Invictus (гет)

Он один.

А в прошлый раз, когда он приходил один…

Но он, хвала Мерлину, зажигает яркий свет, изгоняя прячущиеся по углам мрачные тени.

Что-то мелькает на самом краешке сознания.

Сладких снов, сказал он тогда, однако я не помню, снилось ли мне потом что-нибудь...

Может, и к лучшему.

Он стоит в центре комнаты, заложив руки за спину, и под его хмурым взглядом я невольно сжимаюсь и плотнее запахиваю мантию... Но нет, судя по всему, он не горит желанием ко мне прикасаться — даже несмотря на отсутствие Хорька.

— Мисс Грейнджер, подойдите.

Я... я не хочу. Не то чтобы мне когда-нибудь хотелось выполнять его приказы — не считая тех моментов, когда он использовал Империус, — но его голос обладает способностью перевешивать все мои желания и нежелания. Теперь же... почему мне с таким трудом даётся каждый шаг?

Надеюсь, он не видит, что меня буквально трясёт.

Должно быть, это последствия Империуса: лишь находясь от него как можно дальше, я могу утверждать, что я — это действительно я.

Знаю, звучит глупо, но это инстинктивная реакция, и я ничего не могу с собой поделать.

Неожиданно его руки оказываются в пределах видимости, и я с трудом подавляю желание отшатнуться. В правой он держит палочку, а левую кладёт поверх моей и заставляет разжать пальцы, намертво вцепившиеся в горловину. Щёки тут же начинают гореть, но он всего лишь соединяет вместе наполовину разошедшиеся края мантии.

И всё-таки я хочу, чтобы он меня отпустил.

В этот раз он надел другие — более плотные — перчатки.

Уличные.

— Посмотрите на меня, мисс Грейнджер.

Наши взгляды встречаются.

Какое-то время он не сводит с меня глаз, словно пытается рассмотреть... Сама не знаю, что именно. Уголки его рта опущены вниз, но в остальном его лицо сохраняет прежнее равнодушное выражение.

Он... ведёт себя иначе. Почему он обращается ко мне "мисс Грейнждер", когда рядом нет Хорька?

Я оглядываюсь через плечо, отчасти готовая к тому, что увижу там ухмыляющегося маленького засранца, и Люциус Малфой — да, я могу называть его по имени! — смеётся.

— Нет-нет, — говорит он, — сегодня Драко не сможет к нам присоединиться. Ему пришлось вернуться в школу.

Опускаю глаза в пол.

Школа — это место, где находятся Рон и Гарри, и профессор Дамблдор...

Внезапно отъезд Драко Малфоя в Хогвартс представляется мне лучом света в тёмном царстве.

Словно прочитав мои мысли, его отец снова смеётся.

— На вашем месте я не стал бы возлагать особых надежд на то, что он кому-нибудь расскажет о ваших занятиях, — потому как он о них уже забыл.

Забыл? Но…

Таращусь на него, не в силах скрыть изумления.

— Вы стёрли память собственному сыну?!

Он ухмыляется.

— Вас это шокирует? Я объяснил ему необходимость заранее... К тому же, едва ли это произошло с ним впервые.

Тело как будто наливается свинцом.

Неужели я и вправду так сильно надеялась на длинный язык Хорька? И что его собственный отец этого не предусмотрит?

Не удивлюсь, если то же самое он проделал и с Макнейром.

То есть, получается, он единственный, кто знает, что я здесь... О нет.

Нет.

К глазам уже подступают слёзы, но в последний момент я сдерживаюсь.

Я не стану перед ним плакать.

— И вы даже не спросите почему?

Нет. Разве это не очевидно?

— Я стал невольным свидетелем разговора между моим сыном и его друзьями, Винсентом и Грегори, с которыми вы, несомненно, знакомы... Я прав?

К сожалению.

— Драко поделился с ними некоторыми... идеями насчёт ваших дальнейших занятий, включавшими — преимущественно — вас, стоящую перед ним на коленях, и... Остальное, ввиду скудости его воображения, можете додумать сами.

Предпочитаю не думать.

Я отворачиваюсь, не желая этого слушать.

— Или не можете? — продолжает он вкрадчивым тоном. — Что-то мне подсказывает, Гермиона, что вы не читали подобной литературы, и моему сыну пришлось бы давать вам очень точные и обстоятельные инструкции — раз уж он освоил заклятие Подчинения.

Каждый дюйм моего тела покрывается гусиной кожей.

Он заставляет меня поднять голову, надавив палочкой под подбородком, и его бледные глаза впиваются в мои.

— Но нам бы этого не хотелось, верно? — спрашивает он еле слышно.

Меня передёргивает, и его губы растягиваются в усмешке.

Внезапно само его присутствие, его близость кажутся мне настолько невыносимыми, что я не выдерживаю и, оттолкнув от себя палочку, начинаю колотить его по пальцам отпусти меня отпусти отпустиотпустиотпусти!!!

— А ну тихо!

Замираю, не смея поднять голову, а он... Он так и не выпустил мою мантию.

Всё, чего я добилась, — это дала ему повод.

— П-простите, — выдавливаю, в глубине души надеясь, что этого будет достаточно.

Долгая пауза.

— Вы принадлежите мне, мисс Грейнджер, — произносит он наконец. — Никогда об этом не забывайте.

Ощутив прикосновение палочки к шее, я застываю как вкопанная, но он всего лишь проводит ей над прорехой, бормоча заклинание починки. Выходит у него не слишком аккуратно — у меня бы получилось намного лучше... Если бы мне было не всё равно, как я выгляжу в тряпках, что он соизволил мне дать.

Закончив, он резко меня отталкивает, так что я с трудом удерживаюсь на ногах.

— Так-то лучше, — говорит он. — Не вижу необходимости в том, чтобы вы выставляли себя напоказ.

Я не реагирую. Он язвит только потому, что раздражён из-за Малфоя. Кроме того... Меня не покидает странное чувство, что я упускаю какую-то деталь, но мысль ускользает всякий раз, когда я пытаюсь за неё ухватиться. Может, из-за Малфоя и его грязных фантазий. Не могу сказать, будто жалею, что он о них больше не вспомнит...

Кроме, разве что, того, что с их помощью ты могла бы отсюда выбраться.

Господи, какая чудовищная ирония! Малфой... Кошмары теперь мне точно обеспечены.

— Итак, — развернувшись, он направляется к столу, — полагаю, пришло время для урока истории. Меня порядком утомили ваши суждения о вещах, в которых вы абсолютно ничего не смыслите.

Что?

Он хмурит брови.

— Не отвлекайтесь, мисс Грейнджер. Вы ведь не думаете, что я прихожу сюда ради удовольствия побывать в вашем обществе?

Он буравит меня взглядом, словно предвкушая мою реакцию, но я столько раз слышала от него оскорбления, что теперь едва обращаю на них внимание. Он усаживается за стол и повелительным жестом указывает мне на стул напротив.

Опускаюсь на жёсткое сидение, чинно сложив руки на коленях.Его руки также не на виду — что не может не радовать.

А вот это зря: в конце концов, у него есть палочка.

Или, быть может, младший Малфой всё же здесь, прячется под мантией-невидимкой — или в ванной — и ждёт, когда его отец устроит очередную отвратительную демонстрацию.

Бросаю быстрый взгляд через плечо. Люциус Малфой ухмыляется.

— Беспокоитесь о Драко? Не стоит, уверяю вас, здесь только вы и я.

Как будто это нельзя считать причиной для беспокойства.

Он улыбается мне с противоположного конца стола.

И складывает пальцы домиком.

— Давайте начнём наш урок с теоретической части, а практическую отложим на потом.

Какой урок?.. Ах да, "урок истории". Но что, во имя Всевышнего, он подразумевает под практической частью?

Чем бы это ни было, оно не может быть хуже его уроков по Тёмным Искусствам.

Надеюсь.

Он откидывается на спинку стула, глядя на меня так, словно... Словно он в чём-то не уверен. Однако встретившись со мной взглядом, пожимает плечами и слегка подаётся вперёд.

— Скажите мне, мисс Грейнджер, вы когда-нибудь слышали о Вальпургиевых рыцарях?

Я качаю головой.

— Прекрасно. Вы и вам подобные и не должны были. Похоже, что хотя бы в этом они остались верны своему наследию, несмотря на то, что в наши дни секретность служит, в основном, для того, чтобы тешить самолюбие мелких чиновников. До меня доходили слухи, что теперь они принимают в свои ряды даже полукровок... Не думал, что когда-либо увижу столь вопиющее падение стандартов.

Он рассказывает о ком-то вроде масонов? Своеобразном антимаггловском тайном обществе? Но... кого он имел в виду, говоря о чиновниках?

Чиновников Министерства?

