Запах лёгкого загара (гет)

В то утро Гарри торчал в ванной неприлично долго. Стоял, подставив ладонь под бегущую из крана струю, и, вслушиваясь в бульканье воды, размышлял о жизни.

Голову переполняли противоречивые мысли, а душу — не менее противоречивые чувства. Но нечто общее имелось и там, и там.

Он чувствовал себя безбожно обманутым, попросту одураченным.

Гарри не знал, как выразить это словами. Глупо получалось в словах.

Джинни ворвалась в его жизнь ярким солнечным лучиком, одним своим существованием отогнав прочь тяжелые мысли о Сириусе. Сам себе он это внушил, или были на то другие причины, но он постоянно сравнивал её со всем солнечным — светом, теплом, радугой. Джинни была его солнышком — рыжим, сверкающим, согревающим. А ещё очень личным, сияющим только для него.

И вот как чёртик из коробочки — такой облом! Словно бы свет этого светила неожиданно оказался холодным, а блеск отражённым, и уже не стоило ждать того яркого сияния, что пленило его полтора года назад.

Почему вдруг так — Гарри не понимал. Хотя... если подумать, то назвать такую резкую перемену совсем уж внезапной тоже было трудно.

То, что былого не вернуть, Гарри понял сразу, в первые же майские дни, проведённые в «Норе». Да он не больно-то и рассчитывал вновь найти в сестре Рона ту беззаботную, но острую на язык девушку, с которой коротал вечера и которая так его смешила.

Наверное, хуже было другое. Ни он, ни она не искали утешения друг в друге. Джинни плакала по Фреду, пряча слёзы от Гарри. Сам он переживал и за того близнеца, что погиб, и за оставшегося в живых, и за Джинни, но, боясь показаться навязчивым, ни разу не зашёл в её комнату.

Да и какой из Поттера утешитель? Никакой! Друзей своих, вон, вроде знает как облупленных, а нужных слов и для них никогда не находилось.

Всё, на что его хватало, можно выразить двумя словами: тупо ждать. Когда утихнет боль, когда страдающие и безутешные придут в себя, когда всё образуется. И, в общем-то, так до сих пор и не дождался.

Со временем слёзы закончились и он наконец прижал Джинни к себе, но это была уже другая девчонка. Не лучше и не хуже той, что помнил, просто другая.

Он больше не слышал от неё захватывающих историй про близнецов (а раньше только о них и болтала), да и шуток стало не густо. Понятно, что горе, но... Накатывало порой невозможное желание вернуть хотя бы те беспечные летние вечера двухгодичной давности — пусть холодные, пусть даже с «Флегмой» и «Ронни-бэбиком». Хотя, конечно, лучше без них, потому как даже утомлённый «масштабом трагедии» Поттер чувствовал: нельзя войти в одну и ту же реку дважды.

Рон сказал, что он, Гарри, наконец-то приходит в себя. Узрел, однако…

Одна лишь «мелочь»: с Джинни его нынешний стояк никак не связан. Ха!

Тут и впрямь стоило бы посмеяться над собой (тормоз, такой вот тормоз!), но мышцы лица неожиданно стянуло, и вместо смеха из горла вырвался глухой болезненный хрип.

Внезапно подкравшаяся усталость показалась вдруг неодолимой. Знакомая усталость: дикая, опустошающая, насыщенная ночными кошмарами и перепадами настроения, злостью на Рона, на себя, на Джинни, на всех и каждого. Тупой бессильной злостью, не сулившей ничего хорошего.

С раздражением, последнее время возникающим зачастую из ничего, Гарри худо-бедно справлялся: держал себя в руках, ни на кого не разряжался. Но совладать с приступами апатии, как правило, не удавалось.

Вот и сегодня… День едва начался, а он не знал, как дожить до вечера. Мысль о том, что ванную придется скоро покинуть, приводила его в отчаяние. Здороваться, улыбаться, трепаться о том и о сём… Ну жесть как «надо»! Только его, Гарри, разве спрашивают?

Хотелось ему, впрочем, одного: чтоб оставили в покое.

Отрешиться бы на время от всего: обязательств, скорби, сожалений о прошлом и планов на будущее, и так — налегке — перетоптаться до конца лета. Как-нибудь. Молчком.

Валяться на траве и разглядывать плывущие по небу облака. Болтать только на отвлечённые темы, да хоть бы о лунных зайцах! Но только не о том, «как Поттер провёл прошлую зиму». Наедине с Джинни такие разговоры, как правило, не задавались, а вынужденное молчание, лишённое чего-то существенного (пусть и невыразимого на словах), не приносило ни согласия, ни тишины, ни покоя.

«Ничего такого», — повторил Гарри про себя и слабо улыбнулся, вспомнив проведённый с Гермионой день.

Боже, о чём он опять? Сто раз ведь говорил себе, что Джинни не обязана его развлекать. Достаточно того, что она рядом с ним.

И она замечательная. Красивая. Была...

Или этот шрамоголовый экс-Избранный — непроходимый эгоист и слишком многого хочет от жизни?

Чтоб и поговорить было о чём, и просто помолчать... Только помолчать по-человечески даже с Роном далеко не всегда получается, а он чего-то хочет от считай что малознакомой девчонки!

Сколько они знают друг друга? Три месяца, если сложить те полтора, что были на шестом курсе, да эти, постпобедные.

