На огонь смотрю, на огонь (Обрывки) (джен)

* * *

Нет, ну вот с папой же он может по-другому общаться? Ведь разговаривают подолгу, как нормальные люди. Рисуют трехэтажные формулы, что-то обсуждают, спорят, травы перебирают… Легко так, естественно…

А со мной — словно неподъемные камни ворочает.

Это у некоторых утренний ритуал такой — сухо поздороваться, а потом сто лет молчать, хмуриться, смотреть в сторону и поглощать завтрак с таким видом, как будто на тарелке жареные флоббер-черви. Или даже не жареные. Конечно! Где гарантия, мисс Лавгуд, что вы та самая мисс Лавгуд, которой я почти научился доверять вчера? А то мало ли всяких мисс Лавгуд на свете, еще неизвестно, какую на этот раз подсунут... Месяц прошел. Ме-сяц! Каждое утро — одно и то же. И я принимаюсь как ни в чем не бывало болтать о разной ерунде, звенеть ложкой, размешивая сахар, пересказывать вычитанные в газетах новости и сплетни, всем своим видом, каждым взглядом и движением показывая — да, да, я та самая, все хорошо, какой классный забор вы опять вокруг себя выстроили, надежный, только вот этот кирпич держится не очень, можно я его уберу, а то общую картину портит, и вот этот тоже, и эти два… И папа, мой замечательный, все понимающий папа, включается в беседу, отвлекает внимание, и тогда я — в который уже раз! — потихоньку доламываю нелепые нагромождения. "Хотите еще чаю, сэр?"

Он хочет еще чаю. Теперь хоть немного расслабится, успокоится, разрешит себе прожить наступивший день. Будет бросать насмешливые замечания по любому поводу и злиться на ровном месте. Будет рыться в нашей библиотеке и возмущаться, что там нет чего-то крайне нужного (запомнить!). Будет читать, делая чернильные пометки на полях неприкосновенных папиных книг (это только поначалу папа страдальчески лоб морщил, потом махнул рукой, на стихийные бедствия не обижаются). Будет думать о чем-то, уставившись в окно, и боже упаси его в эти моменты окликнуть или как-то еще потревожить… После обеда (и традиционной перепалки на тему "вот ваши лекарства — я уже не болен — мне виднее, я вас лечу — но я нормально себя чувствую — просто выпейте и все") профессор часа три-четыре просидит с папой в комнате, отведенной под лабораторию, и выйдет оттуда, пошатываясь и держась за стенку (ага, не болен, как же), бледный, как смерть, но с горящими глазами. Работа — единственное, что по-настоящему его занимает, наполняет жизнь отдаленным подобием смысла.

И только вечером, возможно, он снова решит поговорить со мной. Решится. И, конечно, снова не будет знать, как и с чего люди обычно начинают такое сложное дело, если не на уроке, не в учительской или не на войне, замкнется, рассердится… Я подогрею вино (с пряностями и яблоками, любит глинтвейн, кто бы мог подумать, по мне — так гадость гадостью), спрошу о работе и не спрошу о самочувствии (проходили уже, знаем, что бывает), отдам книги (Лесли их где-то откапывает, не все, но многие), он тут же примется листать, комментировать — и постепенно освоится, оттает... Даже, может быть, позволит размять напряженные и затекшие плечи. И мы будем говорить — о чем угодно, так, словно я не чужая, — и, возможно, хотя бы на несколько мгновений его все-таки отпустит. По-настоящему. Я не вернулась в школу в том числе и ради этих нескольких мгновений. Ради того, чтобы они у него были. Если речь зайдет о его жизни, наутро я обнаружу забор вдвое выше и прочнее обычного, только и всего.

Лишь один вопрос не задается и не обсуждается никогда. Что дальше.

Наверное, в Хогвартсе никому и в горячечном бреду такое не привиделось бы. Но я уже не удивляюсь. Когда постоянно находишься с человеком под одной крышей — неделю, две, месяц… Когда десять дней кормишь с ложки (папе он не сопротивлялся, зато меня каждый раз готов был на клочки разорвать — правда, ел все равно), а потом обмираешь от счастья, видя, как дрожащая рука удерживает наконец эту чертову ложку самостоятельно… Когда на двадцатый день он впервые пытается встать — но подкашиваются ноги, и кружится голова, и ты подхватываешь под локоть, осторожно усаживаешь обратно на кровать, растираешь пульсирующие мокрые виски… Многое, знаете ли, меняется.

Он понимает, что я им дорожу. Что боюсь за него до умопомрачения. Понимает — но не верит. Не умеет верить в такие вещи. Хотя бы не рычит на меня за это, уже прогресс…

Вот так и живем. Сносно живем, даже хорошо живем, чего там. Если только не думать о том, что дальше. Потому что никто не знает, что дальше.

