На огонь смотрю, на огонь (Обрывки) (джен)

* * *

Три дня. Целых три дня.

Папа творит чудеса. Я вообще-то привычная, но сейчас вижу и ощущаю это особенно остро. За всю свою жизнь он не смог спасти только одного человека. Маму. Там ничего нельзя было сделать. Мама любила эксперименты, с каким-то заклинанием вышла беда. Такая беда, что пока мы примчались из другой комнаты, спасать было уже некого. Она еще дышала — минуты две, папа старался, очень старался… Но не смог. Это было давно. С тех пор он гораздо реже берется кого-то лечить — но уж если берется…

Мне велено пока не лезть с разговорами и вообще не лезть. Не мешать. Потому что папа занят. Ужин в школе (хм… надолго я его запомню, этот ужин, и, сдается мне, не я одна) закончился совсем поздно, так что я заявилась домой посреди ночи, как раз к началу очередного чуда. Час единорога, время с половины первого до половины второго, когда лучше всего действуют заживляющие заклинания, когда можно, не причиняя боли, находить и соединять разорванные сосуды, мышцы, сухожилия… Если умеешь. А папа — умеет. Я там наворотила, конечно, со своим кривым "эпискеи", запечатала наглухо, залепила, пустила кровь по обходным венам, папа говорит — сердце запуталось… Не для таких это ран. Ну, что могла. Зато выиграла время. А папа теперь восстанавливает, расплетает, расчищает, сращивает заново — шепчет, шепчет, втирает в жуткий багровый рубец на шее профессора какую-то зеленоватую мазь, потом отводит руки, ладони танцуют в воздухе рядом с раной — не касаясь, плавно, мягко, бережно… "Штопает", как он это называет. Это долго, медленно, ошибаться нельзя. За один раз не сделаешь, да и за два тоже. И я сижу тихо как мышь. Из комнаты не выгнали — и на том спасибо. Не понимаю ни слов, ни смысла движений. Почему он не хочет меня всему этому учить?

Наконец папа накладывает повязку (тоже никакого тебе "ферула". Поди разбери, как он ее там накладывает). Ловит мой умоляющий взгляд. Кивает: "Пять минут. Не больше! Свет потом погаси!" — и выходит.

"Сэр!" — тихо зову я. Профессор с трудом приподнимает веки, пытается изобразить на лице привычную каменную гримасу, но не тут-то было. Лицо его не слушается — и сквозь искаженные черты на мгновение проглядывает настоящий Снейп — тот, которого я увидела когда-то в Большом Зале. Не предатель, не шпион, не грозный слуга Темного Лорда, не вызывающий панику и дрожь в коленях преподаватель зельеварения — просто человек. Выжил все-таки. Выдержал. Не исчез.

"Представление… окончено…" — доносится до меня слабый шелестящий шепот. Мелькает дикая мысль: словно на парселтанге. Да хоть на чем, главное, что я его слышу. "Вон… отсюда… сейчас же… Уходите…"

"Хорошо, — говорю я, — ухожу". И делаю наконец то, ради чего выпросила эти пять минут. Я ему улыбаюсь. Долго, глядя в глаза, чтобы на этот раз не оставалось никаких сомнений — КОМУ. Он вздрагивает, морщится… Что, сэр, трудно вспоминать, как быть своим среди своих? Трудно поверить, что кому-то всерьез есть дело до вас и вашей души? Трудно — без маски? "Если станет совсем трудно…" Я ухожу, ухожу, профессор, не волнуйтесь.

Забираю папину палочку с прикроватной тумбочки — ясень, перо феникса, теплый огонек на конце. И застываю у двери, когда слышу за спиной хриплый, прерывистый вздох: "Мисс Лавгуд… вы ведь… хотели что-то… сказать…"

"Я сказала все, что хотела, сэр. А теперь вам нужно спать. Остальное может подождать до утра. Вы же разрешите мне прийти… поговорить?"

Молчание. Ладно, нет так нет. Мне самой проще — издалека… Я привыкла. "Нокс!"

