Дедушка-ментор (гет)

— Хэймитч, у нас тут есть кое-какие новости, слышишь?

Голос, объявивший мне это, женский, непреклонный, как приклад винтовки. И ощущение тряски, что пробудила меня от славной, постзапойной дремы тоже не из приятных. Как всегда, даже спустя сорок лет, моя рука с зажатым в ней ножом готова пырнуть, прежде чем я понимаю, где я и кто со мной говорит. Но сейчас ножу тут явно нет работы.

Даже мое похмелье не мешает мне быстренько разобраться, что же тут такое. Ведь я этого ждал уже какое-то время назад.

Сейчас, что б знать верно, часов девять утра. Эффи вчера отбыла в Капитолий. А они, зная меня целых шестнадцать лет, должны бы, наконец, понимать, что не надо меня будить спозаранку в такой день, чтоб известить о том, что я и так уже знаю. И вообще-то мне уже за пятьдесят, и я, несмотря на свою тягу к миру и покою, немалую часть этих долбаных лет только и делал, что против воли раздавал советы. Даже на темы, в которых я не очень-то секу, таких как брак, домашние разборки и даже бизнес. Я заслужил хоть чуточку покоя.

Ослабив хватку на рукоятке ножа, я переворачиваюсь на живот и накрываю голову руками. Вряд ли до них дойдет мой посыл, но чем уж черт не шутит — а вдруг они все-таки отложат разговоры до какого-нибудь более гуманного часа. К сожалению, лежать в такой позе мне все труднее с каждым годом. Может, было бы полегче, не отрасти я себе к старости такое брюхо.

Кому какое дело. Я это заслужил.

Отнюдь не бережный пинок перекатывает меня на бок. Она сегодня не склонна шутить. Наверняка, вся на нервах. Вот что нам теперь сулит обозримое будущее. Она будет на нервах постоянно. Супер. Да она же всегда излучает чистый небесный свет и солнечное тепло, когда нервничает.

Вздыхаю и поднимаю на них глаза. Они даже не потрудились встать на колени, хотя я лежу на полу. Ну, она-то никогда не наклонится, чтобы меня разбудить. Бывало и похуже, чем сейчас — бадья воды на башку или что-то в этом роде. Малыш зато всегда присядет на пол, даже несмотря на свою ногу. У него-то есть понятие об уважении. Вряд ли бы я сам так вел себя со мной на его месте. Но, думаю, это и делает его таким особенным. Он поглаживает ей спину, как он всегда делает, старается ее приободрить — ужасно глупо, — но, я уверен, что она почти готова дать ему по рукам, потому что он ее только сбивает с намеченного курса. Интересно, сколько им прошлось препираться, чтоб наконец поладить и дойти сюда. Могу поспорить, целых три недели.

На их беду я-то узнал о цели их визита еще недели две с лишним назад.

Он улыбается, а она хмурится. Я знаю, они уже взрослые. За тридцать. Что бы там кто ни думал, я все-таки держу руку на пульсе. Но, когда они вот так стоят передо мной с забавнейшими минами на лицах, им опять как будто по шестнадцать. Она на меня злобно косится, будто съела протухшую белку, а я ее заставил это сделать. Мальчишка чуть не прыгает на пятках от радостного возбуждения, но сам того не замечает. Шестнадцать? Забудем. Да ему как будто снова пять, его почти разрывает от сплошного восторга.

А я, уже зная, почему они здесь, вдруг испытываю странное ощущение. Ведь я знаю, чего им все это стоило. Это незнакомое мне чувство. Я его не узнаю. Это не печаль и не ужас, не пьяное безразличие. И определённо не злое веселье. Это даже не неуклюжая забота об их благополучии, которую я тщательно пытаюсь cкрывать, насколько это только возможно.

Но у меня уже нет времени в себе копаться, потому что Китнисс опять открывает рот. Видать, они решили, что говорить на сей раз будет она.

Отлично. Так будет только веселее.

— Слушай, ты только обещай, что малыш не станет звать меня «дедулей».

Ее челюсть отвисает от удивления. А мальчишка принимается кашлять от шока и, я должен прибавить, смеяться от облегчения, прежде чем она успевает к нему повернуться, и ее хмурая гримаса превращается в оскал.

Я хмыкаю и переворачиваюсь на спину.

Самое время еще поспать.

— Почему этот ребенок не может уже, наконец, родиться? — орет она через весь двор.

Вот уж не думал, что доживу до дня, когда Китнисс станет едва ковылять. А нате же вам — дожил: она идет по траве, с трудом передвигая распухшие от отеков лодыжки. Сначала я чувствую лишь облегчение, ведь выглядит она все же получше, чем намедни, да и вообще в последнее время. Особенно, чем в те пару недель, когда мальчишке приходилось, вернувшись домой, искать ее в убежище в шкафу. Но сейчас она не столько отчаявшаяся, сколько раздраженная. Думаю, это добрый знак. Для нее, но не обязательно — для меня.

А ведь какой был славный сегодня денек — до ее появления. Я вообще люблю апрель. Не самый трудный месяц. Зима уже сдает позиции, и жутких воспоминаний не так уж много, хотя и хороших тоже — не густо. Даже не знаю, что из этого хуже. Но в апреле хотя бы жуть от предчувствия Жатвы еще не накатывает — она до сих пор меня настигает каждый, без изъятия год — хоть с Играми давно покончено, и тема закрыта. Немаловажно и то, что в апреле поезда почти всегда приходят вовремя. В такие дни, как нынче, я иногда даже выбираюсь и сижу у себя на крыльце, гляжу за клюющими друг дружку гусями. Но сейчас я бы предпочел отсидеться внутри, так как понятия не имею, как ее заболтать.

— Ненавижу быть беременной, — ворчит она, усаживаясь на ступени крыльца в полуметре от меня. Я смотрю на нее, подняв брови. Вот так шутка… Она и правда воображала себе, что может легко отделаться?

Едкий ответ уже вертится у меня на языке, когда я тянусь за рядом стоящей бутылкой, но тут я слышу резкий свист рассекаемого воздуха и глухой удар. Глянув вниз, я вижу, как между моих пальцев вибрирует такой знакомый нож. И ее маленькая ручка крепко сжимает рукоятку. Но я не дергаюсь. Она свое дело знает крепко.

— Держи рот на замке, — свирепо цедит она. Потом тяжело вздыхает и откидывается на руках. В такой диспозиции она похожа на выброшенного на берег кита — видел такого в Четвертом еще в своем Туре Победителя. Тогда все были слишком заняты, «отмечая» исход Квартальной Бойни, так что кит полежал-полежал на песочке, да издох — такой вот здоровенный ископаемый привет.

И мы с ним в этом похожи.

От столь приятных мыслей всегда тянет выпить еще.

Осторожно перебирая пальцами, чтоб их мне никто не оттяпал, я поднимаю бутылку за горлышко и подношу к губам. Глоток делаю более знатный, чем я обычно себе позволяю с этой отравой. Эффи у нас не показывалась уже много недель, так что я опять перешел на белый ликер. Думаю, и он у меня скоро иссякнет. Риппер померла, другие смылись, и больше никто у нас в Дистрикте его не делает как надо, а он ведь и раньше-то не мог сойти за Эликсир Жизни. Думаю, продуктом нашего свеженького самогонщика-любителя можно запросто краску с домов оттирать. Эта жидкость горит отлично, а я, несмотря на всю свою к ней стойкую привычку, от нее через раз блюю, хотя прежде бывало, без проблем пил такое, от чего бы кто другой давно скопытился.

Но, чтобы вести текущую беседу, не выпить мне нельзя.

Я стараюсь скрыть свой вздох от того, как круто алкоголь нырнул в мой пищевод.

— Солнышко, может, поболтаешь об этом с мамой, с Энни или еще с кем-нибудь? С Джоанной. Вообще с любой женщиной. Я-то что, по-твоему, могу тебе тут сказать?

Она наморщила нос и между её бровей пролегла глубокая складка. Ей тоже это нелегко дается, так что, видимо, и впрямь приперло, но мне-то что за дело? Я совсем в таких вещах не разбираюсь.

Очевидно, она-то так не думает, потому что все равно заводит разговор.

— Я ничем толком не могу заняться. Торчу в доме или в пекарне, в общем, там же, где и Пит. Он так со мною носится, что я уже с ума схожу. Хочу просто побыть одна.

— Поэтому ты пришла искать моего общества в те редкие минуты, когда его нет рядом? Отличный план.

Она вся подбирается, выпрямляет спину, и я понимаю, что уже перегнул палку.

— Это вовсе не значит, что меня от него тошнит, черт побери, — ее глаза метают громы и молнии, будто я посмел предположить такое, тогда как, между прочим, я ничего такого не предполагал. Но она вечно приписывает людям какие-то свои слова и мысли, даже мне. — Да меня от себя уже тошнит. Мне нужно уединение, но от него становится только хуже. Когда я остаюсь одна я так… пугаюсь.

— Могу себе представить. Когда внутри тебя что-то растет, это жутко. У меня как-то был камень в почках. Сплошная жуть. Но мне хоть не надо было имя ему выбирать.

Она расстроена, это более чем очевидно, но сегодня — гораздо больше, чем бывало прежде. «Кто-то попросил у меня сегодня автограф», или «Плутарх мне все названивает», или «Ник и Албер обмазали медом весь мой лук» — вот такие это бывают жалобы. Но это получше, чем в прежние времена, когда она пряталась ото всех в темных уголках, а я уже знал, что все сведется к чему-то вроде: «Мы поссорились, потому что он знает, как надо любить, а я вовсе нет», или «Мне приснилась женщина, которую я застрелила в Капитолии. Когда же это кончится?», или, в самом худшем случае, «Почти что все, кого мы знали, мертвы».

Этот же страх — он… нормален. Могу же я предположить? Хотя, черт меня побери, если я знаю, что такое норма. Но, я думаю, женщины обычно испуганы, когда они в положении. И у Китнисс Эвердин побольше поводов пугаться, чем у большинства.

— Что если я не смогу его полюбить? — выпаливает она.

— Это глупо, — фыркаю я в ответ.

Так и есть. Возможно, это даже самая несуразная вещь, которую мне доводилось слышать. Она считает, что не может любить людей как следует, но она, конечно, очень ошибается. Даже не будь исторического примера Примроуз… Лично я наблюдаю миллион приятных вещей, маленьких знаков внимания, которые она постоянно делает для мальчишки. Думаю, о половине из них он сам даже не подозревает, она так чертовски скрытна в этом вопросе. Чем меньше шанс, что он заметит, тем охотнее она делает что-то милое для него. Но мальчишкой дело здесь не ограничивается. Я видел, как в самый разгар зимы, когда она уж точно не охотится, она поскакала в лес проверить, как дела у Рори Хоторна. Хоть он явно слегка не в себе, и слова из него щипцами не вытянешь. Малышка Пози… Ну, полагаю, сейчас-то она уже не очень маленькая… В общем, эта девчушка думает о ней почти как о старшей сестре. Да даже я всегда накормлен и, в общем, обихожен, хотя я вовсе не готовлю и уже лет двенадцать, как бросил покупать себе продукты. И далеко не только Пит следит тут за моим благополучием.

Китнисс знает, как надо любить, чрезвычайно хорошо. Она только не знает, как делать это открыто.

Не могу ее за это винить.

Мой ответ, между тем, вовсе ее не разозлил, она только больше опечалилась:

— А что, если я буду любить его слишком сильно?

— Ну, тогда ты вступишь в клуб прочих безумных мамаш, — говорю я без задней мысли.

Ее брови взлетели так высоко, что я могу разглядеть у нее на лбу штук четыреста морщин. Ну и зачем же я полез в бутылку?

— Что?

Могу только пожать плечами так, будто бы в моей последней фразе нет вовсе ничего особенного.

— Ты думаешь, иметь детей легко? Конечно же, ты так не думаешь, раз уж столько ждала, прежде чем их завести. Это всегда риск. Да эти козявки так и норовят куда-то круто вляпаться, бывает, до смерти: скачут у печи, лезут на деревья, — я знаю, что сам себя все глубже зарываю. — Дети — сплошные несчастья. Но ведь и со всем прочим дело так же обстоит. Так что ты точно полюбишь его слишком сильно. Так уж это устроено. Тут либо слишком, либо совсем недостаточно. Третьего не дано.

Она уставилась на меня, скривив губы так, словно я сказал ей нечто, что может вызвать либо слезы, либо немедленное бегство. Понятия не имею, что на этот раз. Беременность сделала ее уж слишком эмоциональной.

— Когда ты это говоришь, я чувствую, что виновата, — бормочет она негромко. И становится настолько не похожа на обычную себя, что я диву даюсь: может, мальчишка умудрился запихнуть в нее что-то кроме своей уменьшенной копии? Эта парочка страдает этим делом довольно часто. Могли бы, кстати, закрывать при этом окна в спальне! Казалось бы, зима. Так нет же! Человеку уже не посидеть, не посмотреть на звезды в одиночестве, не выпить крепкой гадости в компании своих гусей без того, чтобы не услышать, как эти двое пытаются сломать под собой кровать. Не уверен даже, как я собираюсь общаться с тем младенцем, раз уж наверняка подслушал момент его зачатия.

Ну, ладно, не хочу пока об этом думать.

— Что ты, черт побери, имеешь в виду? — спрашиваю я вместо этого.

Она вроде поняла, что ненароком пересекла ту грань сентиментальности, к которой мы обычно с ней обходимся с большой осторожностью.

— Когда ты говоришь, как отец, — бормочет она. Ох! Виновата она! Потом что её отец мертв, но я умудрился пролезть на его место. Этакий заместитель. Да я уж точно на это не напрашивался. Не по своей воле. Но, по крайней мере… и не отказывался.

Хотя ни в чем уже я не уверен.

— Я не твой папочка, солнышко, — принимаюсь я громко глумиться, пытаясь занять свою глотку, чтобы оттуда ненароком не выскочило еще какой сентиментальной чуши.

— Я никогда такого и не говорила, — зло бросает она в ответ и пытается скрестить руки в защитном жесте, но быстро понимает, что дело это безнадежно: ни живот, ни грудь ей не прикрыть, настолько они раздобрели. Вдруг она встает, и ее расстроенные чувства практически плывут ко мне по воздуху, они ужасно заразительны. Хорошо бы мальчишка был сейчас здесь. Он бы так кружил вокруг нее, не давая ей вот так стоять, и она бы еще больше распалялась. Глядеть на это было бы забавно, а я бы сам не был сейчас на линии огня. Интересно, как ей вообще удалось убедить его оставить ее хоть ненадолго в покое. Я полагаю, он выполняет все, о чем она ни попросит, но о таком она его просить не стала бы. Потому что, согласно ее собственным словам, она на самом деле не хочет быть одна.

— Я больше не хочу быть беременной! — голосит она, срываясь в сторону своего дома.

— Ты же сама раздвинула ножки, солнышко, — ору я ей вслед.

Я вижу рядом вспышку и слышу глухой стук. Поворачиваюсь: и вот он — ее нож, воткнувшийся в опору крыльца — еще подрагивает. Всего-то в паре-тройке сантиметров от моего лица.

Приятно видеть, что беременность никак не отразилась на ее меткости.

* * *

Несколько дней спустя мальчишка расталкивает меня ото сна: поднимает меня с пола, где я дремал заместо завтрака, и заставляет стоять ровно, хотя я еще и на треть не проснулся. Впервые в жизни я так удивлен, что забываю вынуть нож. Я слишком занят усилиями не упасть мордой в пол. Комната меж тем вращается.

— Иди в город и приведи нам повитуху, — велит он и направляется обратно к двери. Даже не спрашивает. Просто велит. Как будто его способ поднять меня на ноги сам по себе не был столь унизителен.

— Я тебе не мальчик на побегушках, — пытаюсь я ответить, слегка нащупав баланс. Но трудновато изображать оскорбленное достоинство, когда тебя шатает.

Он оборачивается и глаза у него — как ледышки. Хотя голос спокойный, даже суховатый:

— Китнисс рожает. Схватки начались уже часа три назад, а она только что решилась мне сказать. И я не оставлю ее одну ни на минуту дольше, чем нужно, чтобы тебя разбудить. Так что отправляйся за повитухой, иначе я тебе все пальцы переломаю, и уж тогда-то ты точно за ней побежишь.

Он уже почти у двери, когда вдруг наклоняется и поднимает что-то с пола, а потом поворачивается и запускает этим мне в голову. И уходит, даже толком не притворив входную дверь. Все еще полусонный, я не сразу сознаю, что он только что швырнул мне в лицо мои собственные туфли.

— Дались вам эти угрозы, — бормочу я.

Полагаю, пора бежать в город за повитухой. Надеюсь, что хоть кто-то в курсе, кто у нас по этой части спец.

Когда я, наконец, влезаю в туфли и распахиваю дверь, я сразу вижу как она — наша женщина дня собственной персоной — меряет шагами двор. Ей, кажется, пока не так уж больно. А просто очень неудобно.

— Мальчишка так представил мне дело, будто младенец уже наполовину вылез, — кричу я ей со своего крыльца. Видимо, мне не нужно уж очень спешить. Уверен, младенцам нужно немало времени, чтобы вылезти на божий свет, особенно когда рожают в первый раз. Она мне ничего не говорит, только стонет. Чем ближе я к ней подхожу, тем яснее вижу, как сильно она напугана.

— Ну, и где он? — спрашиваю. Парень, что ворвался в мой дом десять минут назад, не оставил бы ее бродить тут одну по двору. Отчаянный звон и звуки падения на кухне, за которыми следуют столь крепкие ругательства, что даже я готов от них краснеть, дают прямой ответ на мой вопрос.

— Он нервничает, — она судорожно сглатывает, когда по телу пробегает схватка. Я, наконец, подхожу к ней вплотную. Не знаю, чем можно и впрямь помочь в такой вот ситуации. Если бы из меня кто-нибудь пытался вылезти и навечно изменить всю мою жизнь, вряд ли бы я захотел, чтоб меня трогали. Но моя рука все равно сама по себе находит ее плечо. Она хватает ее и сжимает так сильно, что мелкие косточки трещат. И я ей это позволяю. Наверное, это меньшее из всего, что я мог бы сделать.

— Я ему сказала, что очень хочу сырных булочек. Ему надо бы чем-нибудь себя занять, а то может нагрянуть приступ.

А это крайне нежелательно. Думаю, если он пропустит рождение своего ребенка из-за того, что бился в конвульсиях, нельзя ручаться за последствия.

— Пока между схватками девять минут, так что скоро оно не появится, — продолжает она, и в ее голосе слышен отзвук жуткой паники. — Я вообще не уверена, что оно когда-нибудь появится.

Она все еще называет младенца «оно» иногда, даже сейчас. Наверное, и я тоже. От этого становится как-то не так страшно. Даже не знаю, чего же тут бояться мне. Я к младенцам непривычен. И не был никогда. Не особо приятно воображать каждого ребенка, которого ты видишь, заброшенным на верную мучительную смерть, куда ты сам его еще и должен сопроводить. Так что я всегда предпочитал держать дистанцию.

— Вот бы Хэйзелл была здесь, — ворчит она, и я совсем не удивлен, что она предпочитает Хэйзелл свое маме, которую, по неведомым мне причинам, предпочли особо не задействовать во всех этих… суровых испытаниях. К сожалению, и мамаша семейства Хоторн сейчас в отъезде — уже несколько месяцев во Втором нянчит своих близняшек-внуков, Джаспера и Джунипер. Не то чтобы они родились по недосмотру, как их старший брат, но, как говорит мне Эффи, они оказались маленькими исчадиями ада: карабкаются по занавескам, ломают мебель, тянут в рот все, что не приколочено и вообще ставят весь дом с ног на уши, если не сбегают на скалы. Хэйзелл пришлось звать на помощь после того, как Алдер, ее десятилетний внук, застукал Джоанну, когда та держала его орущего младшего брата за ногу, высунув его из раскрытого окна. Что-то там было еще про перья и патоку, но пока история добралась до меня, детали подстерлись.

— И на кой она тебе нужна? Ты вроде бы здесь не одна, — я глажу ее по спине, стараясь говорить обнадеживающе, но все равно выходит саркастично. Старая привычка, никуда не денешься. Она вскидывает на меня острый взгляд:

— Потому что она не ведет себя как дура.

Я пожимаю плечами, и мои попытки быть полезным прерываются, когда дверь распахивается, и Пит шагает во двор.

— Хеймитч, разве тебе не надо идти сейчас кое-куда? — лицо у него почти багровое. Впечатляет, до чего он уже дошел: вот так переживать и до сих пор не грохнуться в припадке. Но все равно неубедительно. Его бы энергию, да в мирное русло: чем громить все на кухне, мог бы уж сам смотаться в город и обратно по крайности раза четыре.

— Да иду я, иду.

— Китнисс, ты в порядке? Что-нибудь нужно? — спрашивает он совершенно другим тоном.

Она слегка улыбается особенной, болезненной улыбкой.

— Мне просто нужно походить, ну, и мне бы очень-очень хотелось сырную булочку, Пит.

Он меряет меня недвусмысленным взглядом и захлопывает за собой дверь, снова направляясь на кухню. Уж я-то знаю, что есть она совсем не собирается. Но приятно сознавать, что, когда я вернусь, в доме уже будет свежая выпечка.

До города я дохожу, изрядно шатаясь, потому что, если призадуматься, со вчерашнего обеда я вряд ли что-то ел. А уже наполовину спустившись с холма, я осознаю, что все еще понятия не имею, кто же повитуха. К счастью, первая же, на кого я натыкаюсь, Салли Альберт, старшая дочка Тома, сможет помочь мне разрешить эту загадку. Детишек у Тома сейчас уже человек двенадцать. И эта уже достаточно взрослая, чтобы внятно говорить, — пожалуй, что лет восемь. Ее мать только что доставила в мир очередного младенца, причем сама, так что девочка должна бы знать, кого зовут в дом, когда приходит время родов. Она стоит возле булочной за стойкой цветочного киоска, с которым управляется вполне самостоятельно. На вид она типичная обитательница Шлака, только с карими глазами своей мамы. Еще со Шлаком ее рознит то, что, в моем представлении, тамошние детишки всегда были тощими от голода, а эта девочка довольно упитанная, мягко говоря. Ферма Тома сейчас просто огромна, так что она может есть, сколько влезет, и что душа пожелает. У них там даже есть коровы, так что она даже может ежедневно пить молоко.

Да сложно вообразить себе более цветущего ребенка. Никогда не любил проводить время с детьми, но ведь, если они голодают, на душе от этого паршиво. И все-таки на арене она не продержалась бы и пяти минут.

— Привет, малышка, — говорю я.

Она морщит нос от отвращения.

— Меня зовут Салли, Мистер Эбернати. Два «Л», одно «И», вот так.

— Хорошо, вот-так-Салли, — я делаю многозначительную паузу. — У меня есть вопрос. Кто помогает родиться детям твоей мамы?

— Она сама, — говорит девочка, индифферентно отхлебывая воду из стакана.

Мимо. Не совсем это я имел в виду.

— Нет, я хочу сказать, кто принимает роды? Знаешь, как акушерка или доктор?

Девочка вздыхает с заметным раздражением:

— Она сама и принимает, Мистер Эбернати.

В этот момент я остро чувствую, что ушел из дому без фляжки и без всего, чем можно промочить горло.

— Слушай, детка. Я знаю, откуда берутся дети. В курсе, что твоя мама в этом участвует. Но кто же ей помогает?

Она горбит плечи и глядит на меня так, будто бы я самое безмозглое существо, какое ей встречалось:

— Мой папа.

Вот до чего я докатился. Хэймитч Эбернати, Победитель, Ментор, лидер повстанцев, некогда один из самых блестящих юных умов, видавший виды, расчетливый, хотя и под градусом, старик болтаю о половой жизни с пухлой восьмилетней девочкой. Видел бы это Рубака…

— Спасибо, детка, — бормочу я.

— Может, вам спросить у моего дяди, — предлагает она, пожав плечами. — Он сейчас в пекарне.

Полагаю, стоит так и сделать. Чем дольше я здесь проторчу, тем больше вероятности, что будущий отец сорвется на мне по возвращении. А еще через несколько часов уже Китнисс разорвет меня в клочья, если ребеночек застрянет у нее внутри.

Колокольчик на двери звякает, когда я вхожу и вижу его: Доктора медицины, Доктора наук, Директора по исследованиям и развитию в одном из самых передовых фармакологических институтов Панема, сгорбившегося над прилавком и наносящего глазурью изображения крошечных мишек на сахарные печенья с выражением предельной концентрации на узком лице. Почему он сейчас в пекарне, а не на своем рабочем месте — выше моего понимания. Могу только предположить, что он помогает таким образом Питу.

— О, привет, Хэймитч! — вставая, он ухмыляется и поправляет свои роговые очки. — А я всегда ошибочно полагал, что ты никогда не покидаешь своего тихого убежища в Деревне Победителей, если в дело не вмешаются ликер или Мисс Бряк.

С годами этот парень не перестал быть занозой в заднице.

— Заткни свою пасть, Хоторн.

Он откладывает кондитерский шприц и поднимает руки в знак капитуляции.

— Не надо горячиться. Я сделал самое рядовое умозаключение.

— Да? Ладно, я тоже сделаю: с этим галстуком ты смотришься как полный идиот.

Он на это не злится, просто усмехается:

— Могу тебя заверить, Хэймитч, моя жена с этим не согласна. Ей определённо нравится снимать его с…

Я тоже поднимаю руку, но в знак предупреждения. Что-то в моем взгляде все-таки помогает достичь невозможного и заткнуть его. Сегодня, видно, такой день, когда любую из моих знакомых пар меня вынуждают представлять за этим делом, и это отвратительно. Нет, я не прочь отпускать непристойные шутки на чей-либо счет, как и любой другой, но тут уже дело в визуальных образах.

А я уж точно не готов зримо представить тощую задницу Вика Хоторна в такой вот пикантной ситуации.

— Кто принимает роды у Сьюзи? Хотя нет, забудь. Кто у нас повитуха? — поднимаю я вопрос, который меня сюда привел.

Его лицо загорается восторгом, и он обегает прилавок, чтобы обнять меня за плечи.

— У Китнисс уже начались схватки? Как далеко они зашли? Как она описывает боль? Головка уже показалась? — похоже, он готов начать записывать.

— А, так это ты у нас повитуха?

Вик слегка зеленеет от такого предположения и разжимает руки.

— О, небеса, конечно, нет! Я никогда не работаю с пациентами. Я же скорее биохимик, чем врач. Моя область — исследования.

Я разочарованно вздыхаю и стучу кулаком по прилавку, прежде чем сгрести его за воротник и опустить его на уровень своих глаз.

— Вик, мне дела нет, да будь ты даже экзотическим танцором. Кто в этом городе принимает роды?

— Моя свояченица, — сглатывает он, широко распахнув глаза. Но даже в состоянии испуга он, кажется, не в силах держать язык за зубами. — Она и сама всего несколько месяцев назад родила Линди с помощью Тома, я должен сказать. Ребенок появился слегка преждевременно и так проворно, что из больницы никто не успевал доехать.

Ох. Так эта крошка мне не соврала.

Но я его не отпускаю:

— И где я могу найти Сьюзи вот прямо сейчас?

— Дома, — он разве что не хнычет.

Тогда я выпускаю его воротник, и он валится на стойку. Его аккуратная рубашка теперь измята, а фартук съехал набок.

— Спасибо, малыш. Не скучай тут с этими печеньями.

Идти по фермы семейства Альберт не так уж далеко, но порядочно, чтобы я начал беспокоиться, что у Китнисс и впрямь сейчас проходят роды, и ей вообще-то нужна помощь. Так что я несусь туда трусцой, хотя почки вопят от боли, а колени невыносимо ноют. Прямо по курсу Том идет за плугом, ведомым огромной чалой лошадью. За ним следует маленький мальчик, собирая в сумку вывороченные плугом камни. А уже за мальчиком ковыляет неопределённого пола карапуз, который, кажется, собирает что-то еще, что вышло из-под плуга и запихивает найденное прямо себе в рот. Подойдя поближе, я понимаю, что ребенок ест червей.

Дети абсолютно отвратительны. Но этому я должен воздать должное за находчивость. Употребление червей — определенно навык выживания.

Том видит меня и останавливает лошадь, потрепав по рыжеватым волосам мальчика и подставив руку ко рту темноволосого поедателя червей. Малыш выплёвывает их целую горсть.

Они все еще шевелятся.

Хорошо, что я привык жить в грязи, иначе меня бы стошнило.

Том разбрасывает червей над полем и потом берет ребенка на руки, и рысит ко мне, крича при этом другому что-то, чего мне не разобрать. И тот устремляется к дому. Я невольно подмечаю, как здорово он бежит, и как эта скорость мне пригодиться.

— Так Китнисс нужна Сьюзи? — спрашивает он, пожимая мне руку своей, шершавой и почерневшей от работы. Карапуз глядит на меня с подозрением, потеки соплей сбегают почти до самого рта. Я по-прежнему не могу сказать, мальчик это или девочка.

Я киваю.

— Пит не хотел уходить из дома. Настоял, чтобы я сюда отправился. А идти до вас не так чтоб очень близко.

Том ухмыляется.

— Знаешь, ты мог просто звякнуть. Они мне дали телефон, раз уж я мэр и все такое…

— Мальчишка про это знал? — вопрошаю я мрачно.

— Не уверен. Может быть. Он не так чтобы хорошо запоминает все в последнее время. Волнуется из-за ребенка.

Пожиратель червей между тем начал (или начала?) вытирать грязные руки о лицо своего отца.

— Я послал Сэма за ней. Она мгновенно соберется.

— Как зовут этого ребенка? — спрашиваю я в надежде определить все-таки его пол, чтобы перестать называть его про себя «оно».

Потрепав отпрыска по голове, Том отвечает:

— Кейси.

Видимо, я никогда так этого и не узнаю.

Сьюзи уже спешит из дома в нашу сторону, закинув на плечо кожаный ранец, а на бедре таща самого упитанного младенца, которого мне доводилось видеть. Она без слов отдает его своему мужу, который теперь без усилия держит двоих детей, и целует его в щеку. Даже не поздоровавшись со мной, она направляется в сарай и, спустя пару мгновений, уже мчится галопом на великолепном гнедом коне, и медового цвета волосы развеваются от скачки. Выглядит она чертовски роскошно.

— Она здорово приспособилась к жизни на ферме, — втягиваю я носом воздух.

Том кидает гордо:

— Ага.

Даже прогулка самым медленным шагом в сторону дома занимает у меня меньше времени, чем бы мне хотелось. У меня крутит живот от неприятных ощущений, которые никак не связаны ни с голодом, ни с жаждой. Я чувствую, что мне нужно быть там, что я себе не прощу, если не буду. Но мне хочется также и запереться у себя, и напиться до такой степени, чтобы начисто позабыть о младенце. Я снова останавливаюсь у цветочного киоска и неожиданно покупаю кое-что у враждебно настроенной восьмилетней девочки, и тотчас же чувствую всю странность это спонтанной покупки. Когда я, в конце концов, поднимаюсь на вершину холма, малыш меряет шагами крыльцо, завязывая и развязывая узлы на куске веревки. Конь стреножен неподалеку во дворе, так что я знаю, что Сьюзи здесь.

— Ты в порядке, мальчик? — зову я, убирая то, что нес в руках подальше, чтоб он не увидел.

Он кивает, но вязать узлы не перестает.

— С ней все хорошо?

Он мгновенно останавливается, тяжело сглотнув.

— Она принимает ванну и разговаривает со Сьюзи. Это еще займет какое-то время. Она в порядке. Она в порядке. Она в порядке…

Он продолжает тихонько повторять это про себя как мантру. Я видел его в таком состоянии только дважды. Первый раз в Капитолии сразу после убийства Койн. А потом — когда Китнисс чуть не замерзла насмерть вскоре после того, как они поженились.

— Может, тебе нужно отвлечься? — я пожимаю плечами. — Отпустить ситуацию.

— НЕТ! — он попадает кулаком по перилам так сильно, что они ломаются. Взглянув на то, что он наделал, Пит говорит надтреснутым голосом, сильно зажмурившись. — Я должен оставаться здесь. Я не могу уйти. Я должен быть здесь.

Я знаю, что у него есть таблетки и даже инъекции, которые все это прекратят — Аврелий рассказал мне о них много лет назад, когда он только вернулся. Но все эти сильные успокоительные средства подавляют психику, и, конечно, он не хочет быть овощем во время рождения своего первенца. Так что нам нужно придумать что-то другое. Мне нужно сделать что-то другое.

— Хорошо, малыш. Давай поговорим, — я забираюсь на крыльцо и беру его за плечи, чтобы усадить на ступени возле себя. Теперь мне с этим толком и не справиться, не то, что раньше, ведь нынче он меня в плечах в два раза шире. Видел, как он поднимает четыреста фунтов веса, как пушинку. Так что в нынешнем своем виде он наверняка бы одолел в рукопашной Финника Одейра, будь тот сейчас с нами.

Но прямо сейчас он чуть не плачет, и я не знаю, что с этим поделать.

— Слушай, когда тебя так ломает, как сейчас, ты составляешь списки, правда? Так напиши список.

— О чем?

Да я понятия не имею.

— Я знаю, ты мечтал об этом ребенке много лет. Так что ты собираешься с ним делать? Я не знаю, почему люди хотят детей. На что они вообще могут сгодиться. Но ты, по-видимому, совсем другое дело.

— Я хочу научить ее печь, — сразу выпаливает он, как будто это самая очевидная вещь на свете.

— Так это девочка?

— Я не знаю. Я бы предпочел сюрприз, а Китнисс, ну, я не думаю, что она бы вынесли бремя такого знания. Сейчас для нее все так оглушительно, она так напугана. Но я всегда думал о ребенке как об ее маленькой копии. Так что девочка.

Кажется, он слегка успокоился.

— Что ты еще собирался с ней делать?

— Рисовать. Гулять. Петь песни, — на это я корчу рожу. Да малыш своим кошачьим концертом может мертвого поднять. Он замечает мое выражение лица и улыбается сквозь слезы. — Играть в прятки. Рассказывать ей о созвездиях. Смотреть на облака. Расчесывать ей волосы. Танцевать…

Я киваю. Думаю, все это звучит не так уж и ужасно, хотя я сам всем этим и не занимаюсь.

— Рассказать ей о моей семье. О семье Китнисс. Дать ей понять, как она была желанна. Как она сильно любима.

Он делает паузу.

— Беречь ее…

Я кладу ему руку на колено, прежде чем встать.

— Ты не один будешь этим заниматься, малыш.

Мне не нужно даже оборачиваться, пока я иду к своему дому. Я знаю, все с ним будет хорошо.

Зайдя внутрь, я оставляю дверь открытой, чтобы слышать любые перемещения со стороны их дома. Подготовившись должным образом, я продираюсь сквозь горы хлама, что накопились в отсутствие Хэйзелл, чтобы найти телефонный аппарат. И, когда я его нашариваю, я набираю единственный номер, который знаю наизусть.

— Хэймитч! Пит мне рассказал! Все хорошо? Ребенок в порядке? Это мальчик или девочка? Ох, Хэймитч, почему ты раньше не звонил? Я тут сгораю от нетерпения!

— Успокойся, принцесса. Еще ничего не случилось, не считая того, что мальчишка лет на десять состарился от беспокойства. И я не звонил, потому что бегал за акушеркой. Просто… — мне нужно это ей сказать, чтобы она не слишком волновалась из-за этого звонка, хотя правда чертовски унизительна. — Я хотел поговорить.

— Ты хотел поговорить? — в ее голосе сквозит сомнение. Обычно это она в основном говорит, сплетничает обо всех наших знакомых. Конечно, всегда из добрых побуждений, но, будь я проклят, как это частенько достает.

— У наших детей теперь дети, — бормочу я. — Вот и расчувствовался.

— Люди заводят детей, Хэймитч, — говорит она невозмутимо, в своей манере безупречного профессионального организатора. — Нормальные люди так и делают.

Я вздыхаю сердито.

— Ну, так, значит, мы с тобой никогда не были нормальными, так что ли?

Из трубки слышится негромкий шум, и я могу сказать, что она кусает сейчас свои губки. Мне бы хотелось, чтобы она прямо сейчас оказалась рядом. По многим причинам, не только из-за ее пухлых губ. Хотя и из-за них тоже.

— Мы не были, но разве мы не должны все равно быть за них счастливы? Во имя всего святого, ведь за это же ты, мы с тобой, и боролись! Ведь я же… — ее голос становится пронзительным и горестным, — не для того торчала в двух разных тюрьмах под двойной охраной, — она почти задыхается и всхлипывает, — чтобы они просто так зачахли в Двенадцатом, не оставив после себя потомства.

Теперь мне действительно ее не хватает.

— Эф, нет, не говори так. Не думай обо всем этом. Ты только…

— У меня и в доме, и в офисе все чисто, — сдержанный голос теперь превратился в плаксивый. — Никаких таблеток. Ты за меня не волнуйся. Ведь это же ты расстроен. И ты сам позвонил.

— Я ненавижу детей, — отвечаю я мрачно.

— Это наглая ложь, Хэймитч Эбернати, — я почти могу видеть, как она встряхивает волосами, произнося это.

Я стискиваю зубы.

— Каждого ребенка, что я вижу, я сразу оцениваю по тому, как он сможет умереть. По тому, как он сможет убить. Его сильные, слабые стороны, все это сразу. Они все для меня по-прежнему трибуты. И я не хочу видеть еще одного. Особенного того, который мне…

— Который тебе так небезразличен? Хэймитч, ребенок Мелларков никогда не попадет на Жатву! Игр больше нет! Чем, ты думаешь, я тут занималась последние два десятилетия? Ногти красила?

— Ты можешь мне это обещать, принцесса? Ты можешь посмотреть им обоим в глаза и поклясться, что сделала достаточно для того, чтобы ничто не причинило боль их ребенку? Потому что я чертовски уверен, что нет.

— Нет, — с готовностью признает она, напомнив мне этим, почему же я ей позвонил именно ей, — но ты можешь попытаться разобраться с этим, и стать частью жизни этого ребенка, или поступить как трус и спрятаться в своей маленькой домашней темнице.

— Как ты умудряешься оставаться такой злючкой? — невольно хмыкаю я.

— Наверно, потому что я разговариваю с тобой постоянно уже двадцать лет, — роняет она небрежно. — Сейчас у меня назначена встреча, так что если это все, просто позвони мне, когда ребенок наконец родится, — я слышу, как она рассмеялась, и снова вдруг преисполнилась восторгом. — В самом деле, Хэймитч, я чуть не лопаюсь от нетерпения. Ты в курсе, как они хотят его назвать? Пит мне в жизни не скажет заранее.

— Девчонка не хочет и думать ни о каких именах, пока не получит ребенка в виде тугого свертка и не возьмет его на руки. Но я дам тебе знать, принцесса. Не волнуйся.

— Хэймитч Эбернати, да волноваться — это и есть всю жизнь моя работа. И я не собираюсь прекращать это делать по твоей указке, — на этом она вешает трубку.

Стоит мне водрузить телефон на место, я слышу стук в переднюю дверь. Это Сьюзи. Ее волосы закручены вокруг головы, но крошечные завитки выбились из прически, будто она только что пахала в поте лица.

— Китнисс нужно с тобой поговорить, — тяжело выдыхает она.

— Со мной? Почему? — Я кидаюсь плашмя на диван. Я не готов приближаться к девчонке даже близко, пока она в родовых муках.

— Потому что она напугана, — утверждает эта женщина.

— Разве у нее нет мужа, чтобы с этим справиться? — бормочу я в подушки.

Акушерка цокает языком.

— Я приняла достаточно родов, чтобы знать, когда отцу пора… сделать перерыв. Даже не знай я о проблемах Пита, совершенно очевидно, что это как раз тот случай. Он, в конце концов, успокоился, но стоит ему войти в ту комнату и увидеть, как она измучена, он, скорее всего, снова потеряет над собой контроль.

Поворачиваюсь и смотрю на нее.

— Как тебе удалось услать его подальше? Он ведь не из тех, кто согласен побыть в стороне.

Она улыбается так широко, что улыбка запросто может ускакать с ее лица и пуститься с пляс по комнате.

— Он готовит сейчас на кухне сложное по составу лечебное средство. Я ему сказала, что его обязательно нужно втирать ей в живот, но у меня оно вчера все вышло…

— И что он там готовит на самом деле? — с издевкой говорю я. Я искренне сомневаюсь, что она могла отправиться на вызов, не прихватив с собой всего необходимого.

Она пожимает плечами.

— Он делает мазь для моих ноющих сосков. Уверена, Китнисс она тоже скоро понадобится. Я обычно всегда приберегаю это средство для особо озабоченных отцов.

Мне нравится эта девчонка.

— Не знаю, когда ты умудрилась стать такой пробивной, скромняжка Сьюзи, но я бы снял перед тобой шляпу, будь у меня привычка их носить, — говорю я, принимая сидячее положение.

— Заимеешь шестерых детей, так поневоле кой-чему научишься, — вновь поводит она плечом, будто бы это не так уж и существенно, и она привыкла не зацикливаться на этом обстоятельстве. — Давай поторопимся. Не знаю, надолго ли мне еще удастся его занять. А это вообще-то и не моя работа, я должна хвататься за младенцев, а не за их распсиховавшихся отцов.

По-моему, она преуспела в обоих направлениях.

Я следую за ней в соседний дом, и мы входим туда с черного хода, минуя Пита, который помешивает довольно вонючее варево на плите. Прежде чем я успеваю проскочить, он хватает меня за руку и тормозит.

— Возьми вот это, — он протягивает мне шприц с угрожающе огромной иглой.

Я знаю для чего это.

— Получше, чем сковородкой по затылку, а?

Он мерит меня тяжелым взглядом. Пятнадцать лет уж прошло, а мне до сих пор нельзя об этом пошутить?

— Тебе обязательно надо там быть. Убедиться, что я это вынесу. И остановить меня, если не смогу.

Боль в его голосе заставляет меня съежиться. Могу себе представить, каким униженным он себя сейчас ощущает. Я буду там. Я не могу иначе.

— Ты вынесешь это, малыш. И это славно, потому что я не в восторге от перспективы тыкать тебе в зад иголкой.

Он смеется. Весь день не слышал смеха. Похлопываю его по спине и поднимаюсь на второй этаж. И мне надо двигаться быстро, потому что он уж точно не собирается долго оставаться в стороне.

Попав в комнату, я нахожу ее скрюченной под одеялом. Хотя в своем нынешнем состоянии она довольно большая, на широкой кровати она по-прежнему кажется крошечной. Мне видно, как она мелко дрожит, а потом цепенеет всем телом, видимо, чувствуя схватку. Не знаю — никогда не видел прежде родов. Но я сажусь на край кровати подле нее.

Черт, я даже беру ее за руку.

— Как дела, солнышко?

Она поднимает на меня глаза, и в них нет ничего помимо страха.

— Я не готова. Ребенок не может появиться. Он должен оставаться в безопасности.

— Мы оба знаем, что это не вариант.

Она начинает дрожать сильнее.

— Я не могу больше никого терять. Не могу. И я не смогу их как следует защитить. Никогда. Все страдают и умирают из-за меня.

— Солнышко, ты была не виновата, — прежде чем я понимаю, что делаю, я начинаю гладить ее по волосам. В ее глазах мелькает удивление, но она ничего не говорит. Никто из нас никогда не заговорит об этом вслух.

— Но ты права. Ты не можешь их защитить. Но ведь это ты решилась на это. Это был твой выбор. Ты не была обязана. Так что там должно быть что-то посильнее страха.

Она сильно сжимает мою руку. Не думаю, что она собирается отвечать, и просто сижу, охваченный тревогой, но в итоге она заговаривает.

— Во время Квартальной Бойни. Пит… Мне снился сон. Место, где его дети могут быть в безопасности. И это заставило меня бороться. Заставило чувствовать, что моя смерть не будет напрасной. Но это не кончится, если у Пита никогда не будет ребенка.

— Стало быть, ты делаешь это для него? — я знаю, что это ее подбодрит.

— Нет! — она гневно мотает головой, сжав мои пальцы так, что я перестаю их чувствовать. — Ну, да… То есть, он так отчаянно хочет ребенка, но я… мне все время снился тот ребенок целых пятнадцать лет. И я не могу… не могу отпустить это. Не могу объяснить. Ты же знаешь, я не очень-то умею говорить. Просто я… в конце концов, я поняла, что хотела его. И я не хотела другого. И, — она бросает взгляд на свой живот, — вот он здесь.

Ее глаза расширены от страха, но к нему примешивается что-то еще.

Радость.

— Так дай же ей появиться на свет, — пожимаю я плечами.

Она хмурится.

— Ты не можешь знать, что это девочка.

Я поднимаюсь.

— Ну, будешь меня в это тыкать носом, если я ошибусь. Но у меня предчувствие. А теперь, можно мальчишка наконец войдет? Акушерка занимает его внизу изготовлением какого-то крема для сосков. Конечно, он не в курсе, что…

Она смеется, а потом морщится, и у нее шокированный вид.

— Ты в порядке, солнышко?

Она говорит тихо, будто не верит:

— Оно стало двигаться намного быстрее…

Я уже открываю дверь, когда она издает громкий крик. Страх, радость и полное неверие в ее голосе в таком сочетании я прежде слыхал всего один раз в жизни. Я подвигаюсь, чтобы пропустить внутрь Пита и Сьюзи, не прекращая думать о той жутко глупой девчонке, что закричала имя своего партнёра по дистрикту, сидя высоко на дереве.

Смотреть на то, как мужчина смотрит, как его жена рожает — это очень странно, должен я сказать. Я должен быть начеку, должен быть готов вмешаться, если он сорвется. Я знаю, что он выстоит, но я обязался для него это сделать — быть рядом на всякий случай. Сидя на удобном стуле в углу, смотрю на его лицо и слушаю. Хотя особо слушать нечего: только ее тихие всхлипы и иногда мягкий стон. Да из нее бы гвозди делать — крепче бы не было. После того, как ее ребра когда-то буквально обшивали плотью в ожоговом отделении, не думаю, что есть такая боль, которую она не сможет вынести. Он же говорит с ней лишь тихим шепотом, так, чтоб слышала лишь она, нежный в огонь в его глазах ни разу даже не дрогнул. Завтра я устрою ему изрядную взбучку за то, что он заставил меня впустую тратить столько времени. Но сегодня я позволяю ему сполна насладиться моментом. Он уж точно ждал его достаточно.

Сьюзи безупречна. Я ее вообще не слышу, она просто плавно скользит по комнате, перемещает Китнисс в более удобное положение, и ободряя ее, когда это нужно. Я очень рад, что она здесь для этого еще и потому, что это делает мое присутствие менее неловким. Я понимаю, что не прикладывался к бутылке уже двенадцать часов.

Я был для этого слишком занят.

Она не просит мальчишку принять ребенка, и я понимаю почему. Он этого просто не может. Может быть он и справляется со всем остальным, но я могу себе представить… видеть… ну… все, что происходит там внизу… Это слишком ирреально и там слишком много крови, чтобы рисковать. Так что в этот момент его глаза не отрываются от лица Китнисс. А она не вскрикивает. Ни разу.

И я ничего не могу с собой поделать. Я вспоминаю их. Вспоминаю каждого, и как каждый из них умирал. Без выпивки я не могу все это отогнать. Я вижу их, и вижу то, как они могли бы прожить свои жизни. Которых у них никогда не было. Которые я не смог им дать.

Что-то капает мне на руку, и я осознаю, что плачу впервые за сорок лет. Проклятье.

Но пока я был занят мыслями, вокруг было много шума и движения. На лице мальчишки сменялись любовь и благоговение, сияющие в лучах закатного солнца, что отражалось от стен в комнате. На нем тоже были слезы, но, думаю, он вряд ли их вообще замечал. Думаю, он вообще не замечал ничего, кроме лица, на которое смотрел.

А потом раздается пронзительный крик, который эхом разносится по всему дому.

И я уже уверен.

И прощаю себя, не глядя. Никаких шансов, что у него сейчас случится приступ.

Сижу на своем крыльце, сжимая и разжимая в пальцах то, что я недавно купил. И тут Сьюзи, с перекинутым за спину ранцем, открывает дверь и явно готовится уйти.

— Они спрашивали, куда ты подевался, — улыбается она. — Китнисс считает, что ты мог побежать за выпивкой.

Я пожимаю печами. Какой смысл объяснять ей, почему я не мог там больше оставаться.

Сьюзи направляется домой.

— Они хотели, чтобы ты зашел, если сам не против, — окликает она меня уже с дороги.

Держа в руках подарок, я медленно поднимаюсь по ступенькам. Я не спешу, так как неожиданно волнуюсь и рассматриваю все картины и наброски, что висят у них на лестнице. Там есть портреты всех, кого мы знаем, даже мой. И он отнюдь не плох. Он сделан тушью — так что черно-белый. Я там сижу на крыльце темной ночью, но при включенном свете, и гляжу на звезды, прихлебывая что-то из бутылки. Я кажусь… старым, хотя и не совсем. И это чертовски вгоняет в депрессию, хотя на рисунке и виден отменный талант нашего малыша.

Все, хватит. Мне надо подняться по лестнице и пройти через все это. Увидеть младенца, узнать его имя, чтобы сообщить его Эффи, а потом напиться и забыть его напрочь.

