Малыш откашливается и внешне кажется уже вполне пришедшим в себя.

— Добро пожаловать домой! Нам тут тебя не хватало! — выдает он.

Флетчер валяется на спине и громогласно пускает ртом пузыри, пытаясь так задрать ноги, чтобы засунуть их себе в рот. Но его толстая зимняя одежка сделать ему этого не дает. Его, похоже, мало волнует чье-то возвращение, пока он сыт и под рукой есть что-то, чем можно швыряться.

Пози встает на колени и крепко обнимает малышку, а Хоуп безостановочно лепечет что-то обо всем подряд, что произошло в отсутствие ее соседки. В ее монологе мелькают истории о том, как я пытался приготовить ужин, но чуть было не спалил всю кухню, о бельчонке, которого мы с ней подобрали и подлечили (понятия не имею, как нам это удалось), о том, как папа учил ее рисовать, и о том, что мама теперь хотя бы раз в неделю берет ее в лес, но только чтобы собирать растения, ведь убивать зверей Хоуп не хочет.

Не знаю как, но девушке удается из всего это кое-что понять.

— Хоуп, тебе нужно обязательно сберечь все эти истории, — улыбается она. Да, такова уж эта девушка. Она, пожалуй, самый невозмутимый человек на белом свете. В отличие от всех остальных психов, из которых состоит ее семейка, она сумела перенять от Хэйзелл ее практичность и здравый смысл.

Хоуп наклоняет головку.

— И для чего?

— Ну, ты могла бы их рассказывать ребятам во время уроков изложения, когда пойдешь осенью в школу.

В ответ на это Хоуп вся кривится. Перспектива ходить в школу ее на удивление не вдохновляет. Не знаю даже почему. Она отлично ладит со всеми детьми, кроме, разве что, Джаспера. В последний раз, когда они с ним виделись, она ему чуть все волосы не повыдирала. В отличие от него, она любит общаться со сверстниками и не проводит все время, путаясь под ногами у родителей.

Но каждый раз, когда с ней заговаривают о школе, она начинает сердито брыкаться, прямо как Китнисс, когда ей вдруг мешает охотиться дождь.

— Я не хочу идти в школу, — фыркает она, — я собираюсь стать пекарем, как папа, и помогать ему в пекарне, ну, и еще ходить с мамой в лес и вместе с Хэймитчем лечить животных, — она скрещивает руки на груди и смотрит исподлобья на всех нас, не исключая Флетчера, который все еще пытается заглотить свою ногу. Думаю, он уже достаточно подрос, чтобы прекратить это занятие, но кто я такой, чтобы судить?

На лице Пози расцветает широченная улыбка — прямо до ушей.

— Ты уверена насчет школы? Я слышала, там скоро будет новый славный учитель.

— Знаешь, я никому не разрешаю работать в пекарне, если этот человек не ходит в школу, — вмешивается в беседу малыш, поднимая сына с земли и перекидывая его через плечо, пока тот вопит от восторга.

Я пожимаю плечами

— И я не позволю никому без образования таскать в мой дом животных.

Хоуп морщит нос и спрашивает обреченно и довольно для четырехлетки подозрительно:

— Ну и кто же этот новый учитель?

— Я, — подмигивает ей Пози.

И в миг все прошедшие полтора месяца ее постоянных жалоб позабыты.

— Ты?!? Пози! Как же я хочу в школу!

— Знаешь, тебе придется называть меня Мисс Хоторн.

Маленькая спинка становится прямой как столбик и Хоуп кивает:

— Да, Мисс Хоторн.

Пози ухмыляется и трясет своим хвостом.

— Да не сейчас, глупышка. В школе. У нас все еще не так много детишек, так что ты будешь учиться с теми, кто по возрасту как Джаспер и Джунипер.

Хоуп раздувает ноздри

— Джаспер плохой, — на ее счастье семейство Хоторн-Мэйсон пока не собирается окончательно переезжать сюда из Второго.

Пит довольно хмыкает, но потом, поняв, что мы заметили, старается замаскировать все кашлем. Флетчер сшибает с папиной головы шляпу и начинает ожесточенно таскать отца за уши, и мальчишка, благодарный за такой способ его отвлечь, принимается подбрасывать ребенка вверх. Карапуз визжит от восторга. Это восхитительно.

И при этом вызывает у меня чертовски сильную головную боль.

