Ящик Пандоры (джен)

Порой, подкрадываясь к родителям, я слышу, как папа называет маму куклой. Я сдерживаю удивленные смешки, не понимая, как мой папа, такой умный, может говорить такие глупости. Ни одна из многочисленных кукол, которые дарит мне тетя Нарцисса, даже с самыми красивыми черными локонами, не может сравниться с ней. У кукол нет таких глаз, слегка печальных, но при этом сверкающих огнем, который бывает только у средневековых ведьм из маминых сказок, которые она рассказывает мне каждый вечер, укладывая меня спать. Сказки о ведьмах и эльфах, о драконах и королях, о феях и демонах, и в сумеречном свете вечера мама кажется мне волшебным существом, сошедшим со страниц старинных рукописей. А еще она рассказывает мне о волшебном мире, который мне еще только предстоит увидеть — о волшебной школе, в которой я буду учиться — непременно на змеином факультете, о моих предках Лестрейнджах со стороны отца и Блэках со стороны мамы, чья магия безгранична, а кровь чиста. В моем детском воображении, образы из ее сказок переплетаются, превращая мой дом в крепость, маленьких змеек в саду в василисков, а меня в маленького демона.

Мама гладит меня по волосам, ожидая пока мои отяжелевшие веки, сомкнутся, а потом выскальзывает из комнаты. Однажды, не желая спать, я проскользнула в родительскую спальню, и замерла, видя, как родители надевают черные плащи и странные белые маски. Спрятавшись за углом, я увидела, как они уходят в сад и исчезают в темноте. Всю ночь после этого я сижу у окна, вглядываясь в ночную мглу, пока, наконец, сон не одолевает меня. А утром родители ведут себя как обычно, ни словом не обмолвившись о странной ночной вылазке.

Сгорая от любопытства, но желая сохранить свой маленький секрет, я начинаю шпионить за ними. Каждую ночь я вижу, как они уходят, надев этот странный наряд, и никогда не могу дождаться их возвращения, сидя у окна до поздней ночи. Пока однажды, сидя на своем привычном месте, я не замечаю, как сад озаряет яркое сияние, а после вижу, как папа тащит на себе маму, на одеждах которой я замечаю кровь. Я бросаюсь вниз и что-то кричу, нечаянно сшибая все на своем пути, но папа не обращает на это никакого внимания, произнося над мамой заклинания и отдавая резкие приказы домашним эльфам. По папиному бледному, напряженному лицу ходят желваки, пока он дрожащими руками снимает с мамы платье и прикасается к ее израненной руке, с которой стекает толстая струйка темной крови. Меня пугает вид маминой крови, но кроме рваной раны, я замечаю еще кое-что. Странный рисунок на мамином запястье — черная змея, обвивающая череп. Почему же, я никогда прежде этого не видела? Я трясусь от страха и непонимания, но мама делает одобряющий жест, пытаясь мне улыбнуться. Наконец, когда кровь останавливается, папа отводит ослабевшую маму в спальню и остается со мной.

— Что случилось с мамой?

— Ее ранили, — кажется, папа с трудом подбирает слова, — ранили очень нехорошие люди.

— Грязнокровки?

Папа кивает.

Мама часто говорит мне о том, что грязнокровки — волшебники, рожденные в семьях маглов, плохие и следует держаться от них подальше. Я никогда не понимала до конца почему, но вспоминая залитые кровью одежды мамы и ее смертельно бледное лицо, начинаю этому верить. Я горячо, по-детски ненавижу их за то, что они причинили боль моей мамочке.

— А куда вы уходите? — я, наконец, решаюсь раскрыть папе свой секрет.

Его брови удивленно поднимаются вверх, и на секунду он замолкает, а потом продолжает говорить необычно серьезным тоном, которого я от него никогда прежде не слышала.

— Мы сражаемся с этими людьми. С грязнокровками. Мы хотим избавить волшебников от опасности, от вреда, который они хотят нам причинить.

Я заворожено слушаю его рассказ о том, что они с мамой не одиноки в этом деле. Существует целая организация под предводительством некого Лорда.

— А Лорд, — спрашиваю я, — это король?

— Да, — улыбается папа

— А вы с мамой — рыцари?

— Да, — кивает он, — можно и так сказать. Мы защищаем волшебников и оберегаем их секреты.

— А что это за рисунок у мамы на руке?

Папа снова молчит какое-то время.

— Это метка. Это знак нашей организации.

— Рыцарский герб? — неуверенно переспрашиваю я.

— Да, именно так, — папа пытается поддержать мою игру.

— А я стану рыцарем? — спрашиваю я, забираясь к папе на колени, — а у меня будет метка?

— Мы были бы очень горды тобой, — он обнимает меня и ласково проводит рукой по волосам, — если ты захочешь к нам присоединиться, то будет. Конечно, будет.

— Будь внимательнее, Дора, — одергивает меня мама, когда своим неловким движением я опрокидываю стол со всей посудой.

— Я не хочу быть Дорой, мама, — отвечаю я, насупившись.

— Почему же?

— Мне не нравится это имя. Я хочу быть Блэки.