* * *

Упрямые ослы. Идиоты. Почему стоит людям получить хоть какую-то власть, они тут же перестают быть людьми? Им-то профессор Снейп чем насолил? Половина нынешних членов Визенгамота с ним и не встречалась ни разу. "Вопрос очень спорный, согласитесь. Оправдать Пожирателя — это вызов обществу, оскорбление. Мы не за то воевали, чтобы…" Скажите, пожалуйста, они воевали! Это, оказывается, они воевали! Интересно, чем мы все тогда занимались? И ведь не стесняются! Ладно при мне — при Поттере не стесняются. Визенгамоту лучше знать, за что и для чего Поттер воевал. А за что Снейп голову сложил — Визенгамот знать не хочет, и не приставайте, МакГонагалл, со всякими глупостями, наше стоглавое величество утомилось… Гарри там что-то писал про веритасерум? Да какой веритасерум? Им правда не интересна — хоть с сывороткой, хоть без.

При этом две недели назад те же самые люди полностью оправдали Люциуса Малфоя — мол, в последней битве он соблюдал нейтралитет. А все, что до последней битвы было, у нас уже не в счет? Да у Малфоя руки по локоть в крови — и, между прочим, побег из Азкабана в анамнезе. И ничего, разгуливает на свободе, разве что ячейка в "Гринготтсе" несколько опустела…

Соображать что-то начали, только когда Олливандер лично высказался. Еще бы, они все до единого, тогда еще одиннадцатилетними болванами, побывали в его магазине. И все знают, что Олливандер не вылезает оттуда по собственной воле без острой необходимости. Произнес мастер ровно две фразы: "Вы видели свиток, а я его диктовал. Палочки не лгут!" — но так, будто гвоздями прибил. А потом вышел Шеклболт. Поверивший мне окончательно и бесповоротно министр магии. Все-таки должность в сочетании с совестью и харизмой — великое дело. Редкое, правда…

В общем, все равно, конечно, приговор зачитывали — как одолжение делали. Все равно большинству было наплевать с Астрономической башни. Но — оправдали. И в список на представление к ордену включили, посмертно. И пообещали сделать официальное заявление на страницах "Пророка". Хотя с этим они, боюсь, опоздают — над ухом что-то жужжало и жужжало, а в зале заседаний Визенгамота не водятся мухи, если только не носят фамилию Скитер. Так что в завтрашнем выпуске что-то грянет, сдается мне…

Девять часов вся эта мерзость длилась… Девять бесконечных, отвратительных часов, после которых хочется отмыться, содрать с себя липкую грязь вместе с кожей… Душ не помогает. И огневиски не помогает. Спать невозможно. Думать противно.

Год мы кое-как дотянули, но экзамены перенесли на осень. Никто бы не смог сейчас ни сдавать их, ни принимать. Дети разъехались на каникулы. Преподаватели тоже. Те, кому есть куда ехать. Мне вроде бы тоже есть куда, но смысл? Я бесцельно брожу по пустым коридорам, по беспокойным, двигающимся лестницам Хогвартса, бессильная, не пьянеющая старуха, — и мне совсем не легче, чем было. А с чего я, собственно, взяла, что должно стать легче?

Ноги сами приносят меня в кабинет. По привычке. Надо же, я привыкла — и к этим стенам, и к омуту памяти, и к огромному столу, и к пустой клетке, которую так никто и не убрал… Привыкла, хотя здесь ничего нет от меня, вообще ничего. И от Северуса — ничего, кроме палочки, запрятанной в ящик стола от греха подальше. Он почти не бывал здесь, предпочитал свои Подземелья. Ясно почему. Здесь все — от Альбуса, это его кабинет. До сих пор. И у меня даже мысли не возникает что-то переделать, изменить, переставить… Меня просто пустили сюда поработать. И я привыкла, как загостившийся родственник привыкает к чужому дому, к чужой жизни, тянется на чужое тепло…

"Доброй ночи, Минерва! — доносится от портрета. — Может, все-таки поговоришь со мной?"

Легок на помине.

Ладно уж… "Доброй, Альбус!" Сначала он со мной общаться не хотел, потом я с ним. С куском холста в раме. Развели тут детский сад, так ни разу и не разговаривали толком.

"Злишься на меня?"

"Нет".

"Минерва, я спрашиваю: ты злишься на меня?"

Да, да, да!!! Ты это хочешь услышать?! Еще бы мне на тебя не злиться, сволочь ты старая, манипулятор хренов, бездушный засранец! Был бы живой — сама бы тебя укокошила, хоть авадой, хоть "Историей Хогвартса"! Задушила бы своими руками!..

"Я злюсь на человека. А ты — только его тень. На тебя смешно злиться".

"Ты так уверена, что я — тень?"