Вероятно, он всё-таки прав, твердя о моём невежестве, — разумеется, если это не очередная его выдумка.

— Однако в начале пути Вальпургиевы рыцари были чисты, — продолжает он тем временем, — и оставались верными своей цели. Можете сказать мне, что у них была за цель?

— Преследование магглорожденных? — в моём голосе звучит ирония.

— Вы забываете собственную историю.

Неуловимое движение — и по лицу разливается жар от хлёсткой пощёчины.

Он ухмыляется.

Никакого чувства юмора.

— Если вы соблаговолите вспомнить, — произносит он сухо, — Международный Статут о Секретности был принят потому, что магглы преследовали нас.

— Но ведь тогда волшебникам не грозила настоящая опасность. Профессор Биннс рассказывал...

— Замолчите!

Ещё одна оплеуха заставляет меня схватиться за горящую щёку.

— При мне даже не заикайтесь о той пародии, в которую превратились уроки по истории магии в Хогвартсе! Своды законов, объясняющие первопричину сделанного, были вытеснены скучнейшими описаниями сражений и политических манёвров — и вот ещё одно поколение волшебников подрастает с мыслью, что на историю можно наплевать! Биннса следовало заменить задолго до того, как он умер, но разве другие члены комитета меня послушали — хотя бы четыре года назад?! "О нет, — сказали они. — Биннс призрак. Он может проверить факты у тех, кто жил в те времена". Как будто призраки слишком праведны для политики!

Я не отваживаюсь поднять на него взгляд.

Меня должна была напугать эта его вспышка — и, видит бог, напугала, я молюсь, чтобы его злость не обрушилась на меня, — но в то же время его тирада почему-то меня насмешила, так что я с трудом подавляю невольную улыбку.

— Полагаю, сейчас вы приведёте мне в пример Венделину Странную? — спрашивает он саркастически.

Мне отчего-то кажется, что безопаснее будет промолчать.

— Миленькая сказочка, убеждающая детишек, что тогда, как вы изволили выразиться, "волшебникам не грозила настоящая опасность", — фыркает он. — Однако история одной ненормальной ведьмы не делает весь ужас происходившего менее реальным, грязнокровка. Слишком многое похоронено и забыто, и вы бы никогда не услышали в школе того, о чём я собираюсь вам рассказать.

Его слова пробуждают моё любопытство, хотя всё, что он скажет, может оказаться ложью — или попыткой оправдать собственные предрассудки. С другой стороны, никто не упоминал о домовых эльфах… О чём ещё они замалчивают?

— Прежде старые семьи считали своим долгом защищать более слабых соседей, — говорит он. — Долгом, которым в наше время многие научились пренебрегать. Мой предок был в числе тех, кто разработал Статут о Секретности и взял на себя ответственность за его выполнение. И соблюдение.

Я смотрю, как он проводит пальцем по гладко отполированной поверхности палочки — уверена, что ещё секунду назад у него в руке ничего не было, — глядя на неё так, словно в целом мире нет ничего важнее... Затем переводит взгляд на меня.

— Да, малышка, — произносит он негромко, — можно сказать, что до сих пор я проявлял по отношению к тебе необычайную снисходительность. В былые времена за твою дерзость я имел бы право прилюдно вскипятить твою кровь... Вполне возможно, я им ещё воспользуюсь.

Я пялюсь на знакомую поверхность стола, стараясь не обращать внимания на дрожь страха, пробежавшую вдоль позвоночника...

Но он, хвала Мерлину, просто продолжает свою лекцию.

— Думаю, что даже Уизли участвовали в том собрании, — говорит он с насмешкой, — хотя сомневаюсь, что этот выводок предателей крови допускается к нему сейчас. Эту семейку следовало бы вышвырнуть ещё тогда, когда в прошлом веке они предложили убрать Защиту от Магглов из школьной программы. Однако к тому времени Вальпургиевы рыцари пресытились настолько, что забыли о долге и позволили магглолюбцам отвергнуть нашу истинную историю.

Он вперивает в меня хмурый взгляд — словно надеется, что я стану возражать, — но желание спорить испаряется бесследно, когда он так на меня смотрит.

— Теперь же, — продолжает он, — большинство из нас не в состоянии воспринимать угрозу, а те, кто обязан знать о ней, предпочитают закрывать на неё глаза. О да, магглы так смешны, эксцентричны и забавны… и готовы стереть с лица земли себя и весь мир заодно! — Он горько смеётся. — И тех из нас, кому достало смелости взглянуть правде в лицо и действовать, клеймят "тёмными"! Ирония судьбы, ты не находишь?

Он ведь не ждёт, что ты ему ответишь?

Я… я не знаю. Он всё перевернул с ног на голову...

Откинувшись на спинку стула, он вопросительно приподнимает бровь.

— Что?

— Но... — я сглатываю. — Вы ведь используете тёмную магию.

— И что же?

"И что же?!" Как будто этого мало!

— Это опасно! Как вы можете защищать...

— Тёмная магия — такая же легальная ветвь магии, как и остальные! — обрывает он меня. — Иногда, прежде чем построить что-то новое, необходимо разрушить старое — и я не подразумеваю маггловские способы.

Тогда что ты подразумеваешь?

— И не пытайся доказывать мне, что магглолюбцы не опасны. Магглы могут причинить нам куда больше вреда, чем мы им: ты сама говорила, что у них есть оружие, способное уничтожить всё, если не огнём, так отравой, загрязняющей воздух, землю и воду. Мерзкие тупые создания! Даже гарпии не гадят в собственных гнёздах!

— Но разве не лучше было бы постараться понять...

— Потому что это всех устроит? Нет, магглы не перестанут плодиться, несмотря на наше дружеское отношение... Но тебе же не нравится принимать непростые решения, верно? Ты ничем не отличаешься от других так называемых магглорожденных волшебников: сначала сбегаешь из своего мира в наш, а потом ещё и упрекаешь, что мы пытаемся его защитить.

— Я не сбегала из своего ми...

— Но ты ведь планировала остаться? Вы все одинаковы: приходите и берёте, берёте, берёте... Разве хоть один из вас использовал полученные знания, чтобы вернуться и решить существующие проблемы? Нет, вместо того, чтобы приносить пользу, вы остаётесь и усложняете жизнь тем из нас, кто действует ради всеобщей безопасности. "Закон о Защите Магглов", как же...

— Вы не оставили нам выбора, — осмеливаюсь возразить я. — Статут о Секретности...

— А ты бы сделала этот выбор, если бы я тебе предложил?

Да, конечно. Можно подумать, он собирается отпустить меня домой.

Он смотрит на меня, слегка прищурившись, и поперечные морщинки на его лбу становятся заметнее.

— Мисс Грейнджер, вы говорите, что тёмная магия опасна. Угроза существует всегда, это правда, но тот, чьей обязанностью является защищать наш мир, традиционно берёт всю ответственность на себя... Некоторые продолжают это делать до сих пор, невзирая на презрение со стороны большинства волшебников.

Теперь он пытается заставить меня поверить, что изучение тёмной магии — это часть какого-то священного долга? Что Пожиратели смерти на самом деле рыцари в сверкающих доспехах?!

Расскажите это кому-нибудь другому, мистер Малфой.

— Как бы там ни было, — говорит он, — хорошо обученный волшебник — или ведьма — справится со всеми опасностями.

Под его пристальным взглядом чувствую себя довольно неуютно.

Ждёт ли он, что я ему отвечу?

— Я так и думал, — произносит он, нарушив затянувшееся молчание. — Вы такая же, несмотря на ваше желание возвыситься над посредственностью. Слишком многие позволяют страху или предрассудкам задушить свою магию, но я полагал, что грязнокровка будет свободна хотя бы от последнего... Вы меня разочаровываете, мисс Грейнджер.

Ох, ну что на этот раз? Я знаю, что его потребность уязвить сильнее его желания быть понятым, но на этот раз даже не представляю, что ему от меня нужно. Быть может, я "разочаровываю" его одним фактом своего существования...

Вообще-то мне всё равно.

— Думаю, тут требуется небольшая демонстрация. Давайте перейдём к практической части нашего урока.

Он кладёт маленький свёрток из чёрного шёлка прямо посередине стола...

До боли знакомый маленький свёрток.

Я сглатываю подступивший к горлу ком.

Повинуясь прикосновению его палочки, свёрток разворачивается в идеальный чёрный квадрат, внутри которого сияет кольцо.

То самое.

Кольцо, что забросило меня в ад и окончательно решило мою судьбу. Я никогда не забуду этих причудливых рун, кажущихся такими живыми…

— Наденьте его.

Но страх не даёт мне пошевелиться.

Я... я не могу. Только не снова. То есть, он может меня заставить, но войти в ту комнату по доброй воле...

С трудом отвожу взгляд от кольца. Он кривит губы.