— Блэки? — удивляется мама, — как это?

— Ты столько мне рассказывала о своей семье, о Блэках, — смущенно объясняю я, — что я решила, что тоже хочу носить это имя.

— Вот так, — смеется мама, — а почему же не Лестрейндж?

— Мне нравится папина фамилия, но она слишком длинная для прозвища. Поэтому я хочу носить твое имя.

— Ну, хорошо, Блэки, — мама улыбается, а я тем временем продолжаю, — а зачем вы вообще меня так назвали, Нимфадора? На редкость глупое имя.

— Это не мы, — губы мамы дрогнули, и улыбка вмиг сошла с них.

— А кто? — удивленно переспрашиваю я.

Мама опускает глаза и нервно кусает губы:

— Моя сестра.

— Тетя Нарцисса? — удивляюсь я.

— Нет, другая. Ее звали Андромеда.

— У тебя было две сестры? Но на фамильном древе нет больше никаких имен.

Рассказывая мне о семейных традициях, мама показывала мне фамильное древо — длинное полотно с вышитыми на нем золотом именами, среди которых я с гордостью обнаружила и свое — Нимфадора Лестрейндж, тянущееся от имен Рудольфуса и Беллатрикс.

— Ее выжгли с семейного древа.

— Выжгли? За что?

— Проклятый грязнокровка! — срывается мама, а ее лицо искажает гримаса, — она больна, — продолжает мама срывающимся голосом.

— Больна?

— Да. Она сошла с ума незадолго после твоего рождения. Мы пытались лечить ее, но разум к ней так и не вернулся.

— А что с ней случилось? — тихо спрашиваю я, — с ней что-то сделали грязнокровки?

— Да, — выдыхает мама, — в нее был влюблен один из них. Но как ты знаешь, чистокровная волшебница никогда не выйдет замуж за грязнокровку, это ниже нашего достоинства. И он… — голос мамы все так же дрожит, — он не простил ей отказа.

— И что он с ней сделал? — я слушаю, затаив дыхание — мне вспоминается мамина рана.

— Он, — отвечает мама, впившись в меня совершенно безумным взглядом, — он замучил ее. Она сошла с ума от пыток.

Моя недавняя ненависть к грязнокровкам разгорается еще сильнее при мыслях о том, что они сделали с моей тетей.

— Я обязательно стану рыцарем, как вы с папой — шепчу я, — и убью всех грязнокровок.

Мама улыбается и обнимается меня так, как это сделал папа в ту ночь, когда ее ранили.

— Мы будем гордиться тобой, Блэки.

Я многое хочу спросить у мамы, но тут в комнате возникает домовой эльф и докладывает о приходе тети Нарциссы. Мама отправляет меня поиграть с ней, говоря, что ей слегка нездоровится. Я спускаюсь к Нарциссе и решаю расспросить ее об Андромеде.

— Какая ты растрепанная, — улыбается тетя, — давай я причешу тебя.

Вот Нарциссу и правда можно сравнить с куклами, которые она обожает до сих пор. Они с мамой совсем не похожи, по сравнению с мамой, которой фамилия Блэк подходит как нельзя лучше, Нарцисса с ее блестящими, почти платиновыми волосами и светло-голубыми глазами, кажется воплощением всего светлого. Если мама кажется мне ведьмой, папа рыцарем, то Нарцисса скорее похожа на сказочную вейлу.

Нарцисса расчесывает мне волосы, вплетает в них ленточки. Наверно, я тоже кажусь ей куклой. Она болтает о пустяках, когда я решаюсь задать мучающий меня вопрос.

— А почему вы никогда не говорили мне об Андромеде?

Нарцисса вздрагивает:

— Откуда ты узнала?

— Мама сказала мне, что грязнокровка свел ее с ума.

— Да, верно, — Нарцисса вздыхает, — она уже никогда не станет нормальной.

— Никогда, никогда?

— Нет, Дора, никогда. Даже магия не всесильна, пойми.

Мне это не нравится. В сказках мамы магия могла все.

— Почему же я ее никогда не видела? Она знает обо мне? — вопросы сыплются из меня градом.

— Мы хотели познакомить тебя с ней, когда ты немного подрастешь. Тебе же еще только шесть лет. Она знала о твоем рождении, но боюсь, сейчас она тебя не узнает.

— А где она сейчас?

— С ней сейчас живет наш отец.

— Мой дедушка? — я удивленно хлопаю глазами — а почему я о нем не знала?

— Всему свое время, — напряженно улыбается Нарцисса, — Ты обязательно с ним познакомишься. Посмотри, какая ты красивая, — она поворачивает меня к зеркалу, явно желая оборвать этот разговор.

Меня не интересуют куклы. А зеркала я люблю, потому что могу легко изменить свое отражение. Я радостно смеюсь, глядя на лицо Нарциссы, ошеломленной тем, как под ее гребнем меняется цвет моих волос. Черный, как у мамы, каштановый, как у папы, светлый, как у Нарциссы, а потом возникает вся радуга разом. Это и есть моя самая любимая игра.