Да какая разница, что ты такое есть. Ты — не Альбус. И не надо мне тут ученических баек про мертвецов, говорящих с живыми через портреты. Не морочь голову…

Ну почему, почему ты не захотел ничего делать сам??? Ты же был великим, величайшим! Почему ты даже не попытался что-нибудь придумать, как-нибудь вытащить из души Поттера чужеродный отравленный осколок? Не верю, что ты не мог. Не верю! Дел наворотил с проклятым перстнем… Дурость, непростительная дурость! Но когда ты понял, что умираешь, почему не кинулся с башни вниз головой без посторонней помощи? Зачем Снейпа-то за собой потащил? Зачем заставил его пройти через очередной ад? Ты же знал про него, Альбус, ты, в отличие от нас, все знал! Как же у тебя рука твоя обугленная поднялась?! Как язык повернулся — просить его о таком?! Они же оба — что Поттер, что Снейп — мальчишки перед тобой. Одному лет всего ничего, другой вообще не жил, даром что почти сорок было. Они оба верили тебе, доверяли! Они оба к тебе за последней надеждой пришли. Тебе бы защищать их, беречь, из кожи вон лезть, чтобы хоть какой-то шанс оставить… Теперь один — потерянный, а другой — мертвый… Учитель! Тоже мне! Подставил под удар — и смылся. И никого не предупредил ни о чем! Даже мне не сказал… Как ты мог? И почему это ты смылся, сбежал, сдался, а здесь по-прежнему все — твое, и я в самом деле директор Хогвартса только тогда, когда говорю твоими словами, и как же здесь невыносимо без тебя, какую же пустоту ты вместо себя оставил, будь ты проклят…

"Минерва?"

"Альбус, почему ты бросил меня посреди всего этого?!"

Нет, надо успокоиться, нелепо ругаться с портретом, нелепо сжимать кулаки так, что ногти до крови врезаются в ладонь, втройне нелепо представлять себе, как сейчас подойдешь, разорвешь холст, пробьешься туда, за тонкую грань, в то неведомое пространство, чем бы оно ни было…

"Ты зря так казнишься, Минерва, его здесь нет". Что? Это он о чем? "Тень я, не тень — сама решай. Как решишь, так и будет. Но Снейпа здесь нет. Среди… нас".

Меня бросает в жар. Все плывет. Разворачиваюсь к портрету — резко, рывком... Но Дамблдор, похоже, уже наговорился — скрестил руки на груди, прикрыл глаза.

"Подожди, Альбус. Подожди, не засыпай, умоляю! Ты хочешь сказать, Снейп жив?!!"

"Откуда мне знать? Что я хотел сказать — я сказал. Он — не мертв. Остальное — твои проблемы, не мои… По понятным причинам".

Мерлин, как… Только бы это оказалось правдой! Но невозможно же… Поттер говорил… И Грейнджер… С другой стороны, Поттер — не мадам Помфри, иногда нужно быть колдомедиком, чтобы понять, жив человек или нет. Тело исчезло, портрет не появился. Все — одно к одному… И что-то еще было… Где мне его искать? Из больницы Святого Мунго сообщили бы. Не объявляется — либо потому что очень плох, либо потому что скрывается. Либо и то, и другое вместе. Но из Визжащей хижины он сам уйти не мог, это точно. Ему кто-то помогает. Кто-то вытащил его оттуда, а теперь лечит и прячет. Найдешь этого кого-то — найдешь и Северуса.

Только… А если он сам не хочет, чтобы находили? Имеет право… Но я должна увидеть его — живого, убедиться, что не нужна моя помощь. Пускай наорет на меня, выгонит, вообще не захочет замечать — что угодно. Я извинюсь, верну палочку — и уйду, и больше никогда и ничем его не потревожу. Но я буду знать… Только бы правда…

Наливаю себе огневиски — какой, интересно, бокал по счету? Все равно не берет. Ох… Это я, кажется, поторопилась. Кажется, берет все-таки… Меня догоняют все выпитые бокалы разом. Ну и денек! До личных комнат я, конечно, доковыляю, но так не хочется вставать… Вон Дамблдор же спит в кабинете, и другие директора спят в кабинете, и никто не против, а чем я хуже? Тем, что нетрезвая — впервые за столько лет? Или тем, что живая? Так видите, как все запутано — живые, мертвые… Решено. Буду спать тут. Сидя за столом. Пускай все идут Запретным лесом.

И я уже почти не существую, когда в мои путаные, сонные мысли, на секунду заставляя сознание вспыхнуть летучим порохом в камине, вдруг вламывается древняя поговорка. Флитвик ее цитирует при каждом удобном случае. Люди бывают живые, мертвые и те, кто спрятан в заклятом доме… В заклятом доме… как же я сразу не…