— Нечего так на меня смотреть, малышка. Тебе не будет больно — если только ты сама этого не захочешь. Даю тебе слово.

Ну разумеется. Как будто это что-нибудь значит.

— Надень его, — повторяет он. — Немедленно.

Его голос заглушает все мои инстинкты, кричащие мне "нет!", и я обнаруживаю, что беру кольцо и надеваю его на средний палец.

От внезапно нахлынувшего дикого ужаса перехватывает дыхание. В панике я дёргаю за кольцо, чтобы сорвать его и зашвырнуть в угол, но холодная тяжесть металлического ободка как будто врастает в кожу...

Такая же тяжесть опускается в мой желудок.

— Встань, — говорит он.

Я повинуюсь.

— Протяни руку.

Ему не нужно уточнять, какую руку он имеет в виду.

Он дотрагивается до кольца палочкой — и меня утаскивает в чёрный водоворот, и я падаю, падаю в бесконечную пустоту... чтобы через секунду приземлиться на что-то твёрдое и, потеряв равновесие, упасть на четвереньки.

Открыв глаза, я тут же зажмуриваюсь: мир вокруг продолжает вращаться с бешеной скоростью. Ещё немного — и меня стошнит.

Куда я попала?

Сквозь приступ тошноты пробивается страх. Я снова заставляю себя открыть глаза и осмотреться.

Как и тогда, под ногами расстилается яркая зелень, но не лужайка, а пушистый ковёр с вытканным по нему серебристым узором.

Ах, как оригинально, мелькает мысль, и за спиной раздаётся громкий хлопок. Я вздрагиваю от неожиданности.

— Поднимайся.

Попытавшись встать, я спотыкаюсь и едва не падаю. Он поддерживает меня за локоть, но тут же разжимает пальцы — словно бы обжёгшись, — так что мне с трудом удаётся устоять на ногах.

— На случай, если тебе в голову придёт очередная умная мысль, — произносит он с иронией, — окно заколдовано от разбивания. К тому же кольцо не даст тебе выйти из комнаты.

Я оглядываюсь по сторонам.

Скорее всего, мы оказались в его кабинете. Куда ни кинь взгляд — повсюду книги и аккуратно свёрнутые пергаментные свитки: стеллажи, занимающие практически всё свободное пространство вдоль стен, набиты битком. Стройные ряды полок разбавляет полированная деревянная дверь и лакированный секретер, находящиеся по одну сторону огромного письменного стола. С другой стороны — жерло камина и большое окно, из которого открывается чудесный вид на озеро и лес на противоположном берегу.

Повернувшись ко мне спиной, он направляется к секретеру, и я бросаю взгляд на книги слева от меня, пытаясь прочесть названия.

Я почти уверена, что это будут книги по Тёмным Искусствам, но ошибаюсь. В основном это справочники: "Каминная адресная книга", "Атлас аппаратора" и вышедшая ограниченным тиражом "Магическая карта мира", рядом с которой стоят копия "Оценки магического образования в Европе" и тоненькая книжица, озаглавленная "Управляет сильнейший". Место нашлось даже для "Истории Хогвартса".

Меня охватывает непреодолимое желание протянуть руку и снять с полки знакомый том, однако я не осмеливаюсь. Меньше недели прошло с того момента, как я в последний раз читала книгу, но мне кажется, что это было так давно... В любом случае, принудительное изучение "Танатонической теории" не считается.

Я рассматриваю полки, расположенные выше. Ещё одна знакомая книга: "История магии" Батильды Бэгшот. А за ней...

Этого не может быть.

Позади меня раздаётся глухой стук, и я оглядываюсь. Он что-то поставил на стол — не могу понять, что именно, — и теперь с усмешкой наблюдает за мной.

— Да, мисс Грейнджер, — говорит он, — это "Трискаидекология"* мадам Венлок.

Но...

Бриджет Венлок известна своим исследованием магических свойств числа семь — эту тему проходят только на шестом курсе, но я упросила профессора Вектор одолжить мне свой учебник, — а её работа по числу тринадцать сродни мифу. В мире насчитывается не больше пяти экземпляров этой книги — как же ему удалось заполучить один из них?!

Так не честно!

— Вы её читали? — спрашиваю я.

— Разумеется, читал! Или вы думаете, я держу её здесь для того, чтобы впечатлять посетителей?

Позолоченный корешок так и манит прикоснуться...

— Предвосхищая вопрос, — произносит он резко. — Да, это оригинальный экземпляр, хоть и переплетённый заново моим дедом. И нет, я не желаю, чтобы вы до неё дотрагивались.

Инстинктивно отшатываюсь, но верёвки, выстрелившие из кончика его палочки, крепко-накрепко привязывают мои руки к бокам, так что я снова теряю равновесие и падаю на ковёр.

Он одаривает меня усмешкой.

— Но я не собиралась...

Хмыкнув, он отворачивается и склоняется над столом.

Мне удаётся сесть, но я всё ещё не вижу, чем он там занимается.

На глаза набегают непрошеные слёзы, которые я не способна хотя бы вытереть! Знаю, что плакать глупо, — разве он когда-то поступал справедливо по отношению ко мне? — но я ведь даже не пыталась дотронуться до его книги, так почему он решил...

С каких это пор тебя волнует его мнение?

Он как будто снова наложил на меня Империус, и я хочу его порадовать.

О боже.

Я не должна так себя вести, ведь он не станет относиться ко мне лучше, вне зависимости от того, буду я послушной или нет, а использует это против меня. Люциус Малфой — ублюдочный манипулятор, который заставляет меня страдать.

— Я готов, мисс Грейнджер. Подходите.

В противовес словам, интонация выдаёт его нежелание, но я не успеваю задуматься над этой странностью. Оказывается, подняться с пола, не опираясь при этом на руки, неимоверно тяжело, и он наблюдает за моими жалкими потугами, кривя рот в знакомой мне насмешливой улыбке.

Ублюдок.

Чувствую, что щёки начинают гореть, пока я медленно приближаюсь к столу.

Возможно, причина в том, что я не могу двигать руками, а значит, хотя бы притвориться, будто в состоянии себя защитить.

Я рада, что он починил мою мантию. Конечно, при свете дня он едва ли станет... Тем не менее.

Останавливаюсь напротив, но он манит меня пальцем подойти ближе.

Стискиваю руки в кулаки — так, что ногти впиваются в ладони, — и нехотя подступаю к краю стола. Он становится слева от меня, при этом его плечо практически касается моего, вызывая жгучее желание отодвинуться как можно дальше.

На столе стоит широкая чаша из чёрного камня, с вырезанным по краю орнаментом из мелких серебряных рун. Внутри чаши сияет и переливается тёмно-оранжевая субстанция.

Впрочем, это не совсем субстанция. Свечение исходит откуда-то из глубины, словно от экрана телевизора... Неожиданно я сознаю, на что именно смотрю, и крепко зажмуриваюсь.

Я не должна так глазеть, иначе он меня убьёт!

Почему же он тебе его показывает?

Его лицо, когда я поднимаю на него взгляд, напоминает маску.

— Не смотри на меня, — он практически рычит. — Или ты настолько страшишься увидеть правду?

Но сколько я ни вглядываюсь в Омут памяти, я вижу лишь смутные, размытые образы. Несколько призрачных фигур по краям... клубящийся чёрный туман, закрывающий то одну, то другую часть картинки... и странный мерцающий свет. Глазу не за что зацепиться...

Внезапно он хватает меня за волосы, принуждая наклониться ближе, и теперь я могу видеть пламя, дым и хаос. Начинаю вырываться, но он удерживает меня на месте и придвигается так, что его лицо оказывается в каких-то дюймах от моего.

— Всё верно, Гермиона, — шипит он мне прямо в ухо, — ты почти на месте.

И погружает мою голову в чашу.

Меня как будто утягивает в огромную воронку, швыряя из стороны в сторону, словно песчинку, и... Меня сейчас стошнит. Его рука, державшая меня за волосы, исчезла; здесь вообще нет ничего, за что можно было бы зацепиться, особенно со связанными руками...

В следующую секунду оказываюсь на твёрдой земле — и меня едва не выворачивает. Согнувшись пополам, я начинаю кашлять и задыхаться, стараясь унять бунтующий желудок. Голова буквально разрывается от надрывного крика, а ноздри заполняет ужасающий смрад: едкий дым, вонь немытых тел и тот характерный запах, что наталкивает на мысль о воскресном барбекю у соседей...

Вот только это не барбекю.

И этот крик... Он раздаётся не в моей голове.

Господи боже...

Я должна отсюда выбраться!

Как?

А что если он оставит меня здесь, в ловушке из самых больных воспоминаний, которые он смог собрать?!