— Какая ты молодец, — улыбается Нарцисса, глядя на это радужное безобразие.

— А кто-то кроме меня умел так?

— Нет, — отвечает она, — ты самая первая.

— Как здорово!

К нам в комнату заходят родители, а мое развлечение набирает обороты. Теперь я меняюсь полностью, перемешивая все их черты, создавая новые, невероятные образы. Они смеются, узнавая себя, а я, взяв с них обещание познакомить меня с дедушкой, забываю обо всех странностях.

Забавно, а ведь не прошло и года, как мое желание было исполнено. Слишком многие мои желания. Забавно смотреть, как мойры рвут нити твоей судьбы, создавая новое полотно, отражающее твои мечты искаженными, как кривое зеркало. И вместе с судьбой, они разрывают и твою душу.

Я грезила сказками о ведьмах и драконах, мечтая жить в замке, полном тайн и призраков, жалея, что Лестрейндж-мэнор слишком нов и ухожен. Меня манили, лишая сна, чужие секреты. Мечтая узнать больше о Блэках, я жаждала увидеть дедушку и взглянуть в пустые глаза Андромеды. Желая прикоснуться к ее безумию, не дававшему мне покоя, я хотела заглянуть в бездну. Что ж, если долго вглядываться в бездну, бездна начнет вглядываться в тебя.

Я познакомилась с дедушкой, чей дом не просто хранил в себе тайны. Разорванные на старые письма, фотографии и длинные родословные, они были самим его дыханием, жившие собственной, нереальной жизнью, они будто умоляли раскрыть их. Рай для любопытного ребенка, не так ли?

Однако, прежде чем узнать секреты своей семьи, мне пришлось запомнить еще одну дату. День, когда кончилось мое детство. 31 октября 1981 года.

Самайн всегда был моим любимым праздником. Когда я смотрела на тени, отбрасываемые бесчисленными свечами, мне казалось, что в них оживают существа из сказок, а прикасаясь к огню, я вспоминала средневековых ведьм, обожавших гореть на кострах, и мечтала сделать то же самое.

Домашние эльфы снуют по дому с огромными рыжими тыквами, вырезая на них рожицы, чем-то напоминающие мне маски родителей, которые сейчас улыбаясь наблюдают за мной, играющей с яркими осенними листьями. Мама смеется и заклинанием создает вихрь из листьев, в котором я с восторгом начинаю кружиться, а папа ласково обнимает ее за плечи. Я давно не видела их такими счастливыми и радостными, мне кажется, что сейчас они сорвутся с места и загружаться вместе со мной в этой осенней игре. Безмятежная улыбка папы молодит его, а в блестящих глазах мамы нет сегодня места привычной, непонятной мне, ребенку, тоске. Только свет, тепло и ощущение наступающей сказки.

Вечером мама наряжает меня, как это любит делать Нарцисса, и подводит к камину, и я узнаю, что такое полет с помощью летучего пороха. Это кажется мне настолько захватывающим, что я чувствую себя настоящей ведьмой! Мама отводит меня на первый в моей жизни детский праздник, заметив, что мне уже семь лет и я достаточно взрослая для этого. Я надуваюсь от гордости, но все же мне жаль, что мамы и папы не будет рядом.

— Потерпи, немного, — улыбается она дикой, счастливой улыбкой, — у нас с папой есть несколько дел. А когда мы их закончим, то непременно вернемся к тебе.

— Это ради вашего Лорда? — важно переспрашиваю я, понизив голос.

— Да, — смеется мама, трепля меня по волосам, — сегодня мы победим, и все будет хорошо.

— Кого вы победите?

— Тех, кто мешает чистокровным волшебникам.

Мне нравится этот ответ, а родители снова представляются мне прекрасными рыцарями.

— Ты точно вернешься? — спрашиваю я.

— Обещаю, — смеется мама, исчезая в пламени камина.

Тогда это зрелище вызывало у меня восхищение, а сейчас мне кажется, будто это пламя сожгло мою любимую маму и всю мою жизнь вместе с ней.

Мне приветливо улыбается хозяйка дома, отводя меня к другим детям. Сейчас я понимаю, что их родители были вместе с моими. Дети с любопытством рассматривают друг друга, а потом мы начинаем играть в излюбленную игру «воры и авроры». Аврорами, разумеется, не хочет быть никто. Кто же знал, что эта игра будет преследовать меня всю жизнь.

Кто же знал, что авроры не заставят себя ждать. Я до сих пор помню свое детское, неистовое отчаяние, охватившее меня при виде того, как они толпой вламываются в сад, сминая украшения из тыкв и свечей. Я помню, как все мое существо разрывалось от тоски и ужаса при виде того, как они легко разрушают весь праздник, сея панику и страх. Чего они хотели? Арестовать хозяйку или быть может найти запрещенные артефакты? Я не знаю. Ребенком я не понимала многого, а спустя годы не желала ворошить прошлое, которое отзывалось в моих мыслях болью и ужасом от того, как в мгновение ока разрушается сказка, сменяясь полнейшим хаосом.