— Ну, это все очень весело, но мне пора бы вздремнуть. Сегодня уж больно рано пришлось встать, — на самом деле, я чувствую себя разбитым отнюдь не из-за раннего подъема. Пребывание на свежем воздухе тоже весьма бодрит. Только вот все эти разговоры о Примроуз очень сильно склоняют меня к уединению и выпивке.

И я думаю, что мне не помешало бы приложить к глазу кусок сырого мяса. Похоже, карапуз поставил мне фингал.

Я уже на полпути домой, когда малышка встает передо мной, сложив руки на бедрах и лучась таким отъявленным самодовольством, которое бывает лишь у маленьких детей. Хотя и ее маме порой оно свойственно.

— Тебе точно было весело, Эймитч? — морщит она лобик подозрительно.

Вот уже и сарказм ей не чужд. Да я просто выпрыгиваю из штанов.

— Да, светлячок, — признаюсь я сразу и ей и себе самому.

— И ты правда устал? — давит на меня она, поднимая брови.

Я пожимаю плечами, уже готовый принять поражение, когда приветствие Пози: «С добрый утром, Китнисс» отвлекает от меня ее внимание.

— Мамочка! — кричит она немного более радостно и нежно, чем всегда. Ее крошечные ножки несут ее к маме, но малыш уже рядом и прижимает жену к себе, а между ними зажат их сынок, больше, чем когда-либо сейчас похожий на сосиску. Его вопли становятся все оглушительнее. А выражение на лице Пита можно назвать разве что шоком. Но это шок в хорошем смысле слова, я полагаю. Хоуп добегает до них еще через пару секунд и обхватывает родителей за колени.

— Ты встала, — произносят они с малышом одновременно.

Китнисс слабо улыбается, но это все-таки улыбка. Несмотря на темные круги под глазами и запутанные волосы, она делает ее все-таки хотя б отчасти похожей на человека.

— Не хотела пропускать возможность поиграть в снежки, — хрипло говорит она, — зима ведь уже на исходе.

На фоне этого славного воссоединения семья и пытаюсь незаметно ускользнуть, но не тут-то было.

— Эймитч, теперь ты не можешь уйти, раз даже мама здесь, — умоляет меня Хоуп.

Я поворачиваюсь с намерением поспорить, но зная, что уже проиграл.

И ровно в этот момент мне в лицо врезается снежок.

— Ты за это заплатишь, солнышко, — рычу я.

* * *

— Ты разве не знала? Все старики между собой знакомы, — я пытаюсь прожевать здоровенный кусок жаркого из индейки, а заодно объяснить девочке как мы с Хэйзелл стали добрыми приятелями с Битти. Сама Хэйзелл тихонько хихикает и тянется за добавкой, прерываясь лишь на то, чтобы без труда поймать летящую над столом ложку Флетчера.

— Отличный выстрел, — отмечает она, взглянув на младенца.

Но Хоуп мои объяснения не устраивают.

— Но Сэй-то с ним не знакома, а ей уже, верно, лет сто, — настаивает она. На ее тарелке все осталось почти нетронутым — она едва ли ела хотя бы по горошинке в минуту. Она вообще терпеть не может горох.

И я утаскиваю половину ее порции себе.

Китнисс пристально смотрит на дочь, готовая отчитать ее за грубость (и на меня, чтоб я не таскал ее горох), но Сэй лишь усмехается и качает головой.

— Вроде того, малышка, вроде того.

Полагаю, это не далеко от истины. Ей уже, возможно, за восемьдесят. Теперь, когда у нас довольно еды, и мы не страдаем от всяческих лишений, шестидесятилетняя женщина уже не выглядит древней старухой, но для Сальной Сэй все эти перемены уже вряд ли имеют значения. У нее такая тонкая пергаментная кожа, что она может треснуть от любого грубого прикосновения. Сэй выглядела на шестьдесят уже в сорок, и старость ее не заставила себя долго ждать.

Все мы сидим за большим столом в гостиной Хоторнов за импровизированным праздничным ужином в честь возвращения Пози, которая окончила в Капитолии Пединститут или что-то в этом роде. Благодаря меткости младенца мой глаз так распух, что я почти что им не вижу. Но, несмотря на это, я чувствую себя здесь так уютно, как давненько уже не чувствовал себя в окружении других людей.

Будучи трезвым, вынужден я добавить.

Может это потому, что многие из нас, здесь собравшихся, осколки прошлого, как и я сам.

