Послесмертие (джен)

Стайлз всегда считал, что для ненависти нужны очень веские причины. Такие, при одном упоминании которых кулаки сжимаются сами собой, пульс, чётко стучащий в ушах, заглушает весь мир и ненависть — безапелляционная и естественная — затапливает всю твою сущность, потому что не может быть никаких других эмоций.

Интересно, можно ли считать посеревшую голову отца — такой причиной? Внезапная седина — беспощадная и неловкая — не полностью поглотила некогда тёмные волосы шерифа, но заметно их осветлила, сделав каким-то растерянным и уязвимым.

А можно ли ненавидеть за десятки раненых, в том числе — друзей? Каждый шаг отзывался болью — чужой, всеобъемлющей, клокочущей. Её было столько, что если бы кто-то захотел утопить весь мир в слезах, этой боли хватило бы на десяток таких планов. А ещё страх — неведомый ужас, что опутывал каждый разум, — перед неизвестностью, перед беспомощностью и отчаяньем.

А смерть друга подходит под повод для ненависти? Этот крик, которым захлёбывалась Лидия, эти взгляды: пустой — Скотта, потерянный — Айзека, мёртвый — Арджента, эта скорбь, что впечаталась в их сердца, — этого достаточно, чтобы ненавидеть?

Стайлз слышал только глухие удары сердца, ногти больно впивались в ладони и он понимал, что ненавидит. Яростно, честно и безоговорочно. Он смотрел в эти глаза и ненависть накрывала, втягивала в водоворот своей черноты.

Он ненавидел так сильно, что практически ощущал физическую боль от этого всеобъемлющего чувства.

Он не сможет простить. Никогда. Несмотря на то, что все остальные — простили. Никто не чувствовал всё это так остро, как он. Почему, почему они все так добры? Почему они так безразличны и светлы? И только он перепачкан ненавистью так, что уже не отмыться. Никогда не отмыться.

Стайлз больше не мог терпеть: с безудержным криком — с тем, с которым идут на смерть, — он бросился вперёд и ударил. Он вложил в это всю свою ненависть, потому что смотреть в эти глаза больше не было сил. Пальцам стало горячо и больно, но не так, как было больно его нутру.

Ненависть не прошла. Она валялась под ногами окровавленными осколками, смотрела мозаичным взглядом из разбитого зеркала.

Стайлз ненавидел себя так, что даже во сне пытался отомстить. Самому себе — кому же ещё? Пусть остальные лишь пожимают плечами и уверяют, что это был не он, а Ногицунэ, он всё равно ненавидел себя. Потому что хотел всего этого хаоса, потому что заставлял людей страдать, потому что убил Эллисон. Из-за него её больше нет. А чем он лучше, чем важнее?

Глядя, как осколки возвращались на место и его отражение снова становилось целостным, Стайлз понимал, что это всего лишь сон. Отражение довольно скалилось, поджигая ненависть, словно тот самый коктейль Молотова. И он горел в огне ненависти к самому себе, ненависти и отвращения.

И он даже не пытался считать пальцы.

В этом сне их всегда было ровно десять.

Потому что он всё это заслужил. Потому что он должен мучиться.

Потому что его ненависть была настолько реальна и огромна, что стирала границы сна и яви.

Стайлз всегда считал, что за всё нужно платить.

Поэтому, повинуясь голосу ненависти, никогда не пытался вырваться из этого кошмара.

Руки липкие. Неприятно, на самом деле. Что-то тёплое облегает кисти, словно медицинские перчатки. И запах. От этого запаха кружится голова и хочется провалиться в спасательную темноту.

Стайлз нехотя открывает глаза и пытается рассмотреть, где он находится. Забавно, но это оказывается коридор школы. Только очень длинный. Слишком длинный. Впереди тусклым неясным облаком виден свет, отчего всё пространство кажется серым — словно в чёрно-белом фильме.

— Эй, там есть кто-нибудь?

Эхо отскакивает от бесчисленных шкафчиков и растворяется где-то в районе света. Ответом служит тишина, но Стайлз и не надеялся услышать кого-нибудь. Ночью в школе бродят только психи, ну или они — в поисках очередной проблемы. Хотя, между первым и вторым давно можно поставить знак равенства — только психи могут продолжать снова и снова решать непосильные проблемы сверхъестественного мира. Ага, особенно он сам — единственный во всей этой заварушке человек, который настолько сильно втянут в эту историю.

Стайлз привычно тянется рукой к волосам и тут же с криком замирает: это не перчатки, это кровь. Тёплая, безобразно красная кровь.Тошнота подступает мгновенно и забыться в спасительном обмороке хочется сильнее, чем когда бы то ни было. Стайлз тяжело дышит — через рот, чтобы не чувствовать этот запах: запах беды и смерти. Он мысленно считает до пяти и пытается справиться с тошнотой.