Я открываю дверь без стука, возможно, что и зря, хотя сейчас-то уж вряд ли на теле Китнисс остались места, которых я не видел прежде. К счастью для всех нас, они просто милуются все вместе на кровати. Она сжимает в руках сверток из ярко-желтого одеяла. Мальчишка лежит радом, обхватив ее и сверток руками.

Она глядит на меня и, уверен, улыбается самой широкой из всех своих улыбок, что я успел повидать.

— Ты был прав, — говорит она осипшим голосом. Можно поспорить, он сорван не от криков.

— Я всегда прав, — ворчу я. — На этот раз насчет чего конкретно?

— Я уже слишком сильно ее люблю.

Пожимаю плечами и протягиваю первоцветы, что купил у Салли Альберт.

— Думаю, обстановке не повредит немного зелени.

Девчонка улыбается, а потом плачет, потом снова улыбается, и я очень долго стою там, как полный дурак, пока мальчишка притягивает ее к себе и шепчет что-то на ухо. Я слегка беспокоюсь, что они на меня злятся за то, что я принес сейчас напоминание о смерти, но орать вроде никто не начинает, так что, может, все нормально. Он встает и забирает у нее сверток. Она не так чтоб хочет отдавать, но он нашептывает ей что-то еще, что-то смешное.

И идет со свертком ко мне.

— Хэймитч, позволь мне представить тебе Хоуп, — он держит ее так, как будто делал это прежде всю свою жизнь. Прежде чем я успеваю его остановить, он забирает из моих рук букет и кладет на них взамен ребенка. Она такая кроха, почти невесомая, но я чувствую, как она возится у моей груди, стараясь подобраться ближе. Смотрю на нее. Одеяльце раскрылось, и стала видна пара самых голубеньких глаз, какие я видел, в сочетании с пучком темных вьющихся волос. Она глядит на меня. Я — на нее.

И потом это происходит. То, что, как я думал, уже для меня невозможно.

Я снова влюбляюсь.

— Эй, привет, светлячок, — хрипловато воркую я над ней.

— Почему бы ей просто не поспать? — вот первые слова, которые я слышу сегодня за день. Во всяком случае, не считая тех, что я сам бормочу себе под нос, занимаясь гусями. Вообще-то я постоянно теперь бормочу — волей-неволей я все-таки с годами превращаюсь в старого брюзгу. Гуси мне нравятся. Они как люди. Но не такие назойливые.

А это говорит мне мальчишка, который без сил припадает к стене моего дома, а выглядит он сейчас до отвращения похожим на того измученного парня, которого только что вытащили из тюрьмы. Под глазами у него темные мешки, а сами глаза — как у маньяка.

Обычно он все время пребывает в абсолютной уверенности, что он самый везучий человек на свете, постоянно хвастает этим направо и налево. Так что только нешуточный стресс мог заставить его произнести что-то хотя бы отдаленно похожее на жалобу. Но я знаю, в чем там у них дело с этим ребенком — я круглыми сутками слышу через двор ее плач, и как девчонка в отчаянии мычит от усталости, когда плач вдруг раздается в четыре утра. Это уже насколько стало обыденным, что я должен был бы посмеяться над ним, впрочем, как и над любым другим олухом, достаточно больным на голову, чтобы завести ребенка. Вместо этого по моей шее и спине разливается нехорошее ощущение от сводящей их судороги. Я вовсе не хочу видеть его таким. Больше никогда.

И что, на его взгляд, я могу знать о такой проблеме?

— Ну, учитывая мои обширные познания в выращивании цветов жизни, могу тебе сказать, что, черт возьми, не имею ни малейшего понятия, — говорю я, кидая на съедение жирным птицам остатки заплесневелого хлеба. Не самое изысканное лакомство для них, но, кажется, оно им все равно нравится. Гусаки почти выклевывают друг другу глаза, пытаясь заполучить хоть что-то, хотя они и так изрядно перекормлены.

М-да. Они точно как люди.

Парень, кажется, не понимает намека и скрючивается у стены моего дома.

— Я не знаю, что еще можно сделать. Мы уже совсем в кроватку ее класть перестали, но толку никакого. Вчера вечером после ужина я целую вечность качал ее, думал, она угомонится. Но она просто... — он вцепился себе в волосы так, будто бы собирается их выдрать, и я знаю, что дело серьезное, ведь он так не делал уже лет шестнадцать, — отказывается спать. Мы укладываем ее, она плачет. Мы берем ее к себе в постель, она плачет. Она даже играть не может, она слишком устала, но она не засыпает. Никто и минутки не в состоянии вздремнуть. Вчера Китнисс предложила дать ей снотворного.

Я пожимаю плечами. Однажды ведь ей этот номер удался на славу. Ему ли не знать...

У меня тоже есть идея, хотя, возможно, сработает она не мгновенно. Я хватаю его за плечи и заталкиваю в свой дом. Теперь, когда Хейзелл вернулась в Двенадцатый, тут наконец чисто. Я не знаю, зачем она продолжает приходить сюда и убираться. У них с Пози отдельное жилище и денег больше, чем они могут потратить, да и как минимум двое из ее ребят присылают ей кое-что каждую неделю. Даже если бы они не делали этого, наш лесной отшельник мог бы запросто сам одной левой прокормить и их, и половину Дистрикта. Но уборка, которой она занимается в моем доме, заставляет окружающих думать, что во всех остальных смыслах за мной не нужно так сильно приглядывать, так что я пускаю все на самотек, а они не трогают меня.

Малыш так вымотан, что не спорит, даже не спрашивает, что я делаю, просто стоит, прислонившись к столу, и пялится в пустоту. Я открываю сокровенный шкафчик, и вот они, передо мной: переливающиеся словно самоцветы, десять бутылок качественнейшего ликера, которые вчера мне прислала Эффи — вместе с выражением сожаления о том, что она не может приехать. Эти чудесные напитки из ячменя, кукурузы, сахарного тростника, ягод можжевельника, винограда и любых других продуктов, в результате брожения которых образуется спирт, должны были скрасить мое одиночество. Что само по себе неплохо. Лучший вариант, пожалуй. Одиночество почти всегда лучший вариант.

Я беру бутылку виски, вытаскиваю пробку и останавливаюсь. Этот виски очень хорош. Великолепен. Такой я пью, когда хочу остаться более-менее трезвым и насладиться его букетом, или уж напиться по полной, ведь ничто не погружает в забытье лучше, чем это. Этот виски так и проскальзывает внутрь, когда его пьешь, а на вкус он как дым от горящего полена. Для того, что я предлагаю, сойдет любое другое пойло. Она и разницы-то не почувствует. Она ведь всего лишь младенец.

Но я переливаю треть именно из этой бутылки в отдельную емкость.

— Дай ей это, — говорю я, со стуком поставив её перед ним.

Этот звук приводит его в чувство, и, чтобы не упасть на пол, ему приходится схватиться за стол.

Туповато на меня посмотрев и слегка дернувшись, он спрашивает:

— Ты хочешь, чтобы я дал спиртного своей годовалой дочери?

— Да, подлей этого в ее бутылочку, и она заснет как миленькая, — начиная я глумиться. — Да шутка. Но я же тебе не трепанацию черепа сделать ей предлагаю. Помажь ей этим десны. У нее просто зубки режутся.

Он странно смотрит на меня, наверное, из-за недосыпа. Или пытается понять, как я об этом узнал. Я не видал ее уже почти что две недели. Она, наверное, набрала с тех пор грамм триста веса. Эффи спрашивает о ней каждый день, но я выдумываю. Я бы соврал, если бы сказал, что не хочу знать. Но, я... не могу. Просто не в состоянии.

Одиночество почти всегда лучший вариант.

Я возвращаюсь за бутылкой, подумав, что мы с младенцем оба могли бы сегодня насладиться всеми прелестями этого напитка, но мои трясущиеся руки не могут удержать бутылку, и она разбивается об пол с ужасающим звоном. Секунду я смотрю себе под ноги в ярости, а когда оборачиваюсь, вижу мальчишку лежащим на полу. Проклинаю себя за неуклюжесть и за то, что напугал его, когда он в таком состоянии.

Ведь обращаться с Питом Мелларком нужно по правилам. И два главных из них: важно, чтобы он спал достаточно, и никогда, ни за что, нельзя давать ему выпивать. Видимо, мозг в этих двух состояниях работает схожим образом, и от недосыпа, равно как и от алкоголя, с ним может приключиться приступ. Но вряд ли младенец учитывает такие обстоятельства. Малышка Хоуп нарушала первое правило много дней подряд.

Это был только вопрос времени. Хотя бы его накрыло здесь.

Обнадеживает — если можно употребить такое слово — то, что это первый полномасштабный приступ за последние, даже не знаю, может быть, три года. Чаще всего он просто сжимает спинку стула и отстаивается так, будто на якоре, пока шторм тяжких воспоминаний не рассеивается. Более жесткие, изменяющие сознание приступы теперь совсем редки, чаще случаются приступы в мягкой форме. Но я ненавижу наблюдать за ними даже больше, чем за сильными. При сильном приступе он просто становится иной личностью, хоть и изрядно жестокой и безумной… Но когда она временно одерживает верх, наш малыш, обычно самый внятный и взвешенный человек изо всех, кого я знавал, несет околесицу и катается по полу. Они его сканировали. Его разум в такие моменты борется с навязанными ему мыслями и побеждает, полагаю, потому что никто не может пострадать, когда он просто распростерся по полу. Добрый Доктор Аплетхорп несколько раз пыталась впечатлить меня — и еще несколько придурков, что готовы были слушать — тем, как «поразительно спокоен и устойчив» его мозг, особенно в таких ситуациях.

Но меня это не волнует, даже пиши он во время приступов сонеты. Все равно в таком состоянии он по большей части похож на животное, и становиться тому свидетелем — преотвратно.

Хотя пока я не могу реально его видеть — он свалился под стол — зато я слышу звуки падающих стульев, которые принимают на себя основной удар его атаки, когда он катается и бьется между них. Шум, который он издает, просто ужасен. Я радуюсь, что девчонки сейчас нет рядом, чтобы их услышать, и я не вижу отпечатка чувства вины на ее лице. Она ненавидит такие моменты не меньше, чем я сам, и умудряется приписать себе ответственность за них, хотя именно я в свое время допустил, чтобы он был захвачен. В такие моменты помочь ничем нельзя — разве что вырубить его, что бессмысленно с тех пор, как он не представляет угрозы — можно только смотреть и чувствовать, что ты и пальцем не можешь пошевелить, чтобы облегчить его участь.

К такому чувству я, увы, привычен, хотя и счастлив признать, что все меньше и меньше испытываю его в последний десяток лет.

Те полторы минуты, что его треплет в конвульсиях, кажутся мне вечностью, но, в конце концов, все прекращается. Я обегаю стол, чтобы проверить, что с ним. Он валяется в прострации на спине, без сознания, такой же вдребезги разбитый и опустошенный, как та злосчастная бутылка виски. Странно сказать, но я не так уж волнуюсь о последствиях припадка. Его нос кровоточит, но других заметных повреждений нет. По крайней мере, физических. Уж и не знаю, в каком он состоянии будет, когда придет в себя. Пусть уж лучше пока отдыхает в отключке.

Емкость на столе волшебным образом не пострадала, и я пристально смотрю на нее добрую минуту. Остальная часть моего лучшего виски безвозвратно утрачена, а после только что увиденного, этого мне едва хватит, чтобы помочь пережить остаток дня. Тряхнув головой, я оставлю виски нетронутым и устремляюсь к прочим своим алкогольным запасам — за самым дешевым ликером. Бутылка откупорена, и ее горлышко уже у самых моих губ, когда мальчишка начинает шевелиться. Он довольно быстро снова полностью приходит в себя. А это большой прогресс в сравнении с тем, что бывало поначалу. Но он не исцелился полностью. И не исцелится уже никогда.

— Ребенок! Китнисс? — выкликает он полным отчаяния, ломким голосом и снова врезается в стулья, пытаясь подняться. Хотя все его близкие в полном порядке, от его паники у меня в кишках что-то противно крутит. Приходить в себя, трясясь каждый раз от ужаса — такого врагу не пожелаешь. Ну, разве что, тем проклятым выродкам, которые это с ним сотворили — но они, я уверен, уже давно мертвы.

— Она в порядке, малыш, — откликаюсь я из-за стола. — Здесь никого, кроме меня, старого идиота, который разбил бутылку и напугал тебя. Прости меня за это, — я бы мог подойти к нему и помочь подняться, но не думаю, что это хорошая идея. Не потому, что он может причинить мне вред. Просто я не хочу ранить его гордость еще больше, она и так у него пострадала. Конечно, сразу его это не заденет. Но через полминуты — непременно.

Он неуверенно встает на ноги и вытирает нос обратной стороной ладони. Да и стоит он, пошатываясь, и, как я и предсказывал, секунд через тридцать на его лице отражается такое презрение к себе, что я не могу на это смотреть. Я молчу, давая ему время восстановиться, и он его принимает, делает глубокие вдохи и неразборчиво бормочет себе под нос.

— Тебе нужно поспать, — говорю я в итоге самым нейтральным голосом, каким только могу, ставя на стол бутылку ликера с глухим стуком. Сейчас для него не время.

Могу себе представить, каким подонком он себя чувствует, зная, что я прав, и что он должен оставить свою вымотанную жену в одиночку ухаживать за ребенком, чтобы он сам мог вздремнуть. Но, если он не отдохнет, новый приступ неизбежен, раз уж один случился. Устойчив или нет его мозг, уже не важно, если он измочален, как сейчас. Я могу только строить предположения. Он не был в таком изношенном состоянии уж очень давно, насколько я могу помнить.

— Я не могу спать, когда она плачет, — его шепот больше похож на хрип, самоуничижение в нем так и сквозит. — Я не могу спать, если любая из них плачет.

Он думает, что не может быть хорошим отцом, потому что, что бы он ни делал, это все равно пребудет с ним. С ним — единственным из нас, кого не одолевают демоны, кроме того, которого в него насильно подселили.

Я беру в руки емкость с бесценным виски.

— Так сделай то, что я тебе велел, малыш. И она уснет. Или просто прими одну из своих седативных пилюль. Она тебя вырубит, даже если у тебя станут щипцами вытягивать ногти.

Он открывает рот, будто собирается что-то спросить, и я подозреваю, что он, скорее всего, забыл, о чем мы говорили перед приступом. Но я не хочу подавать вида. Хотя он знает, что я догадался. Так что я пускаюсь в объяснения:

— Это обезболит десны. Она перестанет страдать и сможет уснуть. Много не нужно.

Последнюю фразу я мог бы и не говорить, потому что он слегка улыбается, когда забирает у меня емкость. Я дал ему наверняка больше, чем нужно младенцу. Перестраховался.

— Она хочет тебя видеть, — бормочет он хрипло.

— Она даже не знает, кто я такой, — я снова сгребаю рукой свою бутылку. Если уж мы заговорили об этом, нужна смазка. Мне придется выпить.

От этого он улыбается еще шире.

— Ох, мы оба в курсе, что знает. Она пытается уползти через заднюю дверь, стоит мне ее открыть, и мы думаем, что она…

— Это все гуси, — перебиваю я его, потому что я знаю, о чем они думают, и сам об этом думать не желаю. — Дело не во мне. Дети меня не любят. В отличие от старых добрых гусей…

Он мотает головой и вздрагивает от этого движения:

— Гуси ужасные создания, Хэймитч. Все это знают, кроме вас двоих. Но вы с нею чем-то так похожи…

Я прикусываю себе щеку и хлопаю бутылкой по столу.

— Ну, я подумываю пригласить ее к себе полюбоваться на старые кадры с Квартальной Бойни, когда мы оба с ней упьемся, — говорю я так жестко и категорично, что это застаёт его врасплох. Вместо того чтобы спорить, он направляется к двери.

— Если это, — трясет он емкостью, — не сработает, я непременно сюда вернусь ночевать. И приму пилюлю, если станет хуже.

Не то, чтобы я ждал этого с нетерпением, но я хмыкаю в знак согласия, и он закрывает за собой дверь. Я не собираюсь отсылать его к Хоторнам. Хэйзелл с ним бы справилась, но вот Пози — единственный человек, который пережил бомбардировку и сумел остаться при этом почти нормальным — требует к себе бережного отношения. Не стоит делать ее дом прибежищем человека, хронически страдающего расстройством личности.

Я уже в третий раз собираюсь, наконец, отхлебнуть из бутылки, когда слышу стук в дверь, которая едва закрылась за Питом. Это не может быть малыш. Он никогда не стучится. Да и никто из этой парочки. И я сам-то стал стучаться к ним только после того, как наткнулся на них на лестнице, когда они собирались… в общем, даже выпивка не поможет мне это забыть. Хэйзелл не придет убираться раньше, чем через два дня, и у нас не есть негласное правило, что мы не наносим друг другу визитов вежливости. Сложно смотреть лишний раз в глаза женщине, которая регулярно затаскивает твою пьяную задницу в лохань и отскребает после тебя со стен блевотину. Так что я бы очень удивился, увидав ее.

Обнаружить же на пороге ее дочь стало для меня еще большим сюрпризом.

Сейчас ей двадцать, и я бы вам солгал, сказав, что она не красавица. Помню, какими были ее родители до того, как погиб Джаспер, а его жена от тяжкой работы превратилась в измочаленную тряпку. Когда-то не было в Дистрикте более красивой пары. Тот факт, что я вообще это заметил, говорит уже сам за себя, потому что те годы были для меня одними из самых тяжелых. Боль от моих потерь была еще ужасно свежей, а тело — вполне себе молодо, чтобы я мог влить в себя достаточное количество алкоголя, чтобы забыть про все и вся в любую минуту бодрствования. Но даже сквозь этот морок, я замечал, как оба они сияли на фоне серости нашего Шлака, каждый раз, как приходил в Котел. В отличие от Гейла и Рори, Пози больше пошла в отца, чем в мать (понятия не имею, в кого пошел Вик), но это и не важно — потому что мне не стыдно отметить, что у отца ее было очень приятное лицо.

Но вообще-то я не спец по конкурсам красоты, так что я понятия не имею, что ей понадобилось возле моей двери.

— Питу и Китнисс нужна наша помощь, — спокойно заявляет она тоном, каким обычно просят у соседа одолжить стакан сахару. Ну, у какого-то другого соседа. Уж точно не у меня. Полагаю, я мог бы одолжить ей стакан бренди или рома, если бы ей понадобилось испечь пирог. Но я передумываю предлагать ей этого, когда вижу решительно скрещенные на груди руки и подпрыгивающий на макушке конский хвост. Вообще-то мы оба живем по соседству с одним из самых одаренных пекарей страны. Вот уж кого есть все, что только может понадобиться.

— Им нужна нянька, детка, — пожимаю я плечами. — Можешь пойти и понянчиться. Не знаю, причем тут я.

Довольно удивительно, что она не закатывает глаза.

— Я уже ходила. И мама тоже. Китнисс говорит, что ребенок слишком расстроен, что она не может никому ее доверить в таком состоянии. Но я видела Пита, и смотреть на него больно. Она и сама не намного лучше. Так что им нужна помощь.

Когда она произносит слово «помощь», она наклоняет голову вперед, и смысл ее слов ясен.

— Ты думаешь, что я должен присмотреть за ребенком? — ухмыляюсь я. — Да я ни черта в детях не смыслю. И как ты хочешь, чтобы я убеждал их оставить со мной ребенка на всю ночь?

Она хмурится, и сразу становится ясно, как сильно на нее в свое время повлияло общение с Китнисс.

— Не делай из меня идиотку, Хэймитч. До недавнего времени я наблюдала тебя там каждый божий день. Могу поспорить, она плачет, потому что тебя нет рядом.

— Да у нее зубы режутся, вот и все.

Ее гримаса становится злорадной.

— И как же ты об этом узнал, коль ни черта в детях не смыслишь?

— Она вовсе не нуждается в обществе старого пьяницы, — бормочу я, вовсе не обрадованный тем, что мне собирается поручить эта девочка.

Даже не спросив разрешения, она входит внутрь дома, будто сама себя пригласила.

— Так вот почему ты перестал там бывать? Потому что она может подхватить от тебя алкоголизм? — ее хвостик подлетает, когда она оборачивается, и хлопает меня по лицу. — Знаешь что? Даже не отвечай. Сейчас мы готовы накормить их легким ужином и отправить в постель, но это значит, что ты должен взять на ночь ребенка. Только тебе они доверяют настолько, что позволят это сделать.

Я киваю на гору осколков и лужу выпивки на полу.

— Это похоже на подходящую обстановку для ползающего ребенка?

— Я-то думала, что ты обратишь внимание на то, что моя бабушка потрудилась обезопасить этот дом для ребенка еще полгода назад, — неожиданно доносится со стороны входной двери. — Ты ведь должен был бы замечать такие вещи? Я думал, ты все же умнее.

Я поворачиваю голову и вижу мальчишку — длинного, одиннадцатилетнего и до ужаса похожего на Джоанну Мэйсон — он застыл, пялясь на меня своими жуткими кошачьими широко расставленными глазами.

— Думаю, ты ошибался, коротышка. Тебя это бесит?

— Заткнись, Хэймитч, — вмешивается Пози, и потом добавляет в качестве финального замечания. — А ты, Алдер, постарайся быть милым. Тебе же об этом не устают твердить все консультанты.

— Они идиоты, — фыркает он. — Их подходы очень сомнительны, а методы просто глупы. Как будто если держать меня подальше от единственной вещи в жизни, которая хоть отчасти кажется мне стимулирующей, это может помочь мне «исправиться» и сделает меня более привлекательным в их глазах, — он утыкается подбородком в шею и слегка затихает.

— Опять выгнали из школы? — хмыкаю я. Вместо ответа парень сердито вскидывает на меня глаза и смотрит сквозь упавшие на них буйные каштановые локоны.

Пози берет его за подбородок, чтобы приподнять его лицо.

— Ответь ему, Алдер, — велит она. — Он задал тебе справедливый вопрос.

— Он надо мной насмехается, — бормочет парень. Может он и умен, как его дядя, но, может, даже и умнее, ведь он так не похож на Вика. Тот, хоть и бесконечно противный, но все-таки всегда спешит помочь, а этот, похоже, только и делает, что выдает бесконечную череду безразличных суждений, которые в девяти случаях из десяти можно назвать лишь гадкими. В остальное же время он просто невыносим, как его мамаша в самые плохие свои дни. На всем белом свете ему, похоже, откровенно симпатичны только сама Джоанна, Битти и Ник Одэйр, и при этом он отнюдь не «мил» даже ни с кем из них. Последнее особенно странно, учитывая тот шарм, должно быть, генетический, которым обладает сын Энни, которого можно было бы назвать самым дружелюбным мальчишкой в мире. Китнисс и Пит, и остальные члены семьи Алдера заслуживают лишь его снисходительного одобрения и умеренной лояльности. Остальные же для него просто случайные прохожие. И ему всего одиннадцать.

Не знаю, куда это, в конце концов, его заведет. Может, он таким и родился. Парни в семье Хоторн все слегка с приветом, в них странным образом сочетаются мозги и страстность натуры — своего рода готовый рецепт в равной степени для героизма и трагедии. Но для Гейла быть в центре всеобщего внимания в масштабах всей страны, да еще столько лет подряд, означает, что он невольно вовлек во все это всю свою семью. Я видел, что слава делает с людьми. Это никогда не выглядит приятно, даже когда неминуемая смерть не замешана. Расти в такой атмосфере ребенку одной из последних оставшихся в живых Победителей и молодого, привлекательного и любимого массами Министра Обороны, определенно было нелегко. Для близнецов все должно пройти более гладко. Теперь Гейл уже не такая яркая звезда, какой был во времена своей работы в правительстве, а слава Джоанны постепенно стала блекнуть после старта нового бойцовского реалити-шоу: хотя уже и не смертельного, зато чисто женского и полностью на добровольных началах. Война закончилась уже так давно, что людей вроде бы стали меньше занимать «герои», если они еще вообще существуют.

Но для меня вопрос так не стоит. Даже если бы его имя вытащили на первой же Жатве, Алдер Хоторн мог бы победить на Играх. Стал бы самым молодым победителем за всю историю. Он достаточно умен, и я знаю, что родители научили его навыкам выживания. Он даже больше, чем достаточно умен. У него есть то же качество, что и у Джоанны — способность распознавать людей и подстраиваться под них в зависимости от того, что ему самому от них нужно. Она ведь так и победила. Так что нам еще очень повезло, что, как и его мамаше, ему больше нравится строить из себя по жизни чертового умника.

И, наверное, уже в тысячный раз мне приходится напоминать себе, что Игр больше не существует. И этому парнишке придется в любом случае поработать над тем, чтобы втиснуть свою выдающуюся индивидуальность в рамки нашего бренного мира, как приходится делать всем остальным.

Его тётя рассыпается в фальшивом сочувствии в ответ на его жалобы:

— Ну, ты сам только что насмехался над ним, так что, скажу тебе, все справедливо.

Но и это не действует, он по-прежнему просто на меня таращится, так что она объясняет сама:

— Алдер сказал одной из своих учительниц, что она глупа.

— Пожалуйста, не надо приписывать мне слова, которых я не говорил, тётя Пози, — вставляет мальчик. — Я сказал ей, что она совершенно неэффективно расходует свое рабочее время, основывая свои педагогические задачи на самых элементарных постулатах психологии образования.

Зная, как он умен, очень странно выслушивать, как он заботится о таких сводящих скулы от уныния формулировках.

— И…? — Пози скрестила руки на груди.

Легчайший намек на улыбку появляется в уголках мальчишеских губ:

— Потом я сказал ей, что она тупа, как пробка. Так что теперь меня сослали в Двенадцатый Дистрикт аж до конца лета, как раз когда Битти затеял что-то интересное в своей лаборатории. Заместо этого мне придется помогать дяде Рори. Отец сказал, что это сделает из меня мужчину, но для меня все это просто скука смертная. Да и Ник не уверен, что сможет в этом году приехать, так что нет мне утешения.

— Рассмотри в этом смысле алкоголь, — я поднимаю свою бутылку, все еще мной не опробованную. — Отличное утешение…

Острую боль от удара, которым Пози наградила мою руку, вполне компенсировало удовольствие от вида ее перекошенного лица.

— Он не просто обзывался. Он создал вообще все мыслимые проблемы.

Ну, конечно, создал. Умный скучающий мальчик. А чего они ожидали? Я однажды чуть не спалил Котел в свое время. Да, бывали прежде денечки….

— Вскрытие их жалкого шаблонного стандартизированного теста и раздача ключа к ответам еще не «создание всех мыслимых проблем». Что за учеба в подобных обстоятельствах. Да я сделал администрации большое одолжение, обратив на это их внимание. В любом случае, это была моя попытка подольстится к одноклассникам. Все вокруг твердят, что мне нужны друзья, а так как обычными средствами общения мне их завести не удается, этот эксперимент казался делом стоящим.

— И это сработало? — спрашивает Пози явно с умыслом.

Он слегка морщится, и я могу предположить, что он не в восторге от того, что его экспериментальные методы подвергают сомнению.

— Не… не особенно. Видимо, невозможно снискать чью-либо дружбу подобным образом. Но мне вряд ли вообще нужны все эти сентиментальные привязанности. Смотри, до чего подобная линия поведения довела отца и дядю Рори.

Этот пацан умеет быть под дых почище своей матушки.

Пози тяжко сглатывает, и заметно, что этот удар выбил ее из колеи.

— Алдер, твой отец один из самых влиятельных людей в стране. И твой дядя занимается тем, что он любит… это полностью его выбор. Они не так уж плохо устроились… — нетвердо пытается сказать она.

— У отца нет друзей кроме мамы, и он вырабатывается до полного изнеможения почти каждый день. Единственный, с кем он хочет разговаривать — это Битти. Он так убивается, пытаясь искупить свою вину за ситуацию, в которой он толком-то и не был виноват, что забывает быть хорошим отцом и мужем. Если бы он смог посмотреть на все это рационально…

Его тирада обрывается, когда Пози залепляет ему увесистую пощечину. Я проглатываю смех, увидев выражение шока не его лице.

— Твой отец — это единственный отец, которого я знала в жизни, и он был очень хорошим. А ты просто невыносимый, высокомерный маленький выродок.

Не думаю, что я видел когда-нибудь эту девочку в таком гневе. Раздраженной, может быть, даже возмущенной. Но это настоящая пылающая ярость. Если раньше она явно хотела ему помочь, то теперь она готова порвать его на куски. В этот миг она ему не тетя. Она ему скорее старшая сестра. Что не так уж далеко от истины, учитывая разницу в возрасте.

— Уймитесь, вы оба, — я провожу бутылкой между ними невидимую черту, чтобы не дать им сцепиться. — Или, по крайней мере, устраивайте это подальше от моего дома. Только мне разрешено тут все крушить.

Но мальчик не собирается молчать. В его голосе слышна странная уязвимость; пусть он и гений, но ведь он и все еще ребенок, страстно жаждущий отцовского участия. А отец, даже отчаянно его любя, никогда полностью не прекращает смотреться в свою пропасть безысходности. И тому, что мальчик говорит дальше, пусть он и заблуждается, это придает особый горький смысл.

— Единственная причина, по которой мой отец винит себя — то, что погибла Примроуз Эвердин!

В следующий миг в воздухе повисают сразу все пятнадцать лет вины, и вины не только Гейла. Вряд ли мальчик сможет понять, что Прим не была единственной причиной… Она стала главным ядовитым украшением на этом горьком торте, но отнюдь не единственным. Ему не понять — что это такое — отправлять детей на смерть или чувствовать себя ответственным за уничтожение хотя бы одного, не говоря уже о многих. Надеюсь, он никогда этого и не поймет.

— Объясни ей, Эбернати. Объясни ей, каково это стараться не поддерживать больше, чем необходимо, эмоциональных связей? — он потирает красное пятно на щеке и таращится с ненавистью.

Я подаюсь назад.

— Почему я должен это делать, парень?

— Может, потому, что ты совершенно очевидно и сам так себя ставишь?

Мои глаза сужаются.

— Смотри у меня, коротышка, — все это очень быстро превращается из болезненного в просто невыносимое.

— Передо мной можешь не притворяться. Да любой с минимальными навыками наблюдения такое бы заметил. В последний раз, когда я здесь был, ты наглядеться на мог на ребенка Мелларков. Теперь ты здесь сидишь, один, с разбитой бутылкой на полу. И это в то время, как твои суррогатные дети почти сошли с ума от недосыпа. И это не совпадение, что это произошло как раз в то время, когда у человеческих детей развиваются новые навыки, такие как речь и…

Прежде чем я понимаю, что я делаю, бутылка уже покидает мою руку и летит через всю комнату. Когда она достигает дальней стены, она не разлетается, а просто ударяется о нее с глухим стуком и потом вращается на полу, разливая повсюду ликер.

— Убирайтесь ко всем чертям. Вы оба.

Мне не приходится просить их дважды.

Стоит им уйти, я беру телефон и дрожащими пальцами тыкаю по кнопкам. Не знаю, в чем тут уж дело — в дурацких технологиях, или в том, что я так измотан. Пока я набираю номер, я делаю большой глоток из винной бутылки. Все это должно меня успокоить.

— Я лгал, — говорю я еще до того, как она успевает поздороваться.

Звук у нее там, как будто она куда-то движется, может, идет по холлу, судя по эху от цоканья ее каблучков, которое я слышу.

— Хэймитч, я на самом деле и не ждала, что ты можешь переехать в Капитолий, когда посылала тебе этот виски.

— Не об этом, принцесса, — я сжимаю зубы и цоканье прекращается. — Я о ребенке. Я в последнее время ее не видел. Не знаю, как она там подросла. Просто кормил тебя баснями в последние две недели.

На этот раз ей в самом деле нечего мне сказать.

— П-почему? — все, что она в состоянии выдавить. Она кажется абсолютно сбитой с толку. Не знаю, как ей и ответить, так что некоторое время молчу.

Она заговаривает снова уже в легком раздражении.

— Хэймитч, я не смогу помочь тебе, если не узнаю, что происходит.

— Ничего не происходит, — рычу я.

— Ты трезв, — констатирует она, как будто это очень убедительный аргумент.

— И что из того?

— Ох, прекрати. Ты даже не выпивал много, могу поручиться. Когда в последний раз у тебя кончался ликер? Ты вообще заметил, что я стала посылать тебе меньше? — думаю, я не заметил, но она права. В последний год, даже сам того не сознавая, я сократил свое потребление алкоголя, может быть, вполовину. До самого недавнего времени я обычно не пил весь день до вечера, так как Китнисс не хотела мне давать ребенка на руки, если в моем выхлопе был хотя бы намек на алкоголь.

— Я бывал трезвым и раньше.

Она вздыхает.

— Когда речь шла о жизни или смерти, или когда алкоголь был недоступен, конечно, ты бывал. Но не как сейчас. Не так чтобы это вошло в привычку на продолжительное время.

— И что?

— Хэймитч, ты не оставался трезвым ради меня.

Я знаю, что Эффи не стала бы играть на моем чувстве вины. Она не может, и я никогда не мог. Мы просто говорим то, что должны, и живем с последствиями этого. Так что я знаю, что это не прелюдия к началу некой баталии, но невольно я отвечаю с горечью.

— Ага, ну, я тоже не слышал, чтобы ты добровольно покинула Капитолий ради меня, принцесса, — стоит словам вылететь, я тут же о них жалею и прикусываю язык, ведь это так мелочно и глупо, и мы оба были слишком сломлены, чтобы решиться на это.

— Нет, не слышал, — вздыхает она, не заглатывая наживку, — но я не это имела ввиду.

Я чертовски хорошо знаю, что именно она имела ввиду. Не так уж странно, полагаю, что мы, в конце концов, стали понимать друг друга с полуслова. Но не по той причине, которую можно было бы предположить. Просто нам обоим нужно многое забыть. И мы оба прибегли к довольно ужасным способам сделать это.

— Я не могу поддавать и видеться с ребенком в одно и то же время.

— И чем больше ты ее видишь, тем больше тебе хочется поддать, — говорит старая добрая Эффи.

— В общем-то, да.

Она вздыхает.

— Всякий раз, как я уезжаю из Двенадцатого, мне нужно следующие дня три посидеть на таблетках, прежде чем мне хватает мужества окончательно отряхнуться от них.

Я не спрашиваю почему. Слишком много причин.

— И нет ничего, что могло бы меня сдержать, — продолжает она. — Есть, конечно, вещи, которые мне желанны. И те, которые мне нужны. Но ни одна из них не побуждает меня бросить. Если бы нашлась хоть одна, за которую я бы могла ухватится, я бы никогда ее уже не отпустила…

— Она не сможет оставаться младенцем. Однажды она вырастет. Я знаю, что Игры закончились. Я знаю. Но это не отменяет того, что я бы предпочел, чтобы ее вообще не было, чем сознавал бы, что однажды ей стукнет двенадцать.

— Позволь мне защитить ее со своей стороны, — пытается она меня успокоить. Я знаю, она пытается. Все-таки она Глава департамента социальной защиты детей и все такое. Как будто «департаменты» в самом деле могут что-то поделать.

— А если тебе не удастся?

Она вздыхает.

— Никто из нас не может быть в полной безопасности, сладкий. Но, я думаю, она защищена надежнее, чем кто-либо еще.

— Сентиментальная фигня, — бормочу я.

Она переключается на свой бодрый голос а-ля День Жатвы и, полагаю, улыбается.

— Возможно, это именно то, что всем нам так нужно, а?

— Я буду где-нибудь поблизости, — бормочу я, — и не называй меня «сладким».

— Передавай им от меня привет! — говорит она громко за миг до того, как я вешаю трубку.

Я скатываюсь на диван и начинаю пялиться на бутылку вина. В ней как раз достаточно, чтобы вырубить меня на ночь. Это будет легко.

Никогда не мог преуспеть в легких делах.

Хэйзелл отворяет мне дверь, когда я стучусь, но удивленной не выглядит.

— Алдер просто не понимает, — все, что она говорит. В ее голосе слышится извинение, но не очень глубокое.

— Это не его вина, — пожимаю я плечами. — Рад, что у него нет на это причины. Однако для твоего парня это не так уж и здорово.

— Они с этим разберутся, в конце концов. Джоанна их заставит, — вот и все. Она отнюдь не разговорчива. И это славно. Хотелось бы, чтобы кругом было побольше таких, как она.

Пози подглядывает за нами из гостиной. Она выглядит слегка напуганной, будто я пришел сюда, чтобы разбить еще бутылок.

— А вы не должны сейчас готовить? — спрашиваю я. И сразу после этого она испаряется из комнаты.

Девчонке двадцать. Пора бы ей уже научиться к своим годам ходить спокойно, а не бегать.

Я трезв. Полностью трезв. Один глоток вина — это все, что было у меня во рту за целый день. Я и не думаю пить больше. Поэтому я поднимаю руку и стучу в дверь.

Пит открывает, и на руках него мельтешащий ребенок. Темные локоны торчат в разные стороны, а глаза так сильно блестят от слез, что напоминают маленькие драгоценные озерца. Но потом она видит меня, и глаза у нее загораются.

— АМИШ! — щебечет она, протянув ко мне ручки.

— Привет, светлячок.

Я слышу, как на кухне Китнисс пытается перекричать шум перепалки, которую устроили там Пози и Алдер, пока убирались.

— Это все сделала она?

Улыбка на лице мальчишки такая широкая, что мне охота его вырубить.

— Да, это сделала она. Никаких сомнений.

Он наклоняется, и вот уже маленькие пухлые ладошки протянулись и обхватили меня. Я беру ее на руки. Она счастливо подпрыгивает, вновь и вновь повторяя мое имя и хватая меня за уши. И это так же пугающе, как и две недели назад, когда она произнесла его в первый раз. Девчонка выходит с кухни и берет мальчишку за руку.

— Идите спать, — бормочу я. — Я забираю ее на ночь. Сам справлюсь. Я знаю, где что лежит.

Так, как будто ей это приказали, Хоуп начинает суетиться и играть с моим воротником. Китнисс состроила гримасу, как будто собирается поспорить, но потом сама себя остановила и обвила руками своего мужа. Он целует ее в макушку. Оба они смотрят на меня благодарно, но ничего не говорят. Они лучше знают.

— Ты был прав,— ухмыляется мальчишка, когда они приникают друг к другу в полном изнеможении. — Ее первым словом было в самом деле «Хэймитч».

* * *

Следующим утром я просыпаюсь с первым проблеском зари, в руке у меня больше нет ножа. Я сплю в своей кровати, что само по себе такая редкость, что кровать можно скорее назвать эффиной: я навещаю её только тогда, когда в ней спит она. Но сейчас я знаю, что ее здесь нет, потому что пахнет вовсе не ею. А потом я обнаруживаю, что я свернулся вокруг маленького гнездышка из подушек.

Заглянув в него, я вижу Хоуп, которая умудрилась прекрасно проспать всю ночь напролет. Потребовалось только немножко виски на десны и дюжина книжек с картинками — их мне удавалось держать в тайне ото всех много месяцев. Она сонно хихикает над чем-то в моей комнате. Поворачиваюсь туда, куда она глядит, и вижу, как девчонка наклоняет камеру, а мальчишка строит своей дочери уморительные рожи, чтобы заставить ее смеяться.

— Ну, должны ли мы отослать это Плутарху? — спрашивает он. — Он умолял нас о фотографиях.

Я смотрю на ребенка.

— Только попробуйте. Мы их за это распотрошим и сбежим в лес, да, светлячок?

И она хихикает еще громче.

— Хамиш, пачиму гуси..? — Хоуп изображает гусей очень даже убедительно, прижав пухлые ручонки к телу и слегка их разведя в стороны, и ковыляя в точности как эти толстые птицы. Думаю, она интересуется, почему они так ходят, хотя я не вполне уверен. Может быть, она зрит еще глубже в корень и хочет знать, почему старый пьяница взялся выращивать именно гусей, а не каких-нибудь других животных? Я отвечаю ей так, чтобы это имело смысл в обоих случаях.

— Ну, потому что они гуси, светлячок, — в самом деле только это мне и известно. Я же ведь поклялся себе, что когда она начнет сыпать вопросами, я никогда не буду ей лгать.

Я уже достаточно в этой жизни морочил голову членам ее семьи.

Обычно с одного вопроса начинается целая россыпь бесконечных «почему?», но, прежде чем она начала, я перекидываю мешок с кормом через плечо и топаю к сараю. Девчушка скачет за мной на своих очаровательных, с младенческими ямочками, ножках, и ее коричневые брючки уже перепачканы в грязи. За ней следует цепочка из пяти подросших гусят. Я улыбаюсь про себя, хотя поблизости и нет никого, кто мог бы заметить это. Этот выводок начали высиживать в начале лета, но, когда мать погибла, мне пришлось поместить яйца в инкубатор. Малышка и я вместе наблюдали за тем, как они вылупляются. Конечно, я должен был понимать, что эти паршивцы могут запечатлеться на ней, как на первом живом существе, которое они увидели, но сообразил я это, лишь когда все уже случилось. Так что теперь они от нее не отлипают. Она-то не возражает, но, когда ее нет рядом, они становятся совсем невыносимы. А так как она малышка, которая в моем доме не живет, это случается частенько.

— Хамиш, почему папа делает «скрип-скрип-скрип»? — я оборачиваюсь, чтобы понять, о чем таком она болтает, и вижу, что вместе с каждым маленьким «скрип» она преувеличенно подпрыгивает на одной ноге, изображая неровную походку. Этот звук не настолько громкий, чтобы большинство людей его вообще заметило, но она-то, конечно, его уловила. Уже понятно, что она отнюдь не вундеркинд, как Алдер, и не сорвиголова, как оба близнеца, но она наблюдательная и сочувствующая малютка, подмечающая мельчайшие детали, которые остальные обычно просто игнорируют.

Но эту деталь мне бы хотелось, чтобы она упустила из виду, и, честно говоря, я не ожидал, что она ее заметит так скоро. Может быть, мне стоило поподробнее объяснить ей, почему гуси ходят вразвалку. Ведь я не собираюсь ей лгать, но не знаю, как подступиться к этой теме, не раскрывая то, о чем у меня нет права разговаривать, так как это может ее травмировать.

— Это его нога. Она издает забавный звук, — я бросаю сумку с кормом в сарай и запираю его.

Поворачиваюсь и замечаю, как внимательно она на меня смотрит, и какое задумчивое выражение у нее на личике. Гуси стоят возле нее кружком, тоже повернув головы ко мне. Смотрится довольно жутко.

— Почему?

Вот и приплыли…

— Потому что она сделана из металла, — начинаю я в надежде, что хоть на этот раз одного объяснения будет достаточно.

— Почему?

Я дольше обдумываю ответ, так, чтобы он прозвучал окончательным. Иногда мне удается сбить ее с толку.

— Потому что ему понадобилась новая нога.

— Почему?

— Потому что он был ранен, — вздыхаю я с досадой.

Но ей до моего раздражения и дела нет, в ее широко открытых глазах по-прежнему играет любопытство.

— Почему?

Ну, Эбернати, ты сам себя загнал в ловушку. Тебе вообще не стоило начинать давать ей ответы. Потому что сейчас ты влип.

Я усаживаюсь прямо на земле, и гусей как ветром сдувает. Эти чертовы твари меня боятся, хотя и кормятся из моих рук. В их понимании, если Хоуп их мама, то я для них тот, кто всегда ее берет на руки и уносит прочь.

Хэймитч Эбернати, разрушитель жизней и покоя многих семей, возвращается.

— Почему был ранен? — снова спрашивает она, сложив руки на бедрах и хмурясь в точности, как ее мать, так что от этого бросает в дрожь. Я не знаю, как на это ответить. Даже не уверен, что имею право на это отвечать. А все потому, что я не привык держать язык за зубами в таких очевидных обстоятельствах.

— Просто был и все, малышка, — авторитетно произносит мягкий голос за моей спиной. — Принеси мне, пожалуйста, самый красивый красный лист, какой найдется… Сможешь?

— Лядно, — щебечет Хоуп восторженно и ковыляет прочь, чтобы выполнить поставленную перед ней задачу, и весь гусиный выводок бежит за ней следом.

Я медленно поднимаюсь, понимаю, что для меня самого подкрадываться незаметно стало гораздо более сложным делом, чем прежде.

— Спасибо, дурка, — говорю я Энни. Я и не знал, что она была здесь, а не там внизу, на городской площади, вместе со всеми остальными.

Она улыбается и трясет головой. Осенний ветер развевает серебряные пряди в ее спутанных волосах, и от этого она становится похожей на представительницу древнего морского племени или что-то в этом роде. Дело не в преклонном возрасте — ее лицо все еще выглядит юным — но ее волосы стали седыми раньше, чем у всех нас, даже у меня.

— Я-то уж привыкла к подобным вопросам, — произносит она отстраненно. — Когда они еще такие маленькие, тебе не нужно им всего рассказывать, правда. Они спрашивают не оттого, что действительно хотят узнать. Они спрашивают, потому что задавать вопросы — весело, и потому что ты на них реагируешь. Чаще всего их удается отвлечь и направить на что-то другое, — она слегка усмехается, как будто бы это такая шутка «только для своих». — Она, по крайней мере, не отказывается.

— А ты здорово справилась, хоть и в одиночку. Он очень хороший парнишка, — как будто по команде ее сын, Алдер и Пози возникают на гребне холма — они возвращаются с Праздника Урожая. Мальчишке Хоторну всего двенадцать, тогда как Нику уже четырнадцать, но он уже вымахал длиннее, чем красивый сын Энни, и у него угловатые коленки и локти. Ник о чем-то шутит, и Пози смеется. Алдер ухмыляется только самыми кончиками губ. От вида двух этих парней у меня выворачивает желудок, потому что лет им уже достаточно. А Финник настолько похож на своего отца, что я как будто вижу его на Арене. Но он бы вряд ли вышел оттуда победителем. Может, он и выглядит, как отец, но он не унаследовал ни его великолепную грацию, ни его суровую безжалостность.

Энни мотает головой, прерывая ход моих мыслей.

— Но, Хэймитч, я никогда не была одинока. Мне так много помогали. Я видела столько любви от многих людей.

— Дурка, ты, может, так и думаешь, но тебе все равно надо отдавать себе должное. И все мы одиноки, когда дело доходит до главного. Все без исключения, — я думаю об Арене. Об ее сыне, сражающемся там. И умолкаю. Есть в этой полоумной девочке что-то такое, что заставляет меня произносить вслух вещи, которые крутятся у меня в голове, и мне это вовсе не нравится.

Вдруг в месте, где дорожка сворачивает на траву, Ник оступается и падает, пашет землю носом. Я принимаюсь хохотать, потому что это в любом случае ужасно смешно — видеть, как кто-то настолько похожий на Финника Одейра настолько неуклюже себя ведет. Энни крепко зажмуривается и прикрывает уши руками, начиная качать головой туда-сюда. Смеяться я тут же прекращаю. Я гляжу на ребят, но Алдер уже все заметил, помогает своему другу подняться и отсылает его вперед. Ник вновь спотыкается, а потом несется во весь опор, пока не добегает до мамы.

— Тс-с, мамочка… тс-с, — успокаивает он ее. Я чувствую себя сейчас в таком эмоциональном смятении, какое вообще возможно для человека, на которого все эти годы изливался дичайший ливень переживаний. Ведь на самом деле сейчас я имею дело только с приступами мальчишки и душевным надломом девчонки. Так что я не хочу, да и не знаю как, справляться еще с кем-нибудь душевно нездоровым, даже если человек этот мягкий и, в общем-то, безобидный. Я этим двоим подставляю плечо, потому что всегда так делал, потому что должен, но это не значит, что мне это нравится.

Полагаю, что когда доходит до дела, то и эти двое — тоже настоящая семья.

Пози и Алдер уже успели преодолеть половину расстояния от места, где Ник упал, до того, где стою я. Мальчишка глядит на меня с укоризной, как будто бы я это все затеял. Пози осторожным жестом дает мне понять, что Одэйрам нужно дать немного побыть вдвоем, и я быстро улавливаю ее намек.

— Она не может вынести, если он страдает, — пускается Пози в объяснения, когда я подхожу к ней. Она общалась с Энни намного больше моего, и, полагаю, она права.

Я стараюсь делать вид, что ничего особенного не происходит в стремлении разрядить обстановку, но Алдер продолжает на меня злобно пялиться, а потом переводит взгляд на своего друга, и в глазах его читается то, что можно назвать беспокойством. Возле нас возникает малышка с целым ворохом листьев, которая продолжает свои поиски. Она восприняла поручение найти самый красивый красный лист чертовски серьезно. Гусята тоже заодно с ней ворошат все на земле, и хотя они-то ищут еду, вместе их можно принять за настоящий поисковый отряд.

— Хамиш, я его нашла, — кричит она, подбегая ко мне и сжимая то, что можно назвать просто самым обычным листом. Впрочем, он красный. Эту часть задания она уловила верно. Гуси бегут следом и глядят на меня выжидательно, ведь я все же их кормилец, и, может быть, уже пора питаться.

— Дай-ка мне взглянуть, светлячок, — я протягиваю руку, ожидая, что она мне его отдаст.

В ее голубых глазах вспыхивает изрядная доля своеволия, и она притягивает лист поближе к груди.

— Не-а. Тока Энни.

— Ну, ладно, — ухмыляюсь я. Но, прежде чем я успеваю понять, что она хочет сделать, она уже добегает до женщины и ее сына.

— Энни! — визжит она во всю силу легких.