Я словно очутилась в аду, нарисованном воображением Моне*. Меня окружает целая толпа людей, но как только я пытаюсь к ним присмотреться, они сливаются в безликую монолитную массу; лишь кое-где взгляд выхватывает вспышку светлых волос, свежую рану, налитые кровью глаза, беззубую ухмылку...

И все эти не-люди пихают меня вперёд. Даже не верится, что меня никто не замечает, но я этому рада: у меня до сих пор связаны руки, и если я упаду, то никогда уже не поднимусь.

Попятившись, я оказываюсь на границе между светом и тьмой. Это не та тьма, что рассеивается, стоит тебе в неё войти, а плотное, абсолютно непроницаемое ничто, существующее разве что за гранью нашего мира.

Я снова разворачиваюсь к костру — и в это время рядом со мной появляется он. Вид Люциуса Малфоя, кутающегося в плащ изо льда и тени, пугает до дрожи, однако он более чем реален, а его бледное угловатое лицо, освещённое отблесками пламени, кажется вырезанным из камня.

Никогда бы не подумала, что буду рада его видеть.

Он начинает продвигаться в сторону огня — и я следую за ним, ведь это мой единственный шанс отсюда выбраться.

Остановившись, он поджидает, пока я подойду ближе, и, положив руку мне на плечо, указывает на кого-то в толпе.

Мне удаётся разглядеть крошечную женскую фигурку, пробирающуюся сквозь скопище людей. Сальные светлые волосы скрывают её лицо, а грязные обноски ничем не отличаются от одежды остальных, но при этом мне не нужно сосредоточиваться, чтобы поймать взглядом её чёткий силуэт. Она перемещается влево, обходя костёр по широкой дуге, и вскоре теряется в сутолоке.

Он не пытается следовать за ней, а подталкивает меня к пламени костра. Люди напирают со всех сторон, но каким-то непостижимым образом мы остаёмся никем не замеченными.

Я хочу, чтобы нас заметили. Чтобы кто-нибудь нас остановил.

Мне не хочется подходить ближе.

Но он толкает меня вперёд, туда, где дикие вопли мешаются с рёвом пламени и улюлюканьем черни... Туда, где в самом сердце костра огонь пожирает обуглившееся до неузнаваемости тело, которое — о господи! — ещё шевелится. Боже милостивый, надеюсь, это из-за распадающихся брёвен, а не...

До меня доходит, что вопли раздаются не из костра, а по другую сторону, но тут обгоревшая голова поворачивается к нам и... этот разинутый рот, о боже, он...

Шарахаюсь в сторону, не в силах больше смотреть, и натыкаюсь прямо на него.

Он обхватывает меня за талию левой рукой и крепко прижимает к себе, а правой берёт за подбородок и заставляет обернуться к воплотившемуся в реальность чудовищному кошмару.

— Гляди же, чёрт бы тебя побрал! — хрипит он. — Думаешь, я получаю от этого удовольствие?!

Слова как будто застревают у него в горле. Мелькает мысль, что в кои-то веки отвратительная сцена не оставила его равнодушным, но это не доставляет мне удовольствия.

Я могла бы зажмуриться, но тем самым невольно оскорбила бы человека в огне и тех, чьи бессвязные крики слышатся в отдалении, поэтому продолжаю наблюдать за происходящим полными слёз глазами...

Хотя плачут только мои глаза. Внутри меня всё буквально заледенело от ужаса, проникшего в каждую пору, каждую клеточку моего тела.

— Насмотрелась? — шипит он мне прямо в ухо.

— Да! — выдыхаю я, кивая так энергично, как только могу.

— Как и она, однако у неё не было возможности сбежать или применить чары, замораживающие пламя. А может, ты считаешь, что крики ненастоящие?

Я мотаю головой.

Но...

— Но ведь на самом деле этого не происходит...

— Что значит "на самом деле этого не происходит"?! Хочешь быть следующей?

Закрываю глаза.

Он так близко, что наверняка чувствует, как сильно меня трясёт.

Поверить не могу, что он так сказал. Это ненормально и… нечестно.

— Если это происходит на самом деле, как оно может быть в ваших воспоминаниях?

— Как ты можешь задавать такие банальные вопросы, глядя, как кого-то сжигают заживо?!

Что угодно, лишь бы об этом не думать.

Я твержу себе, что этого не происходит... или же это происходило давным-давно, к тому же картинка слишком размыта... что по-настоящему реальны только мы двое...

Уговоры не действуют, и я не смею поднять глаз, только слушаю, надеясь, что вскоре её мучения прекратятся, и он заберёт меня отсюда...

Внезапно вопли обрываются, и я ощутимо вздрагиваю, догадываясь, что послужило тому причиной.

— О, тебе не следует беспокоиться, — шепчет он.

Ублюдок.

— Или ты думаешь, им хотелось дождаться своей очереди взойти на костёр? — бросает он отрывисто. — Можешь поверить, они молили о ниспослании смерти... но ведь для тебя ничто не является оправданием применения тёмной магии, не так ли?

С другой стороны костра до нас долетают разъярённые возгласы, и толпа начинает роптать. Люди что-то кричат, но отдельные звуки никак не желают складываться в знакомые слова.

— Пора двигаться дальше, — произносит Люциус Малфой. — У меня нет ни малейшего желания столкнуться с обезумевшим маггловским стадом.

И ад замерзает...

В месте, где мы оказываемся, зверски холодно и воняет коровником.

Крепко зажмурившись, я вцепляюсь в его руку.

Но это не какой-нибудь сверхъестественный ужас, а всего лишь чьё-то воспоминание, и он надеется, что я его увижу... Чем бы "оно" ни было.

К тому же мне невыносимо оставаться в неведении.

Поначалу трудно что-либо разглядеть в неверном свете факелов, отбрасывающих на покрытые копотью стены из камня дрожащие, причудливо изломанные тени. Однако присмотревшись, я вижу женщину, отбивающуюся от двух — нет, трёх — мужчин на куче грязной соломы.

Ох, боже мой...

Она… она ведьма. Это очевидно, хотя не могу сказать, почему я пришла к такому выводу. Её светлые волосы слиплись от грязи, а мантия вполне могла бы оказаться платьем, но... Есть что-то в том, как она борется, уворачиваясь от похотливых лап... Даже теперь весь её облик излучает благородство.

Мужчины же похожи на диких животных — и это едва ли не самое худшее. То есть, не самое, но всё равно отвратительно. Судя их лицам, они ругаются, но я слышу лишь злобное рычание, мало напоминающее человеческую речь.

Мерзкие уродливые твари! Их нужно остановить! Почему он просто стоит и смотрит? Почему ничего не предпринимает?!

Потому что он не может. Здесь он так же беспомощен, как и я...

Не совсем. Он, по крайней мере, волен покинуть это место в любой момент.

Отвернувшись, я утыкаюсь носом в его плащ, и на один упоительный миг исходящий от него свежий запах дарит мне чувство облегчения. Не безопасности, но...

Но я должна смотреть. Ублюдок хочет именно этого и неважно, что послужило тому причиной... Вполне вероятно, позже он устроит мне контрольный опрос.

Это форменное сумасшествие.

В следующее мгновение стены содрогаются от мощного удара. Дверь, которую я не заметила раньше, распахивается настежь — прямо за спинами копошащихся у наших ног людей, — и на пороге появляется... он.

Люциус Малфой.

Он в бешенстве: таким я его никогда ещё не видела.

Что если он поймает меня здесь?!

Я резко отшатываюсь, но он с лёгкостью удерживает меня на месте.

Бога ради, Гермиона, прекращай истерить! Это ещё одно воспоминание, поэтому он вполне может находиться в двух местах одновременно!

Стоящий у двери волшебник с перекошенным от ярости лицом нацеливает на нас палочку и...

— Авада Кедавра!

Дико закричав, я бросаюсь к нему, пряча лицо в складках его плаща. Темноту один за другим прорезают зелёные всполохи... но я всё ещё здесь, и он рядом со мной, прижимает мою голову к груди так крепко, словно его руки — единственное, что может защитить меня от проклятия.

— Авада Кедавра!

Не то чтобы он когда-либо хотел меня защитить...

— Авада Кедавра!

И... Воцаряется мёртвая тишина.

Гермиона, соберись! Это всего лишь воспоминание. Что он о тебе подумает, увидев тебя дрожащей как осиновый лист?

Но одно дело знать слова, услышать их на уроке произнесёнными равнодушным учительским тоном, и совсем другое — слышать их сейчас. Не знаю, как Гарри выдержал это на кладбище.

Люциус Малфой напрягается и... резко отталкивает меня от себя.

Слишком поздно играть в "не прикасайся!", тебе так не кажется?

Я не шевелюсь. Просто не смею. Не хочу, чтобы он наказал меня за мою реакцию.

Или свою собственную.

О да. Должно быть, я начинаю сходить с ума...