Хэйзелл, скажу без ложного стыда, выглядит отлично. Как будто после войны время обратилось для нее вспять. Теперь, когда она может есть вдоволь, и ей не надо кормить четыре голодных рта, убиваясь над стиральной доской и трясясь за сына-браконьера, годы ее только красят. Ее дети настолько хорошо ее содержат, что она могла бы до конца жизни абсолютно ничего больше не делать, но она не прекращает своей бурой деятельности, заодно шатаясь по всем четырем сторонам света.

Эффи же ревнует к тому, что есть женщина, которая раз в неделю убирается у меня в доме, так что, чтобы она не расслаблялась, я как можно чаще при любой удобной возможности говорю о том, как Хэйзелл прекрасно выглядит. Но, честно говоря, я ее побаиваюсь. Уверен, что вздумай я, скажем, распустить руки, она бы меня на клочки порвала. А так как видимся мы с ней регулярно, я уже опасаюсь, что так или иначе я при ней неизбежно что-нибудь учиню. А ведь мне тогда придется иметь дело с кучей ее отпрысков мужского рода, каждый из которых со своей особой придурью, так что я их всех стараюсь избегать.

Эффи же на самом деле не о чем беспокоиться. Совсем уж откровенно говоря, ей не о чем было бы беспокоиться, даже не будь Хэйзелл такой бой-бабой, а ее сыновья и внуки гораздо более нормальными, приятными людьми, с которыми и пивка не зазорно выпить. Но я не собираюсь ей об этом сообщать в обозримом будущем.

Кстати, о пиве — я вообще не выпил сегодня ни капли. И в этом есть как плюсы, так и минусы. После того, как моя сладкая парочка одновременно вышла из строя, я избавился от всего крепкого алкоголя у себя в доме. На пиво это не распространилось. Им сложновато накачаться до полной отключки, в отличие от привычных мне напитков, так что лишь его я и употребляю. До сих пор вижу завороженный взгляд Тома, когда я пришел обменивать дорогущие сверкающие бутылки, присланные Эффи, на продукцию его скромной домашней пивоварни. С тех пор я стараюсь ограничивать себя даже в этом — выпиваю ровно столько, чтобы держать призраков прошлого подальше, но быть все же в состоянии реагировать в случае чрезвычайных ситуаций.

Должен сказать, мои усилия имеют лишь переменный успех.

Иногда бывает очень тяжко, и я близок к срыву. Вот сегодня был такой день, когда малышка стала расспрашивать про депрессии своей мамы. В такие дни ни одной, ни трех, ни даже пяти бутылок пива недостаточно, и я держусь из последних сил, чтобы не сорваться в город к местному барыге за каким-нибудь крепким пойлом. Но пока я не сорвался. И сегодня, кажется, в итоге все должно быть в порядке.

Просто синяк под глазом, и все.

Сэй начинает рассказывать о старом Коллуме МакИтуше, местном пьянице, который жил здесь еще до моих Игр, когда я был юн и верил, что можно жить подобием нормальной жизни. В общем, МакИтуш однажды так напился, что в чем мать родила забрался на крышу Котла и требовал, чтобы его признали шахтерским королем. Он так там и торчал, пока не явилась его женушка и не сняла его с крыши метко пущенным кирпичом. Сэй рассказывает это так смачно, что даже Рори начинает почти улыбаться себе в бороду.

Удивлен, что он не притащил сюда каких-нибудь зверюшек.

— А ты карабкался на Котел, Хэймитч? — слегка ухмыляется он.

Я пожимаю плечами.

— Да я и не припомню. Но, учитывая все предпосылки, это вполне возможно.

— Он не залезал, — добавляет Сэй уверенно, морщась и потирая подбородок. — Хэймитч у нас всегда был довольно унылым пьяницей, без затей. Просто разбрасывал все вокруг и устраивал бардак. Но он хотя бы не заголялся, и на том спасибо. И всегда платил, если кому что разобьет. Кое-кто из ребят даже специально старались попасться ему под горячую руку, чтобы он потом все компенсировал деньгами.

Девчонка фыркает, одновременно пытаясь запихнуть хоть что-нибудь в своего сына, который от еды упорно воротит нос. А Хоуп, к счастью, слишком увлечена болтовней с Пози о школе, чтобы обратить внимание на рассказы о моем неприглядном прошлом. Мне плевать, если о нем узнают все остальные, вот уж определённо. Но ей бы лучше о нем не знать.

Мне не нравится, что она станет думать обо мне хуже из-за чего-то подобного.