Я устремляюсь, чтоб ее поймать, но она выскальзывает из моих рук как маленький угорь, а я, в конце концов, оказываюсь на земле с помятым лицом и полным ртом травы. Ни Пози, ни Алдер даже не пытаются ее остановить и не думают помогать мне подняться.

— Неблагодарные, — бормочу я, глядя на гусей, которые следуют за малышкой по всей лужайке.

Алдер смотрит на меня с презрением.

— Если ты вообще что-то знаешь о состоянии Миссис Одэйр, ты должен понимать, что так нельзя себя вести с ней в ее бедственном положении. Или ты по жизни прячешь голову в мешок с гусиным кормом?

Пози хихикает по поводу замечания своего племянника. Этот музыкальный звук до крайней степени выводит меня из себя. Когда я поднимаюсь на ноги, я вынужден признать, несмотря на внутреннее сопротивление, что парень был прав. Хоуп, распираемая изнутри от гордости, протягивает лист обезумевшей женщине. А Ник говорит:

— Смотри, мама. Смотри, что принесла Хоуп. Разве это не чудесно?

И следом за этим Энни опускает руки и неуверенно улыбается. А ее взгляд перестает блуждать в неведомых далях и снова теплеет.

— Ох, малышка… Да это самый прекрасный лист на свете.

— Это тебе, — улыбается дитя, поднимая лист и кружась на носочках. Ее маленькая птичья свита старается держать строй, но неодобрительно шипит на Энни и ее мальчика, ведь они все же чужаки.

Ник улыбается ослепительной улыбкой своего отца.

— Спасибо, Хоуп. У нас дома не бывает такого листопада. Так что мы точно возьмем его с собой.

— На море? — нетерпеливо спрашивает кроха. Несколько дней назад, когда Китнисс была на охоте, а Пит — в пекарне, я объяснил ей, что Ник не всегда здесь бывает, потому что он живет на море. Мне пришлось с десяток раз ответить на ее «почему?» и показать три разных книжки с картинками, но, в конце концов, она, кажется, все поняла.

Ник выглядит слегка удивленным

— Откуда ты узнала про море?

— Хэмиш, — продолжает кружить Хоуп, — истории.

Гуси уже начинают ворчать, не поспевая за всеми ее зигзагами по двору.

— Истории, да, Хэймитч? — обращается ко мне Ник. — Может, и мне расскажешь? Люблю послушать перед сном истории о море.

Я уже почти готов ему сказать, каких историй перед сном ему бы стоило от меня ожидать, когда малышка радостно визжит и со всех ног несется через двор.

— Папочка! Мамочка!

Эти двое неспешно поднимаются на холм и на руках у них еще парочка Хоторнов, на этот раз — близнецы. Малышка, Джунипер, невозмутимо восседает на плечах Китнисс, схватив ее за голову и вытянувшись так, что это кажется почти невозможным. Ветер развивает ее короткие каштановые волосы, и она хранит молчание. Эти двое кажутся вполне всем довольными. Полагаю, с Джунипер было бы не так уж и много проблем, если бы ни ее уникальная способность сбегать от воспитателей при малейшей возможности и склонность постоянно попадать в переделки. Она не пытается кого-то специально расстроить. И они с Китнисс, очевидно, хорошо понимают друг друга.

Мальчишка же из последних сил тащит под мышкой нечто дико извивающееся и отбивающееся от него с яростью дикого зверя. И это забавно, потому что Джаспер Хоторн ужасно похож на своего отца за вычетом зеленых глаз. Он, кажется, ненавидит Пита всеми фибрами своей души. А такая расстановка сил уже имела место лет этак двадцать назад.

— Мистер Пит, ты тупой, — орет этот четырехлетний бутуз, когда малыш опрокидывает его вверх тормашками в надежде вернуть себе контроль. Мальчишка обожает детей. Всех до единого. Так что чертовски весело наблюдать на его лице это растерянное, даже слегка злое выражение. Он явно никогда не сталкивался прежде ни с чем подобным. Джаспер уже боец. Я не удивлюсь, если лет через восемь он мог бы…

Нет. Это все не правда. Игр больше не существует.

Хоуп, между тем, не находит действия мальчика, так беспокоящие ее отца, забавными. Ее радостная рысь в сторону родителей превращается в полный гнева марш. Перемена в её намерениях так очевидна, что отряд гусей подпрыгивает в предвкушении конфликта, агрессивно гогоча. Стоит ей дойти до своего отца и маленького озорника у него в руках, она протягивает пухлые ручонки к его каштановым волосам, хватается за них и дергает.

Со всей силы.

— Ой, ой, о-о-о-ой, — орет мальчик. — Пусти! — Его попытки вырваться заметно оживляются, он бьется все яростней, пока не умудряется заехать ногой Питу прямо по носу. Оба валятся от этого плашмя на траву. Хоуп в итоге разжимает захват и тяжело садится. Произошедшее так ее расстроило, что она принимается плакать.

— Тс-с, маленький светлячок, — я поднимаю ее с земли и пытаюсь успокоить, пока не понимаю, что буквально все присутствующие и их чертовы мамаши на меня глазеют. Девчонка спешит спустить на землю Джунипер — осторожно, но максимально быстро — а мальчишка пытается одновременно утихомирить ревущий ураган по имени Джаспер и при этом не дать ему улизнуть. У Пози отвисла челюсть, а Ник ухмыляется. Алдер качает головой неодобрительно, но я не уверен, касается ли это неодобрение меня или его буйного братишки. Энни только улыбается и крутит в пальцах красный лист.

Хоуп голосит мне в плечо, и ее всхлипы, черт возьми, почти разбивают мне сердце. Я чувствую себя таким униженным и при этом таким для нее важным, ее защитником, что это почти невыносимо. Я хочу лишь унести ее в дом, усадить там, сделать ей сэндвич и почитать книжку.

Откуда это все во мне взялось? На самом деле я хочу только выпить большой стакан чего-то крепкого подальше от посторонних глаз.

Меня спасает Китнисс, которая обращается к своей дочери с легкой озабоченностью, но как будто даже весело:

— Ты в порядке, гусенок? — мурлычет она.

— Ма-мо-чка… — жалостливо воет Хоуп, бросаясь к ней.

— Ну, иди сюда, — она берет у меня девочку и качает ее на руках, стараясь не захихикать. — А теперь послушай. Нельзя таскать людей за волосы. Вот что от этого бывает — люди могут пострадать.

— Папочка страдает? — спрашивает Хоуп, икая. Беспокоиться о мальчишке Хоторнов она явно не намерена. Но ее отец поднимается и ставит Джаспера перед собой, крепко держа его за плечи. Четырехлетний пацан продолжает всячески извиваться.

— Никаких мальчишек, — выплевывает Пит, обращаясь к своей жене. Лицо у него багровое от раздражения. — Просто… никаких мальчишек.

Китнисс ухмыляется, глядя на дочь, которая продолжает всхлипывать.

— Папочка в порядке, детка. Он просто… смущен.

— Никаких мальчишек, — снова мотает Пит головой.

Алдер прерывает их в этот момент, довольно бесцеремонно.

— Вообще-то в процессе размножения пол будущего ребенка зависит только от отца, — он скрещивает руки на груди и смотрит с ухмылкой. — Так что ты, наверное, захочешь потренировать свою сперму. Прежде такого не делали, но ты, как я понимаю, довольно настойчив.

Пит бледнеет. Никто не готов такое выслушивать от парня, у которого еще и волосы на лице не появились. Для меня же все это чертовски забавно.

— Алдер, — говорит Ник спокойно, но властно, приближаясь к нам.

— Что не так? — спрашивает коротышка так, как будто действительно хочет это знать. Я думаю, он фактически уже больше и не коротышка. Вот только прозвище приклеилось, не отлепить.

— Все не так, — мотает Ник головой.

— Серьезно, — добавляет Пози с отвращением. — Мне уже приходится думать о них двоих больше, чем мне когда-либо хотелось. Не усугубляй.

— О чем вы вообще говорите? — спрашивает Китнисс с налетом ужаса в голосе, прикрывая руками уши своей дочери.

Мы все смотрим на них с удивлением.

— Хотите сказать, что не в курсе? — спрашивает Пози.

В отличие от своего друга, которого, кажется, не смущает упоминание взрослых, занимающихся сексом, Ник кривится, как нормальный четырнадцатилетний подросток.

— Я вообще не желаю об этом думать и говорить. Давай, мама, пойдем уже на праздник, — окликает он Энни, которая стоит в некотором отдалении на солнце, сжимая свой листок.

Когда Одэйры уходят, я поворачиваюсь к своей сладкой парочке, которая выглядит сразу заинтригованной и напуганной. Хоуп пытается убрать со своих ушей руки матери, но тщетно.

— Действительно трудно прожить здесь поблизости хотя бы неделю, чтобы не подслушать, как вы двое… — у них отпадают челюсти, — …хотя бы пару раз.

Девчонка поворачивается в сторону малыша.

— Это все ты виноват. Всегда настаиваешь, чтобы мы спали с открытыми окнами.

Он выглядит таким потерянным, что я решаюсь прийти к нему на помощь.

— Да, но, солнышко… Это не он нас всех тут будит.

Полагаю, она пытается прожечь глазами во мне дыру, но у нее ничего не выходит. Я просто смеюсь. Мальчишку, похоже, от унижения вот-вот хватит удар, а может быть — от страха за реакцию его жены. Должно быть, его хватка на плечах Джаспера стала жестче, потому что парнишка вскрикивает.

— Ой! Мистер Пит, я тебя ненавижу! — и энергично продолжает пинать его в голень.

— Джаспер, — Алдер властно протягивает руку, — немедленно прекрати.

Это даже удивительно. Мальчишка превращается из грохочущего вулкана в кроткую овечку в мановение ока. Пит отпускает его плечи и потирает голень. У Джаспера была пятидесятипроцентная вероятность поразить его настоящую ногу, и он умудрился это сделать.

Алдер продолжает вещать, повернувшись к Китнисс и Питу.

— Я бы на вашем месте так не волновался. Я хочу сказать, что мои родители обвели вас вокруг пальца, заставив приглядывать за этими двумя, чтобы самим отправиться сношаться в лес, разве не так? Вряд ли что-то может смутить больше этого.

Мы все вылупляемся на него.

— О, да ладно вам! — он кажется удивленным, что никто не разделяет его озарения. — Это же так очевидно! Как вы можете быть настолько нестерпимо невежественны!

Никто ему не отвечает, пока Пози, наконец, не выдает:

— Алдер, ты мой племянник, и я люблю тебя, но ты самый жуткий человек на свете.

— В сексе нет ничего жуткого. Интересного тоже ничего нет, полагаю. Возможно, он пустая трата времени, хотя и считается нормальной биологической функцией.

— Они же твои родители, и тебе всего двенадцать. И мы не хотим об этом думать.

— Очевидно, что я уже более зрелый, чем любой из вас, — отвечает мальчик. — И я даже не занимаюсь сексом.

— Алдер, прошу, — умоляет Пози. — Здесь же рядом твой брат.

Я прямо чувствую, как мальчик собирается выдать нам очередную тираду, но его тете удается спасти всех нас от этого неприятного опыта.

— Ой, смотри, — говорит она с усталым вздохом, — Джунипер опять вскарабкалась на конек крыльца.

Так оно и есть. Она уже взобралась по стене дома нашей парочки, где приколочены шпалеры, обильно покрытые цветущим вьюнком. Карабкаться там изрядно высоко, но эта маленькая обезьянка умудрилась проделать весь путь наверх, пока нас отвлекали ее братья. Теперь, когда она на самой верхней точке, она просто тихонько там сидит, спокойно глядя в сторону леса, как будто бы там ей самое место.

— Уж ты! — вопит Хоуп от волнения.

— Даже не думай об этом, светлячок, — бормочу я.

* * *

Остаток дня я провожу у себя дома, раз уж родители забрали Хоуп на праздник. Все остальные гости, к счастью, тоже туда укатились. Не вижу никакого смысла в таких тусовках, но они уж пусть идут, раз им так охота пообщаться. А еда все равно у меня на столе не переводится, с тех пор как все в Дистрикте решили, что обязаны следить, чтобы я не подох с голоду. Может, если бы они хоть на полсекунды задумались, они бы заметили, что я от этого сейчас как никогда далек.

Часть меня скучает по тем временем, когда я был изгоем. Прежде я только и делал, что упивался до полного бесчувствия, да каждый год возил их детей на заклание, и тогда никто не желал на меня даже взглянуть. Теперь же я национальный герой, и они обращаются со мной с пиететом, какого я уж точно не заслуживаю. Не важно, как ко мне относятся, я все равно все тот же мальчишка из Шлака. А мы не пронимаем милостей, даже если и в форме незаслуженного уважения.

Так что, когда могу, я их просто избегаю. Люди, которых я знаю, те, кто сам сражался, и такие как Том, не слишком-то меня беспокоят. Они все правильно понимают, я полагаю. Но те, кто проторчал всю революцию, окопавшись в Тринадцатом, видели меня только в окружении Боггса, Плутарха и их драгоценной Сойки-Пересмешницы. И они, похоже, считают, что я всех их спас. И дико меня этим бесят. В Тринадцатом я провел большую часть времени, крича на девчонку или в полном уединении пытаясь совладать с трясущимися руками.

Я беру из морозилки бутылку пива, которого Том наварил в прошлом году, и усаживаюсь на качелях, подвешенных на крыльце, краем глаза поглядывая на гусей. Я не понимаю, что уснул, пока меня не будит поцелуй нежных губ.

Обычно я ей такого не позволяю, хоть это и чертовски приятно.

Судя по тому, как она предъявляет себя миру, Эффи Бряк должна быть на вкус как сахарок или карамельки, и так же благоухать. Но мне она знакома другой. В ее поцелуе всегда есть привкус горечи. На вкус она как кофе, темный шоколад или крепкий чай, а пахнет она лишь мылом. Наверное, она единственная может неожиданно меня разбудить, не рискуя быть пропоротой ножом. Я определяю ее по запаху еще и не проснувшись. Начиналось все отнюдь не так интимно. Но так как именно она постоянно будила меня по утрам на протяжении многих лет, лишь ее присутствие я стал постепенно определять как безопасное.

— Я по тебе скучала, — улыбается она возле самых моих губ.

Я причмокиваю непослушными со сна губами.

— А ты уезжала?

Она шлепает меня своей идеально наманикюренной ручкой и усаживается рядом, склонив голову мне на грудь.

— Тебя не было на празднике.

— Сомневаюсь, что там было что-то стоящее, — зеваю я, делая вид, что ее вообще здесь нет.

— Ох, Хэймитч, ты тот еще «лежачий камень». Там был сидр и пироги, и красивые цветы, и такие симпатичные бутыли из тыкв…

— Ага, в общем все, чего я стараюсь избегать, принцесса. Жаль, что я все это пропустил. Особенно те тыквенные бутылки.

— Ты еще пропустил и то, как Гейл и Пит снова пытались друг друга перещеголять, — добавляет она самодовольно.

Я ухмыляюсь.

— Ну, это я смог бы вынести. Что там на этот раз?

— В этом году они наоткрывали киоски с состязаниями. Увы, но большинство было с разными стрелялками.

— Малыш в этом не так уж и преуспел, да?

Эффи смеется.

— Нет. Он пытался, но… ну, сегодня Джоанна отправится домой с целой горой цветов… — Они придумали глупейшую вещь — выдавать цветы в качестве призов. Забавно и то, что малыш и старый добрый Красавчик умудряются хранить тлеющие угли своего давно погибшего соперничества не до конца потухшими уже пару десятилетий, несмотря на то, что вполне нормально ладят с другом и своими уважаемыми супругами. По крайней мере, мы всегда можем неплохо развлечься за их счет.

— Да наша девчонка плевать хотела на эти цветы. Она ведь отлично могла бы их сама себе настрелять, если бы ей вздумалось. К тому же Пит выиграл в прошлом году. Гейлу с его травмированным плечом в жизни не поднять даже сотню фунтов, не говоря уже про три.

Эффи трясет волосами.

— Ну, Джоанне тоже нет дела до цветов. Она отдала их каким-то детям, а те уронили их в грязь. Некоторые люди просто не ценят в жизни приятные вещи, — бросает она прозрачный намек.

— Некоторые, но не ты, — бормочу я. — Тебе не стоило бы ждать, что я выиграю для тебя цветов, принцесса.

— Я и не жду, сладкий, — вздыхает она, — но это не значит, что я не буду их хотеть и о них мечтать.

— Не называй меня «сладкий», — рычу я в притворном возмущении.

Она не подает виду, что меня услышала.

— Хочешь поужинать?

— Ты что, готовишь? — я вскидываюсь от шока. Это был бы просто прорыв.

— Конечно, нет, — фыркает она.

Как выясняется, ей это и не нужно, что само по себе неплохо, потому что я вообще не уверен, что она умеет готовить. Как я и думал, для Хэймитча приберегли аппетитные остатки. На переднем крыльце стоит горшочек тушеного мяса, корзина с хлебом, пирожными и завернутыми обрезками от тортов. Я полагаю, это все любезно принесла мне Хэйзелл, хотя как тут узнаешь точно. Мы с Эффи разогреваем мясо, поджариваем немного хлеба и заворачиваемся в одеяла, чтобы поесть на качелях. Мой стол, несмотря на все усилия Хэйзелл, никогда не готов принять кого-то за трапезой, к тому же, на нем стоит шахматная доска с неоконченной партией между мной и мальчишкой, а для этого нужно место. Но все в порядке. На качелях тоже очень даже удобно.

— Хоуп спрашивала сегодня про ногу нашего малыша, — говорю я, пока мы тихонько покачиваемся, покончив с ужином. Ее голова покоится у меня на коленях, и это все еще немного странно, видеть ее без дурацкого парика. Я потихоньку потягиваю еще одну бутылочку пива, делая вид, что это не мои пальцы перебирают ее волосы. А она любезно об этом не упоминает.

— М-м-м? — отвечает она мне сонно. — И что ты ей сказал?

— Что он был ранен.

— И ее это устроило?

— Ей только два с половиной, а Энни уже пришлось срочно меня выручать. А что будет еще через полгода? В следующие шесть лет? Как объяснить маленькой девочке, что ее отец потерял ногу в такой передряге, которая может ей только в кошмарах присниться?

— Возможно, тебе надо дать повести рассказ ее отцу?

— Эф, а что будет, когда она узнает, как сильно я виноват?

Она садится и смотрит на меня жалостливо.

— Если она подумает, что ты виноват, то, что она может подумать обо мне? Тебя принудили быть ментором. А меня определённо никто не принуждал делать мою работу. На самом деле, она мне даже нравилась.

Я фыркаю.

— Ну, уж ты-то…

— Я просто пытаюсь тебе сказать, что ты и не подозреваешь, как убедителен ты можешь быть. Если бы ты не был… ну, я, скорее всего, была бы мертва, как все остальные сопровождающие. Она не будет тебя винить. Она тебя любит, Хэймитч, — настаивает Эффи.

— Да, я знаю, — вздыхаю я, — но однажды она обнаружит, что этот старик не заслужил любви.

— Ты этого не можешь знать, — вот что я больше всего люблю в Эффи, так это то, что она не спорит со мной — достоин ли я любви или нет. Она просто оставляет все как есть.

— И у тебя нет ни одного доказательства обратного, между прочим.

Она вздыхает.

— Да, ты прав. Никто из нас не знает. Так что нечего тут передергивать.

К ее логике вопросов нет, так что мы снова откидываемся на качели и качаемся туда-сюда. Будь у меня настроение, я бы разжег огонь, чтобы отогнать спускающийся на землю осенний холод, но совсем не плохо и просто сидеть вот так, прижавшись друг к другу. Я стараюсь не обращать внимания на то, что чувствую все эти пятнадцать лет. И сделать это совсем не сложно, ведь вся эта ситуация вообще стала возможна, потому что мы уже постарели и так хорошо знакомы друг с другом, что нам уже и так комфортно. Говорить больше особо не о чем, вот мы и храним молчание.

Уже почти полночь, когда мы слышим, как они возвращаются домой, и поначалу не слышно ничего, кроме того, как аккуратно закрывается входная дверь. Но немного погодя, полагаю, после того, как ребенок уложен в кроватку, мы слышим, как они перемещаются по своей спальне. И я прихожу к выводу, что данный мною ранее совет закрывать окна использовать они не собираются.

Мы слышим скрип кровати, когда один из них, полагаю, мальчишка, судя по тому, как громко скрипит матрас, ложится, и его голос далеко разносится в ночи. Говорит он сейчас гораздо громче, чем обычно.

— Хорошо сегодня повеселилась?

Эффи приподнимает голову и смотрит на меня вопросительно, мол, должны ли мы подслушивать. Но дело в том, что эти двое идиотов понятия не имеют, как надо сохранять свою чертову приватность. А я и пальцем не собираюсь шевелить из-за их глупости.

— Понимаешь, принцесса, что бы они там не сказали, мне все равно все непременно сообщат — через денек или два. Можем и сейчас послушать, — бормочу я.

— А если не собираются… говорить?

— Мне и это доводилось слышать.

Она кривится, и я не уверен, выражает ли она отвращение мне или самой ситуации.

— Если это произойдет, мы пойдем с тобою внутрь и запремся, принцесса. Я просто отмечаю, что это уже не впервые. Да и не в последний раз, наверняка.

Нас прерывает голос девчонки с той стороны двора.

— Да, неплохо. Хотя тебе пора бы бросить всю эту возню с Гейлом, — ее голос рождает эхо, наверное, она в ванной. Если бы я не привык до такой степени наблюдать за людьми, я бы почувствовал себя вуайеристом, ну, или как там называется тот, кто подслушивает, но двадцать три года наставничества уже сломали эти барьеры. Особенно в отношении этих двоих.

Малыш смеется.

— Ну, он сумел сегодня выставить меня дураком, так что, может быть, я и усвоил урок.

— Да, точно.

— Ничего нет зазорного в маленьком дружеском состязании.

Мне кажется, я могу услышать, как она поднимает брови даже через двор.

— Кроме того, нужно было его приободрить, — говорит он тихо, пытаясь свести все к шутке, чтобы не заострять тот факт, что у Гейла сегодня есть все поводы для торжества. — Немного стимула ему не помешает, раз он вынужден растить… этого маленького… мальчишку, — заканчивает он неубедительно. Вот так вот он чертовски любезен, что даже за глаза не позволит себе поносить ребенка.

Некоторое время царит молчание, и я снова фокусируюсь на своей бутылке. Эффи опять засыпает, и во сне слегка всхрапывает. В скором времени бутылка пустеет, и я чувствую, что не отказался бы от чего-нибудь еще, может, и чего покрепче, но я не могу себя заставить ее разбудить. Она теплая, убеждаю я себя. Очень теплая, а снаружи уже похолодало.

— Пит… — в тишину врывается взволнованный голос Китнисс, и от ее тона в моей крови закипает адреналин. Она говорит не так уж громко, но я все еще могу уловить все до единого словечки.

Особая интонация в ее голосе не ускользает и от мальчишки, потому что я слышу, как он суетится, видимо, пристегивая обратно свою ногу, и зовет ее по имени. Когда она не отвечает, он зовет уже более отчаянно:

— Китнисс, что такое?

Я слышу, как она делает большой вдох, и потом начинает стрелять словами:

— Так, ты помнишь, как мы с тобой ужасно сшиблись из-за того, что я опять хочу охотиться?

Он вздыхает, сразу от облегчения и тревоги.

— Я говорил тебе, Китнисс, ты могла бы уходить из дому и охотиться, когда пожелаешь. В этом преимущество владения пекарней — я сам себе составляю расписание. Я могу нанять людей, чтобы они там работали, если будет нужно, и я могу сам оставаться дома. Я думал, мы это уже обмозговали… Ты расстраиваешься, что тебе придется ее оставлять? То есть, я знаю, что да, и это так ужасно, что тебе приходится выбирать. Но я думал, ты решила, что тебе надо чаще бывать вне дома…

— Пит... — девчонка пытается его перебить.

— Слушай, я знаю, мы должны принимать такого рода решения вместе, так как они отражаются на Хоуп. Но я не хочу, чтобы ты думала, что тебе нужно спрашивать моего разрешения жить, как ты считаешь нужным. Я никогда этого не хотел. Я хочу, чтобы ты делала то, что делает тебя счастливой. Не говоря уж о том, как это полезно для дистрикта, когда ты охотишься, даже сейчас.

— Пит... — пытается она еще раз, уже чуть более раздраженно.

— Нет, Китнисс, я хочу, чтоб ты меня послушала. Ты, конечно, моя жена и мать моего ребенка, но ты, прежде всего, самостоятельная личность, и я не смогу смириться с чувством, что ты пренебрегаешь тем, что тебе необходимо, потому что…

— Пит! — она уже шипит и явно готова раскричаться.

— Да? — спрашивает он покорно.

Повисает долгая пауза, и я могу себе только вообразить те безумные взгляды, какими они сейчас одаривают друг друга. Я почти уверен в том, что сейчас воспоследует. И чувствую, как от смеха у меня начинает крутить кишки.

— Я беременна.

Есть!

Интересно, как скоро они соберутся сообщить мне на этот раз. Чувствую... ну, сложно быть полностью уверенным, но сейчас, сидя на качелях с уснувшей на моих коленях Эффи, которая как будто приросла к этому месту, новость кажется просто превосходной.

— …что? — спрашивает малыш слабым голосом. Потом раздается глухой удар, как будто что-то уронили. Может, это его нога? Сложно сказать.

— Я не могу пойти охотиться, поскольку я беременна, Пит,— объясняет она ему уже не спеша.

— Ты … но… мы… я имею ввиду …— лопочет он.

Мне слышен ее нервный смех.

— Ты реагируешь несколько не так, как я от тебя ожидала.

Он делает глубокий вдох и выпаливает:

— Нет! Это… великолепно, Китнисс. Просто я и мечтать не мог…

— Но мы, однако же, об этом говорили. Это то, что и должно было случиться.

— Да, но это случилось так… быстро, — он все еще ошеломлен, я полагаю, и я его за это не виню. Никогда сам не был отцом, так что не могу с уверенностью сказать, как это бывает.

— Хочешь поговорить об этом с Алдером, чтоб он тебе все разложил по полкам? — спрашивает девчонка суховато.

Смех пробирает меня изнутри с новой силой, пока я не начинаю истерически хихикать. Девчонка, в конце концов, умудрилась раздобыть себе чувство юмора. От моих сотрясений Эффи просыпается в смятении, и я бережно придерживаю ее голову, пока она не садится. Нам надо срочно отсюда выбираться, пока у них там все не пошло вразнос, когда малыш окончательно уяснит себе положение дел.

— Что такое? — сонно спрашивает Эффи.

— Пойдем в дом, — говорю я ей, помогая подняться на ноги.

— Зачем? — она сонно трет глаза, размазывая свою идеально наложенную тушь. Теперь она смотрится прелестно, но я ей об этом не говорю.

— Я почти уверен, что мы рискуем сейчас подслушать кое-что для нас нежелательное. И я не хочу, чтобы ты криком подняла на уши всю округу, когда я тебе расскажу, что же ты уже проспала.

Моя предосторожность оказывается довольно бессмысленной. Когда я ей рассказываю, она визжит так оглушительно, что даже через стены её может услышать любой житель нашего Дистрикта.

— Откуда берутся дети, Эймитч?

Конечно, ну куда же без этого? Из всех великих вопросов бытия — как же без него обойтись?

Она с любопытством глазеет на спящего маленького братца, который примотан к груди их папочки, пока тот готовит ужин. Девчонка сейчас в лесу с Рори, пытается добыть еду для этого самого ужина. Такая вот работящая парочка.

Сам же я тупо бездельничаю, посиживая у них за столом, прихлебывая из моей первой за день и, скорее всего, единственной на сегодня бутылки пива. Посмотрим, как оно нынче пойдет. Последний час я наблюдал за их дочерью, малюющей целую кипу каких-то безумных картинок. В жизни не видал, чтобы маленький ребенок мог так сосредоточиться. Ее пухленькие пальцы крепко держат толстые мелки, которые Эффи прислала ей с поездом на той неделе, и она марает ими страницу с самым серьезным видом. Да они уже наполовину стерлись.

Не дождавшись от меня ответа, она переводит взгляд с Флетчера на меня и недвусмысленно на меня пялится. У девочки трех с половиной лет, по идее, не может быть такого пристального взгляда, но, учитывая, кто такая её мамочка, я не должен так уж сильно удивляться. Думал, я уже заработал иммунитет к таким обжигающим взглядам, но, видимо, он распространяется только на взгляды ее мамы.

— Малыш, светлячок хочет кое-что у тебя спросить, — зову я его, бессовестно снимая с себя ответственность. Я сам этим ни в коем случае не намерен заниматься. Внутренне я оправдываюсь тем, что это не мое дело рассказывать чьи-то детям, откуда берутся дети. Даже не знаю. Наверное, мне все равно пришлось бы, случись что-нибудь с ее родителями. По крайней мере, сейчас они в порядке, хотя могли…

Я это ненавижу.

Я не желаю быть таким незаменимым. Вообще. Хватит с меня детей и ситуаций между жизнью и смертью. Так что мне теперь вообще не обязательно тут находиться.

Малыш прекращает свои занятия, вытирает руки тряпкой, перекинутой у него через плечо, и подходит к столу. Младенец заснул, что с ним частенько бывает, особенно когда он примотан к папочке.

— В чем дело, изюминка?

Даже удивительно, что Хоуп вообще знает свое настоящее имя, учитывая, как много у нее развелось ласкательных прозвищ. Иногда я даже задаюсь вопросом, не подумывал ли малыш назвать ее в честь какой-нибудь выпечки, пока девчонка не зарубила эту идею на корню. Наверное, это и к лучшему. То, что я не потешаюсь над ним прилюдно из-за его собственного имени — одно из моих величайших достижений за последние двадцать с лишним лет.

Малютка заканчивает разрисовывать свои каракули, каляки-маляки, зови, как хочешь, и смотрит на него тем же серьезным взглядом. Я не могу удержаться от того, чтобы не почувствовать укол садистской радости от того, как он отреагирует.

— Откуда берутся дети, папочка?

К чести мальчишки, у него даже не вытянулось лицо, он просто поправляет Флетчера, склоняясь на уровень ее личика.

— Что ты имеешь в виду, Хоуп? — переспрашивает он не менее серьезно.

— Ню, — начинает девчушка, морща носик, — Флетчел сначала был у мамы в животике. У меня тоже в животике будет лебеночек?

— Возможно, когда-нибудь, когда подрастешь, — отвечает малыш, не напрягаясь, и вновь подтверждая свой несравненный дар красноречия, касается ли дело неловких вопросов из уст ребенка или встречи перед камерой с нашим старым приятелем Фликерманом. — Но еще не сейчас. У девочек не бывает детей, пока они не станут взрослыми.

Хороший ответ, думаю я, ведь для нее «взрослый» — это пока любой, кто не ребенок. Остановил поток вопросов, при этом ее не одергивая, и не указывая ей, что нужно делать… Конечно, он не сможет оставить все как есть навечно. Ведь у него все-таки дочка.

— И они должны ждать, пока не выйдут замуж и не станут по-настоящему зрелыми, прежде чем завести детей, — добавляет он с непререкаемым авторитетом. Я киваю в знак согласия, что бы я там про себя ни думал. Во мне все переворачивается от мысли, что когда-нибудь она настолько повзрослеет, что какой-то парень примется ее лапать. После этого мне охота накостылять каждому мальчишке не старше одиннадцати лет в этом Дистрикте — на всякий случай.

Потом я задаюсь вопросом, как я вообще могу об этом думать, ведь я не знаю, будет ли она жива после двенадцати лет.

Конечно, будет, ты, проклятый идиот, говорю я себе уже, наверное, в тысячный раз. Жатвы отменены и никогда больше не состоятся. И она проживет тысячу лет, судя по тому, как все ее лелеют.

Малышка замолкает, и на миг я думаю, что она удовлетворилась ответом своего отца, но потом она смотрит на него в замешательстве, задрав свой носик.

— Но, папочка, кто засунул блатца в мамочкин животик?

Его губы чуть кривит улыбка.

— Я, изюминка.

Обстановка за столом вдруг становится ужасно неловкой, но девочка этого вроде и не замечает. Я делаю большой глоток пива и, не отрываясь, смотрю на младенца, который сопит возле отцовской груди, его маленькие ноздри раздуваются от каждого вдоха. В отличие от сестры он родился лысым, но волосики у него стали расти светленькие и тонкие, как у отца. Выглядит он необычно — он совсем не похож на сестру с ее фарфоровой кожей — он вылитый обитатель Шлака, не считая шевелюры. Может, по цвету кожи он и немножко посветлее матери, и определенно светлее, чем я, но лет двадцать назад в семье торговцев не знали бы куда девать такого вот смуглого блондинистого ребенка.

— И как ты это сделал? — спрашивает Хоуп у отца простодушно, прерывая мои наблюдения.

Он ненадолго умолкает и в задумчивости покусывает губы. На этот раз она его уделала. Не могу дождаться, чтобы послушать, как он теперь выпутается. Не думаю, что у него это выйдет. В конце концов, она ведь отпрыск Китнисс. И может видеть все насквозь, гладкими словами ее не запутаешь.

— Ну, у мамы было яичко, а у папы было семечко, которое мы положили внутрь яичка, — объясняет он. Видел как-то, как он учил ее печь. Тогда он говорил с ней в точности тем же голосом, что и сейчас: «Теперь убедись, что не мешаешь слишком сильно, иначе мука будет… Да, это слишком сильно, изюминка».

Секс — это как выпечка, но для взрослых и по обоюдному согласию.

— Нет, ну как, папочка? — она настаивает, как если бы была непроходимо тупой.

Он глядит на меня, и впервые я наблюдаю в его глазах намек на панику. Я снова целиком отдаюсь поглощению своего пива. Пусть уж справляется с этим сам. Поди объясни все про секс трехлетней малышке…

— Очень осторожно, сладкая, — звучит его ответ.

— И мамочке это понвавилось? — дочь смотрит на него подозрительно, мол, не морочит ли он ее.

Я давлюсь пивом и извергаю его на свою единственную чистую рубашку, и она вертит головой, чтобы взглянуть, что там со мной такое, слегка пораженная. Затем она морщит носик от крепкого солодового духа и поворачивается обратно к своему папочке.

— Мне бы хотелось так думать, — ухмыляется малыш. Я пялюсь на его самодовольное лицо. Она-то не поймет, конечно, но я-то чертовски точно — да.

Передняя дверь открывается к нашему с ним огромному облегчению, так как малышка отвлечется теперь от вопроса, откуда берутся дети.

— Мамочка! Мамочка! — выкрикивает она, вприпрыжку скача к своей маме.

Девчонка выглядит усталой, но довольной: на поясе она несет трех белок, а на плече — набитый чем-то ранец. Наверно, там поздние ягоды или клубни стрелолиста, вкуса которых я, кстати, на дух не выношу. Она раскачивает Хоуп на руках и чмокает ее в нос.

— Привет, гусенок. Как ты провела день с папой и Хэймитчем?

— Я лисовала нашу семью и лисовала гусей, и лисовала оленя и щеночка и всяких лазных звелей!

— Лазных звелей, да? Очень хочу поскорей на них взглянуть.

Но Хоуп еще не закончила, и она продолжает в большой гордостью в голосе:

— И я лисовала цветочек, и папочка рассказал мне пло свое семечко у тебя в животике, и как оно тебе понлавилось!

Малыш и я одновременно съеживаемся от ужаса. Не знаю даже, чего меня-то так скрутило. Она ведь точно не моя чертова жена. Может, после двух совместно проведенных десятилетий у меня возникло с мальчишкой чувство солидарности. Особенно, когда дело доходит до таких вот скользких ситуаций. Но я все-таки рад, что не я буду сегодня на его месте, когда детишки заснут.

— О, он так сказал, да? — девчонка поднимает брови. — Ладно, думаю, мы с твои папочкой должны будем попозже кой о чем потолковать. О том, что мне так нравятся.

— Ты мне нлавишься, мама, — Хоуп прижимается к ее груди.

— И я тебя люблю, гусенок, — улыбается Китнисс, целуя ее в макушку.

Младенец, наверное, заметив, что его папа неожиданно разволновался, закапризничал, и девчонка спускает дочку с рук. Хоуп бежит обратно к столу и опять принимается рисовать. Пит выпутывает сына из нагрудной переноски и, застенчиво улыбаясь, передает его жене.

— Иди-ка сюда, малыш, — говорит она ерзающему карапузу, напрочь воротя от мужа нос. — Могу поспорить, ты проголодался.

— Он сейчас поспал часок, — вьется вокруг нее Пит, пытаясь ее умаслить. — Совсем не плакал. Ты теперь можешь почаще от него уходить, если захочешь, даже пока он грудной.

Ее прежнее раздражение от этих слов слегка рассеивается.

— Ты уверен, что это на нем не сказалось? Я не хочу бросать его надолго. С Хоуп я так не поступала.

— Китнисс, с ним все хорошо. Он все время был у моей груди. Я его искупал, попел вместе с Хоуп ему песенки…

Я трясу головой.

— Удивительно, как он вообще после этого выжил.

— Эймич сказал папе, что он поет как стая сумасечих кошек, — добавляет Хоуп, желая помочь.

— Да, так я и сказал, светлячок, — соглашаюсь я.

— Мне нвавятся кошки.

Малыш ухмыляется.

Девчонка присаживается за стол и принимается там что-то мудрить со своей рубашкой, чтобы покормить младенца, толком не заголяясь, что, надо сказать, я высоко ценю. Я понимаю, что кормежка — дело житейское, и ей нужно доставать грудь, где и когда придется, но и у меня есть право на это лишний раз не глядеть, а если уж приходится — не скрывать своего дискомфорта. Она, конечно, это знает, и порой специально занимается этим при мне, чтобы я лишний раз поежился. Хоуп же напротив, процесс кормления так завораживает, что она даже отрывается от рисования.

— Я выйду замуз за Эймича, когда выласту, — объявляет она, слегка подумав.

Из кухни доносится лающий смех малыша и звук упавшей сковородки.

— Я для тебя слегка староват, светлячок, — ворчу я себе под нос в смешанных чувствах. Это так мило. Даже очаровательно. Но это очарование отдает такой горечью, что сердце разрывается на кусочки, чтобы снова срастись обратно. Трудно переживать такое в присутствии других себе подобных.

Она выглядит озадаченной.

— Тогда я выйду за Ника и за Альдера.

— Сразу за обоих? — забавляется ее мать, поглаживая младенца по спинке. Тот так оглушительно срыгивает, что мне прекрасно слышно даже на другом конце стола.

Хоуп кивает:

— Они зе лучшие друсья, так что за обоих.

— Не думаю, что Алдер захочет жениться, — бурчу я.

Китнисс ухмыляется и обращает лукавые глаза на мужа.

— А как насчет Джаспера, гусенок? Он тоже не старый.

В кухне малыш роняет еще одну сковороду, но теперь уже не смеется. Он стреляет глазами в сторону жены, а та его демонстративно игнорирует, крутя в пальцах кудряшки Флетчера и улыбаясь про себя. Да она скорее умрет, чем допустит, чтобы ее дочь выскочила замуж за кого ни попадя, но сейчас ей нужно просто кое с кем поквитаться.

— Мне не нлавится Джаспер, мама. Он пвохой мальчишка.

Малыш яростно кивает, бормоча что-то себе под нос.

Слегка подумав, она продолжает:

— Джунипер хорошая. Я женюсь на ней, как Делли на Джулии. И мы будем лазать весь день по делевьям.

— Валяй, если захочешь, — улыбается Китнисс. Я задаюсь вопросом, с кем еще может закрутить наша малышка, и стараюсь не думать об Эффи, о нормальности, и обо всех «жили-они-долго-и-счастливо» в этом смысле.

— Изюминка, тебе ведь вообще не обязательно выходить за кого-то замуж! — из кухни появляется ее отец и подхватывает ее на руки. — Ты можешь просто навсегда остаться моей девочкой, да?

— Ты такой гвупенький, папочка, — хихикает она.

— Может я и глупенький, но ты все равно моя дочурка, — он раскачивает ее вверх и вниз и щекочет ей животик, а она беспомощно визжит от восторга. В конце концов, они принимаются с гиканьем гоняться друг за другом по кухне, спотыкаясь и беззаботно хохоча, а Китнисс посматривает на них из-за стола и хихикает.

Мне впору тоже испытать восторг или хотя бы легкое злорадство. Ведь я помню, как переживал малыш, пока Китнисс была беременна, что не сможет бегать и играть с ребенком из-за своей ноги. Я уверял его, что он идиот, и что любой, кто умудрился так резво скакать на Играх, как довелось ему, способен погоняться за какими-то там детьми, и, конечно, я был совершенно прав.

Но вместо этого у меня в голове крутится только: «Этой милой малышке ни за что не победить на Играх».

И, когда я допиваю свое пиво, я просто тихо ухожу.

* * *

На ужин я приканчиваю полную бутыль белого ликера, а когда звонит телефон, на него не реагирую.

Рано утром я просыпаюсь с чувством, что кто-то пытается расколотить мне черепушку отбойным молотком. Но оказывается, что это просто стучат в переднюю дверь — негромко, но настойчиво. Не успеваю я разлепить губы и проорать, чтобы все катились к черту, как чувствую, что мне в рот будто ваты натолкали. Так что его мне бы лучше закрыть. Убедившись, что стук не прекращается, я соскребаю себя с пола, тащусь к двери и распахиваю ее с диким ревом:

— Какого черта вам тут нужно?

Но за дверью я не вижу никого.

Ну, пока не опускаю глаза.

Передо мной Хоуп, одетая в пижаму и с одеялом в ручонках, она явно испугана и вот-вот заплачет. Я вздрагиваю и пытаюсь прийти в себя. Я уже не пьян, но голова раскалывается с ужасного похмелья, так что даже ровно стоять, не говоря уже о «ясно мыслить», для меня почти что непосильная задача.

— Папочка болен, — икает она. — Я испугалась, Эймитч…

— А где твоя мама, светлячок? Она бы не разрешила тебя разгуливать вот так одной.

— Она гвустная. Папочка сказал, что маме нузно поспать, но потом Флетчер все пвакал, и папочка упал… и вот он болен, Эймитч…

Не говоря больше не слова, и хватаю ее и бегу через двор. Кажется, глаза у меня сейчас выскочат из орбит, но я не обращаю на это внимания. Малыша я нахожу лежащим на полу, а его сына — тихонько плачущим в своей корзинке на столе. Я беру Флетчера на руки, и он тут же принимается тыкаться в меня личиком. Он голоден, но с этим, очевидно, я ничего не могу поделать. У Пита не случалось такого приступа уже года два, но горячий лобик и заложенный носик ребенка вполне красноречиво объясняют — в чем же на сей раз дело.

— Давай найдем твою маму, светлячок.

Я беру девочку за руку, и мы поднимается наверх. Но Хоуп вновь и вновь мне повторяет:

— Нет, Эймитч! Маме сегодня надо спать. Это важно. Папочка сказал.

Она отчаянно вырывается от меня всю дорогу, пытаясь изо всех сил выкрутить свою ладонь. И, в конце концов, мне и ее приходится взять на руки.

Когда я дохожу до двери в спальню, мне уже не до нежностей — я даже не прикасаюсь к дверной ручке, а просто выбиваю ногой дверной косяк вместе с защелкой. Да мне начхать, как она там расстроена, ей придется немедленно подняться, чтобы покормить своего приболевшего сына и успокоить испуганную дочь.

— Вставай, Китнисс, — говорю я мрачно, и она медленно садится на кровати, глядя на меня как на чужого. Младенец заходится плачем, и это ее немного встряхивает. Она тянется и берет его на руки, чтобы дать ему грудь, но вид у нее все еще как у покойницы. Пока он сосет, к ней очень медленно, мало-помалу возвращается жизнь. Я стою в двух шагах и клокочу от злости: на нее — за ее состояние, на себя — за то, что был настолько пьян, что малютке пришлось стучаться ко мне целую вечность, когда ее папа распростерся на полу.

— Ребенок болен, — говорю я Китнисс. — Так что, черт побери, поднимайся и позаботься о нем.

Я кладу Хоуп на постель и заглядываю ей в глаза.

— Светлячок, ты должна убедиться, что твоя мамочка поднимется с этой кровати — что бы там ни говорил до этого твой папа. Ты меня поняла? А мне нужно сейчас позаботится о твоем папочке. Но ты не давай ей обратно заснуть, хорошо? Ты одна в этом доме сейчас не болеешь…

Она кивает и льнет к матери, не сводя с нее зоркого взгляда.

Я тоже еще раз смотрю на Китнисс, чтобы убедится, что она действительно намерена встряхнуться. Но вижу лишь, как по ее лицу текут невероятно обильные слезы, а трехлетняя малышка пытается ее успокоить.

— Мне тоже ужасно паршиво, солнышко, — заявляю я грубовато, прикрывая за собой дверь. Впрочем, закрыть полностью ее не выходит, я ведь вышиб ее ногой. Кому-то придется тут все починить.

Когда я возвращаюсь вниз и добираюсь до малыша, он заходится от стонов на полу, пытаясь медленно приподняться.

— Мне нужно привести врача, — бормочет он. — Хэймитч, нам нужен врач.

— Успокойся, мальчик, — говорю я ему. — Китнисс его уже кормит. У него просто температура. С ним все будет хорошо.

И вдруг я взлетаю над полом и оказываюсь крепко прижат к стене. Никому, ни единому человеку за все последние лет сорок пять не удавалось так быстро одержать надо мной верх. Но прямо сейчас малыш вряд ли остается человеком. Его взгляд невероятно темен — из-за расширенных зрачков не видно даже цвета глаз — а дышит он так тяжко и прерывисто, что на себя он больше не похож.

— Приведи. Врача. Для. Моего. Сына, — рычит он. И каждое слово сопровождает рывок, который плющит меня о стену. К концу фразы меня уже почти выворачивает, а сердце грозится выпрыгнуть из груди. Я бы отдал год жизни, чтоб повернуть время вспять и так сильно вчера не напиваться.

— Я не смогу этого сделать, пока ты меня не опустишь, малыш, — сипло отвечаю я ему. Мне кажется, он сломал мне пару ребер. Но сразу он меня не отпускает, а со всей дури бросает меня на пол и скалится мне в лицо, как зверь. Однажды такое с ним уже было — лет двадцать назад, когда Китнисс не вернулась из лесу. Трудный тогда выдался денек, и, честно говоря, живи у меня внутри монстр, я бы тоже тогда его выпустил. Но сейчас-то все иначе. Хоть я и не эксперт по детям, но даже я знаю, что сопливый нос и легкий жар не самые тревожные на свете вещи. Особенно для того, кто сам однажды чуть не загнулся от ран и лихорадки.

— Иди, — выталкивает он меня за дверь, и мне стоит больших усилий не навернуться и не рассадить себе лицо.

— Нет.

Мне приходится пригнуться и предпринять обманный маневр, когда его кулак устремляется в мою сторону. Силу отдачи я использую, чтобы застать его врасплох и скрутить, сам удивляясь, что я еще способен на такое.

— Пит! — выкрикиваю я его имя, пытаясь его усмирить. Это, видимо, действует, потому что его зрачки хоть немного, но сужаются.

— Младенец в порядке, малыш. Тебе нужно остыть. Иначе Хоуп услышит, как ты тут все крушишь.

— Хоуп? Китнисс? Где они? — спрашивает он очень отстраненно.

— Она проснулась. Кормит вашего сына. У которого небольшой жар. Хоуп ведь тоже болела. Все хорошо.

— Я не могу его потерять, хватит с меня потерь, — бормочет он, качаясь взад и вперед и глядя куда-то в пространство.

Я тяжело вздыхаю.

— Я знаю, малыш, знаю. Ты его не потеряешь. А малютка не лишится братика. И лет через пяток они устроят здесь такой тарарам, что ты и сам не обрадуешься…

И тут он теряет сознание. Я не могу рисковать, оставляя его на свободе. Кто знает, каким он очнется? Может, он и не собирается никого убивать, но раж, в который он впадает в заботе о сыне, ничем не лучше. Если его опять сейчас скрутит, для меня дело может кончиться проломленным черепом. А приведи я ему доктора, который ему честно скажет, что ребенок вне опасности, тот запросто может уйти со сломанной рукой. Не хочу я и того, чтобы кто-то посторонний сюда являлся и делал выводы, какие никчемные они родители, потому что это не так. И каждому в Дистрикте это известно.

Впрочем, я мало склонен доверять нашему Дистрикту, да и людям вообще. Может, потому что уже стар… Я привык справляться сам.

Не знаю, откуда у меня берутся силы, и как мне удается вытерпеть жгучую боль в груди, но я дотаскиваю малыша до кресла, хватаю в шкафу веревку, специально приготовленную на такой случай, и привязываю его конечности к ножкам и подлокотникам. Не так чтобы очень крепко. Если он захочет от нее освободиться, очнувшись в адекватном состоянии, это не составит ему труда. Если же он очнется полубезумным, она вполне его удержит.

Я шарю по всем полкам, буфетам и шкафам в поисках лекарства от жара, но ничего не нахожу. Поднимаюсь наверх и стучусь в хозяйскую спальню, прежде чем войти. Девчонка держит в руках младенца, а Хоуп прижалась к ее боку. Дети тихонько плачут, а Китнисс выглядит так, как будто вот-вот развалится на части. Но все-таки она им тихонько поет и гладит обоих по голове.