Один из них хватает за руку хозяйку, а другие направляются к нам, детям. Растерянные, испуганные, сбитые с толку, мы разбегаемся, не думая ни о чем, надеясь лишь спрятаться от этих людей в лабиринтах сада. Убегая, я, нечаянно сбиваю одну из больших тыкв, которая, как мне кажется, зловеще смеется надо мной своей вырезанной улыбкой, напоминающей маски родителей, такой жуткой в неверном свете свечей. Я бегу прочь, не видя ничего перед собой, пока не наталкиваюсь на одного из них. Авроров. Мое тело немеет, а сердце замирает от страха настолько, что я боюсь даже дышать. Он удивленно замирает, пристально рассматривая меня.

— Лестрейндж, — произносит он, притянув меня к себе за прядь волос, таких же черных и растрепанных, как у мамы.

Я стою, не смея пошевелиться, а на его лице появляется зловещая улыбка. Мне кажется, что он сейчас меня ударит, но не могу сдвинуться с места. Мне чудится, что он заносит руку, когда тишину разрывает крик Нарциссы.

— Дора! — кричит тетя, подбегая ко мне с другого конца сада.

Я кидаюсь к ней и обнимаю, не обращая внимания на ее заплаканные, красные глаза и дрожь во всем ее теле, передающуюся и мне.

— Оставь девочку, Боунс! Она ни в чем не виновата! — не сдерживая слез, Нарцисса оттаскивает меня прочь, а после берет за руку и аппарирует домой. Едва болезненное перемещение через пространство заканчивается, я оглядываюсь, ожидая увидеть родителей, но перед глазами встают лишь роскошные, но пустые апартаменты Малфой-мэнора.

— Мама, — кричу я, — где мама? Где папа?

Мне вторит другой крик — истошный, захлебывающийся крик младенца — новорожденного сына Нарциссы, моего двоюродного брата — Драко.

Нарцисса лепечет что-то, но я не понимаю ее слов, захлебываясь в слезах, как маленький ребенок. Папа, мама, где мои мама и папа, беспрестанно повторяю я. Но Нарцисса лишь успокаивает меня, тщетно пытаясь справиться с собственными слезами, но я лишь кричу о том, что хочу домой. Не понимаю ничего, но чувствую, что случилось что-то ужасное, мой мир рушится, плывя перед глазами. Где они? Почему их нет рядом? Мама мне обещала! Вся ночь в моей памяти осталась лишь фрагментом, окрашенными дикими криками, моими и Драко, и соленым вкусом слез. А после — сладким вкусом сонного зелья, которым напоила меня Нарцисса, не в силах унять мою, а может и свою истерику.

Просыпаясь, я не помню ничего об аврорах и испорченном празднике, но чужая комната возвращает мне воспоминания прошедшего вечера. Бросившись искать родителей, я заглядываю во все комнаты поместья, ожидая увидеть родные лица, но все они пусты. Во всем мэноре нет никого, кроме маленького Драко, меня и все такой же печальной, заплаканной Нарциссы.

— Где они, — повторяю я снова и снова свой вопрос.

Нарцисса говорит что-то об аресте, о судах и тюрьмах, о том, что мои родители совершили какое-то преступление.

— За что? Они ведь хотели защитить чистокровных волшебников.

Нарцисса как-то странно смотрит на меня, а после кивает.

— Это плохо?

— Нет, — медленно проговаривает она, — это хорошо, но не все это знают. И Люциус сейчас с ними.

— Ради Лорда? — я сама не понимаю, что говорю, повторяя знакомые слова.

Лицо Нарциссы дергается:

— Да, — по ее щеке катится слеза, — ради него.

— Они вернутся? Да? Они же вернутся!!!

— Я сделаю все, я обещаю, — Нарцисса пытается меня обнять.

— Мама тоже обещала вернуться, — кричу я, выскальзывая из ее объятий, — и где она??? Где???

Нарцисса лишь качает головой, опуская опухшие глаза.

Каждый день она уходит, возвращаясь под вечер еще более истощенная и несчастная, чем утром, а я эгоистично спрашиваю о том, где мои родители, не получая ответа.

Крики, слезы и обещания. Сонное зелье и болезненное пробуждение в полном одиночестве. Страх, непонимание и тоска, гнетущая, раздирающая душу тоска о родителях. Каждый день лишь болезненное повторение вчерашнего.

Однажды Нарцисса обещает, что приведет маму домой и привычно исчезает в пламени камина. Весь день, я мечусь по поместью, ненавидя стрелки часов, которые бегут так медленно, а вечером, как прикованная сижу около камина, ожидая вспышки зеленого пламени. Мое сердце неистово колотиться в груди, когда из огня выходит Нарцисса, поддерживающая слабого, бледного Люциуса — моего дядю. Я замираю в ожидании того, что сейчас пламя взорвется вновь, и из огня выйдут мои родители, но ничего не происходит — ни спустя минуту, пять, десять, час.

— Где они? — плачу я, — Где? Ты же обещала?

— Прости, — обреченно мотает головой тетя, — твоя мама сделала свой выбор

Я вновь не понимаю ее слов.