…чего я точно не могу себе позволить.

И я сосредоточиваюсь на происходящем.

Неподвижные тела троих мужчин выглядят нетронутыми — не считая того, что чужая воля лишила их душ.

От одной лишь мысли об этом по спине бегут мурашки, однако я заставляю себя смотреть.

Не я ли только что желала им смерти? За то, что они сделали… за то, кем они были? Пусть на мгновение, но…

Никто не заслуживает подобной участи.

Я в чужих воспоминаниях. Это произошло бог знает когда, и я ничего не могу с этим поделать.

Люциус Малфой из прошлого направляется к нам. При виде палочки в его руке женщина испуганно вздрагивает, но когда он склоняется над ней и пламя факела озаряет его лицо, я вдруг сознаю, что он собирается о ней позаботиться, и...

Это не Люциус Малфой.

Мужчина выглядит лет на двадцать моложе, хотя дело не только в возрасте: в конце концов, в воспоминаниях люди могут выглядеть моложе. У него другое лицо — чуть более округлое, с непривычно мягкими чертами, а его одежда... Не то чтобы я разбиралась в волшебной моде, но его мантия как будто сошла с иллюстраций "Истории Хогвартса", притом явно не за последние сто лет.

Мужчина выпрямляется и оглядывает прислонённые к стене старинные земледельческие орудия. Похожие штуковины теперь можно найти разве что в музее, только не такие грязные... Но когда я пытаюсь рассмотреть их внимательней, картинка перед глазами начинает расплываться. И скудное освещение — я в этом уверена — тут ни при чём.

Я несколько раз моргаю... Без толку.

Впрочем, молодого волшебника я вижу очень чётко. Он явно старается овладеть собой, но взгляд его обжигает такой смесью ярости и отвращения, что и не снилась всегдашней холодности Люциуса Малфоя...

И я невольно спрашиваю себя: а как он выглядел в этом возрасте?

Это не твоё дело. Ты вообще не должна была этого видеть...

Схватив вилы, мужчина вонзает их в грудь одного из убитых. Из раны хлещет кровь и растекается по полу, впитываясь в солому.

— Я всегда считал, что этот удар был особенно хорош, — шепчет мне на ухо Люциус Малфой.

Ненормальный.

Я упускаю момент, когда тяжёлые инструменты, словно подхваченные невидимым вихрем, взмывают в воздух и начинают кружиться в поднявшемся облаке амбарной пыли. А после того как пыль оседает, я вижу второго убитого, череп которого размозжен валяющимся рядом камнем, и третьего, наполовину погребённого под кучей соломы. Мужчина и женщина исчезли без следа...

В отличие от него.

Схватив меня за волосы, он дёргает мою голову назад. На мгновение я как будто парю в воздухе — и оказываюсь прижатой к твёрдой поверхности стола, щурясь от бьющего в глаза яркого дневного света.

Меня сейчас стошнит.

— Это, мисс Грейнджер, и есть настоящая история, — говорит он. — Следует ли нам обсудить урок?

— Меня сейчас стошнит...

Сердито фыркнув, он взмахивает палочкой и пихает меня к книжному шкафу, который отъезжает в сторону, открывая взгляду выложенное белой плиткой пространство.

— Если вас стошнит, — рявкает он, — пусть это произойдёт здесь!

Он толкает меня в спину, и я буквально влетаю в дверной проём, зацепив рукой бритвенно-острое лезвие, распарывающее ладонь до самой кости

расщепляющее плоть на атомы

и слышу истошный КРИК, который оказывается моим собственным.

Он втаскивает меня обратно в кабинет, и боль исчезает. Еле сдерживая рыдания, я сползаю на пол, не смея опустить взгляд на раненую руку.

Ну же, Гермиона, поднимайся! Сделай это прежде, чем он на тебя набросится!

Но ему, похоже, нет до меня дела. Между судорожными вдохами и выдохами я слышу его шаги и тихое постукивание палочки о каменную чашу Омута памяти.

Ты должна посмотреть...

Украдкой взглянув на ладонь, я отчасти готова к тому, что увижу кровь, — и ошибаюсь. Мои руки всё ещё привязаны к бокам и это сильно затрудняет обзор, но, несмотря на сильную боль, раны я не обнаруживаю... Разве что она под кольцом.

Прикусываю губу.

Я вовсе не собираюсь снимать кольцо, только сдвину его немножко. Он ведь не станет наказывать меня за такую малость?..

Ещё как станет.

Так или иначе, кольцо сидит на пальце как влитое.

Я смотрю на дверной проём — самый что ни на есть обыкновенный, если не считать того, что прячется он за книжным шкафом и ведёт в Тайный Санузел Люциуса Малфоя... На самом деле это весьма характерно для того, кто помешан на чистоте. Не удивлюсь, если секретная комната под полом его гостиной окажется ванной с джакузи.

Ладно. По крайней мере, боль избавила меня от тошноты, хотя я бы предпочла, чтобы он просто меня вылечил...

Временами очень трудно не испытывать к нему ненависти.

Подойдя, он возвращает шкаф на место и опускается передо мной на корточки.

Делаю вид, что рассматриваю палец.

— Ах да, — произносит он тихо, — я говорил, что вы не сможете покинуть комнату. Возможно, мне не стоило так сильно укорачивать поводок.

Так это было кольцо...

Не помня себя, я изо всех сил пытаюсь сдёрнуть кольцо. Он накрывает мою ладонь своей.

— Думаю, не стоит этого делать, — говорит он. — Особенно когда вам известны последствия.

Низко опускаю голову: не могу на него смотреть.

Он убирает руку.

— Впрочем, мы здесь не для того, чтобы обсуждать мои личные меры безопасности. Мы говорили о том, насколько их недостаёт магическому сообществу. Надеюсь, теперь вы видите, зачем они нужны?

Нет, я не имею ни малейшего понятия, что именно — как он полагает — доказала мне эта демонстрация. Он мог заставить меня увидеть в Омуте что угодно, ведь так?

Он цепляет мой подбородок указательным пальцем, и я с трудом удерживаюсь от того, чтобы не отшатнуться.

— Во времена моих предков Вальпургиевых рыцарей почитали за их деяния, а теперь они перекраивают историю и учат своих детей ненавидеть нас.

В его голосе слышится горечь — словно он на самом деле верит в то, о чём говорит... Словно сейчас ему важнее убедить меня, а не насмехаться.

И в этом случае — показав ему свою добрую волю — я могла бы узнать о нём больше... Даже если это будет очередная порция лжи.

— Но... — бормочу я, надеясь, что не ошиблась и что он не проклянёт меня за вопрос, — разве "они" не говорят того же о вас?

— Что вы имеете в виду?

— Ну, мне известно, что исторические книги не всегда правдивы, но как мне знать, что ваши слова заслуживают... большего доверия?

Он неверяще всматривается в моё лицо.

— Вы не понимаете?

Полагаю, отрицательный ответ вполне очевиден. Так почему же он выглядит настолько шокированным?

— Историю можно подделать, — продолжает он, — воспоминания же могут разве что померкнуть... и неважно, насколько сильно мы хотим их сберечь.

Но... он и в самом деле подразумевает?..

— Вы хотите казать, это были настоящие воспоминания? — Логика происходящего по-прежнему от меня ускользает. — Чьи?

— Мои, — тут он ухмыляется. — В некотором смысле.

Мне следовало догадаться раньше, что очередная шпилька не заставит себя долго ждать. Ему снова требуется доказывать своё превосходство, если не другим — так хотя бы самому себе.

— Ох, да ладно вам, мисс Грейнджер! — произносит он резко. — Неужели мне нужно всё объяснять? То, что мы видели сейчас — это мои воспоминания о воспоминаниях моего отца, которые, в свою очередь, являются его воспоминаниями о воспоминаниях его отца... и так далее. Воспоминания передавались с тех самых времён, когда ещё чтили волшебников, спасавших себе подобных от маггловской жестокости — вне зависимости от того, как они это делали!

Так он засунул меня в общие воспоминания множества поколений Малфоев... Господи, вытравить бы это из памяти! Я не хочу смотреть на мир их глазами!

Что ж, этим объясняется размытость картинки. Если каждый станет фокусироваться на несколько отличающихся аспектах воспоминания, то со временем останутся чёткими только самые важные детали.

Слава богу, что у меня аналитический склад ума: выяснять "как это было" гораздо легче, чем размышлять о причине...

Но его взгляд, словно хирургический скальпель, проникает в самую мою душу, и я не могу не задаваться вопросом: сколько людей, не принадлежащих к семье, видело эти воспоминания? Что-то мне подсказывает, что таких немного... Если они вообще существуют.

И я не уверена, хорошо это или плохо.

— Так Малфой... то есть, Драко... я имею в виду...