На его руках кровь. Значит, что-то случилось. Что-то очень плохое, ведь от радости никто не будет в крови. Стайлз быстро осматривает себя, оставляя грязные следы на светлой футболке — её подарила Мелисса на Рождество, кажется, — и не находит ни одного повреждения. Это и радует и огорчает одновременно. Хорошо, конечно, что он не ранен, но это значит, что ранен кто-то другой. И будет замечательно, если просто ранен.

— Ско-о-отт! Лидия? Дерек! Малия! Э..Э...

Стайлза охватывает истерическая дрожь. Он не может произнести имя — оно расплывается в голове, буквы рассыпаются песком, оседая пылью на ресницах и царапая глаза — иначе как объяснить, что ему так необходимо заплакать. Словно он пропустил тот момент, когда нужно было выпустить эти эмоции.

Паника подступает из глубины сознания — так бывает, когда ты знаешь, что что-то произошло, но не можешь вспомнить, что именно. Нужно отвлечься, нужно думать о хорошем, ведь здесь нет Лидии, которая снимет приступ одним поцелуем!

Крик Лидии всплывает в сознании яркой болезненной вспышкой, и Стайлз зажмуривается, чтобы всё это перенести. Лидия тоже знает, что произошло. Лидия всё знает.

Стайлз снова открывает глаза и видит следы крови на полу. Сначала хаотичные пятна, а дальше — смазанные полоски, словно кто-то полз. Спасался. Стайлз тут же срывается с места, ведь инстинкт ЧипаДейла — как его называет Скотт — срабатывает намного быстрее призрачной мысли, что уползали именно от него.

Стайлз бежит, спотыкается, падает, пачкая штаны в кровь, снова встаёт и продолжает бежать. Свет впереди всё никак не становится ближе, а лёгкие уже саднит от бега. Собственная беспомощность бесит Стайлза больше всего, ведь где-то есть раненный. Ведь на его руках кровь.

Внезапно он останавливается. Стайлз чётко понимает, что бежать больше незачем. Он слышит тяжёлые вздохи за своей спиной, но боится повернуться. Секунду назад там никого не было. Но пугает не это. Пугает то, что эти звуки, наполненные болью и отчаяньем, пробуждают внутри него какой-то извращённый восторг. Он медленно оборачивается и видит на полу её. Такую беззащитную, всю перепачканную кровью — её собственной кровью. В её взгляде столько презрения и страха одновременно, что губы сами расплываются в улыбке — неправильной, кощунственной улыбке.

— Странно быть в качестве жертвы, да, охотница?

— Ты чудовище! Ты не Стайлз!

Она пытается отползти, но ей очень больно. И его радует эта боль, питает.

— Может, ты просто плохо меня знаешь? Может, ты просто никогда не заглядывала в мои глаза — как и все остальные?! Слабый, наивный, добрый Стайлз! — Его трясёт от гнева, и в то же время её ужас — это самое прекрасное, что может быть. — Что, никто не ожидал, что мне может нравиться боль — чужая боль? Вы думали, я вечно буду прикрывать ваши спины, пока вы становитесь сильнее, увереннее и счастливее? Теперь пришла моя очередь наслаждаться жизнью!

— Не верю... — Она снова ползёт, размазывая кровь по полу, рисуя ужасающую картину — Стайлз знает, что последнюю. — Я ТЕБЕ НЕ ВЕРЮ!!!

Она заваливается на спину и корчится от боли. Это почти оргазм — мысленный — когда тебя всего скручивает судорогой предвкушения огромной боли, ужаса и ненависти, которые захлестывают её с головой.

Стайлз опускается на колени и убирает с её лица волосы. Снова следы — всюду кровь. И это так будоражит.

— Ты когда-нибудь думала, что тебя убьют твоим же ножом? — Он резко вытягивает из её сапога нож и крутит его в руках. — Знаешь, что нужно, чтобы забрать чью-то силу себе? Съесть его сердце.

Он улыбается — очень мило. Её крик застревает где-то в горле, превращаясь в хрип. Во взгляде — затухающем с каждой секундой — непонимание. Почему она? Почему он? Почему так вышло?

Стайлз уже не смотрит в её глаза. Он погружает нож в её плоть, наслаждается звуками и запахом крови. Запах смерти — что может быть лучше? Он методично вырезает сердце — словно всю жизнь это делал.

Вот оно — ещё пульсирует. Стайлз восторженно хохочет, пока смех не переходит в истерические рыдания. Сердце — теперь уже точно мертвое — падает на пол с противным хлюпом. Стайлз трясёт ей, словно это может помочь мёртвому телу. Абсолютно мёртвому. Он кричит, кричит, но всё никак не может назвать её по имени. Он убил её. Убил. А главное — он хотел этого.

Стайлз всё не может успокоиться. Он размазывает кровь по лицу, утыкается лбом в её живот и рыдает. Вдруг свет начинает приближаться и поглощает их. Стайлз открывает глаза и понимает, что уснул прямо на уроке. Финсток — как всегда безумно сердитый — склоняется над ним:

— Стилински, ты совсем оборзел?! И что у тебя с лицом?