— Ты обещала, — толи плачу, то толи рычу я, — что я увижу их.

— Если хочешь, — тяжело вздыхает Нарцисса, — то увидишь.

Министерство пугает меня, огромное, холодное, полное снующих туда-сюда чужих, равнодушных людей, оно давит на меня своей мощью, будто его гранитные потолки обрушиваются на меня всей своей тяжестью.

Нарцисса прячет лицо за вуалью, которая кажется мне траурной. Не поднимая глаз, она быстрыми шагами пересекает Атриум и тащит меня вглубь этого страшного здания. Мне тяжко здесь, я хочу домой. Но я не смею сказать об этом. Ведь Нарцисса обещает мне, что сегодня я увижу родителей.

Она приводит меня в зал, полный людей, сидящих на круглых трибунах. Я слышу их удивленный шепот, в котором я могу различить звучание моей фамилии. Я вижу, как они жадно рассматривают меня, ставшую сейчас маленькой копией матери. Я хочу сбежать, прочь от этого холодного зала, прочь от этих колких взглядов, но желание увидеть родителей сильнее, и я сижу на своем месте, цепляясь за руку тети. Она объясняет мне, что сегодня состоится суд над мамой и папой. Мое сердце сжимается от боли, а доносящиеся со всех сторон злобные шепотки сводят меня с ума. Но держусь. Я Лестрейндж. Я Блэки. Я сильная. Я не сдамся.

Когда они вводят в зал папу, я не могу больше сдерживаться и вскакиваю со своего места, крича ему о том, что я здесь.

— Папа!

Мой крик эхом раздается по залу, отскакивая от его стен. Нарцисса одергивает меня, усаживая на место под злобное шиканье в зале, но папа отвечает на мой крик своей печальной улыбкой и взмахом руки. На секунду мне становится спокойнее, пока я не замечаю на руках отца тяжелые наручники, а на коже уродливые, незажившие рубцы. А ведь в тот роковой Хэллоуин на его коже не было ран. Что они сделали с ним?

Я почти не помню этот допрос. Я не понимаю обвинений, на которые отец отвечает колкими и ироничными словами, которыми я в последствие буду так гордиться. Я смеюсь над его ответами, не понимая, почему зал хмурится. Ведь это же мой папа, самый красивый и смелый рыцарь! Почему же его уводят прочь? Я вцепляюсь в руку Нарциссы, пытающейся удержать меня на месте.

А потом в зал вводят мою маму. Мое сердце замирает. Прошедшие несколько дней изменили ей настолько, что из счастливой прекрасной ведьмы она превратилась в куклу, такую хрупкую, что кажется, порыв ветра способен сломить ее. Нарцисса шипит мне, чтобы я больше не смела кричать, но по взгляду мамы я понимаю, что она видит меня, ерзающую на сидении и пытающуюся хотя бы улыбкой подать ей знак о том, что я здесь. Она смеется, не замечая, как зал содрогается от ее неистового смеха.

Но на арене, служащей залом суда, появляется еще один человек. Я никогда не видела его прежде, но то, с каким отвращением он смотрит на мою маму, прикованную к железному креслу наручниками, которые больше напоминают орудия пыток, уже заставляет меня воспылать к нему жгучей ненавистью. Весь его вид пугал меня, не верящую, что существо с одним глазом и одной ногой, со стеклом вместо глазницы и деревом вместо тела, может быть человеком. В его руке я заметила пузырек, с какой жидкостью. Он протянул его маме, но она швырнула его об пол, разбив на кусочки.

— Мне вовсе не нужна сыворотка правды. Я не собираюсь, — ехидно улыбнулась она, — ничего скрывать.

И снова воспоминания, лишенные слов и понимания, наполненные лишь тоской и неясными мне словами этого аврора, обвиняющими родителей. И ее смех. дикий, неистовый, пробирающий до костей хуже угроз.

— Темный Лорд вернется! И я вернусь! Обещаю! — кричит мама, глядя мне в глаза через зал, наполненный ненавидящих нас людей.

А после приговор, слова которого я с трудом различаю через шум толпы и их злобный шепот. Приговор, отвечающий на мой давний вопрос, о том, когда я увижу родителей.

Никогда.

Пожизненно. Их пожизненно заключают в магическую тюрьму, названную Азкабаном.

Я не помню, что происходит дальше, все лица сливаются для меня в одно цветное пятно, а слова тонут в моем собственном крике.

— Сегодня ты познакомишься с дедушкой, Дора, — говорит мне Нарцисса, пытаясь выглядеть жизнерадостно, — ты ведь этого хотела, не правда ли?

В ее голосе нет ни тени насмешки, но меня не покидает ощущение, что она попросту издевается надо мной. Хотела ли я этого? Я не знаю. Последнее время мои мысли занимают только мои родители, которых я больше никогда не увижу.

Я знаю об Азкабане слишком мало, чтобы представить, себе это место, и достаточно для того, чтобы бояться его, как и все, даже взрослые и могущественные, волшебники, чтобы понять, что больше никогда не услышу их голоса. Письма из Азкабана? Какая ирония. Все послания из этой тюрьмы остаются на стенах тюремных камер, выцарапанные обломанными ногтями, а порой написанные собственной кровью. С тех пор, как я услышала этот приговор, мои старые мечты покинули меня, уступив место тоске и обиде.