— Где у тебя жаропонижающее, солнышко? — спрашиваю я.

Она мотает головой.

— Мы дали последнюю таблетку Хоуп на прошлой неделе, а потом аптекарь не работал, заболел, — она пытается встать с кровати, но я ее жестом останавливаю.

— Как он там? — ее голос тоненький и хрупкий. — Мы слышали, как он кричал.

Хоуп начинает рыдать от этих воспоминаний и тем тревожит малыша. Его капризные хныки превращаются в полноценный рев.

— Он просто беспокоится о сыне, вот и все, — отмечаю я туманно. — Он придет в себя. Но вам с детьми пока лучше посидеть здесь.

Малышка отрывается от матери и бежит ко мне, обхватывая меня за ногу:

— Эймитч, я хочу увидеть папочку!

Я сажусь возле нее на корточки, зашипев от ужалившей мои ребра боли.

— Я же говорил тебе, светлячок. Тебе надо сейчас позаботиться о маме. Мне нужен здесь, наверху, кто-то очень смелый. Кто-то, кто не убежит.

На кровати Китнисс сдавленно стонет от боли. Я все еще испытываю к ней отвращение. Но, если честно, это лишь оттого, что не меньшее отвращение я испытываю и к себе. Будь я сегодня трезв, возможно, ничего бы такого не случилось. Останься я с ними вчера вечером подольше, я бы заметил, что она начинает впадать в уныние, и, возможно, смог бы ей помочь. Но я упился, потому что я жалкий трус и не могу справиться с тем, что неотступно меня преследует.

Когда я беру телефонную трубку под лестницей, малыш все еще в отключке. К счастью, на столике у аппарата находится список полезных номеров. Наизусть же я знаю только номер Эффи, а она вряд ли чем сможет мне сейчас помочь из Капитолия.

Сегодня часть меня ненавидит ее за отсутствие слегка больше обычного.

— Вик Хоторн, — произносит он в нос, буквально после полутора гудков.

— Мне нужно одно лекарство.

Он досадливо кашляет.

— Хэймитч, да будет тебе известно, я высококвалифицированный фармацевт-исследователь, а не местный аптекарь. Тебе стоит протрезветь и прогуляться пять минут до города. Теперь, если ты меня извинишь, у меня есть неотложные дела и…

— У Флетчера поднялся жар, Вик.

— Дай мне где-то четверть часа.

И слышатся короткие гудки

Малыш все еще без сознания распростерся в кресле, а у меня сейчас не хватит решимости растормошить девчонку. Я позволяю себе опуститься на диван, осторожно ощупываю ребра, чтобы понять, перелом это или просто ушиб. Черт его знает, как тут отличишь, но я не собираюсь переться за этим к лекарю. Ненавижу докторов и все эти их «Мистер Эбернати, нагрузка на сердце от потребления алкоголя и повышенного стресса может скоро привести к катастрофическим последствиям, если вы срочно не измените свой образ жизни».

Кому нужна вся эта ахинея? Я делаю то, что делаю, просто чтобы окончательно не спятить, и жить иначе не могу.

Но сегодняшний день ярко высветил опасную черту, которую я переступил. Ведь есть же малютка, а теперь еще и младенец, жизнь которых от меня теперь отчасти зависит, раз уж именно я присматриваю за их родителями. Ведь именно я нахожусь тут поблизости в любое время дня и ночи, и я тут лишь один такой. То есть время от времени приезжает девчонкина мать, но эти визиты всегда какие-то странные, все от них впадают в невыносимую печаль. Даже я сам. Я в такие моменты стараюсь держаться подальше. Просто не знаю, что можно сказать женщине, которая сбежала, оставив дочь на мое попечение, не важно уж, по каким там весомым причинам.

Хэйзелл тоже теперь редко бывает в Двенадцатом с тех пор, как Пози отправилась учиться в пединститут в Капитолии. Вот уж чего не ожидал от девчонки из Шлака, так это такой страсти к путешествиям, как у нее. Прямо сейчас они в Седьмом, с Джоанной и своей внучкой. Судя по всему, Джаспер настолько вышел из-под родительского контроля, что Гейл решился взять недельный отпуск и потащить младшего сына в лес, чтобы там повыбить из него дурь. Уж не знаю, что там пятилетний мальчишка может почерпнуть в походной жизни, но, полагаю, не лишним будет и это испробовать. Алдер же опять торчит у нас в Двенадцатом все лето, и изучает что-то на фабрике у своего дяди.

Вот уж кого Гейлу стоило бы затащить в лес.

Чем дольше я сижу на диване, тем хуже себя ведет моя голова. Я так ужасно хочу выпить, что едва могу это вынести. От все возрастающего отвращения к себе выстоять в этой борьбе мне становится еще сложнее. Я уже так подставил сегодня Хоуп, что куда же дальше?

Я кусаю себя за щеку и заставляю себя переключиться на что-то еще, но единственная мысль, которая лезет в голову — как раз та, от которой мне больше всего хотелось бы укрыться. Я знаю, почему малыш так трясется над Флетчером, почему так беспокоится из-за его болезни. Дело не в том, что он любит его больше, чем Хоуп, вовсе нет, просто женщины в жизни Пита Мелларка всегда могли сами о себе неплохо позаботиться.

Ему не дает покоя память о двух погибших братьях, именно сейчас, когда брат появился у его дочери.

Уж мне-то это хорошо известно.

Ведь эти ублюдки лишили меня и Кольма… Ему было всего семь. Черт возьми, всего-то семь. Он так радовался тому, что я вернулся. Ему не было дела до денег, до лишней еды, до всего остального. Он просто хотел, чтобы я вернулся. Но они его отняли, хотя он, со своими кривыми зубами и задатками вундеркинда был, наверное, самым безобидным существом на всем белом свете. И он был практически слеп после того, как переболел корью за год до моей роковой Жатвы.

Они не дали им чистой и легкой смерти. Они порубили его в куски, порубили их всех троих, а потом запихнули в дом Тэнси и представили все дело так, как будто бы они погибли в огне. Но я повидал достаточно смертей, чтобы знать, как все случилось. И все в Дистрикте это подозревали после того, как закончилась моя Квартальная Бойня.

Моя мать. Мой слепой маленький брат. Моя девушка.

И мой нерожденный ребенок. Маленький кусочек плоти, о котором я даже не подозревал, пока капитолийский следователь не отозвал меня в сторонку и участливо не пожал мое плечо. Тэнси мне так и не сказала, а я… я думал, она просто отъелась маленько, потому что у нас появилось столько еды, и чтобы прилично выглядеть на всех этих интервью. Он выжидал, этот ублюдок. Ждал, чтобы убить их после моего возвращения домой. Чтобы я узнал, что она беременна. Как знать…

Я был молод и толком не был готов стать отцом, но я был при этом обеспечен, так что вполне себе подходил с этой точки зрения на роль родителя — поболее, чем любой другой во всем Дистрикте. Мы бы справились, Тэнси и я. Я мог бы вырастить его достойным человеком и, кто знает, может быть, лишь может быть, затеял бы восстание на много лет раньше… Или, если бы она не захотела ребенка… Я бы понял. Но ее убили из-за меня, и я уже никогда не узнаю. Я даже не узнаю, почему же я не знал…

Почему, черт возьми, она мне не сказала?

Мне нужно срочно выпить, если я не хочу в итоге вскрыть себе вены в попытке все забыть.

Стук в дверь встряхивает меня, и я бреду на нетвердых ногах, чтобы отпереть и впустить Вика. Прежде чем распахнуть дверь, я делаю глубокий вдох и стараюсь выкинуть из головы все, что в ней пронеслось за минувший час.

Вик явился не один, а вместе с племянником. Ни один из них в спешке не успел снять лабораторный халат. Неподалеку припаркована помесь велосипеда с мотороллером, которую Вик соорудил лет десять назад по окончании школы, и которую упорно продолжает использовать. Наверное, они оба прикатили на ней.

Это вполне очевидно.

Алдер еще больше вымахал, и над его верхней губой виднеется намек на темную поросль, которой еще не касалось лезвие бритвы. Он выглядит… взволнованным, что для него весьма необычно. Прежде чем Вик даже успевает открыть рот, он уже врывается в дом.

— У Пита был приступ, так ведь? Я хочу на это взглянуть! Я видел записи, но, думаю, они не сравнятся с реальной картиной, — он потирает руки, и глаза его сверкают, как будто он собирается принять участие в одном из самых увлекательных приключений, которые возможны в жизни.

На этот раз я так ошеломлен, что теряю дар речи. Первым приходит в себя Вик.

— ДА ЧТО, ЧЕРТ ВОЗЬМИ, С ТОБОЙ НЕ ТАК, АЛДЕР? — он умудряется шипеть и вопить одновременно, явно готовый отхлестать племянника по лицу в приступе невиданного гнева.

Я и не подозревал, что Вик Хоторн вообще способен так разозлиться.

— Ты говорил, что хочешь пойти со мной, чтобы помочь, — продолжает Вик, снимая очки и потирая переносицу. — А глазеть на то, как мучается мой дорогой друг — совсем другое дело. Да если бы я даже заподозрил, чего ты намерян… Я понимаю, что ты часто испытываешь вовсе не те эмоции, что все остальные, но если ты не научишься хотя бы внешне вести себя по-человечески, никто тебя и близко не подпустит к своим проблемам, не говоря уже о том, чтобы позволить тебе их решать, чего ты сам так страстно хочешь.

Коротышка выглядит смущенным.

— Но, дядя, если мы не увидим течение приступа, как же мы сможем оказать ему действенную помощь?

Вик ерошит себе волосы, от чего они становятся торчком, и тяжело вздыхает.

— Алдер, боюсь, это вообще не в наших силах…

— Что ты такое говоришь! Нет ничего невозможного для двух столь выдающихся умов Панема. Не думай, что я не изучал результаты твоего теста на интеллект. Они нашлись в специальном файле в нашей школьной базе данных. Могли бы и понадежнее защитить ее от взлома, потому что вскрыть ее оказалось раз плюнуть.

У Вика отвисает челюсть.

— Я просто пытаюсь тебе втолковать, дядя, что хотя остальные, может, и отчаялись вылечить Пита — но мы-то с тобой даже не пробовали этого делать.

Я захожусь от смеха, несмотря на все, чем порадовало меня прошедшее утро. Ничего не могу с собой поделать. Этот пацан так умеет загнуть, что не разогнешь…

Его дядя не обращает на меня ни малейшего внимания.

— Ты когда-нибудь читал результаты исследования Доктора Аплетхорп? Она — один из самых блестящих неврологов в стране, у нее за плечами годы практики и исследования медицинских данных по этому вопросу. Это вовсе не то, что химик-фармацевт и тринадцатилетний подросток могут поставить под сомнение.

— Но мой отец… — парень умолкает.

Глаза его дяди теплеют, и я постепенно тоже начинаю отстраняться от ситуации. Хотел бы я покончить со всем этим одним махом, ведь мне нужно получить это чертово лекарство. Но я не могу просто грубо их прервать и потребовать его мне выдать, ведь обычно парнишке вообще не свойственно выражение хоть каких-то чувств

— Так что твой отец?

Мальчишка тяжело вздыхает.

— Он считает, что я должен совершить что-то важное. Что я слишком умен, чтобы только постоянно вылетать из школ и торчать у всех костью в горле. И я знаю, как много значат для него Мелларки. Так что, если бы я смог исправить то, что с Питом…

— Никто не сможет исправить то, что со мной, — произносит усталый голос позади меня, — даже ты, Алдер. Но, будь это в принципе возможно, на вас двоих была бы вся надежда…

Я резко оборачиваюсь. И вижу малыша, который сейчас уже больше похож на себя. Он уже распутал веревки.

— Хэймитч, ты явно подзабыл, как следует вязать узлы, — слегка усмехается он.

Вик достает из своего кожаного рюкзачка три флакона с лекарствами и протягивает их нам.

— По Дистрикту сейчас гуляет инфекция верхних дыхательных путей. Мне уже пару недель назад приносили образцы для опытов. Просто простуда, ничего серьезного, но это поможет снять у ребенка симптомы. Я мог бы более пристально его поизучать, но если нет других симптомов кроме лихорадки и соплей из носа…

Однако все в этой комнате в курсе, что больше всего беспокоиться следует сейчас отнюдь не о ребенке.

— Спасибо, Вик. Ты молодец, что так быстро сюда примчался. И тебе спасибо, Алдер. Но если вы меня извините, я должен сейчас срочно дать это Флетчеру, — малыш благодарно пожимает им руки.

Дядя и племянник Хоторны откланиваются, и я иду провожать их на крыльцо, но мальчишка меня останавливает и тащит обратно.

— Я кому-нибудь навредил? — шепчет он в ужасе.

В ответ мои ребра нещадно ноют.

— Нет, малыш. Все в порядке. Ступай наверх и позаботься о своей чертовой семье.

И я ставлю жирную точку, закрывая за собой дверь, и не рассчитывая, что он меня поймет.

* * *

На столе выстроилась батарея из бутылок белого ликера, а рядом с ними лежит мой нож. Телефон трезвонил сегодня раз десять, но я ни разу к нему не подошел. Эффи, должно быть, готова меня убить за то, что я ее динамлю уже два дня подряд.

Наверное, она злится на меня даже больше, чем злюсь на себя я сам.

Я сметаю нож со стола, и он со стуком катится по полу. Кого я дурачу? Да будь я из тех, кто способен наложить на себя руки или даже считай я это удачным решением, я бы сделал это еще лет сорок назад. Но ступить на этот путь, когда все остальные уже мертвы, — это ведь просто трусость. А мне хотелось бы думать, что я кто угодно, но все же не трус.

Но даже при том, что я не самоубийца, я не могу избавиться от воспоминаний об огне, взметнувшемся до самого неба. О том, как плакала мама, когда я вернулся с Арены. О том, как ладошка Кольма недоверчиво ощупала мое лицо. О том, как я, приехав домой, впервые снова обнял Тэнзи. Может быть, именно в тот вечер я умудрился все еще больше испортить.

Я подставил их, стремясь всех обвести вокруг пальца. Я допустил, чтобы их убили, и теперь они покидают меня только, когда я напиваюсь до бесчувствия. А это случается все реже и реже, ведь я стараюсь оставаться достаточно трезвым, чтобы быть хорошим… кем бы я, черт побери, ни был для этих вот детей.

Победить невозможно. Спрятаться от этого нельзя. Я не могу оставаться трезвым, но напившись я их подставляю. В жизни не чувствовал себя таким разгромленным. Нет Капитолия. Нет Тринадцатого. Нет никого, кроме меня самог? — жалкого, ничтожного человека, неспособного жить так, как свойственно нормальным людям.

И как же я раньше умудрялся тащиться по жизни, не заморачиваясь на этот чертов счет?

Будь оно все проклято.

Бутылки расставлены на столе.

— Сейчас ты прольешься прямо мне в рот, обожжешь пищевод и согреешь живот, — бормочу я, вынимая пробку и поднося бутылку к губам.

— Эймитч, — хлопает входная дверь.

Прежде чем я успеваю сделать даже глоток, она уже крепко обнимает мои колени. Бутылка выскальзывает у меня из рук и разбивается об пол. Я быстро ее поднимаю, стремясь удержать девочку подальше от беспорядка на полу, и тут я замечаю у нее в руках нечто такое, от чего едва не роняю нас обоих в лужу из разлитой выпивки вперемешку с битым стеклом.

— Я налисовала всю нашу семью, — говорит мне малышка. И показывает свое творение.

Там есть солнце. Их дом, и множество других мелких деталей, которые мне в жизни все не разобрать. Справа нарисован кто-то весьма основательный, чья голова очень похожа на одуванчик — желтый и взъерошенный. Он держит на руках крошечную сосиску с такой же одуванчиковой головой. Рядом с ними еще одна небольшая фигурка с двумя темными линиями по обе стороны от почти что лысой головы. Она сжимает руку (а может, ногу?) фигуры повыше, у которой от головы отходит одна темная линия вместо двух. А потом, в самом конце, видна очень округлая темноволосая фигура, которая держит короткую коричневую палку, а вокруг нее множество странных белых объектов в оранжевыми точками внизу. Думаю, что это гуси.

И я.

Портрет ее семьи.

Китнисс входит следом за дочерью и очень пристально на меня смотрит. Она шагает по кухне, под ее ботинками скрипит битое стекло, и потом она делает такое, чего я уж никак от нее не ожидал — ни сейчас, ни миллионы лет спустя.

— Спасибо тебе, — бормочет она и тянется меня обнять, — …старый пьяница.

Я вытягиваю ногу и со всей силы пинаю ею стол.

Бутылки белого ликера победно разлетаются об пол как праздничный салют.

— Почему мама грустит? — ни с того ни с сего спрашивает она, зыркая широко открытыми голубыми глазами из-под смешного капюшона, отороченного мехом. Ветер щекочет ей этой опушкой лицо, и она недовольно поправляет ее рукавичкой. Я зябко кутаюсь в свой теплый полушубок, размышляя как бы ответить ей так, чтобы уйти от ответа.

Мы возимся с ней в снегу.

В снегу.

В гребаном снегу.

Я не выношу холода. Ненавижу, когда солнце закатывается за горизонт и весь день темно. Ненавижу все, что хоть близко похоже на зиму. Чем старше я становлюсь, тем больше крепчает эта ненависть. И вот я играю по колено в снегу. Этим утром она появилась у моей двери в маленькой курточке с огромным белым пушистым капюшоном, похожим на те маленькие сахарные штуки, что мы с Эффи ели в Капитолии на ее последний День рождения... как эти чертовы штуки называются?

О, точно. Зефирки.

Так вот, когда голубоглазая зефирка появляется у тебя на пороге и упрашивает тебя сделать с ней снежных ангелов... Ну, может и есть где-то в Панеме человек, способный сказать «нет», но это, черт побери, уж точно не я.

Вот так мы и оказались на улице: я, она, малыш и младенец, закутанный в теплые одежки так, что больше походит на сосиску. Я помогаю его сестричке слепить снеговика, попутно запасаясь снежками, которые я планирую использовать против ее отца, когда время придет. Ему в жизни не понять, что это на него обрушилось.

Девчонка заперлась в комнате, охваченная ежегодным приступом всепоглощающей жуткой хандры. В этом году она еще долго держалась, если честно. Сегодня она впервые закрылась ото всех, а зима тянулась бесконечно. Всем нам она дается нелегко. Мальчишка не станет об этом много трепаться на этот счет, но его взгляд говорит предостаточно. Флетчер сидит напротив него в ямке посреди сугроба, попискивая от восторга каждые десять секунд. Он только что догадался, что эту белую штуку можно и попробовать, и подкинуть с воздух, заставив ее летать. Вот уж действительно шумный ребенок, распевающий «да-да-да-да-да-да-да-да-а-а-а-а!» и прочие бессмысленные псевдомузыкальные звуки своим тоненьким голоском с регулярной частотой. Он уже способен произнести несколько слов, хотя его сестра в этом возрасте еще молчала и вообще заговорила довольно поздно — этому же, мне кажется, нравится шуметь в принципе.

Обычно подобные звуки заставляют его отца расплыться в радостной улыбке, но сегодня ребенок ее так и не увидел.

— Почему мама грустит, Эймитч? — снова спрашивает малышка, на этот раз отвлекаясь от украшения снеговика и глядя прямо на меня. Внутри меня что-то съеживается. Я знал, что этот день однажды настанет, но не могу сказать, что я не напуган столь скорым его приходом.

Ничто не будет теперь прежним. Впредь не удастся от нее отделаться фразами в духе «твой папа заболел» или «твоя мама грустная». Теперь, когда девочка поняла, что люди не грустят без причины, она не успокоится, пока не доищется до самой сути.

Но я не думаю, что я вправе рассказывать ей об этой самой причине. Даже если и так, я не стану делать этого в присутствии ее отца. Так что я прикусываю щеку изнутри и пытаюсь выиграть время. Мальчишка нас не слышит, он катает карапуза по всему двору на санках, которые мы сделали для девочки две зимы назад. По большей части делал их он, а я, уже приняв на грудь, стоял поблизости и давал ценные советы. Но он всем говорит, что мы трудились вместе.

Странно, что он хочет выставить все в таком свете — это нужно скорее ему самому, ведь вряд ли от этого выиграет моя репутация. Но он почему-то желает трудиться совместно.

Хотя я не его чертов отец.

— Она напугана. Я слышала, когда мы спали… — продолжает Хоуп, хватая меня за рукав ладошкой в варежке. — Что такое «прим», Эймитч? — дергает она за него и глядит на меня настойчиво.

На губах у меня металлический привкус крови от прокусанной щеки. Я думал, она знает. Я думал, они сказали ей, по крайней мере, о том, что Примроуз жила на этом свете. А, может, и показали эту книгу памяти, из-за которой я постарел лет на пять, пока помогал ее писать. Видимо, нет. Ни черта она не знает.

Долго же они с этим тянут.

Пит встает и многозначительно кивает в сторону своего сына, глядя на меня так, что при всем желании не поспоришь. Ребенок соскользнул, а может быть скатился с санок и зарылся лицом в снег, но все равно тоненько хихикает.

— Может быть, тебе об этом лучше расскажет твой папа, светлячок? — бурчу я в ответ. Она немножко задета, как если бы хотела услышать это именно от меня. Это рвет мне душу на части.

Но она же не моя дочь.

Проходя мимо малыша, я хватаю его за плечо и пожимаю его, тут же из-за этого смутившись. Он присаживается рядом с ней и приглашающее похлопывает себя по коленям.

— Иди сюда, изюминка, — говорит он мягко.

— Почему мама боится цветочков и грустит из-за них, папочка? — спрашивает она, забираясь к нему на колени и прижимаясь всем телом. — И что такое «прим»?

Флетчер бросает мне в лицо пригоршню снега, метко попадает и заливается хохотом, а я лишь кашляю.

Прямо в точности как его мать.

— Ну, — Пит прочищает горло, — Примула — это цветок. Так на самом деле называются те желтые бутончики, что растут у нашего дома.

Она их очень любит, плетет из них веночки, а порой ощипывает лепестки, чтобы бросить вам их на голову как конфетти. Но никто прежде не произносил при ней настоящего названия этих цветов.

— Так мама боится примул?

Он мотает головой.

— Нет, она их на самом деле очень любит. Но она из-за них и грустит.

— Но, папочка, как же можно грустить о том, что любишь?

Вздох, который вырывается из его груди, отдается во мне эхом длиною в полвека и болезненно сжимает мне сердце.

— Ты помнишь, когда пропала одна из твоих гусынь? И ты плакала, и тебе было больно потому, что ты ее любила?

Я это помню, и она, конечно, тоже. Это был один из самых паршивых дней за последние годы. Поздней осенью лиса или еще какой хищник умудрилась утащить одну птицу из ее маленькой стаи. И та гусыня, с розовыми крапинками возле глаз, была ее любимицей. Конечно, девочка заметила пропажу первой. И на то, чтобы ее успокоить, у нас ушло немало времени.

И мне пришлось очень быстро, дня за полтора вместе недели, построить домик для того, чтобы гуси прятались в нем ночью.

Она рассерженно мотает головой, глаза полны слез.

— Я не понимаю, почему Пинки не стало! Я любила ее! А она исчезла!

— Я знаю, это очень больно, Хоуп. Но ты грустила, потому что любила Пинки, правда?

Она кивает, покусывая губы.

Уверен, это для него ужасно. Особенно ужасно делать это в одиночку. Но вряд ли возможно дальше это откладывать. Ведь люди не гуси. Нельзя сделать вид, что они просто разбрелись.

— Но ты все еще не хочешь ее забывать, правда? Хотя она и исчезла? — он нежно приподнимает ее личико за подбородок, и две пары таких похожих голубых глаз глядятся друг в друга — соответственно, обнадеживающе и грустно. Слезы уже почти готовы опять политься, но она изо всех сил сдерживает рыдания и кивает.

Флетчер снова в меня чем-то кидает. Только на этот раз он умудряется выкопать из-под снега камушек и засветить им мне прямо в глаз, а в ответ на мой вой он истерически смеется. Черт, запусти он камнем в кого угодно, кроме меня и своей сестры, и я бы тоже посмеялся. Теперь же моя физиономия болит нестерпимо.

— Чтоб тебя, малой, — шиплю я на него, прежде чем успеваю сам себя одернуть.

— Эмиш! — повторяет он в ответ, хихикая.

Я потираю глазницу и злобно на него таращусь. Но он от такого внимания только еще больше веселится.

Прям. Точно. Как. Его. Мать.

Чтобы отвлечь его, я начинаю катать его по кругу на санках, пока малыш еще разговаривает с дочкой. Младенец еще не особенно умеет держать баланс, так что он снова скатывается с санок и смеется, смеется, смеется, растопырив руки-ноги и барахтаясь в снегу. Интересно, его папаша тоже так задорно хохотал в свои юные годы. Я бы этому ничуть не удивился.

Когда, наконец, наступает тишина, я слышу, как девочка спрашивает:

— Прим была маминой маленькой сестрой? — так что, видимо, малышу удалось ей кое-что объяснить, пока я тут работал ломовой лошадью.

— Да. И мама ее потеряла, и от этого она очень, очень грустная. Но она все равно хочет о ней помнить, вот поэтому там и растут цветы.

Какое-то время она просто сидит молча, пытаясь это все осмыслить. А потом вскакивает и кидается в нашу с Флетчером сторону, пролетает мимо меня и крепко обнимает брата, сидящего на вершине снежной горки.

— Ты должен остаться со мною, Флетчер, — шепчет она, пока малыш лепечет и тянет ее за косы.

Ее отец отворачивается и пытается подавить болезненный стон.

А я не делаю ничего.

Как и обычно.

На мое счастье эту маленькую сцену прерывает звук открываемой двери дома Хоторнов, из которой появляется Пози. На ней практичное серое шерстяное пальто и беленький берет, который выгодно подчеркивает цвет ее темных волос. Одежда из Капитолия. Правда, она сама только что оттуда, так что удивляться нечему.

— О, снеговик! — замечает она с восторгом и торопится к нам, шурша как обычно своим конским хвостиком. — Я, наверное, не лепила снеговиков с тех пор, как Алдер был малышом.

Ясное дело. Попробуй она слепить снеговика с близнецами, Джунипер постаралась бы на него взобраться, а Джаспер попытался бы взорвать.

— Ага, но не думай, что я собираюсь лепить еще одного специально для тебя, — ворчу я, пытаясь отвлечь ее от того, в каких растрепанных чувствах пребывает наш малыш. Хоуп со своим братцем катаются по снегу, мимолетная печаль позабыта, и они хохочут, валясь друг на друга. Хоуп с ним так же нежна, как грубоват с ней он.

Пози морщит усыпанный веснушками носик и закатывает глаза.

— Ладно, Хэймитч. Он бы все равно не дотянул бы до моих повышенных требований к правильным снеговикам, — тут она полностью меняет манеру общения, поворачиваясь к детям. — Хоуп, я пришла, чтобы кое-что тебе сказать.

Хоуп поднимается с земли, поняв, что здесь теперь есть Пози. Младшая из Хоторнов — ну, младшая из старшего их поколения — давно уже ее кумир. Так что она спешит к ней и вьется у ее ног.

— Пози, ты дома, — визжит она от счастья.

Малыш откашливается и внешне кажется уже вполне пришедшим в себя.

— Добро пожаловать домой! Нам тут тебя не хватало! — выдает он.

Флетчер валяется на спине и громогласно пускает ртом пузыри, пытаясь так задрать ноги, чтобы засунуть их себе в рот. Но его толстая зимняя одежка сделать ему этого не дает. Его, похоже, мало волнует чье-то возвращение, пока он сыт и под рукой есть что-то, чем можно швыряться.

Пози встает на колени и крепко обнимает малышку, а Хоуп безостановочно лепечет что-то обо всем подряд, что произошло в отсутствие ее соседки. В ее монологе мелькают истории о том, как я пытался приготовить ужин, но чуть было не спалил всю кухню, о бельчонке, которого мы с ней подобрали и подлечили (понятия не имею, как нам это удалось), о том, как папа учил ее рисовать, и о том, что мама теперь хотя бы раз в неделю берет ее в лес, но только чтобы собирать растения, ведь убивать зверей Хоуп не хочет.

Не знаю как, но девушке удается из всего это кое-что понять.

— Хоуп, тебе нужно обязательно сберечь все эти истории, — улыбается она. Да, такова уж эта девушка. Она, пожалуй, самый невозмутимый человек на белом свете. В отличие от всех остальных психов, из которых состоит ее семейка, она сумела перенять от Хэйзелл ее практичность и здравый смысл.

Хоуп наклоняет головку.

— И для чего?

— Ну, ты могла бы их рассказывать ребятам во время уроков изложения, когда пойдешь осенью в школу.

В ответ на это Хоуп вся кривится. Перспектива ходить в школу ее на удивление не вдохновляет. Не знаю даже почему. Она отлично ладит со всеми детьми, кроме, разве что, Джаспера. В последний раз, когда они с ним виделись, она ему чуть все волосы не повыдирала. В отличие от него, она любит общаться со сверстниками и не проводит все время, путаясь под ногами у родителей.

Но каждый раз, когда с ней заговаривают о школе, она начинает сердито брыкаться, прямо как Китнисс, когда ей вдруг мешает охотиться дождь.

— Я не хочу идти в школу, — фыркает она, — я собираюсь стать пекарем, как папа, и помогать ему в пекарне, ну, и еще ходить с мамой в лес и вместе с Хэймитчем лечить животных, — она скрещивает руки на груди и смотрит исподлобья на всех нас, не исключая Флетчера, который все еще пытается заглотить свою ногу. Думаю, он уже достаточно подрос, чтобы прекратить это занятие, но кто я такой, чтобы судить?

На лице Пози расцветает широченная улыбка — прямо до ушей.

— Ты уверена насчет школы? Я слышала, там скоро будет новый славный учитель.

— Знаешь, я никому не разрешаю работать в пекарне, если этот человек не ходит в школу, — вмешивается в беседу малыш, поднимая сына с земли и перекидывая его через плечо, пока тот вопит от восторга.

Я пожимаю плечами

— И я не позволю никому без образования таскать в мой дом животных.

Хоуп морщит нос и спрашивает обреченно и довольно для четырехлетки подозрительно:

— Ну и кто же этот новый учитель?

— Я, — подмигивает ей Пози.

И в миг все прошедшие полтора месяца ее постоянных жалоб позабыты.

— Ты?!? Пози! Как же я хочу в школу!

— Знаешь, тебе придется называть меня Мисс Хоторн.

Маленькая спинка становится прямой как столбик и Хоуп кивает:

— Да, Мисс Хоторн.

Пози ухмыляется и трясет своим хвостом.

— Да не сейчас, глупышка. В школе. У нас все еще не так много детишек, так что ты будешь учиться с теми, кто по возрасту как Джаспер и Джунипер.

Хоуп раздувает ноздри

— Джаспер плохой, — на ее счастье семейство Хоторн-Мэйсон пока не собирается окончательно переезжать сюда из Второго.

Пит довольно хмыкает, но потом, поняв, что мы заметили, старается замаскировать все кашлем. Флетчер сшибает с папиной головы шляпу и начинает ожесточенно таскать отца за уши, и мальчишка, благодарный за такой способ его отвлечь, принимается подбрасывать ребенка вверх. Карапуз визжит от восторга. Это восхитительно.

И при этом вызывает у меня чертовски сильную головную боль.

— Ну, это все очень весело, но мне пора бы вздремнуть. Сегодня уж больно рано пришлось встать, — на самом деле, я чувствую себя разбитым отнюдь не из-за раннего подъема. Пребывание на свежем воздухе тоже весьма бодрит. Только вот все эти разговоры о Примроуз очень сильно склоняют меня к уединению и выпивке.

И я думаю, что мне не помешало бы приложить к глазу кусок сырого мяса. Похоже, карапуз поставил мне фингал.

Я уже на полпути домой, когда малышка встает передо мной, сложив руки на бедрах и лучась таким отъявленным самодовольством, которое бывает лишь у маленьких детей. Хотя и ее маме порой оно свойственно.

— Тебе точно было весело, Эймитч? — морщит она лобик подозрительно.

Вот уже и сарказм ей не чужд. Да я просто выпрыгиваю из штанов.

— Да, светлячок, — признаюсь я сразу и ей и себе самому.

— И ты правда устал? — давит на меня она, поднимая брови.

Я пожимаю плечами, уже готовый принять поражение, когда приветствие Пози: «С добрый утром, Китнисс» отвлекает от меня ее внимание.

— Мамочка! — кричит она немного более радостно и нежно, чем всегда. Ее крошечные ножки несут ее к маме, но малыш уже рядом и прижимает жену к себе, а между ними зажат их сынок, больше, чем когда-либо сейчас похожий на сосиску. Его вопли становятся все оглушительнее. А выражение на лице Пита можно назвать разве что шоком. Но это шок в хорошем смысле слова, я полагаю. Хоуп добегает до них еще через пару секунд и обхватывает родителей за колени.

— Ты встала, — произносят они с малышом одновременно.

Китнисс слабо улыбается, но это все-таки улыбка. Несмотря на темные круги под глазами и запутанные волосы, она делает ее все-таки хотя б отчасти похожей на человека.

— Не хотела пропускать возможность поиграть в снежки, — хрипло говорит она, — зима ведь уже на исходе.

На фоне этого славного воссоединения семья и пытаюсь незаметно ускользнуть, но не тут-то было.

— Эймитч, теперь ты не можешь уйти, раз даже мама здесь, — умоляет меня Хоуп.

Я поворачиваюсь с намерением поспорить, но зная, что уже проиграл.

И ровно в этот момент мне в лицо врезается снежок.

— Ты за это заплатишь, солнышко, — рычу я.

* * *

— Ты разве не знала? Все старики между собой знакомы, — я пытаюсь прожевать здоровенный кусок жаркого из индейки, а заодно объяснить девочке как мы с Хэйзелл стали добрыми приятелями с Битти. Сама Хэйзелл тихонько хихикает и тянется за добавкой, прерываясь лишь на то, чтобы без труда поймать летящую над столом ложку Флетчера.

— Отличный выстрел, — отмечает она, взглянув на младенца.

Но Хоуп мои объяснения не устраивают.

— Но Сэй-то с ним не знакома, а ей уже, верно, лет сто, — настаивает она. На ее тарелке все осталось почти нетронутым — она едва ли ела хотя бы по горошинке в минуту. Она вообще терпеть не может горох.

И я утаскиваю половину ее порции себе.

Китнисс пристально смотрит на дочь, готовая отчитать ее за грубость (и на меня, чтоб я не таскал ее горох), но Сэй лишь усмехается и качает головой.

— Вроде того, малышка, вроде того.

Полагаю, это не далеко от истины. Ей уже, возможно, за восемьдесят. Теперь, когда у нас довольно еды, и мы не страдаем от всяческих лишений, шестидесятилетняя женщина уже не выглядит древней старухой, но для Сальной Сэй все эти перемены уже вряд ли имеют значения. У нее такая тонкая пергаментная кожа, что она может треснуть от любого грубого прикосновения. Сэй выглядела на шестьдесят уже в сорок, и старость ее не заставила себя долго ждать.

Все мы сидим за большим столом в гостиной Хоторнов за импровизированным праздничным ужином в честь возвращения Пози, которая окончила в Капитолии Пединститут или что-то в этом роде. Благодаря меткости младенца мой глаз так распух, что я почти что им не вижу. Но, несмотря на это, я чувствую себя здесь так уютно, как давненько уже не чувствовал себя в окружении других людей.

Будучи трезвым, вынужден я добавить.

Может это потому, что многие из нас, здесь собравшихся, осколки прошлого, как и я сам.

Хэйзелл, скажу без ложного стыда, выглядит отлично. Как будто после войны время обратилось для нее вспять. Теперь, когда она может есть вдоволь, и ей не надо кормить четыре голодных рта, убиваясь над стиральной доской и трясясь за сына-браконьера, годы ее только красят. Ее дети настолько хорошо ее содержат, что она могла бы до конца жизни абсолютно ничего больше не делать, но она не прекращает своей бурой деятельности, заодно шатаясь по всем четырем сторонам света.

Эффи же ревнует к тому, что есть женщина, которая раз в неделю убирается у меня в доме, так что, чтобы она не расслаблялась, я как можно чаще при любой удобной возможности говорю о том, как Хэйзелл прекрасно выглядит. Но, честно говоря, я ее побаиваюсь. Уверен, что вздумай я, скажем, распустить руки, она бы меня на клочки порвала. А так как видимся мы с ней регулярно, я уже опасаюсь, что так или иначе я при ней неизбежно что-нибудь учиню. А ведь мне тогда придется иметь дело с кучей ее отпрысков мужского рода, каждый из которых со своей особой придурью, так что я их всех стараюсь избегать.

Эффи же на самом деле не о чем беспокоиться. Совсем уж откровенно говоря, ей не о чем было бы беспокоиться, даже не будь Хэйзелл такой бой-бабой, а ее сыновья и внуки гораздо более нормальными, приятными людьми, с которыми и пивка не зазорно выпить. Но я не собираюсь ей об этом сообщать в обозримом будущем.

Кстати, о пиве — я вообще не выпил сегодня ни капли. И в этом есть как плюсы, так и минусы. После того, как моя сладкая парочка одновременно вышла из строя, я избавился от всего крепкого алкоголя у себя в доме. На пиво это не распространилось. Им сложновато накачаться до полной отключки, в отличие от привычных мне напитков, так что лишь его я и употребляю. До сих пор вижу завороженный взгляд Тома, когда я пришел обменивать дорогущие сверкающие бутылки, присланные Эффи, на продукцию его скромной домашней пивоварни. С тех пор я стараюсь ограничивать себя даже в этом — выпиваю ровно столько, чтобы держать призраков прошлого подальше, но быть все же в состоянии реагировать в случае чрезвычайных ситуаций.

Должен сказать, мои усилия имеют лишь переменный успех.

Иногда бывает очень тяжко, и я близок к срыву. Вот сегодня был такой день, когда малышка стала расспрашивать про депрессии своей мамы. В такие дни ни одной, ни трех, ни даже пяти бутылок пива недостаточно, и я держусь из последних сил, чтобы не сорваться в город к местному барыге за каким-нибудь крепким пойлом. Но пока я не сорвался. И сегодня, кажется, в итоге все должно быть в порядке.

Просто синяк под глазом, и все.

Сэй начинает рассказывать о старом Коллуме МакИтуше, местном пьянице, который жил здесь еще до моих Игр, когда я был юн и верил, что можно жить подобием нормальной жизни. В общем, МакИтуш однажды так напился, что в чем мать родила забрался на крышу Котла и требовал, чтобы его признали шахтерским королем. Он так там и торчал, пока не явилась его женушка и не сняла его с крыши метко пущенным кирпичом. Сэй рассказывает это так смачно, что даже Рори начинает почти улыбаться себе в бороду.

Удивлен, что он не притащил сюда каких-нибудь зверюшек.

— А ты карабкался на Котел, Хэймитч? — слегка ухмыляется он.

Я пожимаю плечами.

— Да я и не припомню. Но, учитывая все предпосылки, это вполне возможно.

— Он не залезал, — добавляет Сэй уверенно, морщась и потирая подбородок. — Хэймитч у нас всегда был довольно унылым пьяницей, без затей. Просто разбрасывал все вокруг и устраивал бардак. Но он хотя бы не заголялся, и на том спасибо. И всегда платил, если кому что разобьет. Кое-кто из ребят даже специально старались попасться ему под горячую руку, чтобы он потом все компенсировал деньгами.

Девчонка фыркает, одновременно пытаясь запихнуть хоть что-нибудь в своего сына, который от еды упорно воротит нос. А Хоуп, к счастью, слишком увлечена болтовней с Пози о школе, чтобы обратить внимание на рассказы о моем неприглядном прошлом. Мне плевать, если о нем узнают все остальные, вот уж определённо. Но ей бы лучше о нем не знать.

Мне не нравится, что она станет думать обо мне хуже из-за чего-то подобного.

Сейчас все кажется таким обыденным, спокойным, как будто печаль и сожаления не мучают каждого взрослого здесь за столом, пытаясь вытрясти из нас всю душу. Ведь каждый из здесь присутствующих потерял кого-то из близких при жестоких обстоятельствах, по чьей-то злобной воле. Все взрослые дети Сэй погибли во время бомбежки Дистрикта. У Хоторнов в шахте взрывом разорвало отца, и очень долго Гейл был все равно что мертв для всех, помимо, разве что Джоанны. У Китнисс с Питом и у меня тоже почти никого не осталось — кроме нас самих.

Ничего не могу поделать с мыслями о том, каково это Флетчеру и Хоуп расти в мире, где твои любимые не находятся вечно на грани жизни и смерти. Какими они будут, когда станут взрослыми? Теперь я уже знаю от Эффи, что у нас в Двенадцатом внедрены такие мощные охранные системы, что все мы, и особенно эти двое детей, находимся под постоянной защитой. И пока не появился какой-нибудь особо опасный и отменно обученный наемный убийца, они в большей безопасности, чем до войны была даже внучка Сноу.

Сэй встает и начинает собирать тарелки, чтобы сложить их в раковину, но Хоуп подскакивает на ноги в один миг и предлагает свою помощь еще до того, как это успевает сделать Хэйзелл. Сэй пытается от нее отмахнуться, но потом убирает со стола уже вместе с девочкой. Они направляются к раковине, и Хоуп все болтает, расспрашивая Сэй о ее внучке, Эллис, и толком не дожидаясь ответов. Поворачиваюсь к Рори, чтобы пообщаться с ним о его нелепой жизни отшельника, но слышу вдруг, что голос девчушки резко меняется.

Из пытливого он становится обеспокоенным, а потом просто дико напуганным.

Не успеваю я повернуться, как раздается оглушительный звон разбитых тарелок, и тело старушки с глухим звуком валится на пол.

Первой к телу подбегает Китнисс, проверяет у Сэй пульс. Ни секунды не тратя на раздумья, она начинает делать ей искусственное дыхание, дыша рот-в-рот и ритмично нажимая ей на грудь. Да уж, с Квартальной Бойни она кое-чему да научилась.

— Мама… Мама, — начинает вопить Хоуп. Но малыш немедленно уводит ее из комнаты, чтобы она на это не смотрела. Пози тоже выбегает из-за стола, и я слышу, как она хватает телефонную трубку и торопливо говорит с тем, как ответил на ее звонок. Невероятно быстро дом покидает Рори, а вслед за ним и Хэйзелл — ее губы сжаты в тонкую и скорбную полоску.

Флетчер с размаху бросает ложку, и она со звоном летит на землю. Звук его забавляет, он хихикает и принимается кидаться горохом о стену. Этих маленьких щелчков почти не слышно из-за шума, с которым Китнисс с усилием давит на грудь старушки Сэй.

А я не делаю ничего.

Как и обычно.

* * *

Никому из нас нелегко столкнуться со смертью, которая пришла на наших глазах так эффектно и вместе с тем абсолютно обыденно.

Сэй не хотела похорон, но ей их все равно устроили. Такие вещи важны для живых, а не для мертвых, настояла Хэйзелл. Ведь столько других ушедших от нас людей нам не довелось как следует оплакать, и даже как следует похоронить — как много их сейчас лежит под снежным покровом на Луговине.

Я был склонен с ней согласиться.

Пит, Рори и Том жгли всю ночь костер, чтобы растопить мерзлую землю над будущей могилой. Я хотел помочь, но Китнисс настояла, что выкопает ее полностью сама до наступления рассвета. По меньшей мере, она хотела сделать все сама, но увидев, как устало опущены плечи Гейла, я подумал, что, наверное, он поспешил ей на помощь после того, как прибыл его ночной поезд. Он говорил поминальную речь, в то время как его дочь залезла на дерево и смотрела на все происходящее с насеста на высокой ветке. Джоанна стояла рядом с ним в потертом черном кожаном пальто, а Алдер застыл с позади, сжимая руку Джаспера.

Малыш все время молчит.

Все всё время молчат, кроме, разве что, Флетчера, который бессмысленно лепечет на руках у своей матери. Хоуп зарылась лицом в шею отца и не желала и поднять голову, даже когда все закончилось, и я отпустил дурацкую шутку, над которой она в обычной ситуации бы точно захихикала. Не знаю уж, хорошо ли это или плохо, что они взяли дочку на похороны. Но она же видела, как Сэй умерла. А что может быть еще хуже этого? Может быть, они решили, что ей нужно было это видеть. Часть меня хочет подхватить ее на руки и унести отсюда куда подальше. В такое место, куда смерть и не думает соваться.

Внучка Сэй явно ничего из происходящего не понимает, и Пози уводит ее в тихое место подальше от церемонии. Они садятся прямо на мерзлую землю и, надев на пальцы веревочку, играют в «Колыбель для кошки». Время от времени девушка начинает метаться в поисках Сэй, и Пози каждый раз приходится искать способ отвлечь ее. Когда приходит время уходить, и Хэйзелл ведет Элис обратно в дом в Деревне Победителей, девушка кричит. И крик этот ужасный и пронзительный — я слышал подобный только из уст матерей, чьих детей выбрали на Жатве.

А в одном ужасном случае из уст четырехлетней дочки выбранного на Жатве восемнадцатилетнего трибута.

В моем сердце не осталось больше места, чтобы вынести такую боль. Даже такая смерть, опрятная и быстрая, в преклонных летах и после деятельной жизни, все равно та еще уродливая сука.

Мальчишка, девчонка и я ведем детей с похорон: Пит идет впереди, со спящим младенцем на руках, а Хоуп, отказавшись идти на ручки, замыкает наше шествие. Весь день малыш был в смятении и цеплялся за детей и жену так, как будто от этого зависит его жизнь.

Или, скорее, потому что он так ясно сознает, как много еще может потерять.

Обычно от этого страдает девчонка. Это она долгие годы не желала заводить детей, потому что оставался шанс, что они умрут. Может быть, столь долгий отказ от материнства в итоге привел ее к внутреннему миру, который ее мужу недоступен. Трудно сказать, и я просто как следует приналягу на пиво, как только приду домой, чтобы вообще об этом забыть.

Мы еще боремся со снегопадом, когда малыш уже заходит в дом и закрывает за собой дверь. Через окно кухни мне видно, как он прижимает головку Флетчера к изгибу своей шеи и так судорожно дышит, что это видно даже издали.

Китнисс останавливает меня прежде, чем я успеваю свернуть к своему дому.

— Хоуп хочет кое о чем с тобой поговорить, — произносит она, глядя на свое дитя с легкой ободряющей улыбкой.

Девочка прячет лицо в штанине своей матери и яростно мотает головой — «нет».

Понятия не имею, какого черта тут твориться?

— Ты уверена? — спрашиваю я.

Нескрываемый сарказм в моем голосе так и повисает где-то в морозном воздухе.

Китнисс мягко кивает, но дает мне рукой понять, что мне придется подождать. Я делаю пару шагов в сторону, а они между собой тихонько шепчутся.

— Я пойду внутрь и жду тебя там через несколько минут, гусенок.

Хоуп не желает на меня взглянуть. Она вообще на меня не смотрела и не говорила со мной с того самого момента в кухне, и я ее не виню. Четырехлетнему ребенку не пристало видеть, как кто-то хлопочет над мертвым телом. Особенно этому ребенку.

— Что ты хотела спросить, светлячок? — спрашиваю я, садясь на корточки. Мои колени стонут от боли, но я не обращаю на это внимания.

Она заметно сглатывает и все еще не хочет поднять на меня глаза.

— Ты старый? — наконец выдавливает она.

Я кашляю.

— Да. Вроде того.

— И ты скоро умрешь?

Вот дерьмо.

— Когда-нибудь, — вот и все, что я могу ответить.

И слезную плотину прорывает. Она все еще не может на меня взглянуть, но я вижу, как теплые капельки стекают у нее по подбородку и падают на снег. Все ее тело трясется, но она такая же упрямая, как ее мать, и пытается все это удержать в себе. Так мы стоим какое-то время, пока она крепко не обвивает меня руками и не прячет головку у меня на груди.

— Прошу, Эймитч, не умирай, — шепчет она, цепляясь за меня.

Мне не сразу удается избавиться от застрявшего в горле комка и вновь заговорить.

— Это вряд ли можно планировать, светлячок.

В конце концов, я беру ее на руки и несу в дом, потому что она отказывается меня отпускать. Пытаюсь отдать ее Китнисс, но ее ручонки вцепились мне в шею как маленькие стальные крючья. И ночь я провожу, развалившись в ее крошечной детской кроватке. Полагаю, мне доводилось спать в местах и похуже.

Завтра, полагаю, самое время начать день с зарядки.

— Почему я не могу пойти к папочке в пекарню, Хэймитч? — спрашивает она, поправляя за плечами ранец, когда я веду ее домой из школы. Молния на нем наполовину расстегнута, и из ранца выглядывают рисунки и сломанные карандаши. Девчушка, верно, и под страхом смерти не смогла бы держать свои вещи в порядке.

Я сильно дергаю за постромки, которые удерживают ее младшего братца — тот уже совсем было приготовился нырнуть в очередную грязную лужу — и буквально в последний момент успеваю его от лужи оттащить. Он все время хихикает, стоит мне остановиться, явно замышляя вляпаться еще во что-нибудь противное или даже опасное, если только это можно отыскать поблизости. Я таскаю его на этом импровизированном поводке уже добрых полдня, после того, как девчонка сдала мне его на руки, когда ей срочно понадобилось уйти из дому. Мальчишка, видимо, очень серьезно обжегся в пекарне и от боли, спровоцировавшей приступ, начал воевать с лишь ему видимыми угрозами.