Стайлз дотрагивается до щёк и понимает, что они в крови. Кожу саднит — видимо, в приступе он царапал своё лицо.

Стайлз мгновенно вскакивает со своего места и бежит в коридор. Он не хочет ничего объяснять. Он не хочет видеть насмешки или сочувствия во взглядах. Её больше нет! И это он виноват!Он даже не может назвать её имя — ни во сне, ни в реальности! Стайлз ударяет кулаком по стене и старается не заплакать. Он устал. Он так устал...

— Стайлз.

Он оборачивается быстрее, чем понимает, кому принадлежит этот голос. Она стоит напротив, перепачканная кровью и слишком бледная. В протянутой руке — сердце. Оно ещё пульсирует.

Стайлз чувствует, как по его футболке расползается мокрое тёплое пятно и коридор заполняет запах крови. Он успевает подумать, что это его сердце так громко, так отчаянно стучит. В последний раз. А потом спасительная темнота всё же наступает.

— Эллисон.

Аромат цветов настолько силён, что у него начинает чесаться нос. Стайлз не очень любит лилии — их запах слишком яркий и навязчивый — но разве есть более подходящие цветы для такого события? Определённо, нет. Поэтому он лишь морщится и неловко чешет нос — со стороны явно смотрится не очень. Но пока он здесь один, так что хоть брейк танцуй — никто не закатит глаза в привычном “Ста-а-айлз”. Эта милая кличка давно стала именем нарицательным и умещала в себя и умиление, и раздражение, и предупреждение, и ещё бог знает что. Но ему определённо нравится быть Стайлзом — забавным, отзывчивым, болтливым и самоотверженным. Так, ладно, сегодня не его день, так что нужно отложить эгоцентризм на более подходящее время.

Стайлз нервно передёргивает плечами, поправляет рясу и улыбается.

Люди заполняют церковь. Свет падает сквозь узкие высокие окна, путается в цветах и белых накидках на сидения. Радостное предвкушение искрит в воздухе, и Стайлз начинает немного нервничать. Сегодня — особенная пара.

Друзья ободряюще улыбаются ему, Лидия даже машет рукой. Все такие нарядные, праздничные и довольные. Кто же знал, что свадьбы в их компании начнутся ещё до окончания школы. Но этот союз был настолько неизбежен, что ничего не оставалось, как одобрить и порадоваться.

Неожиданно шум стихает и звучит орган. Внутри Стайлза всё вибрирует, словно вдоль его тела натянуты струны и кто-то невидимый играет эту сказочную мелодию. Все оборачиваются, чтобы наблюдать древнюю традицию — отец ведёт дочь к алтарю. Что ж, по такому случаю Арджент сменил свой охотничий наряд на костюм. А рядом — белое облако: невесомая, красивая, загадочная Эллисон. Она прячет улыбку под фатой, но Стайлз всё видит, всё знает. Они идут — медленно и чинно — и предвкушение захватывает Стайлза с головой. Сейчас, вот сейчас он сделает то, что должен. Не зря же он в этом наряде — таком непохожем на его настоящую сущность. Ту, что не видят другие за милым взглядом и шуточками.

Крис, тем временем, останавливает у алтаря, поднимает фату и целует дочь в лоб. Прямо как покойника. Эллисон — нежная и сильная — улыбается и подходит ближе. Она смотрит на своего жениха и улыбка тут же покидает её милое личико — рядом с ней стоит Они. Она оборачивается к алтарю с мольбой в глазах — спасти её, помочь, — но натыкается на холодный взгляд Стайлза. Она первая понимает, первая видит это удовольствие от происходящего, первая замечает тёмную сторону давнего друга.

Эллисон дёргается в проход, но Они останавливает её. Все замирают и ждут развязки. Стайлз пытается не улыбаться так явно, но не выходит — ненависть и страх Эллисон забавляют его.

— Ты готова, Охотница, отдать свою жизнь для меня?

— Ненавижу! — Эллисон почти шипит и тянется к левой щиколотке — кто-то думал, что Арджент придёт на свадьбу без оружия — даже если это её собственная свадьба.

— Согласен ли ты, Они, умереть вместе с этой глупой девочкой?

Не дожидаясь ответа, Эллисон протыкает Они кинжалом. И тут же замирает — в её груди торчит клинок. Она пытается что-то сказать, но это уже неважно. Никому не важно.

— Теперь вы можете умереть. Навечно.

Смех закрывает церемонию. Все счастливо аплодируют, пока Эллисон оседает на пол. Она становится всё бледнее и это сочетание — белое на белом — лучшее, что можно представить. После алого на белом, естественно.

Эллисон застывает в прекрасном свадебном падении в бездну, Они рядом с ней распадается в пыль. Все медленно приходят в себя и начинается настоящая паника. Священник переступает через тело и идёт к выходу, что-то насвистывая. Стайлз внутри него бьётся в истерике — он снова убил Эллисон.

Как и все ночи до этого.

Как и случилось в реальности.

Проснувшись, он явно слышит органную мелодию.

Свадебную.