Сейчас все кажется таким обыденным, спокойным, как будто печаль и сожаления не мучают каждого взрослого здесь за столом, пытаясь вытрясти из нас всю душу. Ведь каждый из здесь присутствующих потерял кого-то из близких при жестоких обстоятельствах, по чьей-то злобной воле. Все взрослые дети Сэй погибли во время бомбежки Дистрикта. У Хоторнов в шахте взрывом разорвало отца, и очень долго Гейл был все равно что мертв для всех, помимо, разве что Джоанны. У Китнисс с Питом и у меня тоже почти никого не осталось — кроме нас самих.

Ничего не могу поделать с мыслями о том, каково это Флетчеру и Хоуп расти в мире, где твои любимые не находятся вечно на грани жизни и смерти. Какими они будут, когда станут взрослыми? Теперь я уже знаю от Эффи, что у нас в Двенадцатом внедрены такие мощные охранные системы, что все мы, и особенно эти двое детей, находимся под постоянной защитой. И пока не появился какой-нибудь особо опасный и отменно обученный наемный убийца, они в большей безопасности, чем до войны была даже внучка Сноу.

Сэй встает и начинает собирать тарелки, чтобы сложить их в раковину, но Хоуп подскакивает на ноги в один миг и предлагает свою помощь еще до того, как это успевает сделать Хэйзелл. Сэй пытается от нее отмахнуться, но потом убирает со стола уже вместе с девочкой. Они направляются к раковине, и Хоуп все болтает, расспрашивая Сэй о ее внучке, Эллис, и толком не дожидаясь ответов. Поворачиваюсь к Рори, чтобы пообщаться с ним о его нелепой жизни отшельника, но слышу вдруг, что голос девчушки резко меняется.

Из пытливого он становится обеспокоенным, а потом просто дико напуганным.

Не успеваю я повернуться, как раздается оглушительный звон разбитых тарелок, и тело старушки с глухим звуком валится на пол.

Первой к телу подбегает Китнисс, проверяет у Сэй пульс. Ни секунды не тратя на раздумья, она начинает делать ей искусственное дыхание, дыша рот-в-рот и ритмично нажимая ей на грудь. Да уж, с Квартальной Бойни она кое-чему да научилась.

— Мама… Мама, — начинает вопить Хоуп. Но малыш немедленно уводит ее из комнаты, чтобы она на это не смотрела. Пози тоже выбегает из-за стола, и я слышу, как она хватает телефонную трубку и торопливо говорит с тем, как ответил на ее звонок. Невероятно быстро дом покидает Рори, а вслед за ним и Хэйзелл — ее губы сжаты в тонкую и скорбную полоску.

Флетчер с размаху бросает ложку, и она со звоном летит на землю. Звук его забавляет, он хихикает и принимается кидаться горохом о стену. Этих маленьких щелчков почти не слышно из-за шума, с которым Китнисс с усилием давит на грудь старушки Сэй.

А я не делаю ничего.

Как и обычно.

* * *

Никому из нас нелегко столкнуться со смертью, которая пришла на наших глазах так эффектно и вместе с тем абсолютно обыденно.

Сэй не хотела похорон, но ей их все равно устроили. Такие вещи важны для живых, а не для мертвых, настояла Хэйзелл. Ведь столько других ушедших от нас людей нам не довелось как следует оплакать, и даже как следует похоронить — как много их сейчас лежит под снежным покровом на Луговине.

Я был склонен с ней согласиться.

Пит, Рори и Том жгли всю ночь костер, чтобы растопить мерзлую землю над будущей могилой. Я хотел помочь, но Китнисс настояла, что выкопает ее полностью сама до наступления рассвета. По меньшей мере, она хотела сделать все сама, но увидев, как устало опущены плечи Гейла, я подумал, что, наверное, он поспешил ей на помощь после того, как прибыл его ночной поезд. Он говорил поминальную речь, в то время как его дочь залезла на дерево и смотрела на все происходящее с насеста на высокой ветке. Джоанна стояла рядом с ним в потертом черном кожаном пальто, а Алдер застыл с позади, сжимая руку Джаспера.

Малыш все время молчит.

Все всё время молчат, кроме, разве что, Флетчера, который бессмысленно лепечет на руках у своей матери. Хоуп зарылась лицом в шею отца и не желала и поднять голову, даже когда все закончилось, и я отпустил дурацкую шутку, над которой она в обычной ситуации бы точно захихикала. Не знаю уж, хорошо ли это или плохо, что они взяли дочку на похороны. Но она же видела, как Сэй умерла. А что может быть еще хуже этого? Может быть, они решили, что ей нужно было это видеть. Часть меня хочет подхватить ее на руки и унести отсюда куда подальше. В такое место, куда смерть и не думает соваться.