Я долго смотрю на нее непонимающим взглядом, от которого Нарциссе, кажется, становится не по себе.

— Ты будешь теперь жить у дедушки, — продолжает она.

— Почему? — удивляюсь я, — я хочу жить с тобой.

— Прости, Дора, — на ее губах появляется виноватая улыбка, — но это слишком опасно.

— Опасно? Почему?

— Из-за Люциуса. Мы все в опасности, и я, и Драко. А с дедушкой тебе будет намного лучше. Он расскажет тебе все, что ты хотела знать.

Нарцисса не замечает или не хочет замечать моего обиженного взгляда и, беззаботно рассказывая о том, как мне будет хорошо с дедушкой, причесывает меня и надевает на меня причудливые наряды. Будто ничего не изменилось. Будто мама с папой не заточены в далекую крепость без надежды на возвращение.

Дом дедушки тогда, еще ухоженный, с первого взгляда кажется мрачным замком из маминых сказок, которых мне так не хватало. Нас никто не встречает, но проходя по длинным коридорам, я слышу чьи-то шаги. Должно быть, это эльфы. Мы останавливаемся около массивной двери кабинета, и Нарцисса оставляет меня, сказав, что хочет поговорить с дедушкой. Я рассматриваю портреты, слегка ежась под их строгими взглядами. Наконец, она позовет меня в кабинете, и, ободряюще похлопав меня по плечу, уходит.

Ни один мускул при моем появлении не дрогнул на лице дедушки, строгом и невозмутимом, лишь только его черные глаза вспыхнули огнем. Мне показалось, что этим непроницаемым взглядом он сдирает с меня кожу. Мне неуютно, но я знаю, что отвести взгляд — последнее, что я должна сделать, и поэтому пытаюсь ответить дедушке, украдкой рассматривая его. В полутемном кабинете, куда свет почти не проникает из-за закрытых штор, он кажется совсем не старым, лишь только легкая седина, коснувшаяся его по-юношески длинных волос, и грубая кожа сложенных на столе рук выдают в нем немолодого мужчину.

Взгляд. Оценивающий и пристальный. И молчание, которое я не решаюсь нарушить.

— Ты точная копия Беллатрикс, — наконец твердо произносит он.

Я вспоминаю дни в Лестрейндж-мэноре, и решаюсь показать ему свой главный талант.

— Я могу, — робко произношу я, — быть копией кого угодно.

На его глазах, я позволяю своим черным волосам стать седыми, а после полностью перевоплощаюсь в дедушку. Странное, очень странное ощущение.

Он удивленно поднимает брови, а я продолжаю менять обличия и постепенно успокаиваюсь.

Дедушка по-прежнему молчит, но мне чудится, что взгляд его стал, менее колючим и строгим.

— Пандора, — властно произносит он, глядя мимо меня — ты переплетаешь все черты воедино, перенимая их красоту. Что ж, это имя тебе подходит больше.

Это имя мне нравится больше, и я не решаюсь сказать, что придумала себе другое.

— Скоро я займусь твоим обучение всерьез, — хотя дедушка обращается ко мне, меня не покидает ощущение, что он разговаривает с пустотой и тем, что видит в ней он один, — а сейчас иди. Выбери себе любую комнату.

— Я хочу жить в комнате матери.

Мне кажется или на его губах мелькает усмешка?

— Хорошо, — кивает он и встает, чтобы проводить меня.

Едва поспевая за его неожиданно быстрой для пожилого человека походкой, я пытаюсь получше рассмотреть поместье, гадая, что еще интересного я увижу, кроме портретов. Неожиданно на нашем пути одна из дверей отворяется и перед нами предстает фигура женщины. Я догадываюсь, что это Андромеда, но сейчас не чувствую ни любопытства, с которым я грезила об этой встрече, ни радости. Я хочу поскорее проскользнуть мимо нее, но та замечает меня и тянет ко мне руки. Я замираю, когда она держит меня в своем странном объятье и цепенею от ее пустого, взгляда, в котором нет ни тени мысли. А еще больше от улыбки, ненормальной, счастливой улыбки, которая кажется жуткой и неуместной на лице с такими глазами. Она пытается что-то сказать, но звуки не складываются в слова, оставаясь лишь мычанием.

— Отойди от нее! — гневно произносит дедушка, буквально вырывая меня из ее рук, — иди!

Андромеда послушно уходит, но мне кажется, что ее улыбка чуть блекнет. А может, это всего лишь игра теней.

— Идем, — жестко, почти зло произносит он, ускоряя шаг.