И я совсем не уверена, что мне не чудится, не мерещится в нахлынувшей темноте: "Черт с вами… Лавгуд… приходите… утром…"

Вылетаю из комнаты и с размаху натыкаюсь на пристальный, внимательный папин взгляд. Из меня как будто вытаскивают все кости разом, да так, что никакой костерост не справится. И я больше не могу сдерживаться, обрушиваюсь на ковер, реву, размазывая соленые потеки по щекам, задыхаюсь: "Папа, папа… Я больше никому не позволю… его… использовать… Я… близко никого не подпущу… своих, чужих — никого… Что они все… с ним… сделали… За что… За что, папа?!"

Он сгребает меня в охапку, качает, как маленькую, носит по комнате — пока я не перестаю всхлипывать и трястись всем своим утратившим каркас телом. "Девочка моя, бедная моя храбрая девочка… Он же сам себе главный враг. Он же тебе не позволит — ни заботиться, ни сочувствовать, ни быть рядом. Никогда в жизни…"

Я знаю, папа, знаю. Но мне не нужно быть рядом. Мне нужно, чтобы он жил. Чтобы отступил от пропасти хоть на шаг. На полшага. На четверть… Я ведь все еще держу, удерживаю его на этом страшном краю, как весь последний год, вцепившись глазами — с противоположной стороны Большого Зала, памятью — из подвалов Малфой-мэнор… Или мне кажется, что держу, и я все это придумала, самонадеянная пигалица, поверила, что у меня получается, что мне под силу, что это действительно что-то значит… Но не проверишь ведь, папа, как это проверишь? Я не могу его отпустить, не могу, боюсь, вдруг я отпущу — а он сорвется?!

Сегодня в Хогвартсе был сумасшедший дом. Директор МакГонагалл собирается защищать доброе имя Северуса Снейпа, представляешь — она на министра накричала! Визенгамот будет разбирать дело, изучать доказательства, выслушивать свидетелей. Может быть, профессора оправдают. Может, даже орден дадут. Рите Скитер прибавится работы, у "Пророка" взметнутся тиражи… Но, папа, самого Северуса Снейпа кто защитит от всего этого? Не доброе имя, а человека? Человека, который болен, который стоит на краю, который не позволит заботиться, сочувствовать, быть рядом…

МакГонагалл, Гарри, Гермиона — они все хорошие, самые лучшие, добрые, смелые, они сейчас мучаются, локти кусают, восстанавливают справедливость, но он им не нужен, не он им нужен, а покой, покой… Они воевали, они победили — а покоя нет. Ненависть обернулась виной, неизбывной виной, черной дырой, кровавой раной, которую хочется вылечить, "заштопать"… Успокоиться… Оправдаться… Но он — не дыра, не рана. Он — человек, он дышит, ему больно, пальцы от яда проклятой Нагайны ледяные до сих пор... И у него никого нет кроме меня, потому что ТОЛЬКО Я ПЕРЕД НИМ НЕ ВИНОВАТА!

"Папа, мы же не снимем заклятие с дома, да? Можно мы не снимем заклятие? Он потом сам решит, но пока… Папочка, папа…"

"Конечно, милая, конечно, я понимаю, я с тобой, Луна, доченька… Ты не плачь только, не плачь…"

…В конце концов я выдыхаюсь, истерика отпускает меня — и тут же становится стыдно и вяло. Длинный, бесконечный день, все из-за него. Я просто устала, устала… Комната расплывается, теряет четкость очертаний, кажется, что месяц прошел, год, многие годы… Я проваливаюсь в сон — и уже почти не чувствую, как папа укладывает меня, укрывает, гладит по волосам, вынимает из моих ушей дурацкие, любимые, тяжеленные серьги-редиски…

"…Черт с вами… Лавгуд… Спите… Нокс!"

* * *

"Мистер Малфой, я не хочу на вас давить, не хочу угрожать — я просто еще раз советую. Как директор — ученику, раз уж вы продолжаете быть учеником Хогвартса. Если вы знаете хоть что-то, что касается профессора Снейпа и чего не знаю я, — сообщите об этом. Любая информация может оказаться полезной. Абсолютно любая".