Внучка Сэй явно ничего из происходящего не понимает, и Пози уводит ее в тихое место подальше от церемонии. Они садятся прямо на мерзлую землю и, надев на пальцы веревочку, играют в «Колыбель для кошки». Время от времени девушка начинает метаться в поисках Сэй, и Пози каждый раз приходится искать способ отвлечь ее. Когда приходит время уходить, и Хэйзелл ведет Элис обратно в дом в Деревне Победителей, девушка кричит. И крик этот ужасный и пронзительный — я слышал подобный только из уст матерей, чьих детей выбрали на Жатве.

А в одном ужасном случае из уст четырехлетней дочки выбранного на Жатве восемнадцатилетнего трибута.

В моем сердце не осталось больше места, чтобы вынести такую боль. Даже такая смерть, опрятная и быстрая, в преклонных летах и после деятельной жизни, все равно та еще уродливая сука.

Мальчишка, девчонка и я ведем детей с похорон: Пит идет впереди, со спящим младенцем на руках, а Хоуп, отказавшись идти на ручки, замыкает наше шествие. Весь день малыш был в смятении и цеплялся за детей и жену так, как будто от этого зависит его жизнь.

Или, скорее, потому что он так ясно сознает, как много еще может потерять.

Обычно от этого страдает девчонка. Это она долгие годы не желала заводить детей, потому что оставался шанс, что они умрут. Может быть, столь долгий отказ от материнства в итоге привел ее к внутреннему миру, который ее мужу недоступен. Трудно сказать, и я просто как следует приналягу на пиво, как только приду домой, чтобы вообще об этом забыть.

Мы еще боремся со снегопадом, когда малыш уже заходит в дом и закрывает за собой дверь. Через окно кухни мне видно, как он прижимает головку Флетчера к изгибу своей шеи и так судорожно дышит, что это видно даже издали.

Китнисс останавливает меня прежде, чем я успеваю свернуть к своему дому.

— Хоуп хочет кое о чем с тобой поговорить, — произносит она, глядя на свое дитя с легкой ободряющей улыбкой.

Девочка прячет лицо в штанине своей матери и яростно мотает головой — «нет».

Понятия не имею, какого черта тут твориться?

— Ты уверена? — спрашиваю я.

Нескрываемый сарказм в моем голосе так и повисает где-то в морозном воздухе.

Китнисс мягко кивает, но дает мне рукой понять, что мне придется подождать. Я делаю пару шагов в сторону, а они между собой тихонько шепчутся.

— Я пойду внутрь и жду тебя там через несколько минут, гусенок.

Хоуп не желает на меня взглянуть. Она вообще на меня не смотрела и не говорила со мной с того самого момента в кухне, и я ее не виню. Четырехлетнему ребенку не пристало видеть, как кто-то хлопочет над мертвым телом. Особенно этому ребенку.

— Что ты хотела спросить, светлячок? — спрашиваю я, садясь на корточки. Мои колени стонут от боли, но я не обращаю на это внимания.

Она заметно сглатывает и все еще не хочет поднять на меня глаза.

— Ты старый? — наконец выдавливает она.

Я кашляю.

— Да. Вроде того.

— И ты скоро умрешь?

Вот дерьмо.

— Когда-нибудь, — вот и все, что я могу ответить.

И слезную плотину прорывает. Она все еще не может на меня взглянуть, но я вижу, как теплые капельки стекают у нее по подбородку и падают на снег. Все ее тело трясется, но она такая же упрямая, как ее мать, и пытается все это удержать в себе. Так мы стоим какое-то время, пока она крепко не обвивает меня руками и не прячет головку у меня на груди.

— Прошу, Эймитч, не умирай, — шепчет она, цепляясь за меня.

Мне не сразу удается избавиться от застрявшего в горле комка и вновь заговорить.

— Это вряд ли можно планировать, светлячок.

В конце концов, я беру ее на руки и несу в дом, потому что она отказывается меня отпускать. Пытаюсь отдать ее Китнисс, но ее ручонки вцепились мне в шею как маленькие стальные крючья. И ночь я провожу, развалившись в ее крошечной детской кроватке. Полагаю, мне доводилось спать в местах и похуже.

Завтра, полагаю, самое время начать день с зарядки.