Красками по стеклу (гет)

Пробуждения по утрам похожи одно на другое. Вытираю со лба капли пота и в очередной раз напоминаю себе, что пора начать принимать зелье для сна без сновидений. Кутаясь в одеяло, слушаю мирное дыхание Джинни и наблюдаю, как рассвет белыми бликами проникает сквозь неплотно задернутые шторы, как комната под робкими лучами солнца приобретает привычные очертания. Призрачные тени ночи растворяются в новом дне, и хочется верить, что мои страхи уйдут вместе с ними.

В ванной — зеркало в нелепой раме с трещиной посередине. Вроде бы всего-то и нужно, что взмахнуть палочкой и произнести элементарное «репаро», но никому нет дела до домашнего интерьера, и каждое утро вместо цельного отражения я вижу, как зеркало делит мое лицо пополам. Это настолько отражает мое состояние, что я не могу сдержать горькой усмешки. Есть болото моих кошмаров и есть новый мир, в котором я пока не нашла своего места. Привычные мысли, с которыми я спускаюсь к завтраку. Мне нравятся запахи кофе и свежей выпечки, плывущие с кухни, нравятся тихие голоса сидящих за столом, звон столовых приборов и атмосфера семейного утра, но больше всего мне нравится чувствовать, что я не одна.

Моменты, когда звучит искренний смех, все еще редки, но они есть, и это дает надежду. Они как вспышки памяти, отголоски детства, заставляющие верить, что со временем все наладится. Наблюдая, как мистер Уизли торопится на работу, как Рон с аппетитом уплетает завтрак, как Джинни пререкается с матерью, я радуюсь, что есть вещи, которые остаются неизменными несмотря ни на что. Вряд ли сейчас для меня есть что-то более желанное, чем сидеть рядом с двумя самыми дорогими людьми и пытаться верить в светлое будущее.

— Я думал навестить малыша Тедди, — сообщает Гарри, откладывая вилку и вопросительно смотря на нас с Роном, — не хотите со мной?

Едва ли ему будет легко увидеть сына Люпина и Тонкс, одинокую Андромеду и дом, где он приходил в себя после падения с мотоцикла, и я, как всегда, готова идти за ним куда угодно, просто чтобы быть рядом. Положительный ответ почти срывается с языка, но покашливание Рона напоминает, что у нас на сегодня уже есть планы.

— Может, в другой раз? — запнувшись, спрашиваю я, — мы с Роном хотели ненадолго уйти.

— И это что-то, о чем мне не стоит знать?

— Ради Мерлина, Гарри! — Джинни закатывает глаза, — они просто хотят побыть вдвоем.

Видя смущение на его лице, я легко могу догадаться, о чем он думает. Он не привык к мысли, что я и Рон вместе, и к появлению территории, где он третий лишний. Я тоже не привыкла, и готова сейчас отменить все планы, видя его попытку придать лицу подобающее выражение. Это Гарри, и он всегда старается поступать правильно, и поэтому сейчас усердно делает вид, что рад за нас. Откидывается на стуле, кладет руки нам на плечи и улыбается Джинни.

— Тогда вместо этих двоих придется отдуваться тебе, — говорит он ей.

Рон смеется, глядя, с какой прытью сестра взлетает вверх по лестнице, чтобы привести себя в порядок, а я гадаю, осознанно ли Гарри поглаживает мое плечо.

* * *

Ленивый июльский полдень, сладкий летний воздух и Рон, лежащий на старом пледе, прикрывающий глаза от слепящего света — картина умиротворения и покоя, слишком яркая, чтобы верить в ее реальность. Лазурное бесконечное небо и цветущая зелень — красивые декорации, на фоне которых я кажусь самой себе бледным серым пятном.

Пикники на свежем воздухе — не самое любимое занятие, но я стараюсь выглядеть довольной, потому что этого от меня ждет Рон. Потому что так правильно.

Победители должны выглядеть счастливыми.