— Разумеется. Вы же не думаете, что мы бы отпустили сына в школу, не рассказав ему всей правды?

— Вы... вы заставили смотреть на это ребёнка?!

— Мне было девять, когда отец показал мне.

Это чудовищно. Когда мне было девять, родители показывали мне пейзажи Озёрного края*.

— Необходимо, чтобы кто-то помнил, — произносит он тихо. — Полагаю, вам известно, что чаще всего жертвами так называемой "охоты на ведьм" становились магглы, ведь большинству настоящих ведьм и волшебников не составляло труда укрыться от преследователей. Впрочем, это лишь означает, что те немногие, кто попался, были слишком молоды или слабы, чтобы невербально наколдовать чары, замораживающие пламя. Тринадцатилетняя дочь семейства Блэков оказалась в их числе, но, думаю, вы едва ли захотите об этом услышать... Магглы! Откуда в вас столько жестокости?

Что? Он сам только что сказал, что мои предки становились жертвами охоты на ведьм куда чаще, чем его!

Он выгибает бровь.

— По крайней мере, Круциатус чист.

Нет, не с этой стороны.

И я не желаю обсуждать с ним Непростительные проклятия.

— Кто была та женщина, на которую вы показывали в толпе? — спрашиваю я, чтобы сменить тему.

Он хмурится.

— Даже то, что вам приходится задавать подобный вопрос, подтверждает правоту моих слов. Многие ведьмы и волшебники обязаны жизнью — или смертью — Эванджелине Малфой. И она, как вы сами могли убедиться, заплатила за это непомерную цену... намного большую, нежели неизвестность.

Так это была женщина, которая убила тех несчастных по другую сторону костра, чтобы избавить их от худшей участи. И это значит...

— Вы имеете в виду, это она была в амбаре?

— Да.

По телу пробегает дрожь. Не могу сказать, что послужило причиной: поступок той женщины или то, как потом обошлись с ней самой...

Или мысль о её дальнейшей судьбе.

— Что с ней было потом?

Он пожимает плечами.

— Мы, Малфои, защищаем свою собственность. Она выжила, но если бы не кузен, который её нашёл, её вполне могли убить за связь с магглом. И, разумеется, она так и не вышла замуж.

Из-за того... из-за того, что эти мужчины с ней сделали?

— Но... она же не хотела!

— А разве это что-то меняет?

Мы смотрим друг на друга через пролегающую между нами непреодолимую пропасть молчания.

— Очевидно, что я не понимаю, — произносит он негромко. — И вы хотите это изменить, не так ли? Ну что же, пришла пора отплатить мне любезностью за любезность.

Поддев верёвку на моей талии, он заставляет меня встать на ноги и ведёт по направлению к...

Нет.

Я замираю.

Омут памяти по-прежнему стоит на столе. Он пуст. И я не стану к нему приближаться.

Он подталкивает меня вперёд.

— О да, малышка, станешь, — бормочет он. — Всё должно быть по справедливости.

Когда это ты поступал со мной "по справедливости"?!

Левая его рука обвивает мою талию, и он притягивает меня к себе, так что я оказываюсь прижатой к нему спиной, а его подбородок касается моей макушки... Совсем как в воспоминании, но намного более реально теперь, в оглушающей тишине, когда мы совершенно одни.

Я чувствую, как поднимается и опускается его грудь в такт дыханию.

— Расслабься, — приказывает он.

Ага, разбежалась.

— Я разочарован, — говорит он. — Ты проповедуешь о необходимости понять наших... собратьев, но когда приходит время для беседы, то не желаешь в ней... — кончиком пальца он прослеживает старый шрам на щеке и выдыхает, — участвовать.

Я вздрагиваю, и он издаёт тихий смешок.

— Тебе не следует беспокоиться, Гермиона. Лицемерие у гриффиндорцев в крови. Хотя мне казалось, ты хотела, чтобы я понял...

Я и сейчас хочу, если это заставит его увидеть. Но не таким способом.

— Ты из тех людей, кто должен контролировать всех и вся, — продолжает он, — и временами я задаюсь вопросом: действительно ли ты желаешь, чтобы тебя спасли? Это ведь такой удар по твоему самомнению, м-м?

Нет. За кого он меня принимает? Я бы всё отдала, чтобы увидеть Гарри и Рона, врывающихся в этот кабинет. Сейчас мы над землёй и кто-нибудь мог бы войти...

Я ощущаю лёгкое прикосновение к виску, и чаша Омута наполняется мерцающей субстанцией, в которой плавает туманный образ Рона.

Нет.

Пробую вырваться, но тщетно: он удерживает меня, не прилагая особых усилий.

— Мальчишка Уизли? — произносит он задумчиво. — Любопытно. Я полагал, это будет болгарин.

Виктор, который спас меня из озера в прошлом году и пригласил в гости, и торжественно поклялся защищать меня, когда я буду в этом нуждаться... Если бы только в Дурмстранге его научили заклятию, способному найти меня здесь!

А потом я вижу нас целующимися в увитой розами хогвартской беседке.

Сцена выглядит в высшей степени неловко, и я закрываю глаза.

Отвратительно.

Мысленно возвращаюсь в прошлое, стараясь припомнить, действительно ли Виктор дотрагивался до меня там, однако картинка от меня ускользает.

— Это так далеко вы зашли? — спрашивает он, не скрывая насмешки. — А сколько ходило слухов... Хотя, быть может, кто-то другой сумел пробудить твоё сердце?

Пытаюсь ни о чём не думать, но его палочка снова касается моего виска. Открыв глаза, я с ужасом взираю на пританцовывающее павлинье перо, золотые волосы и идеально-белые зубы профессора Локхарта...

Повисает томительная пауза, и от стыда я готова провалиться сквозь землю.

— Бог ты мой, Гермиона, — произносит он медленно, — а я-то считал, что тебя можно принимать всерьёз...

— Что?! — огрызаюсь я. — Не то чтобы...

Не то чтобы я была в него влюблена.

Разумеется, это ложь — глупая, банальная ложь, — хотя никакую ложь нельзя назвать банальной, когда от честности перед самой собой зависит моя жизнь.

— Не то чтобы — что? — Подушечкой большого пальца он очерчивает линию моей челюсти, но, не достигнув подбородка, внезапно останавливается. — Твоя убогая личная жизнь меня не интересует.

— Тогда почему вы смотрите?

Чувствую, как он пожимает плечами.

— Это может оказаться полезным.

Полезным.

И зачем было спрашивать?

— Но, вероятно, не настолько полезным, как твои ранние годы, — продолжает он. — Почему бы тебе не представить мне своих маггловских друзей?

Вопреки моему нежеланию, в памяти возникает череда образов: набитая книгами классная комната мистера Джонса; противная Элиза и одна из её глупых шуточек насчёт очков Тима; класс, поющий "С днём рожденья" пятилетней мне; вечеринка в нашем саду в то воскресенье и целая гора только что распакованных книжек и кукол, улыбающаяся мама в летнем сарафане, стоящая возле деревянной горки, которую она одолжила в детском саду...

Пытаюсь вспомнить названия подаренных книг, но натыкаюсь на пустоту... Что, впрочем, неудивительно, ведь тот праздник я представляю больше по фотографиям в семейном альбоме, чем помню его на самом деле.

— Это твоя мать? — его вопрос возвращает меня к действительности.

— Да.

— Так я и думал. Она была в книжной лавке, когда Локхарт раздавал автографы, верно?

— Да.

— Хм-м.

Он подталкивает палочкой серебристое воспоминание, и моя мама улыбается нам из другого мира.

— Конечно, она и твой — полагаю — отец выделялись, словно парочка авгуреев* среди целой стаи фвуперов*, — произносит он. — Что за уродливая, нелепая манера одеваться! Но здесь... здесь она выглядит почти хорошенькой — для магглы.

Он... он говорит о моей маме!

Но я не смею открыть рот.

— Она всё время так улыбается? — спрашивает он.

Дурацкий вопрос! Никто не улыбается всё время!

— Это была вечеринка, — отвечаю я.

— Вечеринка в твою честь.

— Да.

С каждой минутой наш разговор становится всё более странным.

— Чудной способ отмечать день рождения... А что же другие твои родственники?

А что с ними?

— Там были двое из моих кузенов, — говорю я осторожно, — а дедушка пришёл только к чаю.

— Ага.

Он один способен вложить в одно коротенькое слово столько неодобрения... Знать бы ещё, чем именно я его заслужила — кроме самого факта своего существования.

— Что вы делали?.. — начинаю я и умолкаю.

Мне не следует об этом спрашивать, хотя я буквально изнываю от любопытства. Не хочу показаться чересчур навязчивой.

— В мой пятый день рождения? — слава богу, мой вопрос его не рассердил, а, скорее, позабавил.

Чувствую, как щёки заливает румянец.