Наконец передо мной открывается мамина комната. Она совсем не похожа на мою детскую комнату, здесь царствуют всего три цвета — черный, серебристый и белый. Но меня определенно очаровывает большая кровать с прелестным черным пологом и огромное зеркало в кованой раме, увитой лозами. Я немедленно подбегаю к нему, чтобы рассмотреть это великолепие и замечаю на полке около зеркало колдографию, погребенную под слоем вековой пыли, которую я нетерпеливо смахиваю. Теперь на яркой картинке я могу разглядеть двух молодых людей в школьных мантиях — мою юную, смеющуюся маму и юношу, которого я никогда прежде не видела, но в котором определенно вижу мамины черты — такие же непослушные длинные волосы, ту же улыбку, даже взгляды из глубины карточки кажутся мне схожими.

— Кто это, дедушка?

Он едва бросает на фото:

— Всего лишь кузен — очередная ошибка Беллатрикс. Надеюсь, — равнодушно продолжает он, — ты не повторишь ее ошибок.

Я сбита с толку и не понимаю ничего в его словах, но согласно киваю:

— Конечно, я не повторю ошибку мамы.

— Поверь, дитя, ошибка твоей матери куда страшнее.

Мне так одиноко в этом доме, полном осколков чужой памяти, но совсем лишенном живого тепла. Дедушка очень строг со мной. Каждый день он учит меня новым чарам, основам и хитростям колдовских наук, но совершенно не интересуется моей жизнью. Быть Блэком — значит быть королем, говорит он, показывая бесчисленные семейные фолианты, но его слова остаются такими же сухими и безжизненными, как старый пергамент. После занятий он непременно возвращается в свой кабинет и не зовет меня больше. Глупые домовики трясутся, как осиновые листья, подавая мне письма от совсем забывшей меня Нарциссы, в которых нет ни слова о моих родителях. Занятая заботами о младенце и вернувшемся муже, она почти не приходит ко мне, я с тоской вспоминаю, как она любила наряжать меня и расчесывать мне волосы. Сейчас это уже не кажется мне таким глупым. Единственное существо во всем доме, которое тянется ко мне — Андромеда с трясущимися рукам и заторможенными движениями. Тихая, бесшумная, она кажется тенью, частью этого дома. Я чувствую, что она не желает мне зла, но она пугает меня, и я не люблю оставаться с ней в одной комнате.

Мне не с кем играть, и я начинаю играть с разлитыми в дыхании этого дома воспоминаниями, находя среди пыли и заброшенности фрагменты жизни его бывших обитателей. Я люблю находить в комнатах забытые вещи и, вспоминая сухие истории дедушки, пытаюсь придумать другие, захватывающие сказки о тех, кому они принадлежали. Например, со сломанными куклами Нарцисса явно рассталась с большой неохотой, а вот такой же гребень для волос, только с целыми зубьями, лежал у нас дома в спальне матери. А тяжелые, роскошные вечерние платья, почти не тронутые временем, наверняка принадлежали моей покойной бабушке Друэлле, которую я видела только на колдографиях. Дедушка не любит о ней вспоминать, при упоминании ее имени на его лицо ложится тень, и проявляются глубокие морщины, так ему не свойственные. Я нахожу несколько школьных мантий и слизеринских галстуков, наверно, принадлежавших сестрам и мечтаю о том, что скоро получу такие же. Однажды я нахожу багрово-золотой галстук, при виде которого дедушка презрительно кривится и бурчит какие-то проклятья, ничего мне толком не объясняя. Я начинаю мечтать, чтобы мне исполнилось одиннадцать лет, и я могла поскорее уехать отсюда.

Долгое время мне не с кем поговорить, кроме портретов Блэков, которые, отбросив свою строгость, перестали скрывать свое любопытство. И все же они намного больше любят рассматривать меня, порой отпуская ехидные комментарии. Но если не считать их ворчливости и сарказма, то они были весьма приятными собеседниками. Как и дедушка, они бесконечно повторяли то, какой Блэки древний и благородных род, но с куда большей охотой рассказывали о моих далеких предках, чем ныне живущих, лишь изредка называя Андромеду глупой девчонкой, а Сириуса — того юношу с фотографии — грязным отступником.

Я задыхаюсь от одиночества и, смотря ночами на звезды, сверкающие в чистом небе, загадываю бесконечные желания. О том, что папа и мама вернулись. И том, чтобы скорее покинуть этот мрачный замок, где нет любви и тепла. О том, чтобы дедушка стал добр ко мне. Последнее желание сбывается раньше всех. Благодаря тем самым звездам.

Когда, созерцая звезды на крыше особняка в полном одиночестве, я слышу за спиной покашливания, то первой мыслью оказывается желание сбежать. Я уверена, что эта вылазка не несет мне ничего, кроме дедушкиного гнева. Но вместо того, чтобы отругать меня, прочитав нотацию о неподобающем поведении, дедушка улыбается:

— Ты интересуешься астрономией?

Я вижу, что за спиной он держит телескоп.

Я лишь осторожно киваю, но он и не думает сердиться, а напротив, рассказывает мне о семейной традиции давать потомкам Блэков имена в честь созвездий. И впервые его голос не сух, а полон вдохновения и страсти. Легенды снова оживают, а не повисают строгими словами в воздухе. Так постепенно, шаг за шагом, дедушка становится мне близким человеком, а не бесстрастным учителем.

