Нас трое (джен)

Когда родственники запирают в комнате, остается много времени для размышлений. И, наверное, именно поэтому я жутко благодарен Дурслям, а так же неведомому ранее домовому эльфу за эту вынужденную изоляцию от внешнего мира. Если нечего делать, то остается только думать, что бы там себе профессор Снейп не измышлял по поводу моей умственной деятельности. Счастливцы те, кому удается моментально принимать правильные решения, ориентируясь на обрывки информации. Вот только таких людей в моем окружении не было. Даже Гермиона, которая приходила к правильным выводам гораздо быстрее меня и Рона, не могла этого делать мгновенно. Не говоря уже обо мне. Или о моем рыжем друге.

Но сейчас самое время разобраться с той лавиной информации, которая на протяжении всего этого сумасшедшего года сваливалась мне на голову. И не только мне. Моим друзьям повезло не больше.

Когда поутихли все эти восторги от осознания своей исключительности, сразу возникло множество вопросов, ответы на которые мне совершенно бы не помешали. Вот только кто же их даст. По мнению взрослых, мне не стоит забивать такими пустяками голову, а просто жить, как все одиннадцатилетние мальчишки. Хотел бы я, чтобы все так и было. Но... к сожалению, это невозможно. Об этом позаботились еще при моем рождении. Или сразу после него.

Всю свою жизнь, до того как Хагрид со свойственным ему изяществом просветил меня о волшебном мире, я мучился от одиночества. Я придумывал себе сказки, что эта непреходящая тоска из-за того, что я не знаю своих родителей, а родственники с трудом терпят мое присутствие рядом с ними. Только все это такая ерунда. Фантазия не избалованного вниманием нелюбимого ребенка.

Я понял это в купе хогвартского экспресса, когда познакомился с Роном. Нет, это совсем не из-за того, что он был первым ребенком-волшебником, который начал со мной нормальный разговор. Малфой не в счет. Сейчас я уверен, что если бы я познакомился с этим рыжим мальчиком уже в самом замке, результат был бы тот же самый.

Даже не знаю, как правильно описать это чувство — словно меня накрыла какая-то теплая волна, и я впервые понял, что такое настоящий дом. Я вцепился в этого мальчишку руками и ногами, интуитивно понимая, что без него просто не справлюсь со всем свалившимся на мою голову. И эта иллюзия еще долго не давала мне сблизиться с другими детьми.

Как глупо, но я даже благодарен профессору Квиреллу и Волдеморту, засевшему в его затылке, за то, что они выпустили тролля. Если бы этого не произошло, то я, со всей склонностью к самообману, даже не понял бы, что дружба с Роном — это только часть айсберга. Только когда рядом с нами оказалась Гермиона, пришло чувство полного единения. Так, словно разбитая когда-то давно ваза наконец-то склеена абсолютно верно.

Мы трое как-то странно дополняли друг друга, словно были единым целым. Расчетливость Гермионы хорошо дополняла непосредственность Рона, а моя мнительность и склонность соответствовать чужим ожиданиям настолько уравновешивала этих двоих, что я просто диву давался. А еще больше поражался тому, что никто другой этого не заметил. Даже директор.

Этот факт сильно покачнул мою уверенность во всемогуществе великого светлого волшебника. Когда я лежал в больничном крыле после встречи с профессором-гибридом, у меня было время подумать. А потом были добрые глаза за очками-половинками, и я вновь поддался всеобщему очарованию доброты и мудрости. И, наверное, еще не раз поддамся. Поэтому мне так не хватает жестких реплик Гермионы и ее критического взгляда на вещи, чтобы очнуться от наваждения. Рону, впрочем, тоже. Хотя при всем восхищении Дамблдором, Рон умел переключиться и выдать здравые рассуждения, до которых мне еще расти и расти.

Как оказалось, для того, чтобы жить полной жизнью, мне не нужен волшебный мир или даже (теперь я это понимаю со всей отчетливостью) мои родители. Мне нужны только мои друзья, которым я могу простить все, что угодно.

Когда я понял, что мои погибшие родители стали для меня просто своеобразным символом — идеальными людьми, которых на самом деле никогда не существовало — мне было плохо. Казалось, что я предаю их память, не могу стать правильным гриффиндорцем, как папа и мама, или душой компании, как отец с друзьями. Я честно пытался ломать себя, чтобы соответствовать восторженным рассказам, и мучаясь от того, что не могу дотянуться до невозможного. А потом Гермиона сказала, что я не обязан быть копией Джеймса, ведь моя была еще и моя мама, в характере которой никогда не было той отчаянной безбашенности. Это стало для меня откровением. Я понял, что могу быть самим собой, но это будет трудно. Потому что от меня многого ждут. И никого не интересует, чего хочу я сам. Никого, кроме Рона и Гермионы.