Тишина. Никакой реакции. Как будто я и не к нему обращаюсь. Лицо бесстрастное. По крайней мере его обладателю так кажется. Знаю я, знаю, кому ты пытаешься подражать. Только вот получается у тебя из рук вон плохо, уголки губ подрагивают, жилки на висках вздулись — того и гляди лопнут, в глазах мука смертная…

Наверное, не стоило затевать разговор с Малфоем сейчас, после двухчасового общения с первокурсниками. Теми самыми шалопаями, что нарушили распоряжение, спрятались от Филча и не попали домой перед битвой. Четверо — гриффиндорцы, трое — с Пуффендуя, один — с Когтеврана… Подумать только, восемь человек! Спрятались! От Филча! Уму непостижимо! То ли Аргус сноровку теряет, то ли я даже не знаю… Они потом и сами не рады были, страху натерпелись, носу не показывали, пока все не кончилось. Но ведь теперь ни о чем не жалеют, поганцы, — куда там! Я им — о том, что их исключить за это мало, что буду писать родителям, что они у меня на отработках до седьмого курса просидят и еще после окончания будут дорабатывать… А в ответ что же? Стоят, потупившись, пол ботинками ковыряют: "Мы не хотели, директор МакГонагалл, простите, директор МакГонагалл", — а сами аж искрятся и потрескивают от предвкушения: скоро, скоро вернутся их примерные и послушные сокурсники, и уж тогда-то они им, слюнтяям, расскажут, как замечательно и прекрасно воевали за Хогвартс и скольких Пожирателей каждый уложил… Товарищи от зависти вымрут.

Всю душу измотали. А тут еще и это…

Но Малфой как-то сам подвернулся. Как будто хотел поговорить, но не решался, не мог заставить себя ко мне подойти. А теперь сидит тут уже минут сорок, в молчанку играет. Можно подумать, мне удовольствие доставляет смотреть, как он напрягает лицевые мышцы и старательно прячет под мантией меченую левую руку... Ну давай же, змееныш, вспоминай. Ты же был к нему ближе, чем все остальные, он из-за тебя непреложный обет давал… Ты должен был что-то слышать, что-то замечать… Хотя бы скажи, где ты его похоронил. Мне нужно знать.

"Драко, вы ведь очень уважали своего декана… Я даже не настаиваю, я прошу. К тому же вам это зачтется".

Рот Малфоя кривится в неприятной и жалкой ухмылке, я с трудом гашу в себе отвращение. В конце концов, он тоже — всего лишь ребенок. Испорченный воспитанием и окружением, но — ребенок.

"Зачем, директор? — произносит он. — Самому декану-то это уже ничем не поможет!" Удивительно, но в этом его "…директор" нет ни сарказма, ни показного нахальства. Констатирует факт. Признает как данность. А можно было бы ожидать…

"Да, увы, ему самому — не поможет. И поверьте, Драко, эта мысль заставляет меня страдать не меньше, чем вас. Но разве вам — лично вам — не хотелось бы, чтобы люди произносили имя профессора Снейпа с благодарностью, а не с презрением в голосе? Чтобы слизеринцы — и нынешние, и будущие — с гордостью могли рассказывать родителям, какой человек возглавлял когда-то их факультет?"

Вот на это Малфой ведется. На честолюбие. Попадается, как рыба в сеть. (Мерлин, от такой жизни я скоро заделаюсь интриганкой не хуже Дамблдора! То, что Малфои выдавали за честь рода и чем так кичился Драко, рассыпалось в пыль. Слизерин, помешанный на своем превосходстве и аристократичности, сейчас в опале и смешан с грязью. Слагхорн, нынешний слизеринский декан, и то волком на них смотрит. Мне тошно понимать, за какие нитки я дергаю мальчишку — но ведь работает же… Наверное, и Альбус думал так же. "У него глаза Лили!" — да, жестоко, да, по самому больному, по незаживающему, но ведь работает… Неужели не бывает иначе?!)

Испуганный, тусклый взгляд. Куда подевалась вдруг вся напускная независимость? "Директор, я… Ну, может быть, как-то пригодится… Хотя я сам не понимаю, что там… Как это могло… "

Да что же он так мямлит?

"Директор, я был в Визжащей хижине. Тогда, утром, после битвы… Отец сказал, что Темный Лорд вызвал туда директора… то есть профессора Снейпа. И потом профессора не видели. А битва закончилась… Я думал… может быть, он еще там…"

Так, Малфой. Говори, не останавливайся. Я знаю, что ты скажешь, но ты говори. Ты пришел в Визжащую хижину — и увидел тело. И что ты сделал дальше?