Ощущение того, что всё уже сказано и десять раз переговорено, крепло в нем с каждым прожитым днём. Рассуждать о квиддиче поднадоело, о Джордже нельзя, о Роне и Гермионе — чревато, о Флёр — не актуально, о том, чем спаситель мира будет зарабатывать себе на жизнь и «кормить семью», — давно набило оскомину.

Вчера, к примеру, сидя под яблоней, опять перемывали косточки Рону. Не то чтобы злословили, а просто в очередной раз прикалывались над его «двенадцатью безотказными способами».

Когда речь зашла о комплиментах и Гарри сказал, что скорее отрежет себе язык, чем повторит вслух то, что там советуют, Джинни неожиданно заявила:

— Что, такой умный, да? И кому же ты отпускаешь комплименты на «раз-два»? Колись!

Она вскочила на ноги и встала над ним, уперев руки в бока. Грозное выражение её лица заставило Гарри поспешить с ответом.

— Разве я сказал, что обсыпаю кого-то комплиментами? Я всего лишь скромный молодой человек, — он попытался отшутиться.

— Так и знала! — торжествующе воскликнула Джинни, сердито притопнув ногой. — Сам двух слов связать не можешь, а туда же!.. «Я хороший, книжка плохая».

— Ну, книжечка та и в самом деле... прелестная, — последнее слово Гарри проговорил уже вслух, не без удовольствия подражая желчной интонации профессора Снейпа.

— Тогда давай без книжечки, — предложила Джинни, улыбаясь. — Ну, вперёд, мой герой! Я — вся внимание.

— Комплимент, что ль, вдруг понадобился? — уточнил Гарри, впрочем, без особого энтузиазма.

— Да-да, мой любимый, будь добр, сделай одолжение, — ласково прошелестела Джинни, усаживаясь перед ним на колени. — Мне вдруг подумалось, что нам с тобой именно этого и не хватает.

Она ждала. А он смотрел на неё и думал: «Боже, за что?»

Как последний дурак, ага. И молчал, как тот упырь в пижаме. Ничего оригинального в голову не пришло, а дежурное «Ты – моё солнышко!» намертво застряло в горле. Джинни обиделась.

Возможно, он, Гарри, и вправду многого хочет? Чтобы было тепло, уютно, весело и легко, и без натужного юмора... Ну право, тяжело же это — каждую секунду думать о том, что сказать и как, да ещё и так, «чтоб никто не ушёл обиженный».

Гермионино выражение. Правда, иногда она немного переставляла слова, и фраза обретала несколько иной, довольно каверзный смысл: «Чтоб никто обиженный не ушёл...»

Хорошо, не заикнулся про кожу. «Гладкую и холодную, словно камень или отполированное мраморное изваяние». Или, если по-честному, «мертвенно-бледную».

Припомнилась отчего-то цитата из учебника: про отличительные признаки вампиров. И глаза у них, как на грех, медовые…

Прозрачные водяные струи проходили сквозь пальцы Гарри, резво сбегали в раковину и утекали прочь, как убегали в небытие прожитые дни этого первого послевоенного лета.

Было всего лишь утро, но он всерьёз раздумывал о том, что сегодня вечером, пожалуй, не следует спешить в постель. Рано точно не стоит, потому что потом, проснувшись среди ночи, будешь до рассвета считать овец и проклинать всё и вся. Прошлую ночь он несколько раз подскакивал с подушки, по привычке хватался за шрам и, убедившись, что тот ведёт себя мирно — не саднит, не кровоточит, стирал платком проступивший на лбу пот и пытался заснуть снова.

И ведь только-только отпустили «родные» кошмары: змея, выползающая из мёртвой старухи, Выручай-комната, объятая адским пламенем, покусившийся на убийство Кребб и Гермиона, чудом увернувшаяся от смертельного заклятия. Мрачный, полный дементоров лес и отрешённые, остывающие глаза Снейпа...

Теперь перед глазами всплывала усыпанная веснушками спина Рона. Если, конечно, эти довольно крупные коричневатые пятна можно назвать веснушками.

Боже, зачем он поднял глаза, зачем взглянул на это?!

А Рон, хорош друг, утешил... Темно ему по ночам, видите ли.

Да ему, Гарри, всё равно, что пигментные пятна, что эта... как её там? Матово-фарфоровая кожа с аристократической бледностью. Один чёрт теперь!

Он не сможет это видеть, не сможет! И тронуть не сможет.

Раньше, вероятно, смог бы. И не просто смог бы. Хотел бы. Пока ни о чём особо не задумывался, пока не узрел щедро вызолоченную солнцем девушку и не вдохнул в себя умопомрачительный запах чуть тронутой загаром кожи.

А теперь никакая ночная рубашка не спасёт, никакие духи. Потому что сознание твёрдо знает, что всё это — обманка, а подсознание услужливо подсовывает тот безумный аромат от Кензо, который настоящий — живой, как море, яркий и сочный, как радуга, купающаяся в солнечных лучах.

Невозможно было врать самому себе — своему телу, обонянию, глазам и ушам. Гарри это сознавал как никогда: каждым натянутым нервом, каждой своей клеточкой.

В звуках того летнего аккорда, предваряющего дивную музыку из чувств и ощущений, огненно-рыжая шевелюра Джинни померкла для него, и, кажется, безвозвратно.