Так что понадобилась нянька, чтобы приглядеть за детьми, пока девчонка его успокаивает. Поначалу я надеялся, что мы с карапузом просто посидим на крылечке и приглядим за гусями, и он сам себя будет тихонько развлекать, как это свойственно детям. Но не тут-то было: когда он чуть было на расквасил себе физиономию, я понял, что возиться с животными вовсе не его конек, в отличие от его сестры, и я решил, что лучше его подержать в узде — в самом прямом смысле слова.

— Твой папа опять заболел, светлячок, — бормочу я, стараясь не слишком-то на это напирать, тем более что ее брат уже отвлекает мое внимание, пытаясь поймать медлительную жирную городскую крысу, которая выползла поживиться отбросами в переполненных мусорных баках между мясной лавкой и магазином бакалейщика.

— Бека, — басит он и так настойчиво тянет к ней ручонки, что, позволь я ему продолжить в том же духе, он, быть может, и впрямь бы ее схватил. Крыса явно обленилась и разнежилась на солнышке, а он порой бывает необычайно проворен для существа, которое еще толком не научилось контролировать свой мочевой пузырь.

Я снова дергаю за постромки.

— Это не белка, малой, — на этот раз он добровольно топает к нам, что-то напевая себе под нос.

Маленький маньяк.

— Но, Хэймитч, почему у других папы так не болеют? — девочка не собирается просто так сворачивать разговор. Мы продолжаем идти по улице, и я ломаю голову, как бы ответить ей подипломатичнее, когда она вдруг останавливается, осененная неожиданным подозрением, от которого ее лицо наливается гневом.

— Может, он опять что-то выдумывает, только чтобы целовать маму?

Она, должно быть, шутит. Что вообще у них там творится?

— Но это нечестно, — топнув ножкой, она, на мое счастье, двигает дальше. — Он обещал, что сегодня мы будем делать печеньки с анютиными глазками!

Я уверен, что и сам малыш предпочел бы именно такое занятие, но, увы, оно пока не соответствует его состоянию.

— Мне жаль, светлячок, — вряд ли я могу еще что-нибудь сказать.

Она тяжко вздыхает, и на секунду мне кажется, что она сейчас прошипит мне что-то в ответ, но она молчит и только досадливо поддевает носками ботинок лежащие на дороге камешки. Когда она наклоняется, мне отчетливо становится виден рисунок, который торчит у нее из ранца. Ее мастерство растет. Еще как растет, правда. Я бы солгал, если бы сказал, что сужу беспристрастно, да мне особо и не с кем ее сравнивать, но, по-моему, нарисованные ею портреты намного лучше, чем можно ожидать от шестилетнего ребенка.

Сейчас я вижу ее рисунок, на котором она и ее отец делают те самые проклятые печенья. Улыбки на их лицах такие огромные, что, будь они реальны — впору было бы испугаться. И я понимаю, что обязан как-то ее приободрить, ведь она так хотела этим заниматься и, наверное, ждала этого не один день.

— Кто твой лучший друг в школе? — вопрошаю я, добавив в голос суровости.

Печаль сменяется замешательством, и она смотрит на меня так, будто бы я окончательно спятил.

— Линди, — она специально слишком отчетливо выговаривает каждую букву, будто бы это самая очевидная вещь на свете, а я полный придурок, раз этого не знаю.

— Что за Линди? — тыкаю я ее в плечо, посмеиваясь. — Ты думаешь, я знаком с другими детьми, кроме тебя?

— Линди Альберт, — вздыхает она раздраженно. — Разве не понятно? Ее отец главный у нас в Дистрикте.

— Это называется «мэр», светлячок.

Том со своей женой, видать, решили своими силами восстановить прежнюю численность населения Дистрикта за счет своих отпрысков. У них теперь уже, наверное, восемь детей, поди знай... Понятия не имею, как там кого из них зовут, ну, может, кроме старшенькой, Салли, которая потешалась надо мной в тот день, когда родилась малышка. Прочие же их дети ни разу не задерживались в моем поле зрения достаточно долго, чтобы разобраться, что они такое. Линди, полагаю, это тот ребеночек, который появился в этой семье за несколько месяцев до появления на свет Хоуп — та, которую Сьюзи передала на руки Тому, прежде чем вскочить на лошадь и умчаться принимать роды. Я пару раз видел, как девочка играла вместе с Хоуп. Она прехорошенькая малютка, на мой вкус. Свои длинные, медового цвета волосы и светлые глаза — нечто среднее между зеленым, голубым и карим — она явно позаимствовала у матери, а не у своего старика-отца. Ей повезло, надо сказать, так как Том отнюдь не писаный красавец. В молодости он был еще ничего, но в последние двадцать лет вряд ли провел хоть одну лишнюю минуту под крышей, а солнце и ветер беспощадны. В свои сорок он уже так основательно покрыт морщинами, что его кожа похожа на высохшую кожуру грецкого ореха.

Хотя, судя по расположению этих морщин, большинство из них прорезали его улыбки, а ведь это не так уж и плохо. Припоминая, в какой душевной тоске постоянно пребывал Том в Тринадцатом, и его тогдашний болезненный вид — даже я, наверное, выглядел получше — я думаю, что получить счастье в обмен на гладкую кожу — это довольно выгодная сделка.

Я рад, что после войны по крайней мере в его душе не осталось демонов.

Первому ребёнку, который попадается нам навстречу, наверное, лет девять. У него копна курчавых темных волос, которые торчат исключительно вверх, и такие округлые очертания тела, что его пол определить не представляется возможным. Но, думаю, это и не важно. Могу поспорить, это тот самый пожиратель червей с сопливым носом и неопределенным именем.

— Линди, — вопит моя малышка, и неожиданно, как из-под земли, вокруг вырастает целая куча детей.

Девчушка в темном плате и с разводами грязи на лице бежит к Хоуп и так отчаянно ее обнимает, как будто видится с ней в последний раз, и в нетерпении засыпает ее вопросами.

— Ну, неужели ты пришла нас навестить? Хочешь посмотреть мою комнату? Мы можем покормить лошадок. Почему ты не в пекарне? И где твои мама и папа?

Пока не был задан последний вопрос, малышка пребывает в таком же блаженном восторге, как и сама Линди, но, стоило той упомянуть ее родителей, она сразу отшатывается и замыкается в себе, так, будто на нее разом свалилась тонна кирпичей.

— Мой папа болен, — говорит она смущенно. И как только она это произносит, лицо у Линди сразу становится потерянным.

— О! — ее глаза расширяются, и плечи опускаются от тяжкого понимания. Ей явно очень не по себе. А шестилетняя девочка может так себя вести, только если все взрослые вокруг нее так же себя ведут по отношению к этой ситуации.

Большего мне знать и не нужно. То, что Хоуп сказала раньше — что никто, кроме ее папы так не болеет — наконец, все больше и больше становится мне понятным. И я начинаю догадываться, с чем же ей, бедняжке, приходится все время иметь дело.

Каждый житель Дистрикта знает две непреложные истины о местном пекаре:

Во всем Панеме не сыщется человека лучше него.

И он не совсем… в порядке.

Никто его, конечно, не винит. Очевидно, большинство местных достаточно взрослые, чтобы помнить, что он герой, хотя, может, не все уже помнят, отчего и почему. Но другого местного героя, старого доброго Сенатора Хоторна, местные видят только по телевизору, а там он всегда такой чистенький, прилизанный и уж, конечно, вовсе не уязвимый. Пит же все время на людях, для которых он тот, кого они встречают в пекарне каждый день. Он регулярно что-то забывает, хотя сам всегда добродушно над этим подтрунивает, и вроде бы никто не возражает. Но проблема в том, что также регулярно и непредсказуемо пекарня порой закрывается «по причине болезни».

И вполне очевидно, что это такая болезнь, которой не понять обычным людям. Сам я живу на свете достаточно долго, чтобы успеть убедиться — людей не волнует причина. Но если они чего-то не могут понять, то чувствуют себя не в своей тарелке. А так как Пит — единственная выжившая жертва совершенно для них темного охмора, он доставляет им всем чертовски много дискомфорта.

Когда у нас выбирали мэра, их с Китнисс имена всплывали в числе возможных кандидатов, но довольно быстро оттуда исчезли. Дело было в том, что девчонка в жизни не стала бы этим заниматься, а мальчишка, сочли земляки, просто не в состоянии с этим справиться. Я не часто такое говорю, но это вовсе их не красит, так как если уж кого и можно назвать прирожденным дипломатом, то только его. И многое бы в Дистрикте он смог устроить гораздо более дельно и гладко, чем это сделал Том, хотя тот тоже весьма неплох и очень старается. Но теперь об этом и говорить нечего.

А теперь вот и малышка начала понимать, что с её папочкой не все в порядке, хотя всю свою жизнь он был для нее лучшим человеком на свете, и даже солнце, как говорится, светило для нее прямо у него из задницы.

Думаю, моя задача убедить ее, что он все еще прежний, ее самый лучший на свете отец.

— Пошли поиграем в моей комнате! — Линдси снова принимается за свое, несколько мягче, чем прежде, но все с тем же неуемным рвением. И по тому, как она слегка дергает Хоуп за руку, она явно хочет поднять ей настроение единственным известным ей способом.

И я решаю, что эта юная девица мне и правда нравится.

Хоуп же, уставившись в землю, пинает камушек носком ботинка.

— Хэймитч, я думаю, я больше не хочу играть, — тихонько бормочет она.

Ее подружка от этого заметно сникает.

— Но, это было бы так весело, — не оставляет она своих попыток, — или, может, пойдем посмотрим новорожденных котят!

На миг во взгляде Хоуп, обращенном на ее подружку, проглядывает отблеск улыбки, но он быстро испаряется. Даже перспектива увидеть котят не в состоянии ее приободрить. Она мотает головой и поддевает носком ботинка очередной камень. Она уже столько отпинала сегодня камней, что у нее большие пальцы ног, наверно, должны быть все в отметинах.

— Куколка, почему бы тебе не пойти и не позвать сюда своего отца? — спрашиваю я Линдси, пытаясь выгадать минутку, чтобы побыть со своей малышкой. К счастью, она понимает намек и убегает куда-то через поле. Как только она оказывается вне пределов слышимости, я прислоняюсь к забору и поворачиваюсь к девочке.

— Ты же знаешь, что все нормально относятся к тому, что твой папа иногда болеет, правда ведь? Все обожают твоего отца, как бы он себя ни чувствовал.

Она пинает камень так сильно, что он улетает за пределы моей видимости.

— Знаю, и что? — бормочет она мрачно.

— Так что же тебя так расстроило, светлячок? Ты вроде как стесняешься своего старика. А для этого нет вовсе никаких оснований, ты и сама должна это знать.

Она поднимает на меня глаза и в них стоят горькие слезы.

— Я вовсе его не стесняюсь. Я слышала, как мама говорила с доктором Джулией и при этом злилась и плакала, потому что врачи не смогли ничего толком поделать, ему не станет лучше. А когда люди болеют, они же умирают!

— Это не тот случай. Он болеет вовсе не тем, от чего людям становится настолько плохо.

Она мотает головой и бормочет:

— Я не понимаю.

— Ладно, давай посмотрим на это так… Ты же знаешь, что у твоего папы ноги сильно друг от друга отличаются?

Покусывая губы, она кивает, и в глазах ее читается пока еще слабая надежда.

— Он был очень сильно ранен в левую ногу, и ему пришлось заменить ее новой. Но это вовсе не значит, что то, что осталось у него от той ноги, будет болеть со временем сильнее и, в конце концов, отвалится. Это с ним случилось, но это уже закончилось. Дело прошлое.

— Да, но…

— «Да но» что?

— Это не то же самое, что заболеть, — настаивает она.

Я притягиваю ее поближе, держа за плечи, и опускаюсь на колени, чтобы глядеть ей в глазки.

— Разум твоего папы тоже был ранен. Прямо как его нога. Это было очень тяжелое ранение, и иногда, как и его нога — он бывает перетружен. Ну, знаешь, иногда он натирает ногу и не может бегать. Вот и его разум слишком устает, и в нем все начинает путаться. Но это вовсе не значит, что со временем станет хуже, или что он от этого умрет.

Она кивает с очень серьезным видом, явно что-то для себя уяснив.

— Как его разум был ранен, Хэймитч?

Я делаю глубокий вдох, от которого вся моя грудная клетка ходит ходуном. Как же сильно я хотел бы сейчас выпить!

— Что ты знаешь об Играх, светлячок?

— В школе нам говорили, что они были ужасны, и что очень много детей погибло. Что ты, мама и папа их разрушили, и потом была война, а вы теперь герои.

Какого черта кто-то говорит этим детям, что я герой? Мне бы надо дать понять Пози, что ей стоит подправить эту гребаную методичку.

— Ну… во время войны мозг твоего папы и был поранен. Они пытались использовать препарат, чтобы он перестал любить твою маму, но он не сработал. Но иногда он из-за этого все напрочь забывает, а иногда помнит и такие вещи, которых на самом деле не было, и они его пугают.

— И почему кто-то хотел, чтобы он перестал любить мамочку?

— Они так хотели одержать победу в войне. И они думали, что это им может помочь. Но они не учли, что твой папа ужасно упрямый. Он боролся и постепенно стало лучше. Так что, когда он болеет — это он каждый раз борется, и ты должна вообще-то им гордиться.

— Хэймитч, я не понимаю…

— По правде, светлячок, я тоже… — и если кто в этом виноват, то это я сам. Я не смог защитить его так, как должен был. Не знаю, может быть, я и мог уберечь его от капитолийских застенков…

И тут я понимаю, что я каким-то образом умудрился произнести последнюю фразу вслух, и теперь на ее лице застыло здорово пугающее меня выражение.

Будь оно все трижды проклято.

— Ты позволил, чтобы моего папу ранили? — она хмурится в точности, как ее мать, а я замечаю за собой, что инстинктивно прищуриваю поврежденный глаз. Я считал свое прежнее желание выпить довольно сильным, но оно оказывается ничтожным по сравнению с бушующей теперь в моей крови жаждой — всепоглощающим желанием срочно засадить снимающую камень с души немереную дозу белого ликера. Мне даже приходится продышаться, чтобы избавиться от этого сильного ощущения.

— Я не сказал ему кое-что, что могло бы помочь ему избежать опасности, — признаюсь я предельно откровенно.

Она поводит плечами, освобождаясь от захвата моих рук.

— Почему? — вопрошает она, делая шаг назад и свирепо глядя на меня, уперев руки в бока.

В этот момент, когда я перебираю в уме все возможные ответы в поисках самого верного, я опускаю глаза на постромки, которые удерживали ее братца. Они больше не натянуты, а безвольно повисли, потому что ему удалось из них каким-то чудом выпутаться.

— Вот дерьмо.

И вслед за этим вся наша беседа сразу вдруг становится уже не столь важной.

Как только окончательно выясняется, что Флетчер потерялся, все дети семьи Альберт бросаются на поиски. Хотя их родители вообще не появляются в поле зрения, шестеро старших их отпрысков выстраиваются цепочкой и начинают кругами прочесывать окрестные поля, метр за метром, как настоящая поисковая партия.

Совершенно ясно, что им уже доводилось так делать прежде.

Остальные же дети — видимо, соседи, как я могу заключить — носятся взад и вперед, выкрикивая его имя, в общем, паникуют. Умудряются еще больше осложнить ситуацию. Да и сам я практически бесполезен. Я просто стою, чувствуя, как кровь бьется в жилах, а сам я будто бы и не здесь. С каждой минутой, что проходит после его пропажи, я чувствую растущее внутри напряжение, и, в конце концов, я готов буквально выпрыгнуть из собственной кожи.

Хоуп на меня даже не смотрит, она, держа за руку Линди, вся отдалась поискам брата.

Все случившееся стало последней каплей. Для нас обоих.

Они находят ребенка спустя пять минут сидящим в сарае под брюхом у лошади. Чертовой лошади.

— О, Колибри — очень нежный конь, — говорит Линди, видимо, с целью успокоить, и протягивает мне ребенка. Я вынужден дышать часто-часто, а он, будто и не замечая моего состояния, бесцеремонно хватает меня за физиономию, болтая прямо мне в ухо всякую белиберду. В потоке его бессмысленного лепета проскакивают какие-то слова, но я не в силах их разобрать, потому что все ресурсы моей психики уходят на то, чтобы не начать немедленно на него орать.

Меня душит слепая ярость, хотя злиться нет, черт возьми, ни малейшего смысла. Ведь этому паршивцу всего три года, и он явно еще не дорос до понимания, что нельзя вот так смываться и бродить где ни попадя. Но я все-таки пытаюсь донести до него свою мысль, сгребая его за подмышки, так что его ножки болтаются в воздухе, и, уставившись ему прямо в серые зенки с выражением лютой злобы, которую может породить лишь глубинный и всепоглощающий страх. И меня прорывает...

Когда, в конце концов, исчерпан мой обширный запас крепких словечек — которых, вообще-то трехлетнему существу лучше бы не слышать — Линди и Хоуп пялятся на меня, пораскрывав рты. Замолкает в полнейшем изумлении и сам виновник происшествия. Он не выглядит испуганным или расстроенным, но видно, как мысли так и вертятся в его голове.

— Ти бесися, — в итоге объявляет он, гораздо более радостно, чем следовало бы в этой ситуации.

А то, как он после этих слов хрипло усмехается, сразу дает мне понять, что этот мальчишка вряд ли когда-нибудь будет воспринимать хоть что-то всерьез. Но когда девчонки, выходя из сарая, громко шепчутся — мол, Хэймитч знает много ругательств — я не выдерживаю и невольно ухмыляюсь — в точности так же, как этот малыш.

Когда девочки ушли, а Флетчер снова посажен на привязь, я решаю слегка прошвырнуться в окрестностях фермы. В ушах у меня от свежего стресса все еще стучат барабаны горячей крови, и мне нужно успокоиться. Ведь я собираюсь сказать Хоуп, отчего так вышло, что я позволил её отцу оказаться в заточении у прежнего правительства, которое было вполне способно, судя по тогдашним записям, пытать его самыми основательными и изощренными способами, какие только возможны.

Сам малыш простил меня за это уже через несколько месяцев после войны, даже до того как начал проходить эту ужасную терапию. Он сказал мне об этом в больнице, наполовину погруженный в эту вонючую жижу, которая вроде как должна была помочь побыстрее прижиться его новой коже. Он тогда сказал, что это по правде не была моя вина, что я пытался защитить их, хотя я и не сделал, по его словам, никому большого одолжения, держа все в себе. Возможно, к тому, чтобы простить меня, его отчасти сподвигло и то, что я устроил в его палате настоящее всенощное бдение. Мать девчонки тогда не оставила мне выбора — с кем из них двоих мне сидеть, ведь ее саму было не оторвать от единственной оставшейся в живых дочери. Не знаю уж, но может, видя меня каждый день, он убедился, что промывка и перекодировка его мозгов не были важными пунктами в списке моих первостепенных задач.

Когда малыш смог двигаться и начал проходить терапию, этот лепила, его вроде звали Аврелий, сказал, что будет полезно, если кто-нибудь будет оставаться все время с ним рядом, особенно учитывая его частичную потерю памяти. Так что я являлся ежедневно. У меня всегда была возможность уйти, если терапия затрагивала что-то слишком личное, но я почти всегда присутствовал. Хотя иногда малыш и просил меня не приходить, каждый раз это совпадало с визитом к нему Джоанны, и, по-моему, он больше пекся о ней, чем о себе.

Я не любил там бывать и постоянно ворчал по поводу необходимости ошиваться там каждый день, но мое ворчание вряд ли кого-то могло обмануть. Ничто бы не смогло удержать меня в стороне.

— Ыба, — хрюкает малыш, когда мы проходим мимо одуванчика, растущего возле двери сарая. Прежде чем я успеваю его остановить, он уже запихивает цветок со стеблем в рот и долго и счастливо его пережевывает.

— Малой, это совсем не рыба, — вздыхаю я.

Не обращая на меня ни малейшего внимания, он продолжает рвать цветочки и ими питаться. Хорошо хоть цветочками, а не еще теплыми яблоками конского навоза, что лежат метрах в пяти от нас. Может, я от него слишком многого хочу, но его сестра в его годы явно была посмышленей, да и разговаривала лучше. В три она уже вовсю интересовалась, откуда берутся дети, он же пока даже цветы от животных толком не отличает.

Я собираюсь оттащить его от такого спонтанного полдника, когда меня отвлекает рокочущий голос Тома, доносящийся откуда-то сверху. Поднимаю глаза и замечаю его на сеновале под крышей сарая. Он как раз перебрасывает оттуда в тележку тюки чего-то благоухающего и собирается швырнуть очередную партию.

— Какими таким ветром тебя к нам занесло? — окликает он меня. В его еще сохранившихся кудрях, окружающих неуклонно растущую лысину, застряли несколько соломинок. С этой прической он ну чисто клоун, и я не возьму в толк, отчего Сьюзи не заставит его подстричься как-то поприличнее.

И тут я понимаю, что мой внутренний монолог до ужаса похож на беседу замшелых старых пердунов, которые, бывало, сиживали на завалинке у Котла во времена моего далекого детства.

— Дай, думаю, погляжу, что у тебя есть ценного в подвале, — принимаюсь я лгать.

Он ворчит что-то себе под нос, исчезает, а потом в тележку летит еще один здоровый тюк. Когда его уморительная голова вновь появляется в зоне видимости, он произносит:

— Вот уж не думал, что Флетчер уже интересуется моим элем, — ухмыляется он. — Думаешь начать его поить с младых ногтей, так что ли?

— Эль, челт возьми, — вдруг вскрикивает ребенок, несмотря на полный рот цветов. Вот уж не знаю, от кого это он услышал такое выражение. Ну, может, конечно, и от меня, хотя я честно пытаюсь сдерживаться, ведь его родители и сестра определённо не ругаются.

Том заходится от хохота, прежде чем швырнуть вниз еще один тюк.

— Да вы с ним просто два сапога пара. Все считают, что ты тенью ходишь только за девчонкой, но я-то вижу, что у тебя в этой семье завелся преданный ученичок.

Когда одуванчики ребенку надоедают — или просто оттого, что он наелся — он надумывает бросаться камнями в железную цистерну для дождевой воды, и каждый раз, когда ему удается вызвать оглушительный скрежет, он заходится от восторга. Понаблюдав за ним, я замечаю, что он не просто швыряется, а метит в красное пятно где-то на середине объекта, и с каждым разом его броски становятся все более меткими, и, в конце концов, он уже начинает поражать мишень вообще без промахов.

— Ух ты, будь я проклят, если пареньку не достался верный глаз его матери, — Том хмыкает, явно тоже оценив его меткость, потом бросает вниз последний тюк и сам тоже приземляется вслед за ним.

Флетчер хохочет так славно и заразительно, и весь он из себя такой очаровашка, что хоть прям сейчас вешай на плакат типа «умилительный круглолицый малыш», что я не могу удержаться от замечания:

— Ну, уж характером-то он точно пошел не в мать, — фыркаю я, ощущая, что ко мне хотя бы возвращается способность дышать полной грудью.

Я уже чертовски стар для всего этого. Хотя в последний год я даже начал прогуливаться по нескольку миль в день, пока малышка в школе, по-видимому, мое тело уже так изношено от долгих лет небрежения собой, выпивки и стресса, что это уже никак не поправишь. Но, то ли от того, что я прогулялся, то ли от ненапряжной беседы с Томом я уже успокоился. Сердце снова забилось ровнее, да и дыхание уже не как у больной собаки.

Точнее, так оно было, пока я не услышал крик, от которого у меня на голове все волосы встали дыбом.

Это кричит Хоуп.

Мчась во весь опор, она выбегает из-за угла вместе с Линди, которую Хоуп тащит за руку, чтобы та не мешкала и тоже улепетывала без оглядки. Добежав до нас, они принимаются карабкаться на тележку, и тут из-за угла появляется какой-то незнакомый мне белобрысый мальчишка постарше. Он злобно смеется, и не скрывает своего намерения порвать их обеих на кусочки.

А потом для меня пропадают все звуки. Я больше не слышу вообще ничего, кроме тихих всхлипов Эффи и брани, что произносит себе под нос Рубака, а я хватаюсь за угол огромного экрана, на котором переродки рвут зубами ногу нашего малыша. И потом я вижу их всех, только лица — тех детей, которых я знал, но ничего не мог поделать, чтобы их спасти. Все они умерли, все как один.

И у меня в глазах мутится. Мир летит в тартарары.

Наверное, и я тоже.

* * *

Первое, что я слышу, придя в себя, это гортанное хихиканье Флетчера, и потом мне в рот тыкается замусоленный палец. И я рефлекторно бью себя по губам, пытаясь от него избавиться.

— Он очнулся, — кричит Хоуп практически мне в ухо.

Открываю глаза.

Я лежу на огромной кровати в какой-то тихой комнате. По крайней мере, она могла бы быть тихой, не соберись здесь дюжина детишек, желающих на меня поглазеть. Хоуп свернулась калачиком у меня под боком, положив головку мне на плечо и очень крепко в меня вцепившись. Рядом стоит Сьюзи и нежно, но настойчиво пытается разжать ее руки и оторвать от меня.

— Хоуп, дай ему немного покоя. Ну, потерял сознание, и все. С ним все будет хорошо, обещаю, но тебе нужно дать ему немного больше пространства, чтобы он мог дышать.

Слева от меня карапуз вовсю скачет на второй половине кровати. Старшая дочка Тома, Салли, которой уже лет четырнадцать, пытается его отловить, но он ей не дается.

— Эймитс упаль, — радостно констатирует он, а потом вскарабкивается мне на живот и начинает прыгать уже по мне, усмехаясь Салли, будто подначивая её себя остановить. Он-то молодец, особенно учитывая, что Салли с возрастом превратилась во вполне аппетитную штучку, но вот мои кишки от его заигрываний с девицей явно весьма страдают.

— Хочешь флиртовать, дуй на чей-нибудь другой живот, — рычу я и опрокидываю его физиономией в матрас.

Он так и остается лежать, хихикая прямо в одеяла, и в облаке его светлых волос играют лучи заходящего солнца, льющиеся из окна. Раз сейчас уже закат, значит, я был в отключке как минимум с полчаса. А это довольно долго.

Меня ощутимо дергают за рубашку, и я поворачиваю голову, чтобы вновь взглянуть на Хоуп. На ее чумазом личике видны полоски от едва просохших слез, глаза у нее покраснели и опухли. Она пытается меня спросить, но едва попытавшись что-то вымолвить, она вновь разражается слезами.

— Да все в порядке, светлячок. Со мной все хорошо, — говорю я ей, а сам готов сквозь землю провалиться от смущения, ведь вокруг столько галдящих детишек. Где-то сзади двое из них пихаются, чтобы подобраться поближе и получше рассмотреть старину Хэймитча. Ведь этим чертовым детям напели в школе, что я у них типа герой.

Мне придется потолковать об этом с Пози.

Сьюзи хлопает в ладоши.

— Так, все дети Альберт идут делать свою работу по дому. Дети Мелларк остаются здесь. А все остальные, кто здесь даже не живет, отправляйтесь-ка по домам, если не хотите, чтобы я отрядила вас чистить конюшню.

Комната пустеет примерно за десять секунд.

— А ты не плохо с этим справляешься, Сьюзи, — выдавливаю я хрипло.

Вместо того, чтобы рассмеяться, она глядит на меня озабоченно.

— А ты, будь добр, полежи и отдохни. Как же ты нас всех напугал! Ты принимаешь что-нибудь от этих приступов?

Я многозначительно указываю ей глазами на девочку, в надежде, что Сьюзи поймет намек.

— Хоуп, ты не могла бы сходить и принести Хэймитчу стакан воды? Это ему поможет побыстрее прийти в себя, — говорит ей Сьюзи бойко.

Девочка выходит, а я медленно принимаю сидячее положение. Голова у меня тяжелая, как кусок свинца, а шея как будто б не в силах нести на себе такой груз.

— Со мной никогда до этого не случалось ничего похожего, — начинаю я грубовато. — Потому как мне не приходилось наблюдать, как куча детей играет в «Давайте поубиваем друг друга» понарошку, а не на самом деле.

— Ты тут такой не единственный, — пожимает она плечами.

— Что?

Она открывает шкаф и начинает класть туда свежеотглаженное белье, и говорит мне:

— Да моих мальчишек услали домой из школы с замечанием за то, что они на большой перемене играли «слишком жестоко». Все, кто пережил Игры, отличаются такой вот паранойей. Но эти дети вообще не понимают, что такого особенного в играх, где надо друг за другом гоняться и грозить противнику расправой. Я только поражена, что ты так долго умудрился продержаться после всего, через что ты прошел.

— Не нужна мне твоя жалость, — бормочу я, наблюдая, как мальчик пытается поймать пылинки, танцующие в луче света заходящего солнца.

— Да вовсе я тебя и не жалею, — фыркает она. — Просто говорю, что ты тут в хорошей компании таких же пострадавших. В Дистрикте все обращают внимание на Пита, хотя лихие воспоминания преследуют не его одного. Мой Том даже не может сходить в чулан без того, чтобы его не прошиб при этом холодный пот. Ты живешь себе там на вашем холме в уютной деревушке и, кажется, думаешь, что только у тебя в голове сидят проблемы еще с довоенных времен. Ты поработай над собой и дай нам тебе помочь, если это в наших силах…

Знаю, я должен думать о том, что она сказала, в более широком смысле, но она невольно мне напомнила о нашем сегодняшнем разговоре с малышкой, о том, что девочка теперь считает — это я допустил, чтобы ее отца свели с ума. И я все еще не знаю, как же теперь можно все исправить.

— Хочешь помочь, да? — говорю я, спуская ноги с кровати на пол.

Сьюзи смеется.

— Нет, я молола языком, чисто чтоб сама себя послушать.

Я пропускаю это мимо ушей.

— Сегодня твоя девочка болтала, что у вас тут есть котята…

* * *

— Ты разрешил ей взять кошку? — рычит Китнисс, расхаживая туда-сюда по крыльцу.

Уже смеркается. Когда мы добираемся до вершины холма, мы находим их обоих сидящими на качелях на крыльце: рука в руке, и оба тихонько посапывают, устроившись в объятьях друг друга. На мольберте малыша стоит почти готовая работа. И на каждом из них при этом ничуть не меньше краски, чем на самом холсте.

Естественно, первое же, что Хоуп делает по возвращении: бежит к ним, протягивает кошку и принимается без умолку болтать обо всем, что приключилось за день. Не то чтобы я сам не собирался ничего объяснять, но избежать такого удовольствия очень даже неплохо. Когда Китнисс на меня яростно зыркает, девочка уже внутри дома вместе со своим отцом и котенком, торопится показать этому созданию по имени Пэнси все закоулки ее нового дома.

Мне остается только переминаться с ноги на ногу, держа ее сына на привязи, пока Китнисс тихо бесится.

— И что такого в этой кошке? — говорю я в ответ на ее злобное молчание. — Девочка любит животных, да и вас раньше была кошка.

Она бросается ко мне, и я совсем уже было приготовился снести пощечину, но она наклоняется и начинает развязывать веревку, которая удерживает ее сына. Ее обычно такие проворные пальцы долго возятся с узлом, и я понимаю — это оттого, что они сейчас дрожат.

У них и правда прежде был кот. Много лет назад. Паршивый светло-рыжий котяра, которого девчонка, казалось, постоянно хотела убить.

Это был кот Прим.

— Что я должен сказать тебе, солнышко? — я тяжело вздыхаю. — Что мне жаль?

— Жаль! — орет Флетчер, когда она закидывает его на плечо с гораздо более весомым усилием, чем того требует его масса тела.

— Ты должен был спросить, — отвечает она холодно, прежде чем протопать по ступеням крыльца и захлопнуть за собой дверь.

Я располагаюсь у себя в доме и уже почти допиваю свое четвертое к ряду пиво, когда в мою дверь стучится малыш. Я знаю, что это он, потому что он всегда разок колотит костяшками по косяку прямо перед тем как войти.

По крайней мере, он хотя бы вполовину вежлив.

— Прошу прощения насчет чертова кота! — кричу я, даже не глядя в его сторон., — А теперь оставь меня в покое. Не желаю слушать лекций. Никаких больше питомцев, я усек.

Он выглядит растерянным и более чем просто вымотанным. А рядом с ним стоит Хоуп. На ней ночная рубашка с узором из курочек, а на руках — мирно спящий котенок.

— Мы тут с Хоуп поговорили после купания, — начинает малыш слегка неловко. — Она говорит, ты сказал ей, что это ты виноват, что у меня бывают приступы.

— Да? — смеюсь я горько. — А что она еще говорит? — я даже не могу на них смотреть. И не буду.

— Еще она спросила меня — правда ли это?

Я допиваю бутылку пива и открываю следующую.

— И что?

Его неровные шаги приближаются ко мне, и потом я чувствую, как его рука ложится мне на плечо.

— Я сказал ей, что не знаю.

Кажется, он вовсе и не злится, и даже не раздражается, что приходится об этом говорить. Вот уже не знаю, ожидал ли он, что я буду оправдываться и настаивать на своей невиновности, но когда я ничего не говорю, он продолжает сам

— И я спросил ее, помнит ли она такое время, чтобы тебя не было рядом, или чтобы ты не заботился о нас. И что ты ответила мне, изюминка?

— Нет, — шепчет она, спрятав губы в мех котенка. И потом она собирает все свое мужество и спрашивает меня. — Но почему ты не сказал… не сказал ему, что что-то плохое может случиться? — если это все, что известно ей о той ситуации, то так даже и лучше. Правда слишком сложна, чтобы теперь ее касаться.

Я грустно смеюсь и поворачиваюсь к ней. Ее влажные после купания волосы заплетены в косички, а на ногах у нее маленькие кожаные шлепки. Она жмется к своему папе так, будто только его присутствие удерживает ее от побега.

— Потому что, светлячок, я старался уберечь его.

И тут она перестает глядеть на меня так, как ее мать, и даже так, как отец. Ее прежде суженные глаза обретают новое, мягкое выражение, как только она принимает то, что я сказал. И на один миг мне приоткрывается сияющее таинство рождения совершенно новой личности — человека с мужеством ее мамы и добротой ее отца, но обладающего и таким несказанным терпением и глубокой мудростью, что им-то и взяться было неоткуда.

— И поэтому ты всегда такой слегка грустный? — спрашивает она.

Ей шесть лет. А шестилетние дети не должны еще уметь делать заключения, которые способны вмиг ударить тебя прямо под дых в момент, когда ты так уязвим. Какое-то время я просто на нее гляжу, а она наклоняет головку на бок, будто хочет заглянуть мне в черепушку и выяснить, что же еще я там прячу.

— Ладно, — она протягивает ручонку и касается моего лица, и только тогда я замечаю, что по моей щеке ползет предательская слеза. — Ты не должен грустить, Хэймитч. Думаю, что я тебя прощаю.

Черт бы пробрал эту девчушку.

— Почему мальчишки такие противные? — всхлипывает она, обращаясь своей маме, ее слова отчетливо слышны даже на фоне всеобщей болтовни. Правда, я не должен был ее расслышать её из-за шума, но я слышу. Быть может, потому, что я так привык к ней прислушиваться. Я стараюсь не подслушивать, даром что мои пальцы стискивают горлышко бутылки у меня на коленях.

Мы на пикнике, да на таком, который я не могу просто проигнорировать, потому что он проходит прямо у моей парадной двери. Небольшое счастливое «воссоединение» из тех, что случаются каждое лето, когда Хоторны или Мэйсоны, или как там, дьявол их дери, зовут вместе куколку, красавчика и их детишек, приезжают сюда на каникулы. Девчонка обычно притаскивает из лесу обильную добычу, мальчишка наготавливает столько, что можно накормить средних размеров армию, а все собравшиеся поглощают все это с большим удовольствием.

Первые лет десять в воздухе еще витала некая неловкость. Даже после того, как девчонка и ее старый добрый… кузен вроде как примирились, всем было вполне очевидно, что даже вид друг друга причиняет им обоим сильную боль. Все остальные старались не обращать внимания на это напряжение, попросту сводя к минимуму их встречи. Но мальчишка настоял, что все должны собираться вместе хотя бы раз в году. Не знаю, может, все дело в том, что тех, кто его окружал раньше, больше нет в живых, но он был весьма убедителен и своего добился.

Джоанну же совсем не волновало, что там кто подумает о наездах в Дистрикт ее семейства — или отдельных ее членов — ей вообще чужды общественные табу. Хотя и ей бывало порой явно не по себе от того, как много проблем создавал всем вокруг ее старший отпрыск, она все равно старалась не делать ему замечаний.

Может оттого Алдер и вырос таким чертовски странным.

После того, как лет десять с лишним подряд эта колоритная семейка — куколка с кривой усмешкой, растиражированный повсеместно молодой папаша и самый странный ребенок, которого только можно представить — помаячила в Деревне Победителей, стена охлаждения между нашей девчонкой и Красавчиком постепенно стала разрушаться. Теперь, когда они приезжают, я довольно часто вижу их вместе: порой они даже смеются, а иногда спокойно разговаривают. Но неизбежно наступает момент, когда кто-то из них вспоминает, и холодок снова проползает между ними. Я думаю, между ними всегда будет хотя бы небольшой забор. Уж точно до тех пор, пока он сам не простит себя.

А это вряд ли когда-нибудь случится.

Мне не слышно, что девчонка отвечает дочери, но, следя за ней краешком глаза, я вижу, как она прикусывает нижнюю губу, и выражение ее лица при этом очень огорченное. Не сложно догадаться, что сама она в детстве всегда держалась особняком и так чертовски быстро повзрослела, что она и представления не имеет, как это бывает, когда тебя дразнят. Сама она с легкостью игнорировала в свое время других детей. Ведь ей приходилось заботиться о куда более серьезных вещах, чем о том, как поставить на место каких-то доставучих мальчишек. Но ее дочь не может себе позволить подобной роскоши и переживает из-за ерунды. По-моему, это само по себе настоящее благословение, но как, скажите мне, донести это до восьмилетней девочки?

Я смотрю на них, а где-то глубоко в душе меня подмывает вмешаться. Не знаю, как же ко мне так намертво прилипла идиотская роль наставника, которой я вовсе и не искал, но теперь я мне приходится сопротивляться внезапно возникшему желанию подойти и обрушить на них обеих ценный совет, которого у меня не просили.

Ведь малышка спрашивала не меня. Она задала вопрос своей матери.

У меня нет никакого желания вставлять свои пять копеек там, где им не место.

— Хеймитч, я разговариваю с тобой уже пять минут, а ты ни словечка не промолвил в ответ, — обижается Эффи, и с досады стегает меня по плечу ремешком сумочки. — Я думаю, ты меня вообще не слушал!

— Я бы мог и послушать, скажи ты что-нибудь стоящее, — бормочу я ей в ответ, отшвыривая бутылку. Я ее так быстро вылакал, и эта мысль меня угнетает. В подобных ситуациях мне нужно куда больше, чем всего одна бутылка. Все из-за этого скопления народу. Я не знаю, что с ним делать, пока я трезв. Я бы предпочел сидеть позади дома и швыряться едой в гусей.

Пронзительный взгляд, которым Эффи меня одаривает, заморозил бы и вулкан, но есть кое-что, в чем мы с Огненной Девочкой всегда были схожи. Охладить меня — задача не из легких. Не говоря уже о том, что я научился не обращать внимания на вспышки Эффи так много лет назад. Ее манипуляции мне до лампочки, особенно выбранная ею прямо сейчас тактика — игнорировать меня до тех пор, пока я перед ней не извинюсь. Вместо того, чтобы ублажать ее самолюбие, я направляюсь в другой конец двора к видавшей виды емкости, заполненной льдом и бутылками с новым варевом Тома. Мне удается утащить оттуда последнюю. Когда я возвращаюсь, у Эффи все еще валит дым из ноздрей, но я-то знаю, что она на грани капитуляции.

— Маленькие дети порой бывают подлыми, — наконец выдает она, а это означает, что я победил. Она знала, что огорчало меня все это время, и это грызло ее изнутри. Она куда более чувствительна, чем готова показывать, хоть это и не всем заметно. Думаю, на ней отразились все эти годы сопровождения детей на бойню.

— Такое случается. Тебе нужно просто смириться, — продолжает она фаталистичным тоном, который помогал нам обоим сохранять рассудок много лет подряд, — со временем и Хоуп сможет. Да и Пита с Китнисс это, кажется, не расстраивает.

Видя столько неловкости и боли во взгляде девчонки, я готов поспорить, хоть это и бессмысленно. Не важно, как сильно она повзрослела или изменилась, Эффи до сих пор довольно забывчива. Это такая напускная забывчивость, с помощью которой она закрывается от жестоких реалий этого мира, но они все равно никуда не деваются. Не говоря уже о том, что девчонку она понимает куда хуже меня. Мальчишка между тем выбирает удобный момент и присоединяется к беседе своих жены и дочери. Хоть я и не слышу, что он говорит, ужасная, маниакальная злоба на его лице очевидна даже Эффи.

— Ладно, может это и расстраивает его, но лишь самую чуточку. Но он просто такой... — она пытается подобрать правильное слово, — заботливый.

Думаю, этот вариант лучше, чем «сумасшедший». И да, на самом деле, так и есть. Я бы в жизни не мог прежде представить, что девчонка окажется более сговорчивым родителем — но в итоге, за исключением некоторых моментов, так и есть.

Я оглядываю двор и вижу, как она хватает его за ворот рубахи и оттаскивает подальше от их дочери, которая все еще всхлипывает и выглядит озадачено. Со своего места я вижу, как она толкает его под навес и хорошенько его встряхивает, от чего он успокаивается на несколько секунд. Потом они принимаются спорить.

Не стану лгать, что мне не нравится наблюдать за их стычками. Есть какое-то скрытое удовольствие в роли свидетеля того, как они бьются друг с другом из-за каких-то абсолютно нелепых вещей, но есть в этом и кое-что еще… Их ссоры — это так... нормально. Именно так, полагаю, и ругаются обычные пары, которым приходится каждый день разгребать дерьмо друг друга. И, кажется, меня прямо захватывает зрелище чего-то, что так похоже на совершенно нормальную жизнь.

— О мой... — начинает Эффи.

— Поверь мне, ты не захочешь наблюдать за дальнейшим развитием событий, — фыркаю я, разворачивая свой стул.

— О чем это ты? Почему?

— Потому что мой нелегкий опыт жизни в качестве их соседа подсказывает мне, что одно неминуемо приводит к другому, и после ссоры они.... Не знаю. Может, они так с его приступами справляются, я не спрашивал.

Несколько мгновений она молча моргает, и тут ее осеняет.

— Ох. Ох-х-х-х-х-. Что же. Это... едва ли... пристойно. Особенно на улице. Им бы стоило задуматься о гигиене.

— Ну, они явно не собираются трахаться под навесом, около которого толпа народу, но им еще крупно повезло, что у них пока не десять детей, вот что я пытаюсь сказать, — завершаю я свою мысль и поднимаюсь на ноги.

Эффи даже не пытается последовать за мной. Она весь день тут бездельничала, лежа на покрывале, и вставать она явно не намерена.

— Куда ты собрался? — косится она на меня.

— Хочу увидеться с моей девочкой, — бубню я.

Но стоит мне сделать всего лишь шаг, как поблизости как из ниоткуда появляется Флетчер и тут же бросается мне под ноги. Я спотыкаюсь о него и кубарем лечу на траву. Эффи хихикает.

— Смотри! — он трясет чем-то прямо у моего лица — так близко, что я даже не могу толком разглядеть, что это такое. Я сажусь, и он слегка отступает, чтобы я мог получше разглядеть этот объект. Я бы предпочел этого вообще не видеть.

— Малой, убери-ка эту лягушку от моей физиономии.

Но он даже и не пытается, наоборот, принимается ей размахивать.

— Эта самая здоровая! Я ее нашел! — чувствую, как капельки воды падают на мою рубашку и руки.

— Проклятый ребенок, да она на меня мочится.

Чертенок ехидно ухмыляется, и где-то позади себя я слышу, как голос Эффи делает мне выволочку за брань в присутствии пятилетнего ребенка.

— Иди покажи её Эффи, — бормочу я, поднимаясь с земли. — Она обожает лягушек.

Когда я уже заворачиваю за угол, до меня доносится пронзительный и тонкий женский визг, и я уже сам не могу удержаться от ухмылки.

Малышку я нахожу сидящей на крылечке ее дома, и яростно малюющей что-то на листке бумаги — свободной рукой она при этом поглаживает кота. Она морщит нос и всхлипывает каждые пару секунд.

— Что с тобой, светлячок? — спрашиваю я, а она поворачивается так, что я не могу разглядеть ее рисунок. Потревоженный кот спрыгивает с крыльца и испаряется.

— Я ненавижу Джаспера Хоторна, — хмурится она, еще плотнее прижимая к себе листок бумаги.

— Что он натворил на этот раз? — спрашиваю, устраиваясь возле нее. Этот деятель не впервые доставляет ей неприятности. Когда они были помладше, он частенько кидался чем-то ей в лицо, а она регулярно вцеплялась ему в волосы. Однажды я обнаружил ее плачущей во дворе под деревом, на котором сидел Джаспер — она весь день пыталась уговорить его положить птенчика обратно в гнездо, а он в ответ лишь швырял в нее орехами. В прошлом году он умудрился связать за лапки всех моих гусей. Когда она обнаружила свое гусиное семейство галдящим и клюющим друг друга в попытке освободиться, она поставила парню фонарь под глазом.

Как бы мне ни хотелось так думать, но я все же сомневаюсь, что паренек хотел таким образом обидеть её или кого-нибудь еще. Каждый раз, когда я его вижу, он смеется, и ему, похоже, просто нравится внимание, даже негативное. Например, он просит свою сестру забраться по стене дома и кидаться в него оттуда чем-нибудь, чтобы он мог от этого уворачиваться. Когда она соглашается, и он неизбежно получает в лоб, это его только заводит. Похоже, у него такое вот извращенное чувство юмора в сочетании с полной нечувствительностью к боли — эмоциональной и физической.

Просто он сам по себе очень странный ребенок. Весь в свою мамашу на самом деле. Но Хоуп пока еще слишком мала, чтобы оценить их чувство юмора, а Джаспер, думаю, еще просто не понимает, какой же он пока что изрядный кусок дерьма.

Я готов ему это доходчиво объяснить.

Девочка какое-то время просто молчит, просто не отрывает взгляда от рисунка и покусывает нижнюю губу. На ее запыленных щеках — они у нее почти всегда такие — заметны дорожки от высохших слез.

Я тоже ничего не говорю. Вообще не уверен, что мне пристало здесь находиться.

— Он назвал меня нехорошими словами.

— Ну, он идиот. На всем белом свете не найдется нехороших слов, которые бы к тебе подходили.

— Он назвал меня «крошкой-луной», — она буквально выплевывает это словосочетание, и я трясу головой в полном замешательстве. Это определенно очень глупо, я только не понимаю, что в этом такого обидного.

Она вздыхает, будто это вполне очевидно.

— Ну, знаешь, потому что у меня круглая голова и светлое лицо — как у луны. Он сказал, что я, наверное, оттуда.

Не успеваю я ответить, как она продолжает, швырнув свой рисунок на землю:

— Почему я просто не похожа на всех остальных?

Вот оно что.

— Никто не похож на всех остальных, светлячок, — говорю я и пытаюсь шутить. — А ты же собиралась стать художницей, ты должна была и сама подмечать такие вещи…

— Но он ведь прав. Я ни на кого не похожа, даже на Флетчера. Я бы хотела выглядеть как мама.

Не знаю даже как объяснить ей такие вот вещи. В ее мире больше нет места для некоторых прежних понятий. В моем же мире ее бледная кожа означала привилегии и заметный налет благополучия и власти, присущих ее обладателям по праву рождения. Ведь не считая ее темных волос, она выглядит так, как Торговцы. У нее такое же телосложение как у бабушки по отцовской линии, нос — как у ее дяди, и овал лица как у тети. А то, что она больше ни на кого не похожа, объясняется тем, что все они мертвы.

Но я могу проследить историю ее родителей в каждом ее движении и каждом сказанном слове. Когда она плачет — она похожа на девчонку, а когда лжет — на малыша. У нее материнская манера хмуриться и отцовский смех. Она так же дружелюбна, как бывает ее отец в светлые свои моменты, но с налетом очаровательной неуклюжести — ведь она выросла, наблюдая за тем, как взаимодействует со всеми ее мать.

Она вовсе не чертов изгой. Нет никого, кто бы был настолько плоть от плоти этого Дистрикта, как она. Но я не думаю, что тот мальчишка вообще имел все это ввиду. Он же живет во Втором. И ничего не смыслит в Шлаке и Торговцах и не знает о напряженности, что была между ними, хотя девочке о ней известно. Он просто докучный мальчишка, который дразнится лишь бы дразниться.

К сожалению, полагаю, он подметил при этом кое-что, что действительно задело нашу девочку.

— Мама похожа на многих, — продолжает она сиротливо. — И она такая красавица, никто не назовет ее «крошка-луна».