На самом деле я не хочу знать. Это слишком... личное.

Он пожимает плечами.

— То был обычный день рождения, ничего особенного, — его голос звучит отстранённо, словно он размышляет о чём-то другом.

Ему даже в голову не приходит, насколько бесполезен его ответ. Что он подразумевает под определением "обычный"? Обычный для волшебников? Богатых чистокровных волшебников? Слизеринцев? Не припоминаю, чтобы я читала или слышала о чём-либо конкретном... С другой стороны, люди ведь не обсуждают тех вещей, которые они принимают как данность, верно?

— А твой отец? Он на тебя когда-нибудь сердился?

— Э-э... думаю, да. Когда я плохо себя вела.

— Покажи мне.

Как это вообще возможно, чтобы негромкий приказ всецело и полностью подавил мою волю к сопротивлению? Картинка мгновенно всплывает в памяти...

Гостиная в нашем доме, я-восьмилетняя сижу на диване, а папа с мамой — в креслах напротив. Родители всегда отчитывали меня вместе, чтобы я не пыталась ими манипулировать и настраивать друг против друга, но сейчас я замечаю, что на их лицах отражается не так гнев, как разочарование. Собственно, гнева я не вижу вообще, но тогдашней-мне так не казалось, судя по моему испугу... Хотя в тот момент мне не с чем было сравнивать.

Не то что теперь.

Я выпустила на свободу белого кролика кузины Элис: клетка была ужасно мала, и я всего лишь хотела, чтобы он немного побегал. Откуда мне было знать, что кролик исчезнет под садовой оградой? Но папа внушает мне, как сильно мой поступок расстроил кузину, и я сижу, зажав ладони между колен, а мама добавляет, что я должна буду купить Элис нового кролика, и для этого мне целых два месяца придётся отдавать все свои карманные деньги, а потом спрашивает, считаю ли я это справедливым, и я киваю, что да.

Я так и сделала, потому что чувствовала себя виноватой, заставив кузину плакать, но в то же время радовалась, что кролик оказался на свободе... Теперь я в этом не так уверена.

Что же я натворила? Не могу вспомнить, так что это вряд ли что-то важное. Я была в саду, но что именно... Что папа мне сказал?

Минуточку.

В каменной чаше одна за другой всплывают картинки: наш сад, белый промельк в траве, на моём лице испуг, хотя лица родителей выражают не гнев, а разочарование... Я ничего из этого не помню.

Нет. Нет. Он не может.

Я моргаю, но в мозгу образовалась чёрная... да нет, вот же мы, в гостиной. Однако я старше, чем в Омуте. Это другое воспоминание, а то... То как будто бы исчезло, стёрлось из памяти!

И я думала, что у меня нечего больше забрать...

А теперь он извлекает воспоминание о дне, когда мама отругала меня за ссору с кузеном Джоном, — и это было так несправедливо, что я мечтала об этом забыть! Но образ мамы и мои воспоминания — всё, что у меня осталось, что помогает мне держаться, и... он не имеет на них права!

Я не дам ему отнять у меня ещё и это.

В конце концов родители заставили меня извиниться перед кузеном. В голове возникает образ, но теперь я не могу вспомнить, что они сказали, помню только, это было ужасно несправедливо, потому что... потому... Если я как следует сосредоточусь... Я вижу самодовольно ухмыляющегося Джона, который говорит, что ни за что на свете не даст мне поглядеть в свой телескоп, потому что да! именно потому, что я девчонка, и я в точности помню, что ему ответила!

Голос за спиной не то шипит, не то бормочет заклятие и... о господи, мой мозг как будто ковыряют раскалённой проволокой, вытаскивая из него тонкую серебряную нить, слишком гладкую, чтобы её можно было удержать...

Джон сказал... я ответила...

Я намертво вцепляюсь в ускользающее воспоминание, но без толку: чем больше я стараюсь, тем сильнее начинает ломить виски... о-о...

В ярости пинаю стол, и босую ногу пронзает вспышка слепящей агонии. От боли я складываюсь буквально пополам и тянусь к Омуту с одним-единственным желанием, однако он перехватывает меня прежде, чем я успеваю столкнуть чашу на пол. На один восхитительный миг в голове у меня проясняется и мне почти удаётся выбраться из кольца его рук, но тут он зажимает ногами мои лодыжки и придавливает меня к столешнице. Голова как будто взрывается алым фейерверком...

Всё вокруг тонет в красно-серебристом тумане, из которого доносятся обрывки голосов: "ты ведь знаешь, что не должна была" "ты бы только сломала" "эй, Гермиона, посмотри" "я не забуду" "Снова пытаешься меня отвлечь, грязнокровка?"

Но последняя фраза возвращает меня к реальности: он выдыхает её мне прямо в ухо, хотя его голос — низкий, хриплый, — звучит не так, как обычно.

Я моргаю, и алые пятна перед глазами тускнеют. Я снова различаю цвета и формы — зелёный цвет кожаной обивки столешницы, к которой прижимаюсь щекой, и чашу Омута, маячащую в паре футов от меня...

Мои волосы туго намотаны на его кулак, и под тяжестью его тела я не могу поднять голову, не могу выпрямиться и достать ногами пола, не могу пошевелиться и едва могу дышать...

Я выгибаю спину, но он лежит на мне и как бы я ни старалась его сбросить...

— Ты ведь пытаешься меня отвлечь, не так ли? — он издаёт тихий смешок, отчего я вся покрываюсь мурашками...

И чувствую, как что-то упирается мне в спину.

Нет.

Ослабив хватку, он тянет меня за волосы, заставляя поднять голову. Его лицо оказывается совсем близко — достаточно близко, чтобы его щека коснулась моей, — и хотя я стараюсь увернуться, наши щёки соприкасаются...

— Всё зависит от тебя, малышка, — его свободная рука обвивается вокруг моего горла. — Ты и в самом деле хочешь сменить тему? Или мы продолжим наш первоначальный разговор?

Его палец гладит меня под подбородком, и я хочу заорать или застыть безмолвным изваянием, но не доставлять ему удовольствие слышать этот жалкий полузадушенный стон...

— М-м? — он практически мурлычет, ублюдок. Это мерзко и отвратительно, он мерзкий, он...

Его голос звучит совсем как тогда, когда я гладила змею — кажется, с тех пор прошла целая вечность, — когда он смотрел на меня после долгого отсутствия, когда он разговаривал с Макнейром, когда он впервые дотрагивался до меня в темноте...

Вот и славно. Ты делаешь определённые успехи.

Разумеется, я скучал по тебе, малышка. Мне тебя очень не хватало.

Моя жена ценит... дополнительные преимущества.

Так вот о чём ты мечтаешь в самом тёмном уголке своей души...

Нет. Нет нет нет нетнетнет. Не стоит об этом думать. Я знаю, оно здесь — быть может, догадывалась об этом с того самого момента, как он впервые швырнул меня о стену или даже раньше, с того дня в книжной лавке, — но также знаю, что на самом деле он не хочет ко мне прикасаться.

И именно поэтому сейчас он лежит на тебе.

Ему невыносима сама мысль о прикосновении к грязнокровке, и он не станет меня трогать. Я в безопасности, если не буду его провоцировать.

Но это значит...

Это значит, я должна позволить забрать то, что ему нужно. Мои воспоминания.

Нет.

Но альтернатива... её просто не существует.

— О чём ещё вы хотели поговорить?

Стараюсь, чтобы голос звучал ровно, однако в нём явственно проскальзывает ирония. Пальцы на моей шее сжимаются — и почти сразу же отпускают. Он выпрямляется.

Комнату заполняет вязкая тишина.

Я сползаю со стола и встаю на ноги. Расправляю плечи.

— О книгах, — рычит он, заставив меня подпрыгнуть.

Он снова привлекает меня к себе и устраивает подбородок на моей макушке. Поднимает палочку...

Нет. Нет. Я не позволю...

А что мне ещё остаётся?

Закрываю глаза.

— Давай начнём с той книги, с помощью которой ты сюда попала.

Что ж, я на это согласилась...

Мысленно возвращаюсь в тот день в библиотеке — самый идиотский день в моей жизни! — когда я взяла в руки его проклятую книжонку, и позволяю воспоминанию, влекомому его палочкой, уплыть в чашу Омута.

Я не должна была так легко сдаваться, но у меня нет выбора. Если я ему не позволю...

— Ах да, — говорит он тихо. — Именно твоя одержимость книгами привлекла моё внимание к твоей особе. То, что ты почерпнула из книг, выделило тебя из целой толпы грязнокровок. Можно сказать, благодаря книгам наши пути пересеклись... Ты так и не поняла, что это было неизбежно?