"Я пришел туда… А там все в крови, столько крови… И никого нет. Только вот… палочка… я нашел на полу… взял… Я бы не стал ей пользоваться, директор, я хотел просто сохранить!"

…И никого нет… Никого. Нет.

Медленно осознаю услышанное. Слишком медленно. Минерва, ты стала совсем плохо соображать. Стареешь. Итак, получается — Драко тоже не нашел тела. Может ли оказаться, что Северус жив? Нет, это бред. С такой кровопотерей не выживают. И яд еще… К тому же Поттер лично все видел. До последнего вздоха. Значит, кто-то побывал в Визжащей хижине после Поттера, но до Малфоя. Сколько же всего там народу шаталось? Ладно, об этом я подумаю потом. Так же как и о том, почему этот кто-то забрал тело, но не забрал палочку Снейпа. Если уж хоронить волшебника как положено... Стоп!

"Палочка. Драко, где эта палочка? Она у вас с собой?" Кивает. "Давайте сюда!"

Гладкая, черная — черт знает что за дерево такое. Внутри, кажется, сердечная жила дракона. Я впервые держу в руках эту палочку. Столько раз видела, но никогда не дотрагивалась. Нечего даже и думать с ней договориться — меня она никогда не примет, это понятно с первого прикосновения, даже раньше. Но кое-кто другой справится гораздо лучше. И вот тогда мы побеседуем с Визенгамотом, мало не покажется.

"Мистер Малфой, вы можете быть свободны. Ваша помощь оказалась просто неоценимой, благодарю вас".

Уходи, уходи скорее, ты и правда помог, сам не понимаешь насколько. Нет, палочку я тебе не отдам. Можешь не смотреть как побитая собака. Ну прости, прости, мальчик, иначе никак. Уходи, у меня дела, срочные дела…

Открыть ящик… Ч-черт, не этот, когда я уже запомню, где здесь что лежит… Ага, вот. Бумага, перо…

"Дорогой мистер Олливандер!

Как Ваше здоровье? Вы уже вернулись в Косой переулок? Планирую заглянуть в Ваш магазин в ближайшем будущем, обсудить ряд вопросов. Но один вопрос ждать не может — и мне очень, очень нужна Ваша помощь. Когда-то Вы упомянули, что кроме общеизвестного "приори инкантатем", позволяющего увидеть только последнее действие любой палочки, существует особое заклинание мастеров-изготовителей. С его помощью, если я правильно помню наш разговор, можно проследить абсолютно все серьезные действия палочки с момента ее создания. Наверняка это длительный и сложный процесс, и мне крайне неловко обращаться к Вам с такой обременительной просьбой. Но это важно, очень важно. Палочку вы, конечно, узнаете. При встрече я обещаю рассказать все.

Искренне Ваша, директор школы чародейства и волшебства Хогвартс Минерва МакГонагалл.

P.S. И да, с меня бутылка лучшего огневиски в этом безумном мире!"

Теперь запечатать. Послать домовика за совой. Привязать к тонкой лапке письмо и палочку… Неудобно, что же делать, потерпи, придется отнести. И нечего кусаться.

До конца дня я места себе не нахожу. Ночью не могу уснуть, пью обжигающий чай и смотрю в окно.

Сова возвращается только утром. От волнения и нетерпения никак не получается развязать узелок — в конце концов разрезаю нитку заклинанием. Разворачиваю.

"Дорогая Минерва!

Я, можно сказать, здоров — дни, проведенные в Ракушке, пошли на пользу. Привожу в порядок магазин, за время моего отсутствия его изрядно разорили. Палочку я узнал — и сказать, что я удивлен, значит, не сказать ничего, но Вашу просьбу я выполню. Это займет примерно сорок шесть часов, свиток пришлю со своей совой, как только закончу. Буду особенно рад видеть Вас в магазине, ибо надеюсь получить объяснения. И от огневиски, конечно, не откажусь, чего уж там.

С наилучшими пожеланиями, мастер Олливандер".

Сорок шесть часов. Что ж, подождем… Время терпит. Пока еще терпит.