Полагаю, другие маленькие детки считают ее маму не красивее черта, ну то, что ее дочь считает маму при этом обычной и похожей на других — было бы даже забавно, не разговаривай мы об этом в таком контексте.

— Светлячок, если тебя и можно как назвать, то только «лучиком света». Пройдет не так уж много лет, и Джаспер Хоторн станет сходить по тебе с ума и локти кусать, что называл тебя как-то иначе.

Стоило мне сказать это, и я об этом уже жалею. Я могу только надеяться, что когда парень подрастет, он просто оставит мою девочку в покое.

— Ты понятия не имеешь, как это бывает, — протестует она. — Ты же старый.

Я лишь фыркаю.

— Ты думаешь, старых людей никогда не дразнят? Да меня и сейчас довольно часто называют «старым пьяницей». А ведь я существенно старше восьми лет от роду.

От моих слов она, мне кажется, вот-вот снова расплачется. Неверную я, видно, выбрал тактику.

— Я просто хочу сказать, что не надо обращаться внимание на тех, кто говорит что-то плохое, — я прочищаю глотку. — Ты резве хочешь дружить с этим парнем?

— Нет, — девочка заметно сглатывает.

— А почему нет?

— Потому что он обзывается. И играет очень грубо. И гоняется за мной, даже когда я прошу, чтобы он прекратил. И ужасно злит папочку.

— Так почему же тебя волнует, что он там говорит? Мне вот сразу ясно, что он просто идиот.

Сначала она мне ничего не отвечает. Она поднимает рисунок и прижимает его к груди, взгляд же ее уперт в колени.

В конце концов, она произносит:

— Просто, может, они все так считают.

— Кто это они? — задаю я наводящий вопрос, чувствуя себя как полный дурак, но уже не в силах отступиться.

— Все остальные ребята. Может быть… может, они все думают, что я смешно выгляжу, но только Джаспер осмелился сказать это вслух.

— Ты правда думаешь, что твои друзья могут так считать? — надеюсь, когда она вырастет, она не будет думать о старом Хэймитче и моих наводящих вопросах с тем же отвращением, с которым я их сейчас задаю.

— Может, они так и думают про себя, но просто не говорят, чтобы было с кем играть, чтобы была компания.

Ладно, может, так и есть. Полагаю, все возможно.

Вот в чем суть нашей проблемы. Как доказать ей, что люди в основе своей хорошие, что они не хотят причинить ей вреда, использовать ее или кого-нибудь еще. Не знаю даже, отчего это вообще меня волнует. Как я дошел до жизни такой: сначала просыпаться каждую ночь в холодном поту от страха, что ее выберут на Жатве, а теперь вот еще и сидеть с ней на крыльце и страдать оттого, что кто-то думает, что она выглядит странно?

Самое смешное, что это очень даже много для меня значит. Переживания, которые показались бы смешными на фоне тех смертельно опасных ситуаций, с которыми я всю жизнь имел дело, сейчас уже не кажутся смешными только оттого, что когда-то давно людям случалось гибнуть. Мысли о том, что она плачет — не важно, по какому поводу, достаточно, чтобы я лишился сна.

И я так ужасно плохо сплю, напуганный до чертиков, что она может попасть на Игры, хотя реальность красноречиво говорит об обратном.

— А ты-то что думаешь? — вот все что мне удается выдавить…

Ее нижняя губа начинает трястись, и она почти задыхается:

— Да! Я и правда выгляжу смешно!

— Во-первых, ничего подобного, и я больше не желаю от тебя этого больше слышать. А во-вторых, я вообще не об этом спрашивал. Я хотел спросить: ты-то считаешь, что твои друзья смешно выглядят?

— Ну… нет… но они-то на меня не похожи.

— Так значит они выглядят одинаково? — с притоком к нам людей из Тринадцатого и других Дистриктов, понятия «вылитый обитатель Шлака» больше не существует. Большинство детишек по цвету кожи гораздо ее темнее, и у многих темные волосы, но в целом разнообразие довольно велико.

— Нет. У них разный цвет волос и всего прочего, но я самая бледная, и у меня самая круглая голова.

— А ты решаешь, кто тебе нравится, а кто нет по тому, как человек выглядит? По цвету кожи и форме головы?

— Нет! — она трясет отрицательно головой, расстроенная, что я мог даже предположить такое.

— Таким образом, ты никогда и не думаешь об этом, когда ты думаешь о них?

— Нет!

— Тогда что заставляет тебя думать, что они таким образом думают о тебе?

— Ну… Джаспер так и делает… — замешкавшись, отвечает она.

— А Джаспер твой друг?

— Нет, — ее косы стегают воздух, так ясно она мотает головой.

— Тогда, светлячок, я вообще не вижу логики…

— Просто мне от этого так грустно! — заливается слезами она.

И я ее обнимаю, хотя я и не уверен, приемлемо ли обнимать детей, когда им уже перевалило за пять лет. Она плачет, а я, черт побери, понять не могу, почему это так ее заботит, потому что она уже сейчас очаровательна, а в будущем обещает стать настоящей красавицей. Но ведь я стар и был рядом с ней всю ее жизнь, так что я знаю, что бы я ей ни сказал, она сейчас не станет меня слушать.

— Это нормально, что тебе грустно, — говорю я. Не знаю, что еще тут скажешь. Надеюсь, что, когда она вырастет, она не начнет меня за это ненавидеть.

Она отстраняется и глядит на меня большими глазами, полными слез.

— Это правда нормально? Мамочка говорила… говорила, что я должна просто не обращать на него внимания и не должна расстраиваться.

— Это тоже правильно. Но если уж тебе грустно, то тебе грустно. И нет смысла страдать из-за того, что ты страдаешь.

— Ладно, — вот и все, что она говорит, но она тесно ко мне прижимается и не хочет меня отпускать. И я прижимаю ее к себе, пока она мочит слезами мою рубашку. Что еще я могу сделать?

— Хоуп? — с заднего двора раздается голосок другой маленькой девочки. Не знаю точно, кто это может быть, тут развелось столько чертовых детишек, что разве всех по голосу упомнишь. — Где ты?

— Я здесь, — откликается она, и голос ее ломается. Она тихонько кашляет, пытаясь это скрыть.

Голос становится громче и его обладательница — кем бы она ни была — идет к нам вокруг дома:

— Мы собираемся играть в прятки на Луговине. Хочешь с нами?

И в этот момент поток ее слез останавливается, как будто закрутили вентиль.

— Я сейчас! — кричит она, практически мне в ухо.

Она спрыгивает со ступенек и бежит обратно к людям, оставляя меня сидящим на веранде с одним лишь ее рисунком у моих ног. Я поднимаю его и, стоит мне увидеть что там, я принимаюсь смеяться так сильно, что захожусь в приступе мучительного кашля. Когда он, наконец, стихает, я встаю, складываю рисунок и кладу его в карман.

Я непременно должен показать это малышу.

Его я нахожу в кухне, где он яростно набрасывается на большой круглый ком теста. У него на лбу выступили капли пота. Ясно, что, увидев Хоуп в расстроенных чувствах, он оказался на грани приступа, и что он пытается успокоиться. Возле него стоит Ник, судя по виду которого, кто-то просто взял и растоптал его сердце. Что, видимо, и впрямь недалеко от истины.

— Я просто… не знаю, Пит, — говорит он сокрушенно. Теперь, когда он вполне повзрослел, он оказался довольно красив. Так же, как был его отец, хотя он и выглядит пока полным придурком из-за подернутого поволокой, влюбленного взгляда, что он нацепил прямо сейчас. Не хочу слышать ничего о его дурацких порывах. Правда, мне сейчас вовсе не до душевных терзаний парнишки двадцати одного году от роду. Я сам в его годы уже так реально настрадался, что для меня, что бы он сейчас ни сказал, все будет звучать нелепо.

Странно, но всего десять минут назад я вовсе так не думал, когда выслушивал и утешал девочку, плакавшую оттого, что ее дразнят.

Малыш же явно успевает слушать Ника очень внимательно, не переставая при этом яростно месить тесто. За тем же кухонным столом сидит и Алдер, и увлеченно решает какое-то уравнение или еще что-то заумное. Он, кажется, ничего говорить не собирается — и почему же я не удивлен?

— Она просто… она не понимает! Я люблю ее, — выкрикивает Ник.

— Кого любишь? — спрашиваю я, удивленный, что дела у него идут столь прискорбным образом. Он симпатичный, обеспеченный парень — при этом сын знаменитости. Казалось бы, у такого, как он, не должно быть проблем с привлечением женского внимания к своей особе.

— Мою тетю Пози, — говорит Алдер пренебрежительно.

Я поворачиваюсь, чтобы взглянуть на Ника, который прислонился к столу, являя собой картину чистого страдания.

— Может быть, ты этого и не заметил, но она на семь лет тебя старше, — кто-нибудь более совершенный, чем я, возможно, и смог бы промолчать, но я чертовски точно все равно не смог бы удержать рот на замке. Меня не так-то легко удивить, но то, что сын Финника Одэйра влюблен в сестру Гейла Хоторна — одна из самых смехотворных вещей, которые мне доводилось в жизни слышать. Ведь она же ему подгузники в младенчестве меняла.

Я так ему и говорю, и он покрывается таким роскошным румянцем, который мог бы поспорить со знатным румянцем самого Пита.

— Хэймитч, полегче, — говорит мне малыш, пытаясь удержаться от усмешки, бросает тесто в миску и чем-то его сверху обсыпает. Наверное, мне бы стоило его послушать… Ник и так пережил достаточно, ведь он же рос без отца. Без очень-очень знаменитого, героического отца. Могу себе представить, как это было нелегко видеть, как твоему отцу воздвигают памятники в Четвертом, где живет Ник.

Так что я затыкаюсь и достаю пиво из холодильника. Потом я усаживаюсь за стол, потому что даже если мне придется помолчать, послушать, что тут твориться, все равно интересно.

— Если собираешься остаться, — говорит Пит, — займись чем-нибудь полезным.

— Да я как-то не разбираюсь в выпечке, малыш. Вообще.

— Вот. Возьми это, — он сует мне в руки миску, — это мука и масло. Возьми вилку и смешай. Не так, чтобы совсем, просто, чтобы получились хлопья, чтобы ими можно было обсыпать сверху пирог для хрустящей корочки.

Понятия не имею, о чем он толкует, но, полагаю, я могу пойти ему навстречу. В любом случае, будет чем занять руки.

Ник уже открывает рот, чтобы продолжить излияния насчет своего разбитого сердца, когда открывается дверь и в нее шагает Рори.

— Там выпили уже все пиво, — бормочет он, кода все взгляды устремляются на него.

Ну, и как тут промолчишь?

— Ты очень вовремя, сынок! Тут как раз в разгаре буря эмоций, — я поднимаю свою бутылку пива в шутливом приветствии, одновременно ломая голову над тем, как превратить муку и масло в хлопья.

Ник явно пугается и быстренько мотает головой, пытаясь дать мне понять, чтобы я заткнулся.

— А в чем вообще дело? — спрашивает Рори.

— Ну, тут выяснилось, что присутствующий здесь мистер Одэйр влюблен в твою сестру, — на заднем плане Ник громко стонет. А Пит не может сдержать смех, но маскирует его кашлем.

Рори пожимает плечами и потом буркает что-то вроде:

— Да? Почему бы и нет?

— Ты не… ты не возражаешь что ли, Рори?

— Не-а. Она довольно хорошенькая, полагаю, — говорит он, направляясь к холодильнику.

— Она немного старше, Ник… — начинает малыш осторожно, одной рукой разбивая яйцо.

— И что? — резко перебивает Рори. — Думаю, люди могут найти счастье где угодно.

Нам остается только заткнуться. Никто не может поставить более жирную точку в такой дискуссии, чем парень, который уже двадцать три года к ряду оплакивает свою погибшую возлюбленную.

— Слушай, мне бы правда хотелось помочь, — Пит поворачивается к Нику, — но я не уверен, что правильно понял, что там у вас случилось.

Ник пытается еще раз рассказать все с начала, но все это сводится к всеобщему замешательству, когда Алдер, подперев рукой подбородок, весело излагает все сам.

— Несколько недель назад я обнаружил, что Пози и Лени Картрайт исчерпали свою романтическую связь. Видимо, он хочет перебраться в Капитолий, а она в переезде не заинтересована. Ей ближе перспектива завести семью, детей и все такое, а его явно привлекает жизнь в большом городе и всяческие развлечения, которые он может предложить. Вот они, как они сами и сказали, расстались.

— Правда? Разве они не были вместе, наверное, уже лет пять? — припоминает Пит, бросая другие ингредиенты еще в одну миску.

— Да, вроде того, — бормочет Рори себе в бороду.

— В любом случае, как только Ник узнал об этом, он тут же загорелся идеей, что его давняя тайная влюбленность может превратиться во что-то, — он дает паузу, чтобы что-то записать, — востребованное.

— И что? — я кашляю, стараясь не смеяться, поняв, к чему он клонит. Ник же выглядит так, будто готов сквозь землю провалиться.

— Он взял на себя смелость сочинить письмо. Оно было очень длинным и подробным, судя по наброску, который я обнаружил, и очень… слюнявым. Он его ей отослал и ждал, что она будет ждать его с мамой на перроне, когда он сюда приедет. А теперь он в диком отчаянии, потому что пока она на него даже не взглянула.

— Неужто ты и впрямь это сделал, — говорит Пит растерянно.

— Ну, да, — подтверждает Алдер, не отрываясь от своей математики.

— Твою же мать, малыш…

— Слушай! У меня нет отца, чтобы с ним советоваться, — выплевывает в ответ Ник. — Я знаю, он был потрясающе обаятелен, и все его обожали, но от этого я не научился свободнее разговаривать с женщинами! Я только с Пози и могу говорить. С ней мне так… просто. И у нее такая улыбка, которую я заметил сразу, как только вообще стал замечать, что девочки умеют улыбаться…

— Нам было по девять лет, — уточняет Алдер. — Это и тогда-то было утомительно, а сейчас — вообще невыносимо.

— Спасибо, — говорит Ник, полностью игнорируя этот подкол. — И она всегда была так добра и всегда так полна любви. И даже Лени был на пять лет ее старше! Вокруг нее никогда не было никого ее возраста. Они все без исключения погибли во время бомбардировки. Это так безумно с моей стороны думать, что она могла бы… может быть… хотеть…

И в этот момент мы все одновременно понимаем то, что сам Ник понял лишь секунду назад.

Высокий, Темноволосый и Отсутствующий собственной персоной входит в кухню, а следом за ним — Том, который явно сдерживает улыбку.

— Что тут происходит? — спрашивает Гейл, хотя лично мне ясно, что он уже и сам слышал достаточно.

— О, ничего! — отвечает Ник, нервно смеясь. — Просто болтаем! Болтаем и печем! — он хватает со стола миску с тестом, тянет у меня из рук вилку и начинает энергично перемешивать.

— Не трогай это! — шлепает его Пит по рукам. — Это должно подняться!

— Так мы тут просто… печем? — спрашивает Гейл и поначалу Ник даже вздыхает от облегчения.

Потом старый добрый Красавчик улыбается той самой улыбкой, которую теперь у него на лице не часто увидишь. Той самой, по которой девицы в Котле с ума сходили. Даже Оторва замирала с бутылкой ликера в руке, когда он так улыбался, и приходилось какое-то время ждать, пока она придет в себя и обратит внимание на покупателя.

— Печем и болтаем о том, как сильно ты влюблен в мою сестру?

Челюсть Ника заметно отвисает.

— Разве она для тебя не старовата? — добавляет Гейл довольно небрежно, учитывая, то он сам эту девочку вырастил, когда погиб их отец.

Коротышка поднимает голову от своей математики, и в его глазах мелькает столь нетипичный для него огонек.

— Пап, возраст в данном случае действительно не имеет большого значения, они оба в таком возрасте, что способны и к деторождению и к взаимодействию друг с другом.

— Сын, я не хочу обсуждать способность к деторождению моей сестры.

Алдер роняет карандаш, встает и пересекает комнату, продолжая говорить:

— Я просто говорю, что при наличии необходимого в таких случаях взаимного интереса, нет никаких преград для дальнейшего развития их отношений кроме некоторых социальных условностей.

— Ну, иногда и условности имеют значение, — Гейл уже практически рычит. Отец и сын стоят так близко друг к другу, что чуть не сталкиваются лбами. Ведь они теперь одного роста, хоть Алдер и выглядит как странноватая версия Джоанны мужского пола. Полагаю, ему такое сходство вовсе не мешает.

— Я с такими не знаком, — говорит он прямо.

— Гейл, возьми-ка, — Пит посылает ему по стол миску в попытке его отвлечь, — взбей-ка этот крем.

Гейл берет миску и принимается неожиданно энергично работать запястьем, так что даже зависть берет. Я смотрю на масло и муку перед собой, которые пока представляют собой некую твердую, густую массу, а вовсе не хлопья, и выцепляю свою вилку из теста, на которое так неосторожно покусился Ник.

— И что? — говорит Гейл пренебрежительно, не бросая работы. — Ты слегка втрескался в мою сестру? Тоже мне, большое дело. Она хорошенькая. Когда я навещал ее во время её учебы в Пединституте, в нее половина сокурсников были влюблены. Они как-то с этим справились. И тебе тоже придется.

— Прошу прощения, мистер Хоторн, но для меня это больше чем легкая влюбленность, — отвечает Ник.

Надо отдать должное его смелости. Я не много знаю людей в нашей стране, которые готовы открыто возражать Сенатору Гейлу Хоторну.

Но вместо того, чтобы разозлится, Красавчик только смеется.

— И поэтом ты одиннадцать лет так тщательно скрывал свое большое чувство?

Пит громко бросает на стол свою деревянную ложку.

— Гейл, не надо принижать его переживаний.

— Я просто говорю, что раз он испытывает что-то к девушке, он должен был в этом признаться уже давным-давно.

— Когда? До того, как она стала встречаться с Ленни? Пять лет назад? Когда ему было пятнадцать?

Гейл не сразу находится, что на это ответить, но бросает на Пита ледяной, древний как мир взгляд.

— Я просто говорю, что, возможно, долго скрываемым детским влюбленностям порой придают слишком большое значение, — в итоге поясняет он.

Неожиданно все присутствующие остро ощущают себя так, будто перенеслись куда-то еще.

— Ты сейчас говоришь уже не о Нике, правда ведь? Я думал, мы с этим покончили.

— Мы с этим покончили. Но от этого мои слова не стали менее правдивы, — Они наклоняются над столом, пристально глядя друг на друга. Стоит на них взглянуть, и становится ясно, как нелепы на самом деле эти разборки. У Гейла волосы уже припорошила седина, а у Пита волосы надо лбом уже начали медленно, но неуклонно редеть. Припоминая, как в его возрасте выглядел его отец, я могу удивляться, что он до сих пор еще не облысел. И вот они цапаются. На кухне. По поводу девушек. Гейл продолжает ожесточенно взбивать крем, а малыш достал комок теста из миски и колотит его так, что грохочет столешница.

— Ну… раз стало ясно, что мы говорим теперь уже вовсе не о том, о чем я начал говорить… — встревает Ник, но затыкается, когда они оба буравят его глазами.

— Гейл, остынь уже, черт возьми, и возьми выпей пива, — бормочет недовольный Рори, со стуком водружая бутылку на стол перед братом.

На минуты воцаряется полнейшее молчание. Можно услышать, как скрипит, царапая по бумаге, карандаш Алдера.

Затем Гейл смеется, открывает бутылку прямо о край стола и явно отпускает ситуацию.

Еще минуты через три атмосфера на кухне уже существенно теплее. Былые соперники позабыли о разногласиях и принялись кидаться комочками тестами в мишени, развешанные Томом по всей кухне. Алдер пытается объяснить суть математических упражнений своему дяде, который, кажется, сейчас охотнее бы согласился, чтобы ему повырывали ногти. А Ник бросает долгие тоскливые взгляды в окно на дом Хэйзелл.

— А где все остальные? — спрашивает Том, издает громкую отрыжку и хихикает сам над собой. Хотя он сам и варит это пиво, оно ему явно идет не впрок.

— Да наверняка погрязли в разных бабьих штучках, — буркает Рори. Он говорит немного больше, когда ему случается выпить. При этом я не берусь утверждать, что даже тогда он разговорчив.

— Ну, я не знаю за Джоанной склонности к бабьим штучкам, — замечает Гейл.

— Определенно что-то из них у нее все-таки должно быть, раз уж у вас с ней трое детей, — смеюсь я.

— Ты понял, что я имел в виду.

— Да ладно, они наверняка болтают о садоводстве или о чем-то в этом роде, — замечает Ник, усилием воли отстраняясь от заднего окна и падая в кресло.

Но громкий рев, который мы слышим, совсем не похож на болтовню о садоводстве, и он заставляет всех нас быстренько припасть к окну.

Остальные женщины куда-то попрятались, но нам видны Китнисс, стоящая с луком за плечами, и Джоанна, которая прислонилась к дереву и истерически хохочет, прикладываясь время от времени к горлышку винной бутылки. Возле них, подогнув под себя ноги, сидит Энни — ее бокал с вином стоит на земле, а сама она плетет длинную цветочную гирлянду. Картина довольно привычная.

Точнее, она была бы такой, если бы рядом не стояла Эффи, неловко сжимающая топор, и, очевидно, приготовившись швырнуть им в стену сарая.

Джоанна принимается голосить что-то в ее поддержку.

Добром это не кончится.

— Ух ты! — выдыхает Пит, после того, как мы насладились зрелищем дрожащей в стене рукоятки топора. — Вот уж бы в жизни не подумал, что у Эффи такая твердая рука.

— О, ей есть чем удивить, малыш, — говорю я, и у всех вытягиваются физиономии.

— Ну… Надеюсь, ты не очень дорожил этим сараем, — вздыхает Гейл, — Потому что, Джоанна, кажется, готова порубить его в щепки.

— И часто она этим занимается? — хмыкает Рори под аккомпанемент громких возгласов и треска древесины, доносящихся снаружи.

— Когда у нее бывает определённое настроение, то да.

Том тихонько хихикает, к нему присоединяется малыш. И уже через пару секунд вся кухонная компания заливается шумным смехом, не исключая Алдера, который обменивается с отцом многозначительными взглядами — как будто все помнят о чем-то очень специфическом.

Когда смех, наконец, стихает, дверь открывается, и к нам вламывается Вик.

— Я что опять пропустил мальчишечьи увеселения? — он вздыхает и поправляет очки. Не дождавшись ответа, он фыркает. — Ну, конечно, пропустил. Вечно меня не бывает, когда все так тусуются. Может, все-таки позовете меня в следующий раз? Правда, разве я о многом прошу — просто хочу побыть со всеми хотя бы разок.

Примерно через час малыш каким-то образом умудряется создать из бестолково смешанных мной муки и сливочного масла аппетитный пирог с хрустящей корочкой — она украшена вишнями и покрыта кремом, который Красавчик взбил самостоятельно от и до.

Сарай превратился в кучу бесформенных деревяшек, и девчонка планомерно скармливает его обломки огню. Когда малыш не нее смотрит, подняв брови, она только пожимает плечами и говорит, что он так и так скоро собирался рухнуть.

Энни навеселе, а Джоанна так просто в стельку — и они, привалившись друг к другу, травят самые смешные байки о Финнике, которые мне доводилось слышать. Ник от имени своего покойного отца густо покрывается румянцем, может быть, еще и потому, что Пози наконец появилась как из ниоткуда, и злобно пялится на зефирку, которую она поджаривает над костром. А так как зефирка явно ни в чем не виновата, ясно, что злится она на что-то другое.

Флетчер и другие малыши устроили бои в грязи, за которыми Хэйзелл и Рут Эвердин наблюдают со смущенным интересом, а Эффи — так просто с ужасом. Я допиваю свое пиво и откидываюсь в кресле, набравшись, наконец, достаточно, чтобы расслабиться.

Я уже наполовину сплю, когда слышу, как какой-то мальчик икает, всхлипывает и что-то мямлит. Слова разобрать трудно, как и понять, кто же именно говорит, но, кажется, он рассказывает какую-то безумную историю о падении с горы.

Слышу, как вскрикивает девчонка, а малыш подскакивает на ноги, как раз, когда я открываю глаза — он бежит через двор и падает на колени возле своей дочери, слабое тело которой поддерживает никто иной как Джаспер Хоторн.

— Что произошло? — орет он, мягко касаясь ее окровавленного колена.

Джаспер ее отпускает и уносится прочь. Почти сразу же он присоединяется к Флетчеру и прочим мелким детям в их грязевой битве. А я поворачиваюсь назад.

Хоуп, икая, произносит:

— Я уп-уп-упала.

— Откуда ты упала? — интересуется малыш осторожно, но я-то знаю, что в душе он уже подозревает, что ее толкнули.

— Я сп-споткнулась о ска-калу, когда мы играли, — выдавливает она сквозь слезы. — Дж-Джаспер прин-н-нес меня домой, чтобы больше н-н-никто н-не видел, как я п-п-плачу.

— Правда? — тупо уставился на нее малыш.

Она кивает.

— Хорошо, изюминка, давай твоя бабушка посмотрит твою ногу.

Через несколько часов я обнаруживаю, что сижу у огня вместе с малышом и девчонкой. Все остальные уже давно уснули, но они по некоторым причинам все еще бодрствуют даже после того, как уложили детей. Они думают, что и я сплю, так что говорят они свободно, и главная тема их беседы все еще Джаспер Хоторн.

— Я не понимаю, — говорит малыш, наверное, уже раз в пятидесятый. — То есть сначала он самый противный мальчишка на всем белом свете, а потом он вдруг провожает ее домой и рассказывает ей истории.

Девчонка тихонько смеется.

— Думаю, она ему нравится.

— О чем ты вообще говоришь? Почти при каждой их встрече он ее доводит до слез!

— Ему десять, Пит, — смеется она еще сильнее. — Он еще не знает, что творит.

— Ну, я так не был таким, когда мне было десять, — бормочет он.

— Никто не был таким, как ты, когда ему было десять, — говорит она невозмутимо. Он слегка ворчит, а потом я слышу, как они целуются.

— Ради бога, может человек поспать без того, чтобы вы тут друг друга лапали? — ворчу я.

— Заткнись, Хэймитч, — гневно вскипает девчонка.

Я думаю, мне в любом случае уже пора, так что я кладу руки на бедра и пытаюсь встать. И тут я чувствую шорох бумаги у себя в кармане и припоминаю, что я хотел сказать Питу чуть раньше.

— Кстати, малыш, — бросаю я ему. — Я думаю, твоя жена была права насчет этого парнишки. Может быть, тебе пора начать это планировать…

Уже направляясь к себе домой, я слышу, как девчонка говорит:

— Постой-ка… Она что, нарисовала, как ты запекаешь Джаспера внутри пирога?

— Почему ты не женишься на Эффи? — спрашивает она меня, ее голова покрыта гнилостной, мертвой плотью, какая бывает от страшных ожогов. Она глядит на меня пустыми глазницами. Чернильная тьма течет изо рта, обвивается вокруг моих ног и тянет меня вниз, вниз в чертову черную дыру.

Я знаю, все они здесь. Я ощущаю их присутствие, хотя и не могу их видеть. Они шепчут, хихикают и рыдают. В воздухе витает запах крови, он впивается мне в ноздри. Мои руки и ноги стали от крови скользкими. И лучше всего я различаю булькающие звуки, которые издавала Мэйсили, когда умирала. Я знаю эти звуки наизусть, потом что лишь их я и слышу, когда вокруг становится тихо.

Потом дно подо мной проваливается, и я начинаю падать, и, в конце концов, оказываюсь в холодной комнате в Капитолии. В тюремной камере, весьма невзрачной, но забыть ее я не смогу никогда. В углу камеры валяется куча тряпья, которая при ближайшем рассмотрении оказывается женщиной, с мертвыми глазами, съежившейся у стены. Пол покрыт кровью и грязью. А на плитках видны кривые подтеки в местах, где крови было больше всего.

Ногти на ее дрожащих руках разорваны в клочья.

— Эффи? — зову я, так как это должна быть она.

Она вскидывает глаза, но вместе Эффи я вижу ее.

Тэнси.

Ее рот открыт в безмолвном крике, но в воздухе слышны лишь звуки хлопающих крыльев, как будто эти чертовы птицы вылетают из ее губ и наполняют комнату. Они приземляются на мою кожу, клюют мне глаза и хотят добраться до горла. Я их стряхиваю, но они не исчезают. Мне не сбежать. Они везде. Я не могу дышать.

Мэйсили вновь умирает, а где-то кричит Эффи, но все, что я могу видеть — те полные ужаса серые глаза, в которых отражаются языки пламени.

Я просыпаюсь и сразу хлопаюсь головой об пол, что делает мое похмелье в миллион раз хуже. Я сплю в своей гостиной в компании бутылки белого ликера уже несколько дней. С тех самых пор, как малышка спросила меня об Эффи.

Она старалась сделать это деликатно, полагаю. Но десятилетняя девочка не настолько подкована, чтобы исхитриться и незаметно выяснить — почему кто-то десятилетиями спит исключительно с одной женщиной, но не надевает ей на палец кольцо.

Не то, чтобы ей были известные практические аспекты этого дела.

Благодарить за то, что у нас возникла эта тема, надо бы Ника и Пози — у них в конце месяца намечается свадьба, на которой будут смешаны традиции Четвертого и Двенадцатого. Хоуп никогда не была такой уж охочей до свадеб, но, когда я пришел в понедельник к ним на ужин, она уже успела замучить свою мать расспросами обо всех известных ей парах: как они познакомились и когда поженились. Ей было просто любопытно, наверное. Но, как бы там ни было, стоило ей увидеть меня, как шестеренки у нее в голове усиленно завращались.

Мы уже наполовину съели ужин, когда она набралась смелости задать мне вопрос, нервно теребя одну из своих косичек и рисуя вилкой узоры на своем картофельном пюре.

— Х-хэймитч? — начинает она.

— Да? — ответил я с набитым олениной ртом.

Она посмотрела в свою тарелку, а потом вновь на меня, прежде чем бросить эту бомбу.

Хоть я и подозревал, что произойдет, но я все же подавился, когда она заговорила.

Ее мать ожесточенно застучала меня по спине, видно, давая мне понять, что колотить меня ей нравится, и я услышал, как Флетчер сказал:

— Потому что Хэймитч умный. Он знает, что девчонки тупые.

Хоть этот паренек и является более смуглой, сероглазой версией своего отца, он максимально далеко ушел от него в плане отношения к слабому полу. По мнению Флетчера Мелларка, девчонки — это настоящая зараза, которой дозволено существовать люди потому, что люди вроде его матери тоже входят в их число. Он чертовски точно ни в кого не влюблялся в возрасте пяти лет. Он вел себя в этом возрасте так, как будто девчонки вообще не существовали.

Пока я выпиваю полный стакан воды, я слежу за тем, как они препираются.

— Девочки не тупые, Флетчер. Мы такие же, как мальчики. Посмотри на маму! Она может пойти в лес и добыть там еду. Папа так не может.

Пит издает жалобный звук в знак протеста, который рождает ухмылку на лице его жены.

— Я слишком мирный, чтобы убивать живых существ, — говорит он с таким благородным превосходством, которое положительно невыносимо. — Я создаю, а не разрушаю.

— Мама говорит, что ты слишком шумишь, — говорит Флетчер, дожевывая салат из одуванчиков.

Малыш трясет головой.

— Тогда тебя дезинформировали. Я шумлю специально. Не хочу позволять животным думать, что они одержали надо мной верх.

Китнисс закатывает глаза.

— То, что ты охотишься, не значит, что ты самый тихий, Флетчер, — раздражается малышка. — Мама всегда говорит, что я из нас самая тихая, но я ни разу никого не убила.

— Да, — фыркает Флетчер, — потому что цветы никогда не умирают.

— Я их использую, чтобы лечить животных! — шипит Хоуп. — Мне бабушка объяснила, как это надо делать!

— Ладно, вы оба, прекратите, — говорит девчонка и добавляет: — Хоуп, тебе нужно съесть свою порцию оленины.

Повисает тяжелая пауза, и малыш смотрит на нее умоляюще, как бы желая предотвратить грядущую катастрофу.

— Нет, — отвечает Хоуп, стараясь быть твердой, но легкая дрожь в ее голове выдает то, насколько она нервничает.

Китнисс медленно кладет на стол свою вилку.

— Прости, что? — говорит она вопросительно, наклоняя голову в сторону и явно начиная злиться.

К этому давно уже все шло. Моя гостиная уже была вся заставлена клетками с белками, лисами и даже несколькими мышами, которых малышка пыталась, и даже порой успешно обратно вылечить. Когда у ее кошки появились котята, она не позволяла родителям их раздать без того, чтобы не поговорить с каждым из потенциальных хозяев и убедиться, что он будет достойно обращаться со своим питомцем. Потом она настояла, чтобы бабушка перед отъездом домой показала ей, как надо делать определённую операцию, чтобы в Дистрикте не расплодились нежелательные кошачьи элементы.

— Я теперь вегетарианка, — говорит она с гордым и одновременно испуганным видом. — Я не ем ничего, у чего есть лицо.

Флетчер наклоняется к ее тарелке и вилкой рисует улыбочку на ее картофельном пюре.

— Думаю, теперь ты не можешь это есть, — хихикает он.

Хоуп его игнорирует, слишком обеспокоенная реакцией своей матери, чтобы еще и пикироваться с братом.

— Ты хочешь сказать, что не будешь есть хорошую еду, здоровую еду, ради которой я провела в лесу целый день, стараясь добыть ее для тебя, только потому, что она приготовлена из зверей? — спрашивает Китнисс мрачно. Малыш наклоняется через стол и берет ее за руку, но я знаю только один способ, которым действительно можно поправить ситуацию.

— Ты вроде задала мне вопрос, светлячок? — меняю я тему разговора, от чего девчонка раздраженно поедает меня глазами, малыш смотрит удивленно, а их дочь — с нескрываемыми благодарностью и облегчением.

— Ох! Да, я… — начинает она неловко. То, как я сперва на этот вопрос отреагировал, конечно, дало присутствующим понять, что я не умираю от нетерпения, чтобы ответить, и она об этом, конечно, тоже знает, — я просто хотела знать, собираетесь ли вы с Эффи пожениться.

— Вообще без шансов, черт возьми, — говорю я, отправляя себе в рот еще один кусок оленины и отчаянно мечтая о выпивке. Малыш издает звук, явно не одобряя мою манеру выражаться, но он ничего не говорит, так как знает — если что, я просто уйду.

— Почему же нет? — любопытство разбирает теперь и Флетчера. — Я видел, как ты ее целовал — говорит он, морща нос, — ну и…

Малыш его перебивает.

— Флетчер, очень невежливо спрашивать кого-то о таких вещах. Твоего вопроса это тоже касается, Хоуп. Чужая личная — не ваше дело.

— Никогда, — добавляет девчонка тоном, с которым никто не смеет не соглашаться.

В тот же вечер, после того как мне пришлось выслушать долгий спор между девчонкой и ее дочерью на тему поедания мяса, и потом, когда дети отправились спать, еще один — на тему шуточек малыша об «убийстве невинных животных», я, наконец, могу спокойно посидеть на своем крыльце и покормить гусей. Это один из тех вечеров, на самом деле паршивых вечеров, когда я смотрю, как они бьются друг с другом за еду. Иногда я коротаю так время, чтобы увидеть, чем в итоге дело кончится. Отнюдь не всегда побеждает сильнейший, и бывает интересно посмотреть, который на самом деле окажется первым. Я пытаюсь систематизировать информацию, собираясь ее применить на следующих Играх, прежде чем всякий раз сам себя одергиваю. Потому что Игр больше не существует — и уже давно.

Мне хочется выпить. И на сей раз не пива. Я хочу чего-то крепкого и дарующего забвение.

Малышка уже так сильно выросла. Я вижу это в том, как она идет, в том, как она себя держит, и в том, что она начала интересоваться вопросами людских взаимоотношений. Вопросами обо мне. Она уже приближается к возрасту, который я ненавижу больше всего, возрасту, в котором они начинают понимать, что значит Жатва. Для них самих, для их семей и друзей. И как этот старый пьяница должен в этом участвовать.

В этом возрасте они начинают на тебя глядеть. Я с самого начала избегал детей, но после того, как им исполняется десять, они сами дают мне к этому все поводы. Я чувствовал на себе их взгляды, когда шел через школьный двор в Котлу. Я получал по затылку крепко слепленным снежком зимой. Комком грязи — весной и осенью. Гнилым яблочным огрызком — летом.

Иногда я был слишком пьян, чтобы заметить. Но сзади моей головы навсегда остался шрам на том месте, куда сын мясника угодил мне острой ледышкой и меня вырубил.

И вот ей стукнуло десять, и она принялась задавать мне обвиняющие вопросы. Поначалу они такими не казались, они казались вовсе не обвинительными, а просто любопытствующими. Но чем больше я о них размышлял, тем больше я осознавал — к чему все они ведут.

Десять. Возраст, когда они понимают, что я не просто бесполезный пьяница, я еще и бесполезный пьяница, который приносит горе людям, которые им не безразличны.

Ведь какого черта я не женился на Эффи?

Мы спали друг с другом долгие годы. Всегда на моей территории, и я никогда не просился делать это у нее. Не уверен, было ли мне все равно, или наоборот — слишком небезразлично. У меня была она, а у нее — я. Она заставляла меня смеяться. Ну, я смеялся от того, что она выходила из себя, но все-таки. Она была единственной оставшейся в живых, кроме Битти и куколки с топором, кто имел хоть какое-то понятие о том, что это такое — вести детей на заклание. Детей, которых тебе надо очень постараться возненавидеть (хотя тебе никогда это и не удается сделать), иначе каждый миг твоей жизни станет хуже смерти.

Есть миллион причин, почему брак никогда не стоял у нас на повестке дня. Мне было комфортно жить одному, следовать своим собственным правилам, приходить и уходить, когда мне вздумается. Мне не приходилось беспокоиться, что кто-то злится, если меня нет дома, или если я слишком нализался. Я мог лечь спать, где придется и когда придется. Мне не надо было непременно спать всю ночь. Мне не нужно было правильно питаться, или вообще питаться, если мне не хотелось есть.

Мне не приходилось делать вид, что все в порядке.

Эффи в любом случае позволяла мне жить со всем этим дерьмом. Она попускала мне все, даже когда оставалась здесь надолго. Как бы она не бахвалилась на словах, но на деле она мне уступала.

Но была одна вещь, которая отличала ее от меня. И отличала от Джо и Битти. И от девчонки и малыша. Да и вообще ото всех.

Ей платили за то, чтобы она вела детей на бойню. Она сама вызвалась, чтобы это делать, и потом смотреть, как они умирают.

— Вот почему, светлячок, — говорю я, швыряя камешки в гусей, — в аду ни у кого нет шансов.

Потом я направляюсь в город, стучусь в заднюю дверь самого презренного засранца, которого здесь знаю, и уношу от него домой целую охапку бутылок белого ликера.

И следующие два дня не отражаются в моей памяти ничем, кроме кошмаров.

А это самое паршивое. Кошмары всегда идут вслед за воспоминаниями.

* * *

Примерно через час мне удается отскрести себя от пола и притащиться на кухню. Я уже долгие годы не уходил в запой до такой степени. Все-таки в пятьдесят девять мне было делать это полегче, чем в шестьдесят шесть. Думаю, на этот раз я бухал дня два, но я не уверен. Дойдя до кухни, я вижу там три тарелки, каждая с едой на завтрак в разной степени разложения — каждая с запиской от малыша.

Я их не читаю, но беру в руки кусочек поджаренного хлеба, и тут входная дверь с шумом распахивается.

— Это нужно немедленно прекратить, — выплевывает, в буквальном смысле, Вик Хоторн. — Говорю тебе как друг и как твой фармацевт — тебе нужно срочно завязывать.

— Какого черта ты считаешь себя моим другом?— я откидываюсь на спинку стула, когда только что съеденный тост упорно просится обратно. — Или даже моим фармацевтом? Ты давал мне лекарство всего-то раз в жизни.

Вместо ответа он топает ко мне и с размаху заезжает мне в челюсть.

Я слишком пьян и слишком стар, чтобы сопротивляться, так что я просто валюсь плашмя на пол, громко клацнув зубами.

— Хэймитч Эбернати, мне дела нет, даже если ты мой злейший враг. Слишком много людей, которые мне дороги, считают тебя важной частью свой жизни, чтобы я мог позволить тебе упиться до смерти, — орет он, собирая полупустые бутылки белого ликера, разбросанные по кухне и бросая их в раковину, где они бьются.

С огромным усилием я поднимаюсь с чертова пола, на глазах у меня красная пелена. Он не так уж и сильно мне и врезал, а сейчас держит руку под струей холодной воды, и я на него бросаюсь. Но он все-таки проворнее меня, и он уклоняется от моего удара, ныряя мне под руку, но при этом поскальзываясь в липкой луже на полу, приземляется на задницу и невольно делает мне подсечку. Я с размаху валюсь на бок и чувствую, что не могу дышать, потому что удар пришелся по легким.

— Продолжай в том же духе, Хоторн, — реву я ему в лицо, — одержать верх над стариком в полуобморочном состоянии. Ты прям образчик благородства.

Но он не встает, просто на меня пялится.

— Ты хочешь сказать — над пожилым маньяком, который заставляет рыдать маленькую девочку, которую он, якобы, любит, — он сверлит меня глазами с выражением, которое можно определить лишь как сильнейшее презрение.

— О чем, мать твою, ты говоришь? — я хватаю ртом воздух, отшатываясь от него, когда он волочится по полу.

— Понятия не имею, на кой Питу вообще понадобилось носить тебе еду?

— Вик, — дрожь в моем голосе заставляет меня чувствовать себя круглым дураком, но я не могу это так оставить, ведь что-то в происходящем явно не в порядке, — что я такого сделал?

Ужас наполняет мою глотку, угрожая меня задушить. Я чувствую, как кровь приливает к моей голове. Я тону в ней. Тону в страхе.

— Может быть, это и ускользнуло от твоего внимания, но в твоем доме полно ее животных. Она пришла сюда еще в первый день твоего позорного запоя, пыталась их накормить, и ты наорал на нее, чтобы она убиралась, прежде чем поскользнуться и упасть в лужу чего-то, что, как я теперь понимаю, было твоей же блевотиной.

Я трясу головой. Мои руки начинают мелко дрожать уже вовсе не от пьянки.

Оттолкнув меня, Вик, в конце концов, высвобождается и встает, глядя на меня с явным омерзением.

— Да вся семья сейчас в состоянии шока, горя и разочарования, Хэймитч. С каким бы демоном ты не боролся, тебе бы стоило поскорей его одолеть. Я же не склонен любезничать с людьми, которые причиняют боль моим друзьям.

Уходя, он так сильно хлопает дверью, что сотрясается весь дом.

Я же, пошатываясь, возвращаюсь в гостиную, и на месте, где раньше стояли клетки, не вижу ничего, кроме комков пыли.

— Вот дерьмо.

* * *

— Слышал, у тебя новобранец, — говорит Рубака, найдя меня на балконе в президентской резиденции. Его девчонка победила. Впервые за долгие годы Одиннадцатому удалось на пустом месте чего-то добиться.

И на ее счастье, она страшна как смертный грех. Один из ее глаз после Игр нестабилен, и Капитолий не может это исправить, не рискуя вообще лишить ее зрения. В кои-то веки у нас действительно есть что праздновать.

Рубака как-то умудрился убедить кого следует, чтобы меня тоже взяли с ними в Тур.

Я должен встретиться с новым сопровождающим. Со следующим бесхребетным идиотом, который будет превращать мою жизнь в ад кромешный.

— Ага, — я протягиваю руку к нелепому тонкостенному бокалу с каким-то капитолийским пойлом, который он мне принес, — отчасти благодаря тебе блистательный Силас взлетел вверх по карьерной лестнице.

Рубака трясет головой и пожимает плечами, усмехаясь.

— Ты определённо не будешь по нему скучать.

Я тоже смеюсь, ведь он совершенно прав.

— Теперь мне придется иметь дело с какой-нибудь яростной фанаткой, или, того хуже, с амбициозной сучкой охочей до престижа.

— Откуда ты знаешь, что это баба?

— Мне уже назвали имя, идиотское, как я не знаю что, как у них тут принято. Эсси Кряк или что-то такое же нелепое.

Мы оба пьяно посмеиваемся, пока нас не прерывает кто-то из местных.

— Вообще-то Эффи Бряк, Мистер Эбернати, — я оборачиваюсь, и там стоит она. На вид ей лет пятнадцать, у нее совершенно розовые локоны и густо накрашенные ресницы, которые зрительно увеличивают ее глаза раз в пять.

— Тебе вообще законно здесь находиться? — я приподнимаю свой нелепый бокал и гляжу на нее сквозь тонкое стекло.

Рубака хохочет, а девица кривится.

— Вижу, манеры у жителей Двенадцатого не улучшились ни в малейшей степени, — гневно фыркает она. — Да и запах тоже, очевидно.

— А она та еще злючка, Хэймитч, будь с ней осторожен, — Рубака давится от смеха.

— Ну, на вид ты навроде фанатки, но на самом деле ты ведь из долбанных карьеристок, правда ведь? — принимаюсь я глумиться.

— На самом деле я, мистер Энернати, сопровождающая для вашего жалкого Дистрикта, который вы оставляете безо всякой поддержки уже десять с лишним лет. И, если я вами некогда и восхищалась, то теперь это в далеком прошлом, могу вас заверить.

Она разворачивается на каблуках и цокает прочь с балкона, ее густо отделанные оборками юбки так и гуляют вокруг стройных ножек.

— Можно сказать, что знакомство состоялось, — ухмыляется Чафф.

— Хэймитч! — Вик бьет меня по щекам, но я практически не ощущаю боли. — Скажи что-нибудь! Как ты себя чувствуешь?

Я хочу сказать ему, чтобы он отвалил и оставил меня в покое, но слова не идут у меня с языка. Голова так нестерпимо раскалывается, что мне приходится вновь закрыть глаза.

* * *

Они погибли.

Конечно, они всегда погибают. Но на этот раз они умудрились продержатся так долго, что от этого мне еще паршивее. Она умерла девятой, он — десятым — почти одновременно свалились как кучи тряпья на разных концах арены. Она — от жажды, он — от укуса этих чертовых зараженных москитов. Я мог бы ее спасти, будь у меня хоть немного денег, чтобы послать ей воды. По крайней мере, ее смерь не была бы столь мучительной.

Но у нас не было ни одного, мать его, спонсора. Ни у одного из моих ребят.

Откуда им было взяться, когда на Арене царил этот парнишка из Четвертого, расточая свои ослепительные улыбки и ловко убивая всех своим адским трезубцем.

Ей нужно было лишь немного воды.

Я ломлюсь обратно в свой номер, в поисках ликера или еще чего-то крепкого, чтобы смыть все мысли о произошедшем, и тут я слышу это.

Тихие всхлипы, а затем ужасные раскатистые рыдания, которые эхом отражаются от стен пентхауса.

Она забилась в гнездышко между диваном и столом, окружив себя мягкими валиками и подушками. Ее розовый парик валяется на столе, а настоящие длинные каштановые пряди спутались и висят вдоль лица как жалкие сосульки.

И она ревет, как ребенок.

— Он победил, принцесса! — говорю я с фальшивым воодушевлением. — Это, должно быть, слезы радости, ведь все в Капитолии обожают Финника Одэйра.

Она вытирает нос и велит мне отправляться ко всем чертям.

Я стараюсь не обращать внимания на их талисманы, которые они брали с собой на аренду — сейчас они плотно зажаты в ее кулаке, и над ними она рыдает.

Она с этим справится.

Хоторн насильно запихивает что-то мне в рот и заставляет меня это проглотить. Я не знаю, какого черта он делает, но глаза у него испуганные.

— Хэймитч, ты должен попытаться! — говорит она мне, запихивая меня в поезд, уходящий в Двенадцатый. — Хотя бы в этом году, ты должен попытаться.

Дав в первый раз слабину, теперь она стала холодной, жесткой, презирающей всякие глупости. Всех детей она гоняет в хвост и в гриву из-за этикета, манер и всей этой ерунды. Я держусь своего курса и все так же не просыхаю. Малышня глядит во все глаза друг на друга и на меня, своими огромными телячьими глазами, и она на меня глядит. Но я не в силах их спасти, и она не может, и нам обоим это известно.

В присутствии детей она всегда этакая порхающая надсмотрщица, заставляющая их есть вилками, говорить «спасибо» и «пожалуйста» и улыбаться, и оглашающая их своим вечным позитивом, хотя они оба знают, что умрут. Она следит за всеми мельчайшими деталями. Чтобы все смотрелось хорошо. Чтобы все смотрелись счастливыми. А потом их разделывают на кровавые куски.

Но когда я вырубаюсь в вагоне-ресторане, просыпаюсь я всегда накрытый одеялом. И делают это не чертовы Безгласые. Я как-то сломал нос одному из них за то, что тот подошел ко мне, когда я спал. Только Эффи смеет приближаться, если я в отключке.

После того, как это вновь случается, и дети погибают, мы с ней не встречаемся. Обычно я слишком пьян, чтобы даже разговаривать. В этом году все кончается быстро — ударом по голове у Рога изобилия для девчонки и перерезанным горлом через полтора дня после начала игр для мальчишки. Они оба были из этой крысиной норы — муниципального детского приюта. Арена должна была им показаться гребаным раем.