И я разрешаю ему вытащить воспоминания о тех случаях во "Флориш и Блоттс" — его презрительной ухмылке при виде потрёпанных учебников Джинни, его способности подавлять одним своим присутствием, о неожиданной встрече среди книжных полок, заставившей меня дрожать от страха...

Сознаю, что снова начинаю дрожать, и он наверняка этим наслаждается. Ублюдок.

— Ты настолько меня боишься, малышка?

Боюсь?

Не уверена, что для меня означает слово "бояться"... кроме того, что здесь это чувство — словно меня закутали в живой саван - всегда со мной.

— Ага, — он даже не пытается скрыть удовлетворения. — И что же такого я сделал, что так сильно тебя напугало?

Всё.

Но... что ж, если он хочет это увидеть — пусть. Пусть забирает! Это не то, о чём мне хотелось бы помнить.

Образы всплывают произвольно, но я тороплюсь вытолкнуть их наружу, не желая концентрироваться ни на одном из них: я прихожу в себя после Империуса и обнаруживаю, что стою перед ним раздетой, хотя ещё полчаса назад была в... не помню, откуда он меня забрал; его жестокая усмешка, когда он впервые заставил меня кричать, пока я всё ещё надеялась, что смогу сопротивляться; и второй день, когда я всё ещё делала вид, что смогу; и тот день, когда он впечатывал меня в стену, снова и снова, а я притворялась, что не замечаю ни малейшей чёртовой разницы. Сколько раз я находилась на волосок от смерти? Та комната под башней... проклятый порошок. Его холодный взгляд, когда он резал меня и вынудил к самоистязанию... Малфоевские уроки пыток и... о господи, Живоглот...

Он крепче прижимает меня к себе, и мне нужна его поддержка, потому что случившееся со мной поистине ужасно, и теперь, когда мне всё равно, я испытываю облегчение и почти смеюсь...

Он наклоняет голову, и его волосы щекочут мне щёку. Я ощущаю на себе его дыхание, а он наверняка чувствует, как сильно меня трясёт.

Его шёпот обжигает мне ухо:

— Круцио.

Нет. Господи, нет...

Однако в заклятии нет силы. Это всего лишь воспоминание, которое он извлекает... но перед глазами уже встаёт видение огня и крови и тёмных лезвий, отделяющих мясо от костей, — и в то же время оставляющих меня в целости для большего. Это всего лишь воспоминание, вопящее в моей голове и заглушающее всё, кроме мольбы перестань, прошу, перестань

— Ш-ш-ш.

Я моргаю.

На лице моего двойника в Омуте застыло выражение необъяснимого ужаса. Не могу представить, что должно было с ней произойти, но наверняка что-то... Я бы хотела её обнять, сказать, что всё будет в порядке.

Разве всё в порядке, когда ты не можешь об этом знать?

По моей щеке скатывается слезинка, и он её вытирает.

"Он" — это Люциус Малфой. Отец Драко.

Это всё, что я помню.

А вот что я тут делаю в его компании, как я сюда попала и — в особенности — почему он меня обнимает...

Ничего.

Отпустив меня, он делает шаг назад, так что я теряю равновесие и шлёпаюсь на пол.

Ну... он один из них. Мне едва ли стоит надеяться на его хорошее отношение.

И я помню... какую-то бессмыслицу. Разрозненные картинки: ухмылки, насмешки, заклинания и сдобренные изрядной долей высокомерия обрывки лекций по магии и истории волшебного мира, перемежающиеся болью и...

Пустотой.

Какого чёрта я тут делаю?

Он склоняется над Омутом памяти.

Что он собирается...

Такое чувство, что половина меня находится там, и я не смею взглянуть на другую половину, потому что... потому что он использовал не Обливиэйт. В моей памяти образовалось слишком много дыр, слишком много рваных лоскутков, и если я буду о них думать, они начнут срастаться не там, где нужно.

Обойдя стол, он открывает одну из дверец секретера и взмахивает палочкой.

Но...

Он не может!

Должно быть, я становлюсь бледнее Белой Ведьмы из замерзающей Нарнии, однако мне ничего другого не остаётся, кроме как наблюдать за тем, как Омут памяти взмывает в воздух и плывёт по направлению к секретеру. Поставив чашу на место, он закрывает дверцу и дотрагивается до неё палочкой. Щёлкает невидимый замок.

— Что вы делаете?! — вопрос срывается с языка прежде, чем я могу себя остановить.

Он улыбается.

— Прячу свой Омут памяти в надёжном месте, чтобы просмотреть на досуге его содержимое. Я думал, ты это одобришь.

— Но там мои воспоминания!

Не так истерично, Гермиона. Это не поможет...

Его улыбка исчезает.

— Нет, Гермиона, — говорит он. — Ты принадлежишь мне, помнишь? Поэтому твои воспоминания также принадлежат мне, и я могу использовать их по своему усмотрению.

С этим заявлением явно что-то не так, но любой аргумент, который я могла бы привести, вероятно, заперт в том секретере.

— Мистер Малфой, прошу вас...

Он выгибает бровь.

— Пожалуйста, верните их. Прошу.

Вот я и умоляю. И что? Разве можно сохранить хоть какое-то подобие целостности, если он способен забрать... забрать...

Господи, не дай ему этого сделать.

— Так-так-так, — произносит он тихо. — Какая разительная перемена. Надо признать, я нахожу твоё новое поведение куда более... приятным. Быть может, я даже рассмотрю твою просьбу.

Но... к тому времени, как он её рассмотрит...

— Но чем дольше вы продержите воспоминания отдельно, тем выше вероятность... — я проглатываю рвущийся наружу вопль. Это невыносимо, однако он должен мне поверить!

— Не смей меня поучать! — обрывает он меня. — Или ты думаешь, мне не известны последствия заклятия, которое я сам же и наколдовал?!

— Если связи нарушатся, для вас они будут бесполезны...

— Они абсолютно бесполезны — пока находятся в твоей голове, а ты при этом отказываешься сотрудничать!

Но я понятия не имею, чего он от меня хочет и как я должна с ним сотрудничать!

Он смотрит на меня сверху вниз — так пристально, что мне становится страшно... Мне хотелось бы знать почему.

Знала ли я? Знаю? Если я стану рыться в памяти и подберусь достаточно близко к тем дырам, что он оставил, то дыры начнут зарастать, тем самым нарушив существующие взаимосвязи, так что когда он вернёт мне воспоминания, для них не останется места...

Если он их вернёт.

Не думай об этом. Он не может, не может...

Я как будто плыву по течению в море растерянности и страха, и вокруг нет ничего, за что можно было бы ухватиться и что могло бы указать мне правильный путь. Всё, что у меня есть — это я... или то, что от меня осталось. И он.

Судя по тому, как он на меня смотрит, он и сам не знает верного направления.

— Почему я здесь? — спрашиваю я.

Он опускается передо мной на корточки. Я не могу прочитать застывшее на его лице выражение.

А раньше — могла?

Подцепив мой подбородок, он проводит вдоль линии челюсти подушечкой большого пальца. Желудок предательски сжимается, и я понимаю, что он делал так сотни раз до этого...

Что ему от меня нужно?

— Ты оказалась здесь, — говорит он тихо, — потому что искала знание, которого не смогла найти больше нигде.

Наши глаза встречаются — и снова я скорее узнаю этот взгляд, чем помню. Мне это не кажется правильным — но и неправильным тоже.

Хотела бы я знать, что ему нужно.

В самом деле?

Я не знаю. Не знаю...

И не узнаю, пока не верну свои воспоминания.

— Прошу вас, — снова пытаюсь я. — Я сделаю всё...

Продаёшь душу дьяволу?

Подумаю об этом уже после того, как вспомню, о чём именно мне следует беспокоиться.

— Да?

Я смотрю на его рукав, на пол под ногами — куда угодно, лишь бы не смотреть ему в лицо.

— Не знаю, что вам нужно, — бормочу я, — но я не смогу этого сделать, пока не буду в состоянии связно мыслить.

— А ты бы сделала, если бы смогла?

— Да, — отвечаю я и, подняв на него взгляд, невольно вздрагиваю.

Он усмехается.

— Думаешь, я в это поверю?

— Прошу вас.

— Я подумаю.

— Но...

Однако он касается кольца палочкой, и я проваливаюсь во тьму.

 

(1) "Трискаидекология" — букв. "наука о числе тринадцать".

(2) Клод Моне — французский живописец, один из основателей импрессионизма.

(3) Озёрный край — горный регион в Северо-Западной Англии, в графстве Камбрия. Знаменит своими живописными ландшафтами.

(4) Авгурей или ирландский феникс — худая, унылая на вид птица, немного похожая на недокормленного стервятника, зеленовато-чёрного цвета.

(5) Фвупер — африканская птица с исключительно ярким оперением; встречаются фвуперы оранжевой, розовой, ярко-зеленой или жёлтой расцветок.