К тому моменту, как мне приходит письмо из Хогвартса, я уже успеваю забыть свои мечты о побеге из дома. На вокзал меня провожают, успевший уже стать мне родным, дедушка и Нарцисса, у которой было уже намного меньше хлопот. Но как бы я не хотела оттянуть поездку в Хогвартс, я никак не могла ожидать такого количества взглядов и шепотков за спиной. Удивленных. Злобных. Насмешливых. Презрительных.

Лестрейндж, шипят взрослые, и мне кажется, будто они науськивают своих детей. Моя фамилия, которой я всегда гордилась, звучит в их устах как проклятие. Я впервые в жизни хочу спрятаться, стать серой, неприметной, затеряться в этой толпе. Ведь мой вид выдает меня с головой. Невозможно не узнать в девочке с белой кожей и растрепанными черными волосами дитя Лестрейнджей. Только сейчас я добавила в волосы несколько седых прядей — как у дедушки, а глаза у меня по-прежнему как у тети. Но я не позволю себе сейчас сменить обличие, ведь это значит предать свою семью. И я гордо вхожу в Хогвартс-экспресс, стараясь не смотреть в чужие лица.

Я думала, что хуже поездки быть ничего уже не может, но я ошибалась.

— Нимфадора Лестрейндж!

Церемония распределения. Когда профессор произносит мое имя, зал замирает, но не от восторга, а от удивления, смешанного с отвращением. Кто я для них? Отродье? Как и они для меня.

Но, несмотря на все советы и указания родни, эта зловещая тишина настолько вгоняет меня в панику, что я спотыкаюсь по дороге к шляпе и чудом не растягиваюсь на дорожке. Тишина перерастает в редкие ехидные смешки.

— И куда же тебя отправить? — вкрадчивым голосом вопрошает шляпа.

— Слизерин, — шиплю я в ответ, уязвленная своим дурацким выходом.

Шляпа не спорит.

Слизеринский стол встречает меня благосклонно. Как выясняется потом, больше никто подобных чувств, проявлять не собирается.

Мой кузен Драко впоследствии нередко жаловался на Хогвартс, Поттера и прочих любимчиков с Гриффиндора. У меня же его рассказы вызывали лишь усмешку, в худшем случае с примесью раздражения. Он понятия не имел о том, что такое пресловутая война факультетов на самом деле. Он понятия не имел, каково это, радоваться, что тебе вслед летит просто книжка или чернильница, а не заклятье или что похуже. Он не знает, каково это, когда ты боишься даже пробовать собственную пищу, потому что добрые сокурсники не раз подливали тебе в нее самые разнообразные зелья. А на самих зелья стараешься сесть в самый конец кабинета, потому что гриффиндорцы, борцы за добро и справедливость, обожают взрывать рядом с тобой котлы, в надежде окатить тебя очередным составом. Когда колдомедик принимает тебя с отвращением, а учителя с презрением зачитывают твою фамилию. Когда тебя ненавидят все за то, кем были твои любимые родители.

То, что меня ненавидят все, я понимаю еще в первый же день, когда меня по дороге в подземелье сбивает с ног пущенное кем-то из старшекурсников заклятье. Староста Слизерина поднимает меня на ноги и с пониманием шепчет о том, что мне остается одно — терпеть. Слизеринская гостиная становится моим единственным убежищем. Здесь тоже не любят слез и жалоб, но хотя бы могут разделить с тобой твою обиду и злость. Меня очаровывает зеленый цвет, и, глядя на клубки извивающихся змей, я пытаюсь соорудить на голове нечто, что носила известная мне из легенд дедушки Медуза Горгона.

— Ого, — говорит один из однокурсников, — так ты метоморф?

— Да, — дерзко отвечаю я, — с самого детства.

— Интересно, — говорит он, пристально, будто оценивающе, рассматривая меня, — Нимфадора говоришь?

— Блэки, — отвечаю я, — просто Блэки.

— Хорошо, — соглашается он.

Однокурсники быстро нашли новое применение моим способностям. Жизнь в Хогвартсе снова напоминает мне игру в воры-авроры, но теперь мне предстоит на своей шкуре понять, что такое быть аврором. Точнее, вжиться в их шкуру. Творить гадости под личиной какого-то мерзкого однокурсничка, а потом наслаждаться тем, как он, не понимающий ничего, получает наказание и отработки, было весело. Мы гордились тем, что, несмотря на благосклонность Дамблдора, сумели найти способ лишить их факультет баллов. А они, разъяренные, отвечали нам бесчисленными драками и стычками. Я горжусь собой, и, не смея написать дедушке о том, как мне плохо и тяжело здесь, пишу ему о наших подвигах.

Конечно, со временем сказочный мираж растворяется как дым. Я узнаю всю правду о том, кем были мои родители и их благородный Лорд. Но все их злодеяния не затмевают для меня то, что делали со мной студенты других факультетов, желающих превратить меня в козла отпущения. И мое решение присоединиться к родителям разгорается во мне с новой силой. Я знаю, что едва рухнут стены Азкабана, я стану частью их ордена. И они будут мной вновь гордиться.