Но она все равно ужасно злится, как будто в их смерти есть что-то постыдное.

Я спрашиваю ее — если ли вообще смысл в том, чтобы я пытался, и у нее не находится ответа.

Больше об этом она не заговаривает.

Бог мой, она меня отвергает.

— Что это такое, Вик? — спрашивает малыш устало. — Что бы это ни было, это может подождать.

— Нет, Пит, не может, — говорит он.

Мать твою, мне кажется, моя голова раскололась пополам.

Я нахожу ее съежившейся в углу дивана в баре вагона-ресторана: она пьяна в стельку, парик съехал на затылок, а макияж размазан по лицу. Она впервые плачет о трибутах за прошедшие десять лет. Впервые после того первого раза.

— Это не правильно, — хнычет она. — Они не должны возвращаться на Арену. Они не должны были, Хэймитч, так почему же они возвращаются?

— Черт возьми, принцесса, да они в первый раз не должны были туда идти.

Она запускает стаканом в дальний конец комнаты, и тот рассыпается на мелкие осколки.

— Все должно быть совсем не так, — причитает она. — Тот, кто так усердно трудился и верил в успех, должен был, в конце концов, победить. Такой очаровательный, и храбрый, и благородный. В знак надежды на лучшее будущее для всего Панема.

— Да ты что, мать твою, издеваешься? — фыркаю я.

— Кто-то такой, как ты, — лепечет она. — Я следила за твоими Играми, когда была совсем маленькой. Ты заслужил свою победу. Я послала тебе все сбережения из свой копилки.

Я валюсь в кресло и бормочу.

— Лучше бы ты оставила их себе, принцесса. Купила бы что-нибудь миленькое.

— Они считают, что я здесь ради славы, — язык у нее заплетается. Одна рука ожесточенно жестикулирует, другая — трет глаза. Макияж размазан уже даже по волосам. — Будь оно так, я бы согласилась на работу в Четвертом, когда мне предложили. Но я не поехала. Не хотела их покидать.

— Что тут такое? — девчонка говорит угрюмо, зло, но я не помню, отчего она злится. — Пит? — спрашивает она снова, и в ее голос заползают нотки страха.

— Я опасаюсь, что у Хэймитча случился инсульт, — отвечает ей умник, — ему немедленно нужна медицинская помощь.

Да ни хрена он не знает.

— Закрой свой рот, принцесса, — рычу я на нее, припирая к стене.

Потом я ее целую, как будто уже наступил конец света, который вообще-то близок. Вкус у ее губ горьковатый, как у кофе и темного шоколада, а вовсе не сладкий, как у куска сахара, как можно было бы подумать. И она целует меня в ответ ожесточенно, кусает мои губы, пока мы оба не чувствуем вкус крови.

Я бросаю ее плашмя на низенький столик, хотя тут могут быть камеры и за нами могут следить. Но она настаивает, что ей известно о восстании, и она не собирается оставаться в стороне, хотя Квартальная Бойня всего через два дня. Я не собираюсь попусту тратить время, объясняя, что в ее участии уже нет смысла — просто уже слишком поздно.

И я ее трахаю.

Я не делал этого целую вечность, у меня там вроде как все заржавело и замедлилось из-за алкоголя, но она все равно прочерчивает длинные царапины вдоль моей спины, после того, как срывает с меня рубашку. Она стонет и кричит подо мной так неожиданно бесхитростно для девушки, которую вечно заботят манеры, что ни о какой неловкости с моей стороны уже и речи нет. Она не пытается мне угодить. Она эгоистична в своей жадности, но меня это мало волнует, ведь я и сам такой же. Так что мы просто берем, берем и берем все, что можем, друг у друга, а ножки столика с жалобным скрипом скользят по полу.

После этого мы опять ругаемся, и она орет на меня как дикая кошка, повторяя, что она тоже любит этих детей, и что она устала от всего этого, и я обязан все ей рассказать.

Я снова говорю ей «нет».

И снова беру ее — теперь уже у стены в душе.

Моя голова врезается во что-то твердое, и я слышу, как из уст малыша летят проклятья.

— Придерживай его, Вик. Я не могу нести его всю дорогу, но и не хочу, чтобы он поранился, свернувшись с тачки.

Я ощущаю каждый толчок, но не очень отчетливо, как будто моя голова завернута в одеяло.

Хоторн просто ужасно плохо справляется со своими обязанностями.

— Я вовсе не хотела быть такой, — говорит она сквозь морок сонного сиропа, который я подлил ей в кофе. — Я думала, что помогаю, Хэймитч. Я не понимала, что на самом деле мы творим… просто так вот было все устроено, но все было неправильно и… — ее голова падает и она отключается.

— Спи спокойно, принцесса.

Планолет Плутарха встречает меня на крыше.

Мы тут затеяли восстание. Нет времени на экивоки с нелепой сопровождающей и ее новоиспеченной совестью. Она сама выбрала такую работу. А я ее не выбирал. Теперь она хочет соскочить, потому что система, к которой она так привыкла, дала сбой по прихоти Сноу. Как будто все остальное в нашей гребаной стране делается не по его прихоти.

По-любому, она будет здесь в большей безопасности. Она же ничегошеньки не знает.

Плачет. Кто-то возле меня все время плачет.

Понятия не имею, почему. Но моя голова хотя бы перестала все время болеть.

Я нахожу ее в тюремной камере, перемазанной кровью и грязью. Она никому не позволяет до себя дотронуться, свернувшись в комок в углу. На стене видны царапины от ногтей. Мне рассказала та, с зеленой кожей, из подготовительной команды девчонки. Сноу запихнул в тюрьму всех, кто, по его мнению, мог симпатизировать восстанию. Эффи была в их числе.

Но теперь Койн не склонна доверять никому из этих «диссидентов», так что она оставила их дальше гнить в камере.

Когда она меня узнает, она смотрит на меня одновременно со страхом и недоверием, как будто не верит, что это правда я. Я сажусь на корточки и очень медленно приближаюсь к ней. Она снова сворачивается в клубок и дрожит.

Я протягиваю к ней руку и медленно и нежно, может быть, так нежно, как никогда прежде, убираю свалявшиеся пряди с ее глаз.

— Проклятье, принцесса, во что же я тебя втянул?

Рядом со мной люди. Я так думаю. Возможно. Я, черт возьми, не знаю. Это какие-то звуки и формы, и я понятия не имею, что это такое. Но они меня окружают, и если их и можно как-то определить, то лишь как безумные.

Я в своей комнате, и уже успел крепко нализаться, когда она ко мне приходит. Она даже не стучится. Внешне она похожа на себя прежнюю, только в глазах больше нет жизни.

Накануне девчонка насмерть застрелила Койн. Они ее заперли, ободрав свеженарощенную кожу, и я сильно опасаюсь, что это ее доконает. Когда они ее увели, у малыша случился приступ, и он, черт возьми, чуть не убил первого миротворца, который к нему прикоснулся.

— Привет, Хэймитч, — говорит она ровным, лишенным выражения голосом.

Я запрокидываю свой стакан и глотаю все его содержимое.

— Привет, принцесса. Понравилось сегодняшнее шоу?

Достав из своей сумочки баночку с пилюлями, она отсыпает четыре штуки себе на ладонь и поглатывает их, запивая глотком воды.

— Абсолютно не понравилось, — ее тон все еще не меняется.

Я напиваюсь, а она, лежа рядом со мной, уплывает в неизвестные края, но друг друга мы не касаемся.

Мы забываем о них вместе.

Я лежу на спине. Наверное, в кровати. Хотя бы наполовину. Но больше я и правда ничего не чувствую.

Я слоняюсь по залам президентской резиденции, ищу выпивку и стараюсь всех избегать. Большую часть времени я сижу с малышом, но иногда я уже не могу этого выносить, тогда я отправляюсь на прогулку. Поблизости от меня возникает Красавчик. Выглядит он весьма несчастным, но я не собираюсь ему об этом сообщать, так что я резко сворачиваю в соседний зал и натыкаюсь прямо на нее.

Ее сняли с таблеток неделю назад, и она дрожит и трясется от ужасной ломки. Я знаю, что она чувствует.

— Ты уезжаешь, — бормочет она. — Чтобы ни ждало нас завтра, ты собираешься вернуться.

— Похоже на то, принцесса.

Она прислоняется к стене, ее парик наполовину съехал набок. А косметике на ее лице уже, наверно, дня четыре.

— Приятной тебе поездки, — говорит она вежливо.

Они что-то там делают у меня на боку, чуть в стороне от моей промежности. Я бы хотел, чтобы они прекратили, но я не в состоянии выдавить ни слова. Полагаю, это не так уж отличается от того, что делала когда-то моя подготовительная команда, но я не уверен — все так неясно, что они могут даже отрезать мои шары, откуда мне знать.

Я просыпаюсь, весь дрожа. Мои запасы ликера иссякли и не пополнятся, пока не прибудет поезд.

Они сказали, что малыш не вернется, пока не пойдет на поправку. А это может занять многие месяцы. Девчонка не ест почти ничего из того, что ей готовит Сэй. Она вообще ничего не хочет, и я не знаю, как же ей помочь. Не знаю даже, должен ли я пытаться.

Здесь Том, Сэй, конечно, и немногие прежние обитатели Шлака. Некоторые из них пытаются со мной заговорить. Хотя почти что все погибли, они пытаются что-то восстановить.

Мне одиноко. Неожиданно, впервые в жизни. Страх и ненависть так долго составляли мне компанию, что я не знаю, как теперь жить без них. Даже ликера мне не хватает меньше. Все вокруг доставляет боль.

Буквально каждая вещь.

Я толком не спал уже много дней, и сейчас глубокая ночь, но меня это не волнует.

Телефон звонит целую вечность, прежде чем она берет трубку.

— Эй, принцесса, — хрипло говорю я.

— Все в порядке, изюминка, — тихо говорит малыш. — Ты можешь ему сказать. Доктор говорит, что, может быть, он тебя и слышит.

— Пап, ему уже лучше? — шепчет она.

Мой рот будто бы набит ватой, но я уже достаточно расстраивал эту девочку.

— Да светлячок, — бурчу я. — Мне лучше.

Малыш так сильно сжимает мою руку, что у меня трещат костяшки пальцев.

Я не валялся в больнице так, чтобы по-настоящему, ни разу со времен моих собственных Игр, когда им пришлось сшивать обратно мои кишки. С тех давних пор они не очень-то изменились. Никакой выпивки. Никакой соли. Никаких радостей для человека, что пережил инсульт.

Видимо, у меня и прежде случались микро-инсульты. Как-то раз на ферме Тома, когда я потерял сознание, я схлопотал удар побольше. Высокое кровяное давление. Годы неправедной жизни. Выпивка. Доктора говорят, мое давление было таким высоким столь долгое время, что просто удивительно, отчего я еще пока не помер.

Всегда знал, что докторов лучше избегать.

Девчонка и ее дочка хотели бы проводить все время у моей постели, но я им не велю. Никто не должен видеть меня в таком состоянии.

И я бы солгал, сказав, что чувство вины меня больше не терзает.

К счастью, Вик Хоторн теперь стал моим постоянным компаньоном и его, кажется, муки совести гложут почище моего.

Если уж что и спровоцировало удар, то это был шок от осознания, что же я натворил. Ужас от того, что я так напился, что доел девочку до слез, что я ее прогнал …

Да уж, этого было достаточно, чтобы меня укокошить.

Но Хоторн считает, что меня хватил инсульт от его легкой взбучки. Конечно же, нет. Если уж начистоту, его зуботычина не была такой уж крепкой, а меня, в свое время, били четыре парня моложе семнадцати лет. Но Вик теперь сидит со мной в больнице, даже после того, как я прогнал малыша и девчонку, и разговаривает со мной.

Я мастерски научился притворяться спящим.

Они все мне пообещали не говорить Эффи. Не хочу, чтобы она узнала. Ведь поделать она все равно ничего не сможет. Конечно, я еще могу сеть на диету и все такое. Но ничто не отменит долгих лет «постоянного злоупотребления», о котором толкуют мои доктора.

Так что я лежу в кровати, слушаю Хоторна и стараюсь не обращать внимания на тот факт, что я упустил то единственное в жизни, что я действительно любил.

Потому что Эффи, кем бы она ни была, и что бы там ни было между нами… ну, с ней связано слишком много воспоминаний. Я бы не хотел видеть ее здесь, как постоянное напоминание о том, как же я виноват. Или о том, как виновата она.

Мы с ней не заслужили счастья.

Но Хоуп совсем другое дело. Мне не нужно, чтобы она все время была рядом, мне достаточно просто ее любить.

В день моего возращения домой малыш помогает мне подняться на крыльцо. Мы с ним весьма немногословны. Едва ли не впервые в своей жизни он не знает что сказать. Возможно, он напуган. Никто из них двоих не умеет как следует справляться с переменами, особенно девчонка. Она в кухне, помешивает в горшке тушеное мясо. Уголки ее губ так сильно опущены, что это похоже на перевернутую улыбку. Весь мой дом вылизан до блеска, и это явно дело рук старушки Хэйзелл.

Хоуп я нахожу на заднем дворе. Она кормит гусей. Они довольны жизнью и явно прибавили в весе, так что, очевидно, она делала это все время, пока меня не было. Когда я открываю дверь, она мне нервно улыбается.

— Приветик, светлячок, — произношу я тихо и неловко.

Она идет ко мне через двор, и ее гуси, все те же, которым она малышкой помогла вылупиться из яйца, топают вслед за ней.

— Привет, — говорит она, улыбаясь немножко шире.

— Спасибо, что заботилась о гусях, — поживая я плечами. — Приятно видеть, что они в мое отсутствие не сожрали друг друга.

Они кивает, но пока боязливо, как будто я могу откусить ей голову или сделать еще что-то в том же духе.

— Послушай, малышка. Мне очень жаль. Полагаю, я на тебя наорал. Я даже не знаю, что именно я тогда сказал, но что бы это ни было, уверен, я вовсе не это имел ввиду.

Она набирает воздуха в легкие и спрашивает:

— Почему ты пьешь, Хэймитч? Я слышала, как мама и папа говорили с доктором. Они сказали, что ты от этого болеешь. Что это может… может убить тебя. И когда ты пьешь, ты даже не счастлив, ты просто злой. Я только… — она смотрит испуганно, как будто собирается все это бросить или вроде того. — Я просто не понимаю, отчего ты это делаешь.

Они никогда не понимают. Когда им десять. Они понимали, что я вынужден был делать, зачем я существую, но не то, что мне приходится все время забывать. Почему мне приходится. Все выглядит таким простым и логичным, таким черно-белым, даже перед лицом боли, когда тебе десять лет.

— По той же причине, по которой я не женился, — говорю я. — Из-за Игр.

Ее глаза расширяются. Я знаю, они не часто говорят на эту тему, и у них на то есть важные причины, в самом деле. Но это и есть чертова правда.

— Они были действительно ужасны, Хоуп. Чертовски ужасны. И иногда что-то напоминает мне весь этот ужас. И от этого мне больно. А выпивка позволяет мне забыть. Но, честное слово, я не хотел заставлять тебя плакать, — я подаюсь вперед и беру ее за плечи. — Никогда. Ты меня слышишь? Не позволяй мне больше доводить тебя до слез. Ты слишком хороша для общества такого старого пьяницы. Ты заслуживаешь, чтобы тебя окружали люди, которые намного лучше, чем я.

Она трясет головой и обвивает руками мою талию, и крепко за меня держится. Две косички заплетены только до половины ее длинных волос, и внизу они пушистые и вьющиеся. Я смотрю на них во все глаза. И не знаю, что еще я мог бы сделать, если быть совсем уж честным.

— Когда ты спросила меня про Эффи, ну, это мне обо всем этом напомнило. А я не был готов об этом вспоминать.

— Прости, ведь я не знала… — начинает она говорить с куда большей зрелостью, чем положено иметь ребенку ее возраста, но я отстраняюсь и опускаюсь на корточки.

— Не вздумай извиняться за то, что спросила меня о чем-то, светлячок. Никогда.

Они кивает, немного сбитая с толку.

— Ладно.

После чего мы некоторое время кормим гусей в полном молчании.

— Ну, так… ты собираешься вернуть всех этих зверей назад? — спрашиваю я, и мой голос звучит гораздо более хрипло, чем мне бы хотелось.

— Мама и папа и правда не в восторге от того, что я держу их в доме, — смеется она, морща носик. — Папа говорит, что от них много грязи, а мама зовет их ужином.

— Ну, в моем доме все равно вечный беспорядок, так что всегда пожалуйста.

Двое гусей начинают друг с другом клеваться. Она разгоняет их, смеется и журит их как своих малых детей.

— Ты все еще хочешь знать насчет меня и Эффи?

Она кусает губы.

— Я спрашивала только потому… когда люди женятся, они должны быть от этого счастливы. И люди женятся, когда любят друг друга. Ну, это вроде такого правила…

— Светлячок, если я что и могу сказать, я скажу тебе вот что…

Она смотрит на меня недоуменно, но доверчиво, как будто ничего и не случилось. Как будто я не напился и не сорвался на ней, как будто я все еще уважаемый человек.

— Ты не должна делать ничего, кроме того, что велит тебе твоя совесть. И если даже кто-то пытается заставить тебя делать что-то, что неправильно, даже если это неправильно прямо сейчас…

Она кивает, давая мне понять, что она меня слушает.

— В общем, девочка, или борись с ними или беги со всех ног.

Не думаю, что она имеет хоть малейшее понятие, о чем я ей толкую.

— Это больно? — тихо спрашивает она.

Мне всегда дела не было до этих почек. Даже когда мне все в один голос твердили, мол, «что же я с собой делаю», через несколько лет после моих Игр. У капитолийских докторов всегда была на первом месте моя печень. Печень и то, как выпивка в таких больших объемах разрушает мое крепкое некогда здоровье. У них были свои приоритеты. А уже после моей печени на повестку дня вставало мое сердце.

Но никто никогда и словом не обмолвился о том, что выпивка творит с моими почками. А они у меня через несколько месяцев после инсульта просто взяли и отказали. После стольких лет нещадных издевательств они просто сдались. Не могу их за это винить.

Теперь ко мне подключен аппарат гемодиализа. Меня на планолете возили к Битти: там мне сделали стандартную замещающую процедуру и мне слегка полегчало. Для многих людей есть и другие возможности, чтобы жить с этим дальше, но не для меня. Кому-то пересаживают почки, выращенные в пробирке, но они должны идеально подходить пациенту. Мои же ткани просто не желают больше расти. Алкоголизм каким-то образом разрушил целостность моего генетического материала.

— Ты сам себя по существу превратил в переродка, — пошутил Хоторн, трактуя этот медицинский факт, но тут же заткнулся от ужаса.

А зря. Ведь это была, скорее всего, самая смешная его шутка.

У меня теперь есть аппарат, который раз в день очищает мою кровь, и Рут Эвердин, которая переехала из Четвертого, чтобы позаботиться о том, что от меня осталось. Она живет у Хэйзелл. Никто вслух об этом не говорит, но всем нам ясно, что все это временно. Она сказала, что очень мне обязана, когда я сел в кровати и спросил ее какого черта она делает в моем доме. Видимо, ее больница пока что может без нее обойтись, и она не собирается оставлять свой долг мне неоплаченным.

Наверное, она все-таки слишком долго прожила в Шлаке.

Помимо нее, вокруг меня постоянно вертится и Эффи, хотя я регулярно у нее интересуюсь, для на кой она мне тут вообще нужна.

Истинный ответ на этот вопрос — «она мне просто нужна» — никогда не слетит с моих губ, хотя про себя я и думаю так по тридцать раз на дню. Хотя лишь Рут, наверно, и способна как следует подключить меня к аппарату и перегнать мою кровь и все такое прочее. Эффи тоже усиленно пыталась это делать первое время, но было видно, как она при этом страдает.

Наверное, это очень напоминает ей тюрьму.

Но зато Эффи приносит мне ликер. Ту маленькую дозу, что я могу употребить после ежедневной очищающей процедуры. И все остальное, что для меня и вправду важно.

Сегодня она привела ко мне малышку. Мне стало все труднее и труднее вставать с постели в последние месяцы. Где-то с неделю назад был День рождения малыша. Ему стукнуло сорок пять. Была большая вечеринка, и я провел весь день на ногах. Это был хороший день.

Возможно, последний такой день, говоря начистоту. Потому что с тех пор я не могу толком даже сидеть.

— Я чувствую себя сейчас очень хорошо, потому что ты здесь, светлячок, — говорю я ей, когда она меня приподнимает и подсовывает еще несколько подушек мне под голову. Она довольно сильная, на самом деле, для ребенка. Пошла этим в отца, конечно. Ее волосы распущены, и длинным кучерявым водопадом сбегают по её спине. Глаза у нее большие, и, хотя лицо такое же круглое, как было в раннем детстве, теперь ей это очень идет. И она станет только краше еще через несколько лет.

Она очаровательна.

И она хмурится, глядя на меня.

— Скажи мне правду, — она уперла руки в бока, — Бабушка и я не сможем тебе помочь, если ты не скажешь, что не так.

— Честно, малышка, ничего такого. Я просто устал. Очень-очень устал.

Она берет мою ручищу в свою маленькую ладошку. Она у нее нежная, хотя под ногтями и виднеется грязь. Ее прикосновение сильное, уверенное.

— Ты уже так сильно выросла, светлячок.

Со стороны двери раздается смех — там, наклонив голову, стоит малыш.

— Не вздумай ее в этом убеждать. Я уже ей сказал: никаких парней в ближайший десяток лет. А ты тут сеешь в ее голове всякие мысли.

Малышка закатывает глаза.

— Папа, мне двенадцать. Не нужен мне никакой парень.

— Но у твоих подружек-то они уже завелись, — говорит он, приближаясь к кровати. У него на руках и на рубашке, а кое-где даже на лице, заметны пятнышки глазури. Могу различить такие же и на моей малютке. Должно быть, они пекли сегодня вместе или просто украшали торт. Она обожает рисовать на тортиках цветочки, — Ты сказала маме, что у Линди их было уже целых три. И не думай, что я не замечал, как пялится на тебя этот мальчишка, когда Хоторны наезжают в город.

Он так забавно озабочен младшим сыном Гейла, что мне не удержаться от смеха, но на полдороге смех превращается в кашель. С моими легкими все в порядке, просто энергия во мне мало-помалу иссякает.

— Да кому вообще интересно встречаться с девчонками? — интересуется, стоя в дверях, Флетчер, — Мне это кажется ужасно скучным.

Мальчуган влетает в комнату и приземляется на край моей кровати. За спиной у него колчан, а его ботинки густо вымазаны грязью. А чуть пониже его запястий виднеются подсохшие багровые разводы.

— Иди-ка помойся, малой, — говорю я ему, — Ты же знаешь, у твоего отца зуд начинается при виде крови.

— Ой, да, я и забыл, — он спрыгивает с кровати и спешно исчезает из комнаты.

Малыш устремляется за ним.

— Флетчер, не мог бы ты еще и душ принять. От тебя за километр воняет потом и сырыми кишками.

— Но я думал, мы собирались с тобой делать печенья, пап, — откликается тот.

— Если ты думаешь, что я пущу тебя на мою кухню, пока от тебя так разит, ты очень сильно ошибаешься.

Хоуп между тем вцепилась в мою руку. Она выглядит рассеянной.

— Волнуешься из-за своего парня, светлячок? — ухмыляюсь я. Моя голова тяжелеет, и лишь ее рука удерживает мою на весу.

Натужно рассмеявшись, она трясет головой, и нацепляет фальшивую улыбку. Она старается казаться храброй, но, видно, что нечто очень сильно ее терзает.

— Что-то тебя здорово достало, — шутливо пытаюсь я приободрить, — Ты должна мне все рассказать.

Она корчит такую физиономию, как будто проглотила что-то несъедобное.

— Я просто...

— Что?

И все вокруг замирает на пять ударов сердца. Она глядит сначала в пол, потом на свои руки.

— Ты знаешь, какой сегодня день?

— Да... Я знаю.

Сегодня День Детей. Шествия. Речи. Мемориалы в память павших. Все усиленно стараются успокоить свою совесть.

— Как это было? — шепчет она.

— Что именно? — переспрашиваю я, смеясь надтреснутым, невеселым смехом, — Присаживайся, если хочешь знать. Не могу говорить, когда ты вот так надо мной нависаешь.

Она садится на самый краешек кровати, подсунув под себя ладони. Снизу, с первого этажа, до нас доносится шумная возня Флетчера и смех малыша и Рут. Напоминание, что все теперь нормально. Что двое, которые, как мне казалось, навсегда разучились смеяться, и еще один — в появление которого я едва ли мог поверить — оправдывают самые смелые мои ожидания.

— Я... просто не уверена, — говорит она тихо, — Не знаю, могу ли я спросить об этом маму с папой. У нее бывают кошмары, я это слышала. А папа... я знаю, у него теперь почти не бывает сильных приступов, но все-таки порой он болен. А ты говорил, что я не должна извиняться, задавая тебе вопросы, так что я подумала...

— Они были ужасны, что бы с тобой ни случилось, — вздыхаю я, — Если ты проигрывал, ясное дело, ты умирал. Но если ты побеждал... исход был вряд ли многим лучше.

— Я не имела ввиду Игры, — говорит она, — я читала о них несколько книг, и... теперь не о хочу о них много думать. Я даже животных не могу убивать. А мысли о мертвых детях меня просто парализуют.

— Вот именно, — хриплю я, — Ты думаешь, что все осталось позади, но на самом деле нет. Это никогда тебя не покидает. Ни на минуту. Все эти мертвые дети, десятки мертвых детей, и за каждую смерть ты винишь себя. Эта проклятая вина валится и валится на тебя, чтобы в итоге тебя раздавить. Кого бы ты ни встретил, с кем бы ни заговорил — от этого тебе же только хуже. Люди напоминают тебе о том, какой ты мерзкий, и какие мерзкие все остальные. Напоминают о твоей вине. Так что тебе уже не покинуть Арену до конца твоих дней.

Обильные, горькие слезы бегут по ее щекам. Это я заставил ее плакать.

Но она меня спросила, а я давным-давно поклялся, что никогда не стану ей лгать.

— Так мама и папа тоже это чувствуют? — вздыхает она.

Я пожимаю плечами, но это требует от меня столько усилий, что я вынужден откинуться на подушки.

— Честно говоря, я не знаю. Но, думаю, то, что твои мама и папа вместе, что у них есть семья, здорово им помогает.

— Неужели любой человек рядом с тобой заставляет тебя страдать? — спрашивает она печально.

С минуту я об этом размышляю. Эффи, конечно, напоминает мне о моей вине больше, чем многие прочие. И за Игры, и за то, что не смог спасти ее от пыток в тюрьме. За все. Гейл Хоторн стал тенью самого себя из-за восстания, которому я дал старт, да и вся его большая семья в результате пострадала. Каждый в нашем Дистрикте потерял кого-то в бомбардировке. Я мог бы попытаться их предупредить. Девчонка и малыш... тут все само собой разумеется. Не могу назвать ни одного человека, по отношению к которому я б не облажался.

Есть лишь одно исключение.

— Кроме тебя, светлячок. Любой, кроме тебя.

Она кусает губы.

— Но, Хэймитч. Это была не твоя вина. Тебе пришлось делать это. И всем это известно.

— Это вовсе не значит, что я ее не чувствую. В любом случае, я наделал массу ошибок. Если бы не я, твой отец не был бы болен.

— Нет, — она смотрит на меня, и слезы текут по ее щекам, — Он, вероятно, был бы мертв.

— Даже не начинай, — я мотаю головой.

— Н-н-нам говорили в школе, — делает она еще одну попытку.

Я предупреждающе поднимаю руку.

— Не нужно верить в то, что тебе говорят в школе.

— Если бы ты в самом деле был виноват в том, что отец болен, — вставляет она тихо, — мама бы с тобой не разговаривала.

И это правда. Девчонка не разговаривала с Гейлом — во всяком случае, не так, как прежде — долгие-долгие годы. Даже сейчас между ними все еще остался невидимый барьер. Девчонка не прощает обид. Ни за что и никогда. И когда мы, находясь в Тринадцатом, узнали, что малыш жив, именно ко мне первому она тогда прибежала. Хорошо бы у меня достало сил, чтобы закрыть лицо или еще как-то закрыться. Никто не должен видеть моих слез.

— Не плачь, Хэймитч, — она сжимает мою руку. На ее ресницах все еще не просохла влага, но она уже улыбается.

Вот же черт.

Дверь распахивается и Эффи суетливо залядывает внутрь.

— Хэймитч, ты хочешь пить или...? — начинает она, и вдруг резко себя обрывает, увидев, что мы разговариваем, — На самом деле, я, видимо, забыла что-то внизу.

— Спасибо, принцесса.

Малышка вдруг опускается на кровать рядом со мной и кладет голову мне на плечо.

Через несколько минут она засыпает. А я, скорее, бодрствую, хоть и с закрытыми глазами, когда дверь вновь открывается. Звук заставляет меня внутренне собраться для защиты, но я быстро осознаю кто же это вошел. Я несколько раз смаргиваю, пока глаза привыкают к яркому свету. День клонится к вечеру, и мягкие солнечные лучи льются в открытые окна. Рут держит рамы распахнутыми почти все время — говорит, мне нужен свежий воздух.

— Знаешь, она обещает стать просто прелестной.

— Она уже прелестна, принцесса. У тебя что, от обезболивающих зенки повылазили?

Не обращая внимания на мое бурчание, она принимается поправлять мне одеяло.

— Ты умираешь, — говорит она бескомпромиссно.

Я фыркаю, но негромко, чтобы не разбудить девочку.

— Ага, а ты за этим наблюдаешь. Должно быть, чертовски скучное занятие.

— По крайней мере, позволь мне устроить тебя поудобнее, — поднимает она на меня глаза, — Ты себя хорошо чувствуешь?

— Когда ж ты наконец прекратишь спрашивать? Ничего не болит. Я просто ужасно устал.

Она вздыхает и убирает волосы с моего лица. Вся в заботах. Она крутится здесь вся в заботах уже много недель. Тщательно отталкивая от себя мысли о неизбежном.

Я тянусь и беру ее за руку.

— Принц... — начинаю я, а потом передумываю, — Эффи.

Она глядит на меня расширившимися глазами. Я тихонько поглаживаю большим пальцем следы от шрамов на ее запястье, что там оставили тюремные оковы. Существует не меньше полусотни вещей, которые я мог бы ей сказать. Но ни одна из них не кажется мне сейчас достаточно важной или подходящей к случаю. Поэтому я говорю то, что лежит на поверхности.

— Спасибо, принцесса.

Ее глаза набухают от слез и она спешит удалиться.

Девочка, лежащая у меня под боком, вздыхает. Во сне она похожа на себя же в раннем детстве. Думаю, в последний раз она вот так засыпала возле меня, когда ей было года три. Тогда она насквозь обслюнявила мою единственную чистую рубашку. Сейчас же я аккуратно наматываю на палец один из ее темных локонов.

Кто-то тихонько стучится в дверь.

— Входите, — бормочу я, надеясь, что они расслышат.

В дверь просовывается голова Рут.

— К тебе тут посетители, — говорит она мягко, — На самом деле, целая куча народу. Я буду запускать их по частям, чтоб они ее не разбудили.

Сразу видно, что она десятки лет трудилась в госпитале. Она явно знает, что делает.

Хоторн и его грудастая женушка пробираются ко мне через дверь. Она неловко меня обнимает, стараясь не задеть девочку, и ее сиськи тыкаются мне прямо в лицо. Я криво улыбаюсь Хоторну, а тот пожимает мне руку, явно весьма довольный собой и своей второй половиной.

Пожалуй, впервые в его проклятой жизни ему нечего сказать. Он гладит девочку по волосам и убирается восвояси.

Следующими приходят Пози и Хэйзелл, и я понимаю, что все они ко мне явились, чтобы сказать последнее "прости".

И я не нахожу, что бы мне сказануть им этакого едкого — редкий для меня случай.

Хэйзелл тоже сейчас не особо разговорчива, она и прежде не была болтушкой. Но она крепко сжимает мое плечо своей привычной к работе рукой. Глаза же Пози блестят от слез.

— А где твой муженек, детка? — задаю я ей вопрос.

Она улыбается сквозь слезы.

— Да зависает там за дверью со своим не-разлей-вода дружком.

— Ты уж там приглядывай за ними обоими, — советую я ей.

Ее конский хвостик подпрыгивает, прямо как в те времена, когда она была юной и чмокала меня в щеку.

— О, да мне не привыкать справляться со своим племянником, ты уж не волнуйся.

Алдер и Ник появляются, как только уходит Хэйзелл. Ник прижимается к жене и целует Пози в затылок. Очень романтичный жест, но она его обрывает и мягко его отчитывает. Они склоняются друг к другу, тихонько перешептываясь, а Алдер закатывает глаза.

— Очень жаль, что ты умираешь, — протягивает он мне ладонь для рукопожатия.

Ник раздраженно вздыхает, но я только посмеиваюсь. Пози целует его в щеку и покидает комнату.

— Я — ну — что я хочу сказать... — начинает Ник тихо.

Теперь очередь Алдера вздыхать.

— Что он хочет сказать, так это "как жаль, что ты умираешь, Хэймитч".

— Если добавить к этому немного такта, то да, — пожимает Ник плечами, — именно это я и пытался сказать.

Я мотаю головой.

— Вряд ли это самое худшее, что со мной случалось в жизни, мальчики.

Ника от этих слов еще больше передергивает, а Алдер принимается истерически смеяться.

— Горе порой делает с людьми странные вещи, — говорит Ник и уводит его прочь из комнаты.

Хоуп поглубже зарывается в мой бок. Полагаю, это были все посетители на сегодня. Я чувствую себя, как выжатый лимон. Истощенным. Будто бы похолодевшим. Но дверь вновь отворяется.

— Как она тут? — спрашивает малыш, глядя на спящую дочь.

— Просто спит. Немного странно. Обычно она днем не засыпает.

Он садится на край кровати и вздыхает.

— В последнее время она вообще толком не спала. Кошмары. Я как-то нашел у нее под подушкой книжку об Играх.

Я предпочитаю промолчать о том, что за вопросы она мне задавала. Она сама с ними поговорит, когда будет к этому готова.

— Хотя я не думаю, что дело только в книге, — продолжает он спокойно, — Она знает, что с тобой происходит. Ну, она же смышленая. И она все понимает. Но, — его голос слегка срывается, — это вовсе не значит, что она к этому готова.

Говорить тут, в общем, не о чем, вот я и молчу. Только слегка поправляю ей волосы.

— Хэймитч... я... послушай, — его голос сочится болью.

— Малыш, вот только не надо впадать из-за меня в сентиментальность.

Он мотает головой.

— Можешь ты хоть раз меня выслушать?

В его тоне есть что-то такое, что заставляет меня заткнуться.

— Я хочу, чтобы ты знал, что без тебя, — от делает глубокий вдох, — ничто из этого не стало бы возможным. И дело не только в Играх, или в восстании. Но и в том, что было после них.

Я закатываю глаза и трясу головой.

— Понятия не имею, о чем ты тут толкуешь. Я только-то и делал, что выращивал гусей да напивался.

— Если бы не ты, не знаю, стало ли мне вообще когда-нибудь лучше.

— Малыш, да я вообще-то ни хрена не делал.

— Ты слушал. Когда вокруг никого, совсем никого не было.

— Полагаю, ты меня спутал с одной белобрысой лесбиянкой.

Он с размаху бьет кулаком по стене и эхо от удара разносится по комнате.

— Не мог бы ты ЗАТКНУТЬСЯ И ВЫСЛУШАТЬ?

Хоуп во сне ворочается.

— Прости, — у него такой упавший голос, что мое сердце разрывается на части, — Ты — член моей семьи. А я больше не хочу терять никого из близких мне людей.

— Теперь уже слишком поздно, малыш.

Он кивает, и вдруг вместо взрослого мужчины я вижу перед собой привязанного к кровати мальчишку в больничной палате, который рыдает оттого, что его семейную пекарню стерли с лица земли.

— Я знаю, — он смотрит в землю и голос его становится больше похож на звериный рык, — Всегда бывает слишком поздно, но я хотел, чтобы ты знал...

— Папа? — голос Флетчера долетает к нам с первого этажа.

Рука малыша сгребает мою ладонь и сжимает ее.

— Иду, приятель, — откликается он. Хоуп снова ворочается, но не просыпается, пока ее отец топает по комнате.

— Я по сей день не оправился после того, как пришлось запихивать тебя в душ, — ухмыляется он уже в дверях, но глаза у него на мокром месте, и я чертовски сильно хочу, чтобы он просто вышел, потому что мысль о том, что я его оставляю, переполняет меня невыносимым чувством вины.

После его ухода я впадаю в своего рода транс. Мое тело постепенно холодеет, не считая того бока, под которым спит малышка. Ее ровное дыхание умиротворяет.

Думаю, я должен быть сейчас напуган. Но я не боюсь. И это отсутствие страха даже обескураживает. Понятия не имею, что со мной случится после. Ведь существуют же мифы, очень древние, о рае и об аде. Не знаю, что о них и думать. Но после пятидесяти лет жизни в душевных и физических мучениях меня уже вряд ли что-то может сильно напугать.

— Так ты нас, значит, собираешься покинуть, — говорит она прямо в дверях, выдергивая меня из забытья, — Знаешь, я от этого совсем не в восторге.

— Я от этого и сам не в восторге, должен тебе признаться, — стону я. Мне действительно совсем не хорошо. То, что уже больше года предательски ко мне подкрадывалось, сейчас ползет вверх по моей груди. Все вокруг замедляется.

Полагаю, теперь я действительно, чертовски точно, умираю, но вряд ли я могу впредь сохранить это в тайне. Сегодняшний бесконечный прощальный парад красноречиво свидетельствует, что все и так уже в курсе.

— Если это тот самый момент, когда я должна тебя благодарить, то я... если ты, — она ожесточенно кусает губы, и мямлит, как будто, если она сейчас промолчит, я тут подольше задержусь.

— Ага, я и сам знаю, что ты мне по гроб жизни обязана. Хотя, солнышко, должен тебе сказать...

— В любом случае я не желаю этого слышать — цедит она сквозь зубы. Вся ситуация ее ужасно злит. Она ненавидит перемены, оба они ненавидят. После всего, через что им пришлось пройти, я этому ничуть не удивлен.

— Мне кажется, именно ты когда-то вернула меня к жизни. Эта твоя идиотская железная упертость. До того, как ты появилась, я был уже наполовину мертв. Даже не знаю, на чем я тогда еще держался. Может, разве что, на мысли о том, что детям из Дистрикта придется без меня умирать в одиночку. Но и она не очень-то уже помогала. Пока не вытянули твое имя.

— Не желаю этого знать, — говорит она предельно честно.

— Я правда тогда уже совсем не тянул. Может, я и не собирался кончать с собой, но от меня уже просто мало что оставалось. А ты реально вновь вдохнула в меня жизнь. Но все же не за это я хотел бы тебя теперь поблагодарить.

— Хэймитч, ты вообще о чем?

— А за надежду*. (за Хоуп)

— Да не давала я тебе надежды. Я была в таком раздрае, допускала такие ужасные ошибки, и в общем-то все время на тебя злилась.

— Я — не о чувстве. Я — о девочке. Будь у меня бессмертная душа, которая нуждалась бы в спасении, именно она спасла бы её для жизни вечной.

Девчонка борется со слезами, и глядеть на это еще ужасней, чем на малыша, который все-таки дал своим слезам пролиться.

— Заткнись, ты, старый идиот. Ты в порядке. Вик сказал, что просто нужно каждый день использовать аппарат, и с тобой все будет хорошо, — голос у нее пылает бешенством, хоть она и знает, что ничто уже мне не поможет. Что все внутри меня уже просто окончательно износилось.

Но я киваю, а она берет меня за руку и плотно ее стискивает. И я сжимаю ее руку в ответ.

— Все хорошо, солнышко. Все очень хорошо. Твоя девочка. С ней ничего не случится.

Она кивает и я замечаю у нее на подбородке капельку крови — так сильно она искусала себе губы.

Чувствую, как моя рука, держащая ее ладонь, вдруг резко начинает слабеть. Что-то внутри меня рассыпается, что-то уже надорванное, но очень важное, что прежде никогда не подводило. И это заставляет меня вслух рассмеяться.

Потому что она ошибается. Я уже никогда не буду в порядке.

А я прав.

Впрочем, как всегда.

Они тихо сидит возле меня, пока я засыпаю, а малышка по-прежнему лежит рядом. Чувствую себя более умиротворенным, чем был когда-либо прежде за всю свою жизнь. Покой, о котором я мог только мечтать на протяжении долгих десятилетий, наконец, настигает меня, накатывает плавными волнами. Мне нужен отдых. Наконец-то я смогу на самом деле отдохнуть.

Потому что сегодня День Жатвы. Хоуп Мелларк двенадцать лет.

Но ничего плохого с нею не случится.

_____________

*Надежда (англ) — Hope, Хоуп.

Сегодня важный-преважный день.

А значит, что моя прическа должна быть безупречна, поэтому мне нужно побольше шпилек и заколок. И когда все уходят из дому, я задерживаюсь и принимаюсь рыться в шкафах, на полках, во всех закоулках, чтобы отыскать хоть что-нибудь, что поможет обуздать мои волосы. Китнисс и ее дочь подходят к этому вопросу весьма практично. У них на голове вечно косы, пучки и прочие простые вещи, которые держатся, казалось бы, на честном слове. Мои же волосы спадают по спине, свиваясь в локоны, за которые он так любил меня тихонько тянуть, стоило мне отвернуться.

Я неслышно выскальзываю в заднюю дверь, пытаясь незаметно прокрасться мимо воспоминаний, не растревожив их, держась в тени деревьев у его могилы. Хоть я и знаю, что сбежать от них мне все равно не удастся. Память о нем живет в самой сокровенной глубине моего сердца.

И тут я понимаю, что девушка тоже все еще здесь.

Сегодня я показывала Китнисс, как уложить волосы в сложный высокий узел, а потом вплетала цветы в локоны ее дочери — так же, как делала это, когда она была маленькой. Теперь же она уже женщина. Самая восхитительная женщина, какую я имела удовольствие встречать. Она не замечает моего приближения, когда мои пальцы касаются шершавой древесной коры. Раньше мне ни к кому не приходилось подкрадываться — никогда не любила пугать и дразнить людей исподтишка. Но сегодня все как-то иначе.

— Я собиралась сегодня выйти замуж, Хэймитч, — говорит она мягко, выглядывая из-под вуали, которая на пике моды во Втором, но здесь пока еще в диковинку. Ветер играет с ней и сдувает ей на спину, открывая ее лицо, и она от этого смеется, но я могу разглядеть в солнечных бликах, что на глазах у нее слезы. Знаю, я не должна за ней подглядывать. Мне бы следовало громко прочистить горло и отвести ее вниз, на площадь, где уже все собрались в ожидании веселой вечеринки. Но он ведь так ее любил. А я так любила его, хотя, полагаю, у меня никогда не было на это права.

Так что я должна послушать.

— Все так... — она делает паузу, и ее голос почти незаметно срывается. — Просто я не могу перестать думать о том, что ты мне сказал, когда я была маленькой. О том, что не обязательно жениться, даже если любишь кого-то. Что иногда нужно просто позволить ей делать то, что она хочет, и просто надеяться, что она всегда будет к тебе возвращаться. Что каждый из вас может жить своей жизнью вдалеке друг от друга, но все равно все также продолжать любить. И что все иногда ужасно сложно, даже если твои чувства очень сильные.

Я ощущаю, что вся сейчас дрожу от осознания, что, несмотря на все, во что я верила все эти годы, он говорил ей обо мне. Что мы с ним были все же чем-то большим, что просто две потерянных души, цеплявшиеся друг за друга. Больше чем просто два обломка прежнего мира, наблюдающие, как все катится в тартарары.

О, Хэймитч.

Девочка выпрямляется и продолжает.

— Ты говорил, что если кто-нибудь попытается меня заставить делать что-то, что мне будет казаться неправильным, даже если неправильным только прямо сейчас, что я должна бежать со всех ног. Ты говорил, что я могу стать, кем захочу, могу делать все, что захочу. И знаешь, Хэймитч, я чувствую, что это делать я не хочу.

Она срывает с себя вуаль и бросает ее на землю. Ее туго сплетенные локоны, обретя свободу, каскадом рассыпаются во все стороны. Не думаю, что мне доводилось в жизни видеть более прекрасное зрелище.

— Я люблю Джаспера, каким бы идиотом он ни был, я правда его люблю, но ведь мне всего лишь двадцать, вздыхает она. — И я хочу быть уверена, что люблю его оттого, что он достоин моей любви, а не оттого лишь, что мы выросли вместе, и с ним безопасно. Ведь кроме этого еще есть целый мир, а я лишь недавно поняла, что всю мою жизнь он был сокрыт от меня, а я — от него. Может, и важно быть в безопасности, быть всегда под защитой, вдали от камер, вдали от толпы. Понимаю. Знаю, почему вы все делали это, и очень это ценю, но безопасность мне надоела. Я хочу сама поглядеть на мир. Хочу сама пытаться, и иметь право на ошибку. Раз уж вы все так старались, чтобы обустроить для меня этот мир, я хочу в нем просто жить.

— Так что я сбегаю, Хэймитч, — она задыхается, как будто спорит с невидимым собеседником. — Сейчас я сбегаю, и если он любит меня, ему придется подождать, потому что пока я не готова.

Она замолкает, а когда немного погодя начинает говорить вновь, голос ее смягчается.

— Я так хотела бы, чтобы ты был здесь. Чтобы был со мной и мог мне сказать, что все в порядке, и что я могу это сделать. Я бы хотела, чтобы ты был здесь, и я могла тебе сказать, что я понимаю, почему ты делал то, что делал на Играх и на Войне. Что это не твоя вина, что мама кричит по ночам, а папа иногда не может вспомнить мое имя. Надеюсь, что ты знал, что лишь благодаря тебе я вообще смогла появиться на свет. Что ты был величайшим героем, которого я когда-либо знала.

Слезы по моему лицу текут так обильно, что мне кажется, она могла бы даже услышать, как они капают на землю.

— Но тебя здесь нет, — говорит она осуждающе. — И это, пожалуй, единственное, чего я не могу тебе простить. Потому что, раз тебя нет, я не могу тебе сказать, как много ты для меня значил, как много ты значил для всех. Поэтому мне просто придется жить так, как ты меня учил. Я знаю, я не должна была тебя так называть, потому что ты бы меня убил. Но сейчас я хочу это сказать. Ну, хоть разок.

Не обращая внимания на свое свадебное платье, она опускается на колени прямо на землю и, низко наклонившись, целует ее. Ее шепот до меня доносит ветер.

— Я люблю тебя, дедушка. Я так сильно тебя люблю.

Его больше нет, но он все еще рядом. Я не знаю, как мне дальше с этим жить, как двигаться вперед, когда прямо над моей головой все время висят воспоминания, но я обещала ему не сдаваться, и я не буду.

Я прислоняюсь к дереву и тяжело дышу, пытаясь не расколоться на тысячу мелких осколков от овладевших мною горя и радости, когда она пробегает мимо меня. Увидев меня, она вдруг замирает, как будто бы ее застукали на месте преступления.

— Так, значит, ты убегаешь, — я прочищаю глотку и запускаю ногти себе в ладони.

Кивком она дает понять, что жребий брошен.

— Прошу вас, не пытайтесь меня остановить.

— Ну, я думаю, твой отец будет мне весьма благодарен, если я позволю тебе исчезнуть, — я пытаюсь шутить, потому что только так я могу держать себя в руках. — Он и прежде не был самым преданным поклонником Джаспера.

— Думаю, я люблю его, Эффи, — она пытается объясниться, давясь слезами и смехом одновременно. — Люблю. Но я должна быть в этом полностью уверена. Так Джасперу и передай. Ты ведь слышала все, что я говорила, правда? Передай им то, что я сказала. Попытайся объяснить. Сама я не просто могу... стоит мне задержаться, я буду уже не в силах уйти.

— Я скажу им, дорогая.

Она крепко меня обнимает и собирается уходить.

— Постой!

Она бросает на меня взгляд через плечо.

— Он бы гордился тобой, Хоуп, хотя, может быть, никогда не дал тебе этого понять. Но он бы обязательно сказал...

— "Уматывай отсюда, светлячок", — произносим мы с ней хором. Ее глаза сверкают от слез словно бриллианты. Она все еще не совсем уверена. Все еще будто бы ждет одобрения.

— Так что уматывай отсюда, светлячок, — я выдавливаю из себя смешок, хотя на самом деле он больше похож на рыдание.

Когда она убегает, я опускаюсь на землю, дрожа как осиновый лист.

Большую часть моей жизни моим самым страстным желанием было находиться в центре всеобщего внимания. Мне хотелось сиять. Хотелось, чтобы все глаза были обращены на меня. Но сейчас, когда я иду сквозь толпу нарядно одетых людей, окруживших пекарню, я готова сквозь землю провалиться, лишь бы скрыться подальше от их взглядов. Пит и Китнисс глядят на меня с тревогой. Гейл — так, будто бы он в миллионе миль отсюда.

Джоанна, похоже, в ярости. Она готова на меня броситься, когда я поднимаю руку.

— Мне нужно срочно поговорить с Джаспером, — говорю я, черпая силы в своей многолетней привычке всегда поддерживать приличие, что, как я поняла с годами, я обязана была делать не более, чем все остальные. Родители Джаспера, вместе с Питом и Китнисс, готовы проводить меня в пекарню, но я их останавливаю, резко повернувшись

— Наедине, — говорю я им сурово. Разговоры в толпе становятся громче, но, когда Джаспер выходит ко мне, на его лице лишь любопытство, но не беспокойство. Он вовсе и не нервничает. Он — сгусток юного задора, он — вихрь, и он действительно красив. Пока мы медленно входим в пекарню, он хранит молчание. Не уверена, что он упрощает мне этим задачу, скорей — наоборот.

— Хоуп еще не готова, — начиная я, когда дверь за нами закрывается. — Она считает...

Я трясу головой. Это вовсе не мои слова. А мне нужны мои.

— Прости, пожалуйста, — делаю я глубокий вдох, — Позволь начать сначала.

— Джаспер, с самого момента рождения Хоуп и ее брат были, полагаю, самыми охраняемыми, самыми защищенными детьми в истории нашей нации. Ты и представить себе не можешь до какой степени люди вроде Битти, твоего отца, да и меня старались удержать подальше от Двенадцатого камеры и толпы туристов. Чтобы дети Сойки-Пересмешницы и Пита Мелларка росли в полной безопасности, как будто под стеклянным колпаком. Когда с Китнисс, наконец, сняли ограничения на передвижение, они все равно мало путешествовали — тоже из соображений безопасности. Представь себе, что целый город брали под особый контроль, даже если их поезд просто проезжал мимо.

Он усмехается и глядит на меня понимающе, как будто я не собираюсь ему сказать, что его невеста бросила его прямо у алтаря.

— Знай она все это, ей бы это сильно не понравилось.

Я улыбаюсь лишь самым краешком губ, потому что он определенно прав.

— Думаю, в конце концов, она поняла, каким благословенным и защищенным раем было ее детство. Но она поняла и то, что, кроме Двенадцатого и немногих мест, где ей разрешили побывать, существует еще целый огромный мир. И она готова встретиться с ним лицом к лицу...

Я делаю глубокий вдох. Никогда не наносила смертельных ударов, но, должно быть, ощущения с нынешним ужасно схожи.

— ...но она должна сделать это в одиночку, — я задыхаюсь, и между нами повисает вполне ожидаемая тишина.

Но вместо того, чтобы замкнуться в печали, залиться горестными слезами или взорваться от ярости, молодой человек заходится от смеха и вдруг подхватывает меня на руки и принимается кружить меня так, что мои кудри разлетаются по воздуху.

— Ч-ч-что? — я пытаюсь бороться с подступившим от кружения тошнотворным чувством.

Так же внезапно, как он подхватил меня на руки, он ставит меня на пол и спешно покидает пекарню.

Я выскакиваю вслед за ним, только чтобы увидеть, как он быстро взбирается на холм, где расположена Деревня Победителей: его длинные ноги так и мелькают, а галстук перекинулся через плечо. Сама не зная, зачем, я пытаюсь бежать следом, несмотря на свой возраст, и подскакиваю на своих высоких каблуках.

Будь прокляты все приличия.

— Эй, Бряк, какого черта здесь творится? — ревет мне вслед Джоанна.

Я оборачиваюсь на миг, чтобы заметить, что и она с Гейлом, и Пит с Китнисс, припустили за мной. Так как они все все-таки меня моложе, то, скорее всего, догнать меня для них вопрос всего лишь нескольких секунд, даже несмотря на то, что у Пита вместо ноги — протез. Остальная толпа тоже не сильно от них отстает.

Прямо на бегу Флетчер Мелларк затягивает какую-то дурацкую песню про сбежавших невест, которую, возможно, он сам только что и придумал. Линди Альберт, несостоявшаяся подружка невесты, над ним хихикает, а этот негодник ей хитро подмигивает. Алдер Хоторн и Ник Одэйр, кажется, гоняются наперегонки и вообще ведут себя как мальчишки, хоть им обоим уже по тридцать лет. Потом, взявшись будто ниоткуда, нас всех перегоняет Джунипер Хоторн. После небольшого рывка она настигает своего брата-близнеца. Обменявшись взглядами, они начинают в унисон скакать длинными прыжками, ну, чисто олени. Как бы они там ни общались между собой, слова им явно не нужны. Потом она замедляется, а он с новой силой устремляется вперед.

Когда Джаспер добегает до дома Мелларков, он сразу принимается карабкаться по старой решетке, что прибита к одной из стен их дома, так легко, будто это просто лестница. Он добирается до самой крыши и лезет по ней вверх, на конек, пока не повисает на прочном латунном флюгере. Он вытягивается на нем так далеко, как это только возможно, чтобы не сорваться, и прислоняет ладонь козырьком ко лбу, и, прикрыв глаза от солнца, обозревает долину. Наконец, он, кажется, находит то, что высматривал, и подносит руку рупором ко рту.

— Хоуп! — ревет жених, ухмыляясь как маньяк. Все в толпе замирают, бросая взгляды друг на друга и на родителей жениха и невесты, в ожидании ответов, которых, пока, похоже, не предвидится.

— Я люблю тебя, девочка, — крик молодого человека рождает эхо в горах. — И твой побег ни разу это не изменит. Хочешь взглянуть на мир в одиночку? Даю тебе три месяца форы! Толпа начинает роптать в замешательстве. Ведь это, определенно, самая странная свадьба на которой любому из нас доводилось бывать. Плутарх бы отдал свою правую руку, чтобы заснять ее на камеру.

— Но тебе стоит быть похитрее, лучик света, если ты хочешь держаться от меня подальше, потому что нет ничего в мире, что помешает мне тебя найти, когда я примусь тебя искать.

Его волосы развеваются на ветру. Он выглядит безумно, дико, страстно живым и влюбленным. Как будто бы вместо того, чтобы жениться, он только и ждал, что его невеста сбежит, чтобы он смог снова ее отыскать.

Все собрались на гребне холма и глядят вниз. Там, по железнодорожным путям бежит фигурка в белом платье, которое обтекает ее колени. Она бежит так быстро, что почти что догоняет последний вагон поезда, который отходит со станции. Сначала кажется, что она его не догонит, но потом она ускоряется, хватается за перила, качнувшись, забирается в вагон. Толпа облегченно вздыхает, но ее реакция ничто, по сравнению с восторгом юноши на крыше дома.

— Вы ее видите? Видите эту девушку? — кричит Джаспер радостно. — Однажды я собираюсь на ней жениться! Ты слышишь меня, Хоуп Мелларк? — орет он на пределе своих легких, и ближайший лес вибрирует от его восторженного, нелепого ликования. — Когда-нибудь я на тебе женюсь!

Она высовывается из окна вагона и победоносно отпускает свою фату на волю ветра, и я уверена, что слышу ее издалека прилетевший ответ:

— Тебе сперва придется поймать меня, Джаспер Хоторн!

В самом укромном уголке моего сердца память о Хеймиче в этот момент заходится от смеха так сильно, что я могу прочувствовать это от макушки и до самых пяток.

Алдер Хоторн не уверен в себе.

Подобное состояние духа в его десятилетней жизни стало возникать уж слишком часто. А он к такому не привык. На самом деле он гордится своей выдающейся способностью ловко проникать в суть вещей. Проще говоря, он считает себя гением. Причем гением в стольких областях знаний, что мысленно произносить само это слово уже не возникает необходимости. Он знает об этом с тех пор, как ему стукнуло семь.

* * *

Алдер сидит на круглом табурете в лаборатории Битти, но его ноги, хотя и слишком длинные для мальчишки его возраста, все равно не достают до пола. Остается только болтать ими туда-сюда, пока старый ученый объясняет принцип работы и устройство электронного микроскопа. Не успевает он еще закончить объяснения, как мальчишка уже засыпает его вопросами, на которые ученый порой даже не знает, как ответить.

На пятом таком вопросе, который затрагивает аспект, о котором Битти прежде и не задумывался, ученый его тормозит и странно смотрит на мальчишку поверх очков, прежде чем заинтересованно покачать головой. Потянувшись к столу, он берет планшет и вводит туда несколько команд, а потом отдает его мальчику.

— Прочитай это, а потом обсудим, — усмехается он.

Битти вообще-то редко усмехается, и улыбки обычно на его лице не увидишь, разве что он нашел ответ на некий трудноразрешимый вопрос, так что Алдер знает, что он на верном пути. Скользя пальцами по чувствительному экрану, он просматривает несколько заголовков. Под одним из них таится инструкция к микроскопу, но остальные состоят из очень длинных слов, с которыми мальчишке пока сталкиваться не приходилось. Впервые в своей юной жизни, Алдер поставлен в тупик. Он проверяет слова по встроенному в планшет поисковику, по словарю, но и там их не находит и впадает в неистовство. Нечто подобное с ним случается обычно лишь, когда ему хочется поговорить с отцом, но совершенно не ясно, как к нему подступиться.

— Не знаю, смогу ли я вообще прочитать эти слова… — начинает он. Вообще-то читать он научился, наверно, года в два на простеньких книжках, которые ему давали отец и мать. Потом с этих глупых сказок он переключился на нечто поинтереснее, на книги для взрослых. Но слова, типа «катодолюминисценция» или «ультрамикротом» все равно вгоняют его в ступор. Никто, даже дядя Вик, так не говорит. Он никак не ожидал, что придется столкнуться с терминами, о которых он прежде нигде не читал и не слышал.

Битти уже вновь отвернулся к микроскопу и углубился в свои научные изыскания. Не поднимая головы, он говорит:

— Ну, а что делают ученые, когда сталкиваются с тем, чего не знают?

Да это просто вызов.

Мальчик не отвечает, а только вновь открывает электронный словарь и дотошно в нем роется, отыскивая определения к каждой составной части непонятных слов, а потом, уже у себя в голове, составляя их вместе. Пусть и не до конца, но это проясняет их значение. Сидя на табурете и болтая ногами, он потихоньку продирается сквозь неподъемные предложения, пытаясь с помощью терминов, которые ему уже известны, воссоздать значение совсем уж непонятных.

Он не встает с места много часов подряд, пока не подходит время, когда за ним должна приехать мать. И к этому моменту он уже знаком с самыми часто встречающимися из этих длинных и заумных слов. И хотя он так и не получил ответа на свои нестандартные вопросы, это уже не имеет значения. У него теперь появились сотни новых.

Битти переместился из-за микроскопа за консоль в своем кабинете и смотрит на голографическую проекцию прототипа своего нового изобретения, и на лице у него весьма сосредоточенное выражение, как будто бы он бьется над некой загадкой.

— Этот фрагмент болтается туда-сюда, — говорит бесстрастно Алдер, заходя в комнату. — Если ты поместишь это внутрь чьего-то сердца, оно просто взорвется. Наблюдать за этим, наверное, небезынтересно, вот только пациенту это вряд ли понравится.

Энергично закивав, Битти смотрит на медленно вращающееся изображение поверх очков, прищуривается, а затем от потрясения широко раскрывает глаза.

— Да, будь я проклят… — произносит он надтреснутым голосом, поворачиваясь от голограммы к Алдеру и глядя на него с благоговением, но и с примесью страха.

Именно в этот момент Алдер окончательно убеждается, что он не такой, как все.

Потому что Битти никогда не бранится. И никогда не выглядит испуганным.

Но его мать в плане брани — совершенно иная история. И она это тут же подтверждает: ворвавшись в лабораторию минуту спустя, она рвет и мечет и поносит на чем свет стоит «проклятые камеры», которые преследовали ее от самого здания Минобороны. Но стоит ей увидеть сына, как на лице у нее расплывается такая широкая улыбка, что Алдер чувствует себя обласканным и защищенным от одного ее присутствия.

Он любит свою мать, хотя любовь — совсем не то, в чем он готов с легкостью признаться. Он знает, что она бывает злобной, жестокой, а в прошлом укокошила по крайней мере пятерых, но для него это не имеет ровным счетом никакого значения. Она бывает еще и смелой, и сильной, а еще юморной и проницательной, обладает совершенно особым умом. Она не сильна в науке, как Битти, и не умеет разрешать глобальные проблемы, как его отец. Но ум позволяет ей ловко дурачить людей. Когда они бывают с ней в необычных местах, она учит Алдера наблюдать за окружающими, подмечать их реакции, чтобы определить, что они собираются сделать, и подражать им, если ему будет угодно.

Последнее ему особенно пригодилось, когда пришлось идти в школу. Его реакция на все происходящее сильно отличалась от того, как себя вели его однокашники, и волновало его совсем другое. Поначалу другие дети были с ним жестоки. Его не особенно задевало такое отношение, потому что их туповатость была ему очевидна, но повышенное внимание доставляло много неудобств. И он быстро сообразил, что порой много проще подстроиться. Так что он применил навыки, данные ему матерью, и стал притворяться неуверенным в себе тихоней, хоть это и было максимально далеко от истины. И тогда другие дети оставили его, наконец, в покое, наедине с его любимыми устройствами.

— Что тут у вас творится, толстолобик? — ухмыляется Джоанна, ероша ему волосы. Хотя толку от этого мало — его кучерявая шевелюра все равно вечно стоит торчком.

— Алдер только что продемонстрировал головокружительную глубину своего блестящего ума, — отвечает Битти.

Она пренебрежительно дергает плечом.

— Еще что новенького?

Вот что еще так восхитительно в его матери. Ее не волнует, насколько он умен. Это для нее просто одно из его свойств, и она любит его всего целиком, без изъятий. Хочешь сидеть после уроков в лаборатории с Битти — пожалуйста, но, пожелай он бегать и беситься с другими детишками из Второго, она бы одобрила и это. Конечно, он не собирался этого делать, ни сейчас, ни впредь, но приятно иметь перед собой весь спектр возможностей.

Его мать в принципе не возлагала на него никаких ожиданий, так что можно было просто оставаться собой.

Покинув пределы Миннауки, они попадают прямо в водоворот из телекамер. Но Алдер в принципе никогда и не представлял себе жизни, в которой их не существует, когда можно не проверять, застегнута ли у тебя ширинка, и не следить за собой постоянно. Два года назад он свалился с лестницы и поставил на подбородке здоровенный синяк. И вскоре один злобный пацан в школе принялся дразнить его — мол, это его чокнутая мамаша его отделала, в новостях передавали. Что, мол, все в курсе — она давно уже ку-ку.

Когда учитель, наконец, оттащил Алдера от этого мальчишки, тот уже тоже выглядел так, словно его отделала безумная мамаша.

Или даже сразу несколько мамаш.

После этого Алдер решил, что крайне важно выглядеть перед телекамерами предельно нейтрально: самым обычным мальчишкой с самой обычной благополучной жизнью, который не творит ничего такого, из ряда вон выходящего, и чье единственное отличие от всех остальных — известные родители.

Тогда же он решил, что подавляющее большинство обитателей нашей планеты — законченные идиоты.

— Убирайтесь с дороги, черт вас дери, — ревет Джоанна на репортеров, бегущих за ней по пятам до машины, и толкает Алдера перед собой. Ее совершенно не колышет, как она будет смотреться в кадре, что бы там ни говорил его отец в разгар семейной ссоры. Ей и дела нет, что болтают о ней люди, и считают ли они ее чокнутой.

Ей вообще ни до чего нет дела, и это восхитительно.

— Мам, — начинает Алдер, когда они садятся в машину и отъезжают, оставляя толпу репортеров за бортом. — Я что, с дефектом, ненормальный?

— Нет, ты просто идиот, — она бросает на него короткий острый взгляд, на миг отрываясь от дороги. — Но это ведь тебе уже известно. Так что, будь добр, переходи сразу к той части, в которой ты мне объясняешь, почему вообще спросил.

И хотя в ее речи как всегда полно грубости, ее смягчают трудно скрываемые нотки смеха в голосе. Он знает, что она смеется не над ним, не над его словами, а над абсурдностью подобной мысли.

Ему приходится собраться с мыслями. Чувства для него почти все время играют столь малозначительную роль, что порой ему бывает трудновато до них докопаться. Иногда он даже не уверен, чувствует ли он что-либо вообще.

— В плане ума до меня никто и близко не дотягивает. Хоть я и хожу в школу для особо одаренных детей, они все равно для меня все тормоза и тупицы. Я в толк не возьму, как можно вообще дергаться из-за всей той ерунды, которая их так волнует. Мне, например, все равно, что вы с папой на войне убивали людей, и я не понимаю, почему остальным это так небезразлично. На вопросы, которые я задаю, даже Битти и дядя Вик часто не могут найти ответа и…

— И что? — подталкивает его к развязке мать, на сей раз уже нежнее.

Он вздыхает.

— Я думаю, что напугал сегодня Битти. Когда сказал, что будет небезынтересно, если взорвется чье-то сердце.

Гнев его матери в ответ на эти слова физически ощутим — он расползается от нее по салону машины ледяными волнами. Она вдруг резко тормозит и поворачивается к нему с самым серьезным выражением лица, какое ему доводилось у нее видеть. Но, прежде чем что-то сказать, она несколько раз глубоко и медленно вдыхает и выдыхает, чтобы успокоиться.

— Люди, даже очень хорошие люди, иногда пугаются, Алдер. Пугаются тебя, меня, твоего отца. Это вовсе не означает, что с нами что-то не так. Как люди на тебя реагируют — это их проблема, а не твоя. Запомнишь на будущее, ладно?

Он кивает, а она притягивает его к себе и крепко обнимает.

— И вообще это не важно, ведь мы оба знаем, что самая главная на свете — я, а меня тебе ни в жизнь не напугать, толстолобик, — добавляет она. — И никуда ты от меня не денешься.

* * *

Все-таки на свете остается множество вещей, которых он не понимает. В основном они касаются людей. Так было всю его жизнь. Люди беспокоятся о глупейших вещах, как, например, о том, что они собираются есть на ужин, или будет ли по тв повтор их любимой программы, или кто с кем дружит. Именно люди порождают глупые проблемы, над которыми его отец вынужден постоянно биться допоздна. Так что совместный ужин в их семье вообще большая редкость, и мама от этого часто грустит, хоть и старается не подавать виду.

Однажды люди даже решили, что было бы совсем неплохо заставить двадцать четыре здоровых ребенка раз в году друг друга убивать, и идея благополучно просуществовала целых семьдесят пять лет, даже несмотря на угрозу сокращения народонаселения.

Правда ведь, нет предела их идиотизму.

Алдер вообще с трудом порой понимает мотивы людского поведения, особенно все эти эмоциональные реакции. Но это только если говорить о людях в общем. Те же, с которыми он знакомится поближе, вскоре перестают быть для него большой загадкой. Так поступки его матери для него всегда объяснимы и даже предсказуемы. Во всяком случае, так было раньше.

Не то чтобы она вдруг от него отдалилась. Она всегда была колючей, по крайней мере, внешне. Но прежде Алдер всегда ее понимал, и угадывал заботу и беспокойство о себе за ее всегдашними подколками. Что бы она там не говорила ему или его отцу, и, несмотря на то, что родители его так и не поженились, и даже вопреки тому, что вся страна ее боится — он всегда знал, что она любит его и всю их семью больше всего на свете. Что она никогда его не покинет и, что бы ни случилось, от себя не оттолкнет. А так как она была единственной, чью любовь он готов был принимать и возвращать сторицей, это было очень важно.

Но в последнее время он уже начинает задаваться вопросом — может быть, его мать все же надумала в итоге смыться?

Конечно, это отчасти связано с другим довольно существенным обстоятельством. А если быть точным — с двумя существенными обстоятельствами, которые постоянно сеяли хаос в доме. С его братом и сестрой. Близнецами.

-ДЖАСПЕР ХОТОРН, Я ТЕБЯ ПОРОДИЛА, Я ТЕБЯ И УБЬЮ, — слышит он громкий рык матери, эхом разносящийся по дому. За этим следуют грохот от падения чего-то тяжелого, безудержное ржание Джаспера и мягкое хихиканье Джунипер.

Он топает по своей комнате и громко хлопает дверью, давая им всем понять, что он на середине важного эксперимента. Этим модифицированным клеткам самостоятельно не достичь митоза, уж, конечно, не тогда, когда каждый в этом доме поднимает такой дикий шум.

Но даже сквозь закрытую дверь все еще отлично слышно материнское глухое рычание, и затем — оглушительный звук крушения, от которого содрогается весь дом. Пораженный этим Алдер опрокидывает микроскоп и ненароком рассыпает вокруг предметные стекла.

— ДЖУНИПЕР, ПРЕКРАТИ КАРАБКАТЬСЯ НА ПОЛКИ! — ревет Джоанна, и потом ее голос ломается и дрожит. — Как ты еще до сих пор не убилась?

Его мать всегда была шумной и дерзкой, и орала даже тогда, когда достаточно было сказать спокойно, но сейчас в ее словах так много неистовой тревоги, что это уже чересчур. Алдер уверен, что прежде подобного за ней не водилось. А так как он привык все подмечать, это свидетельствует о том, что ситуация и впрямь стала критической. Устало отодвинув микроскоп, он встает и направляется прочь из комнаты. Стоит ему приоткрыть дверь своей спальни, как его встречает мощный хлопок, затем приглушенный треск рвущейся ткани и нечто подобное маленькому взрыву. Его мать исступленно стонет, а затем принимается хохотать как полоумная.

— Да, вот так вот! — голос у нее как у маньячки.

Он сбегает вниз по лестнице и попадает на кухню как раз вовремя, чтобы увидеть, как его мать, ухватив Джаспера за щиколотку, держит его на весу, высунув из окна вниз головой.

— Мам! — судорожно выдыхает он, испытывая настоящий шок, пожалуй, впервые в своей пока еще короткой жизни.

Он может расслышать, как Джоанна скрипит зубами, глядя на своего младшего сына, который, несмотря на свое довольно незавидное положение, верещит от восторга. У нее же на виске тревожно пульсирует синяя жилка. А лицо так искажено угрюмой злобой, что один глаз стал заметно больше другого.

И почему она мрачнее тучи — тоже ясно.

Кухонные шкафы под раковиной оказались заметно расковыряны ножом для масла, работа явно была сделана основательно, так что эстетической ценности мебельный гарнитур уже не представляет. Один из больших кухонных стеллажей полностью опрокинут. Его содержимое побилось и растеклось везде докуда видно глазу. К сожалению, среди всего прочего там были две огромные банки патоки — темной, сладкой, тягучей — которые Том и его жена прислали в качестве подарка на День рождения главы семейства. Теперь коричневая субстанция растеклась по всей кухне и прилипла к дверцам холодильника, на вершине которого сидит Джунипер. И все это липкое море сверху покрыто белыми пятнышками — гусиными перьями из треснувшей по швам большой подушки.

Джаспер издает приветственный клич в адрес прохожих на улице, и снаружи доносится вопль ужаса — кричит какая-то женщина — он-то и заставляет Алдера активно действовать.

— Мама, тебе надо сейчас же засунуть его внутрь, — говорит он спокойно. Сам малыш реагирует на эти слова протестующе, но для тех, кто сейчас за пределами этой комнаты, его вопли могут показаться выражением неудовольствия от висения вниз головой за окном, а не отказом вновь вставать на твердую почву.

Джоанна глядит на своего старшего отпрыска подозрительно, как будто тот собирается взорвать одну из несущих стен.

— Обещаю, я буду его контролировать. Просто засунь его обратно, пока кто-нибудь не вызвал сюда телекамеры.

Со смачным шлепком его младший брат приземляется прямо посреди лужи из патоки, доходящей ему чуть ли не до щиколоток. Не тратя времени на церемонии, он в нее усаживается и принимается зачерпывать патоку горстями и отправлять прямо в рот.

— Мама, это было так потрясно! Давай еще разок так сделаем, по-жа-лу-й-ста! — канючит Джаспер с полным ртом темной сладкой жижи.

В ответ его мать сползает по стене и начинает теребить кожу на сгибе локтя. Джунипер соскакивает со своего насеста на холодильнике, и забирается к маме на колени, не переставая изящно слизывать патоку с пальцев.

Алдер разворачивается на каблуках и покидает кухню, охваченный нешуточной тревогой за маму. Прежде лишь она о нем беспокоилась, о себе же она всегда могла позаботиться и сама — всегда, до этого момента. И ему сразу становится ясно, что десятилетний мальчик вряд ли сможет в одиночку справиться с этой ситуацией. Выбора нет, ему придется это сделать.

В трубке раздается только два гудка, и на том конце провода возникает голос отца.

— Джоанна, прости, пожалуйста. Я скоро буду дома, но в Восьмом снова протестуют безработные, и мне пришлось срочно высылать туда полк, чтобы поддерживать порядок.

— Отец, это не мама. Тебе нужно срочно вернуться домой.

— Алдер? Все в порядке? Что случилось?

Даже не осознав, что отцу вряд ли и впрямь необходимо детальное описание, Алдер берется за объяснения.

— Мама опять застала Джаспера сидящим на подушке и вырезающим узор на дверце шкафа. Когда она его поймала, Джунипер разнервничалась и полезла вверх по полкам, и они рухнули прямо посреди кухни.

— Что? И как там Джунипер? — у отца такой испуганный голос, что он немедленно вызвал бы сочувствие у любого нормального человека — но не у Алдера. Он редко сопереживает отцовским тревогам, особенно, когда они беспочвенны. Лучше бы ему вообще заткнуться и просто поспешить домой на помощь маме.

— С ней все в порядке, — раздраженно вздыхает он и затем начинает быстро-быстро отчитываться, что же случилось потом, чтобы до отца уж, наконец, дошло, и тот скорей сорвался бы с работы. — Она перепрыгнула на холодильник, когда шкаф стал падать. Но вот банки с патокой прыгать пока не научились, так что твой подарок от Тома теперь разлит по всей кухне. А Джаспер, когда все рухнуло, начал радостно скакать на своей подушке, и она, можно сказать, что взорвалась — треснула по шву, и перья разлетелись повсюду и прилипли к патоке. И вот тогда-то мама выставила Джаспера за ноги в окно, а теперь она тихо сидит на полу. Полагаю, это просто шок.

— А Джаспер все еще свисает из окна???

— Нет, сидит посреди патоки и объедается ей до заворота кишок.

— И ты там просто стоял и смотрел, как все происходит? — конечно же, вместо того, чтобы мчаться домой, отец первым делом принялся обвинять его в бездействии и небрежении. Ничего удивительного. Этого и следовало ожидать.

— Нет, я был в своей комнате, проводил эксперимент. Я этого не видел, просто сделал выводы о том, что случилось, исходя из очевидных предпосылок. Мама со мной даже не хочет разговаривать. Может, думает, что я ей тоже враг и собираюсь все сейчас взорвать.

— Уже еду, — грубо отвечает отец, вешая трубку.

Выманивать членов своего семейства с кухни Джаспер принимается по одному. Сначала он эвакуирует Джунипер. Для этого достаточно взять ее за руку и отвести в ее комнату. Стянув с себя ремень, он зацепляет его за петли на ее штанишках сзади и просто пристегивает к кровати. Хотя его сестра и гений по части карабканья на разные предметы, снимать штаны самостоятельно она пока еще толком не научилась. Она не протестует, а просто тихонько сидит на одеяле, глядя на него своими отливающими серебром глазами. Интересно, сколько времени ей понадобится, чтобы сбежать?

Следующая задачка — потруднее.

Потому что Джаспер, завидев, что брат возвращается в кухню, сразу соображает, что его собираются отлучить от огромной сладкой лужи, из которой можно беспрепятственно питаться. И принимает защитную стойку, недобро зыркая на брата зелеными глазами из-под спутанных темных кудрей. В руке у него в качестве орудия зажата резная ложка.

— Положи ее, Джаспер.

— Не-а, — рычит в ответ младший брат.

Тогда Алдер вытаскивает любимую игрушку Джаспера, видавшую виды деревянную фигурку оленя, которую вырезал еще их дедушка, и берет ее обеими руками.

— Хочешь, чтобы я ее сломал? Потому что я к ней вовсе не привязан, а ты играешь сейчас у меня на нервах.

Бойцовский задор Джаспера слетает с него прочти сразу.

— Прости, — шепчет он.

Алдер все еще держит оленя на виду.

— Ты будешь делать все, что я тебе скажу.

Его братишка кивает.

— Всегда.

Брат все еще кивает, в глазах его мелькает страх.

— Теперь иди в свою комнату, пока я не бросил это в огонь.

Он старается не обращаться внимания на цепочку липких следов, которую Джаспер оставляет за собой.

— Давай, мам. Присядь-ка на диван.

* * *

Он только начинает убирать разгром на кухне, когда в дом врывается отец. С порога тот принимается звать его мать, а потом опускается возле нее на диван. И вскоре оттуда раздается незнакомый сдавленный звук, когда его отец начинает нежно и успокаивающе поглаживать ее по волосам и нашептывать ей что-то на ушко — вот уж это вовсе для него нетипично. Алдер может только догадываться, что и Джоанна на самом деле плачет, ведь такого тоже прежде не случалось.

— Я чуть не убила нашего сына, — шепчет она спустя пару минут.

— Уверен, он бы не разбился, просто отскочил, как мячик, — отвечает его отец, неуклюже пытаясь шутить.

— Гейл, я серьезно, — Алдеру тоже ясно, что она серьезно, раз уж она в кои-то веки назвала отца по имени. — Я вообще ни о чем думать не могла. Так я была зла. Поверить не могу, что до такого докатилась. Просто не могу поверить.

— Они сейчас в порядке?

— Физически, наверно, да. Кто его знает? Может, я нанесла Джасперу психотравму на всю оставшуюся жизнь.

— Джоанна, с ним все будет хорошо. Меня в его годы мама как-то подвесила за моей же ремень на веревке для белья. Как видишь, я в порядке. Не стоит так себя корить.

— Но это же уже не в первый раз! Может, в этот раз все круче, чем всегда, но я все время на пределе, — она вовсе не склонна шутить и смеяться его шуткам. — Они настолько отличаются от Алдера. Не знаю, что с ними и делать. С ним все было так легко, хотя тогда я даже не готова была стать матерью. Теперь я вроде опытная мать, но не могу справиться с двумя трехлетками.

Гейл прочищает горло.

— Да его выгнали из шестой школы подряд, а ему всего лишь десять. У него нет ни единого друга, а самому ему нет дела до других людей. И вообще ни до чего. Это ты называешь «легко»?

— Может быть, для меня «легко» означает совсем другое. А может, это просто ты — засранец.

— Я только хочу сказать, что мне предельно ясно, что нужно делать с близнецами. Они ведут себя как совершенно нормальные дети. Нормальные… возбудимые дети. Иногда они бесятся, но это тоже обычное для детей дело. Зато они не следят за тем, как я храплю, чтобы диагностировать у меня синдром апноэ, и не подменяют мой доклад о беспорядках гражданских в Капитолии своей оценкой ситуации.

— Ему было всего лишь восемь. И он хотел помочь. Да и Пэйлор в итоге пригодились кое-какие его идеи.

— Джоанна, я просто хочу донести до тебя, что Алдер отнюдь не легкий ребенок, и ты при этом умудряешься отлично с ним справляться. И с близнецами тоже будет все хорошо.

— Было бы еще лучше, бывай ты почаще дома. Какого хера я должна в итоге становиться гребаной домохозяйкой?

Алдер думал, что отец как всегда примется спорить, апеллируя ко всем неотложным вопросам работы в правительстве, как будто он по умолчанию обязан все свое время и силы отдавать одному лишь Панему. Во время их семейных ссор всегда все так и было: холодная безжалостная ярость его матери натыкалась на жаркую, страстную злобу отца так, что только искры летели. В раннем детстве эти домашние побоища пугали Алдера. Теперь они его лишь раздражают. И он ожидал, что отец вновь будет защищать свою точку зрения, даже вопреки логике.

Но в этот раз все происходит по-другому.

— Ты права, — тихо говорит Гейл. — Прости меня. Я слишком много работал, чтоб перестроить эту страну…

— Ты это делал не только из-за чертовой страны, и тебе это известно, — перебивает его Джоанна.

— Нет, не только, — его голос так тих, что Алдер едва может его различить. — Я должен искупить…

— Ну, тебе заодно удалось и оттолкнуть от себя сына в процессе искупления, — выплевывает она.

— Ты думаешь, меня самого это не беспокоит? — его ярость снова запылала, и Алдер ожидает новых громких криков. — Джоанна, когда я его впервые увидел, это был самый потрясающий момент в моей жизни. Неужто ты не понимаешь? Я хочу быть тем, кем он сможет гордиться.

— Да ты и понятия не имеешь, чем можешь заслужить к себе такое отношение, — орет в ответ она. — Ты слишком занят попытками вернуть к жизни Прим Эвердин. Но она мертва, Гейл. Все эти дети мертвы, а твоя семья пока еще нет. Ты столько уже сделал. Может, хотя бы попытаешься сделать шаг вперед? Тебе мало того, что ты уже сделал? Или тебе надо и дальше ставить мир с ног на голову, чтобы она тебя простила, и вы вдвоем смогли бы убежать в леса?

Гейл на это ничего не отвечает, но даже Алдеру ясно: то, что сказала сейчас его мать, — удар ниже пояса.

— Ладно, это я погорячилась, — признает она. — Но, правда в том, что все эти годы ты всегда был рядом со мной. И я тебя любила. Но рядом с ним тебя не было, потому что ты был слишком занят попытками исправить то, что исправить нельзя. Тебе нужно решить, что для тебя важнее, Гейл. Потому что я-то справлюсь и одна, но этому мальчишке определенно нужен кто-то, и, если ты опять собираешься здесь бывать поскольку-поскольку, лучше вообще исчезни.

Звук ее удаляющихся вверх по лестнице шагов знаменует собой конец этой дискуссии. Алдер выпускает воздух из легких, лишь сейчас поняв, что вообще задерживал дыхание. И зачем он подслушивал этот разговор? Теперь же он лишь надеется бесшумно сбежать из кухни в свою спальню, чтобы отец его не заметил.

Но уже слишком поздно.

— Полагаю, ты все слышал, сынок? — отец загораживает ему дорогу к отступлению, сверля его своим отливающими серебром, проницательным взглядом.

Алдер старается вести себя спокойно, несмотря на адреналин, что невольно разбегается по венам. Не стоило недооценивать старого охотника, который, конечно же, давно заметил его присутствие.

— Это верное предположение, — говорит он мягко. — Но не волнуйся. Я и так был в курсе, что ты считаешь меня ненормальным и трудным. Ты просто расставил все точки над «й».

Его отец ловко перешагивает через самую большую из оставшихся сладких луж и приседает, чтобы водрузить на место полку.

— Ну, да, — у него хотя бы хватает порядочности не спорить с очевидным, — но это значит вовсе не то, о чем ты мог подумать.

Мальчик снова чувствует, как в крови вскипает адреналин.

— Да меня не особо и волнует, что все это значит.

— Это значит, что я и понятия не имею, как правильно с тобой общаться. Но это не твоя вина. Моя.

Алдер молчит.

— Ты, конечно, знаешь о войне. Что я на ней творил. Как велики были потери. Я полагаю, тебе даже известно, что когда-то я был влюблен в Китнисс Эвердин, очень-очень давно. Но все же совершенно точно — то, что я делал все эти годы, я делал вовсе не из-за нее.

— Мама, кажется, с этим не вполне согласна.

— Она так говорит, только когда злится. Но она так на самом деле не думает. Ты достаточно умный, чтобы самому это понять.

Он, конечно, прав, только вот если к матери — единственной на свете — Алдер привык испытывать любовь, то отец — единственный на свете — постоянно вызывал у него гнев. Тогда как все остальные заслуживают лишь презрения… Гнев все-таки не равнодушие, он требует душевной работы. А сейчас он просто смотрит на своего отца, и оба хранят молчание.

— Я действительно горжусь тобой, сынок. Ты сегодня смог обо всех позаботиться. Случись что-нибудь со мной, мне есть на кого их оставить.

— Наша семья для меня — важная вещь, — начинает Алдер осторожно. — Может, не так, как для тебя — в плане всех этих чувств и эмоций. Но для меня важен сам факт их существования. Случись что-то с любым из них, и я никогда уже не буду прежним.

Гейл кивает, глядя куда угодно, только не на своего сына.

— Ты тоже моя семья, папа, — добавляет он тихо.

Сильные руки сжимают его в объятии почти до треска в костях, это не очень удобно, но он терпит. И даже улыбается.

Хотя и совсем чуть-чуть.

Возможно, когда люди выражают свои чувства, это не так уж и плохо.

Первые солнечные лучи уже проникают в окно, когда Китнисс переворачивается на спину. В мягком свете зари, струящемся сквозь занавески, ей прекрасно виден её муж, который занял собой все пространство, где она только что лежала. Он храпит, откинув руку, и, кажется, даже во сне пытается ее нащупать, чтоб притянуть поближе.

Сегодня воскресенье. Благословенный день. Единственный день на неделе, когда они могут отсыпаться.

Но, видимо, сегодня у нее это не выйдет.

В любом случае, сегодня она все равно поспала чуть подольше, чем они встают обычно. После тридцати пяти лет совместного сна для нее уже немыслимо оставаться одной в постели, когда он ее утром покидает. Конечно, когда дети были маленькими, все было совсем по-другому. Порой они были так измотаны, что засыпали где и когда придется. Но теперь, когда дети уже превратились в подростков, даже если ей не нужно на охоту, она все равно не может валяться, если Пит уже встал.

А пекарю не судьба поспать дольше, чем до начала шестого утра.

Не обращая внимания на его протесты, и заявления, что ей не стоит беспокоиться, она готовит ему завтрак, пока он принимает душ, целует его на прощание, а потом, пока дети не встанут, копается в саду. Если же на улице слишком зябко, она берется дубить кожу на кухонном столе.

Он этого терпеть не может. Говорит, что это негигиенично и что от этого смердит весь дом. Но она все равно и не думает с этим завязывать, а когда он кидается развешивать по дому ваниль в тряпичных мешочках, только смеется.

— О чем ты сейчас думаешь? — рокочет его сонный голос. На самом деле и он уже не в состоянии спать, если ее нет рядом. Стоит ей ночью от него откатиться, как он принимается метаться и обязательно в итоге просыпается, если она к нему вновь не прильнет.

Она вздыхает, слегка причмокнув губами.

— О том, какой же ты смешной, когда ты злишься?

Он приподнимается на локте, изображая обиду.

— О ком ты вообще говоришь? Я никогда не злюсь.

— А вчера, когда Флетчер на четыре часа припозднился к ужину, это что такое было? — интересуется она иронично.

— Ну, это было редкое исключение, — отвечает он, — И я не злился. Я беспокоился о его благополучии.

— Поэтому ты брызгал слюной? И лицо у тебя побагровело…

Он придвигается ближе и кончиком носа начинает водить по ее ключице.

— Это, должно быть, от освещения.

— А я думаю, что с освещением все в порядке.

— В самом деле? — он убирает лямки ее ночной сорочки и начинает покрывать изгиб ее шеи и плечи легкими поцелуями, — Потому что твое лицо тоже слегка посинело. Пожалуй, нам пора заменить лампочки на кухне.

— Пит… — она уже тяжело дышит и стонет от его прикосновений.

Он невинно улыбается, но в глазах мелькает коварство.

— Что, Китнисс? Ты волнуешься о этих лампах? Могу спуститься вниз и разобраться с ними прямо сейчас.

— Даже не вздумай, — уже рычит она.

— А что такое? — спрашивает он в притворном замешательстве, нежно проводя пальцами от ложбинки между ее грудей по животу и дальше вниз, попутно стягивая с нее ночную рубашку.

— Мы так давно этого не делали, — шепчет она.

Он усмехается уже где-то возле ее пупка.

— Целую неделю. Кто бы мог подумать, что ты будешь так ненасытна в столь преклонном возрасте… оу.

Он больше не может говорить, потому что она его хватает.

— Если ты меня сейчас же не возьмешь, Пит Мелларк, ты вряд ли будешь в состоянии ходить.

Скользя на ее сверху, он шепчет ей прямо на ушко.

— Вот уж не знаю, любимая. А вдруг это ты не сможешь ходить?

И есть что-то такое в его голосе, от чего у нее сводит пальцы ног в сладком предвкушении.

— Ты ведь не помнишь что сегодня за день, верно? — лениво спрашивает она, пока он пытается восстановить сбившееся дыхание. Голова ее покоится у него на груди, а подернутые серебром волосы разметались до края кровати и спадают вниз.

— Конечно, помню, — отвечает он почти обиженно. После короткого замешательства, он опускает на нее глаза и отвечает ей в тон, — Как я могу забыть тот день, когда Том сломал ногу, помогая мне передвинуть печь? Ты меня ранила в самое сердце.

— Молчи уж.

Переместив ее голову к себе на колени, он садится:

— Китнисс, я бы скорее умер, чем забыл о Дне рождения нашей дочери.

— То-то. И впредь не смей шутить на эту тему! — бросает она в упрек, тоже садясь на постели.

Он выскальзывает из кровати и натягивает просторные пижамные штаны, а следом и халат. Солнышко играет на светлой необильной поросли его груди.

— Ты думаешь, что я шучу?

— Пит… — начинает она.

— Я сейчас спущусь вниз и положу в духовку коричные рулеты, что заготовил с вечера, — не дает он ей договорить, наклоняясь, чтобы чмокнуть ее в щеку, — Поговорим, когда они будут готовы.

Китнисс кивает, покусывая губы. Спорить смысла нет. Пит редко избегает разговоров о чем-то, но если уж он это делает — значит, действительно не расположен к обсуждению. Его память — увы, вещь ненадежная. Иногда он буднично об этом шутит, а иногда за шутками скрывает то, как бесконечно он обеспокоен. И предсказать его реакцию порой невозможно, даже после стольких лет.

Вслед за ним поднявшись с постели, она идет в душ и старается сосредоточиться на хорошем. Теперь это не так уж трудно. Кошмары стали посещать ее не часто, и его приступы — уже большая редкость, а их дети… ими действительно стоит гордиться.

Она теряет счет времени, отдаваясь теплым струям воды, омывающим ее спину и плечи. И вдруг слышит крик свей дочери.

Страх, который она вот уже семнадцать лет всеми силами пытается задавить, взрывается внутри нее как парашютная бомба. Она вылетает из душа, не потрудившись даже выключить воду. Схватив ближайшее полотенце, она неуклюже в него заворачивается прямо на бегу. И распахивает дверь в спальню как раз в момент, когда Пит громко ревет:

— Что это такое, черт возьми?

Флетчер выглядывает из двери в свою комнату — он в одних трусах, а волосы в полнейшем беспорядке.

— Папа? — вопрошает он сонно, выпучившись на отца.

Пит же стоит на пороге комнаты дочери, держа тарелку с коричными рулетами и апельсиновый сок. Стакан он сжимает так сильно, что тот вот-вот разлетится на осколки.

Лицо у него сейчас уж точно багровое.

Хоуп, одетая в пижаму, мнется у двери. И глядит на отца с совершенно потерянным видом. Китнисс выдыхает от облегчения, убедившись, что с ее дочерью хотя бы внешне все в порядке.

Однако потом ей сразу приходится резко вдохнуть, когда она вдруг замечает возле Хоуп некое долговязое тело.

— Что он делает в твоей комнате? — шипит ее отец.

Мальчишка прислоняется к дверному косяку и проводит пальцами по своим непослушным темным кудрям.

— Это вовсе не то, что вы подумали, мистер Мелларк, — говорит он легкомысленно пожимая плечами. Будь это возможно, лицо Пита побагровело бы еще сильнее.

Флетчер фыркает от смеха.

Поняв, что надо срочно что-то предпринять, пока у Пита не приключился припадок прямо на глазах у незваного гостя, Китнисс делает шаг к мужу и забирает у него стакан с оранжевой жидкостью — его захват сейчас скорей напоминает клещи.

— Так что на самом деле здесь происходит?

— Да мы… вчера вечером… болтали и… уснули, — Хоуп явно не по себе от собственного объяснения, и ее обычно бледные щеки пылают так же как лицо ее отца.

— Болтали? Так вот как это теперь называется? — откликается на это Флетчер.

Китнисс поворачивается и шлет ему недобрый взгляд.

— Ладно, ладно. Я собираюсь пойти еще поспать. Знать ничего не желаю, — дверь в его комнату резко закрывается.

— Он спал в твоей постели, — с трудом выдавливает Пит.

— Думаю, вам бы стоило беспокоиться, если бы я не спал, — замечает мальчик, сверкая зелеными глазами.

Тарелка трескается со звуком, похожим на выстрел. Рулеты разбросаны по полу.

Китнисс откашливается и говорит.

— Джаспер, наверно, тебе лучше… исчезнуть.

— Конечно-конечно, — кивает мальчик. Он наклоняется и нежно целует Хоуп, и шепчет ей что-то на ушко, от чего она рдеет еще больше. Не успевает Пит ничего сказать, как мальчик уже проскальзывает мимо него, и уносится вниз по лестнице.

— ХОУП, ДА Я ПОВЕРИТЬ НЕ МОГУ! — взрывается Пит, услышав, как хлопнула входная дверь, — Нагло протащить его тайком в свою комнату — его! — и… Не рановато ли тебе так себя вести, юная леди?

После исчезновения галантного гостя смущение Хоуп сменяется яростью:

— Конечно, папа, ведь когда ты был в моем возрасте ты же не заявлял на всю страну, что мама от тебя беременна и все такое.

— Это было не по-настоящему, Хоуп, — говорит Китнисс ровным, управляемым голосом.

— Ну, и у нас с ним тоже не по-настоящему, — орет Хоуп, — Мы просто разговаривали, а потом заснули. Ничего не было.

Пит принимает крайне едкий тон:

— Мне дела нет до того, чего у вас там не было, юная леди. Мальчишки его возраста хотят лишь одного, и, будь я проклят, если я буду сидеть сложа руки, пока этот долговязый псих с мочалкой на голове лишает невинности мою дочь!

— Откуда ты знаешь, что этот поезд уже не ушел? — выплевывает Хоуп, защищаясь.

Ее отец запускает руки себе в волосы и с силой дергает.

— Прекратите немедленно! Вы оба! — ревет Китнисс так пронзительно, что от ее голоса вибрирует весь дом.

И они прекращают.

Набрав в легкие побольше воздуха, она снова берет слово:

— А теперь, Пит, почему бы тебе не присесть в нашей комнате, пока я поговорю с Хоуп?

— Н-н-не собираюсь я садиться, Китнисс, — распаляется он.

Она поворачивается к нему и сверлит его взглядом.

— Тогда испеки что-нибудь.

Он спускается по лестнице, прихрамывая гораздо заметнее, чем обычно.

Китнисс нагибается, чтобы подобрать две булочки с корицей, и одну из них вместе со стаканом сока отдает своей дочери.

— С Днем рождения, гусенок, — улыбается она понимающе, — Думаю, нам и правда нужно поговорить.

* * *

— Так значит вот о чем только и думают все мальчишки его возраста, а? — мурлыкает она, подкрадываясь к нему сзади.

Ее внезапное появление его пугает и он роняет мерный стаканчик, от чего в воздух поднимается целое облако муки. Его халат небрежно брошен на спинку стула, и мука покрывает его голую грудь.

Повернув к ней голову, он бросает на нее лукавый взгляд.

— Да.

— Ну, насколько я помню, ты в его возрасте вел себя смирно и ничего такого не предпринимал. Ты вообще помнишь, когда мы стали спать в одной постели после войны? Мы определенно ничем не занимались из того, что так тебя заботит.

Он поворачивается к ней всем корпусом.

— Это было совсем другое, Китнисс. Мы были настолько сломлены… и…

— Так ты об этом никогда не думал? О том, чтобы быть со мной как с женщиной. Все эти ночи, когда мы спали вместе, еще и до войны… Разве ты никогда не хотел просто… — она замолкает и ведет кончиками пальцев от его затылка вниз по позвоночнику.

— Конечно, хотел, я ведь всего лишь человек, — говорит от застенчиво, уставившись в пол. Еще мгновение спустя он наклоняет голову, следя за ней краешком глаза, как будто ему снова шестнадцать, — И ты была… так… хороша.

Она старается игнорировать бабочек, порхающих у нее в животе. И в сердце.

— Но ты ведь ничего не предпринимал.

Момент ускользает…

— Конечно, не предпринимал! Мы собирались отправиться прямо в ад! Но этот парень ни с чем таким в жизни не сталкивался. У него вообще нет никаких забот! А сплошной секс-секс-секс!

— Ты думаешь, он может вынудить Хоуп сделать что-то против ее воли? — спрашивает она прямо.

— Ну… нет.

— И ты доверяешь своей дочери? — она складывает руки на груди.

— Да, — говорит он тихо.

— По ее словам, ничего у них не было. И я ей верю. Мы можем, конечно, закрутить гайки и заставить ее ходить по струнке, но все равно в конце концов все упирается в доверие, Пит.

Он наклоняется и нежно ее целует.

— Ты права.

И тут вдруг…

Лишь сейчас она замечает, что кухонный стол сплошь заставлен ингредиентами для выпечки. И их там было гораздо больше, чем требуется для всего одной партии чего бы то ни было.

— Что ты тут печешь? — она наклоняется над столом, когда он идет в дальний угол за шваброй.

— Торты, — говорит он рассеяно, принимаясь подметать.

— Больше одного? Зачем?

Он быстро кривится и возвращается к своему немудреному занятию.

— Один для Дня рождения Хоуп.

— А другой?

Отложив швабру, он шлет ей виноватую улыбку.

— Для меня.