Я никогда не мечтала о прекрасном принце, даже в детстве. Скорее, о человеке, с которым легко молчать, быть самой собой и ничего не бояться. Теплота руки и взгляда, одни на двоих мечты, улыбка, предназначенная только мне, — вот что главное. И пусть кто-нибудь попробует сказать, что Рон Уизли мне этого дать не сможет. Перебираю пальцами его волосы и думаю, что солнце греет и вполовину не так, как его присутствие. В прошлом все обиды и непонимания, сейчас — только безусловная нежность и благодарность за то, что он рядом.

Иногда я почти завидую легкости, с которой он относится к жизни: для него не существует полутонов, только черное и белое, сменяющие друг друга. Рон, сам того не подозревая, нашел лучший способ дать нам надежду — он остается самим собой. Я бы хотела, подобно ему, смотреть на мир с уверенностью в будущем, но в этом я больше похожа на Гарри. В то время как Рон идет по дороге в новую жизнь, таща нас обоих за собой, мы оба стоим на месте, упираемся и продолжаем оглядываться назад. Не хочется его разочаровывать, и я продолжаю копировать его искреннюю улыбку, его солнечное настроение, думая о том, что не все мечты легко осуществимы. Трудно быть самой собой, когда знаешь, что Рона расстроят и непрошеные слезы, и разговоры об упущенных возможностях, и даже сами попытки сделать вид, что все в порядке.

— Тебе необязательно все переживать в одиночку, Гермиона, — говорит он, словно читая мои мысли, — иногда стоит рассказать кому-то о своих чувствах, и станет легче.

Он так хорошо меня знает, что, наверное, не стоит удивляться его проницательности, но я не готова говорить о себе, по крайней мере, с ним. Мысль о том, что, будь на его месте Гарри, я бы легко и даже с готовностью открылась ему, застает врасплох, и я гоню ее прочь, пытаюсь отшутиться и увести разговор в сторону:

— Так говорит мистер Уизли, да?

— Вообще-то да, — отвечает Рон и садится, чтобы видеть мое лицо, — но важно не это. Важно то, что ты не позволяешь к себе приблизиться, не принимаешь помощи, и я не понимаю, что с тобой происходит. Я не знаю, что я делаю не так.

Я и сама не понимаю, что со мной. На протяжении последних лет я хотела быть рядом с ним, кляла его за бесчувственность, отсутствие такта и понимания, и все равно верила, что настанет момент, когда он изменится, повзрослеет, сможет любить меня. Время пришло, а я оказалась не готова. Хуже того — я начала сомневаться в собственных чувствах. Мы вместе, нам больше ничего и никто не мешает, но откуда тогда это ощущение, будто чего-то не хватает, будто я что-то упускаю?

— Рон, мне жаль, что ты так это видишь, но мы все сейчас немного не в себе, не я одна. И с этим ничего не поделаешь, остается только верить, что со временем все наладится.

Он неуверенно улыбается, и в этот момент я верю в свои слова. Я хочу в них верить.

— Ладно, я согласен ждать, — говорит он, — но не понимаю, почему ты не хочешь разговаривать о том, что тебя волнует. Я вот могу рассказать тебе что угодно.

— Хочешь сказать, я знаю не все твои секреты?

— Да, не все, — после минутной заминки подтверждает он. — Есть кое-что, что мы с Гарри тебе не рассказывали. Помнишь, когда мы уничтожили медальон Слизерина, ты удивилась, что это вышло так легко?

Он мог бы не спрашивать: тот вечер — вечер его возвращения — я никогда не смогу забыть. Крестражи, скитания, жизнь в палатке — это не то, о чем я хотела бы сейчас думать, но на щеках Рона легкий румянец, выдающий волнение, и я понимаю, что это для него важно, а потому внимательно слушаю, хоть и недоумеваю, о чем он пытается мне сказать.

— Так вот, это было нелегко, — смущаясь, продолжает Рон, — перед тем, как я ударил по нему мечом, он показал мне, чего я боюсь больше всего.

— Пауков? — предполагаю я.

— Гермиона, я серьезно, — морщится он, — я видел, как ты целуешь Гарри.

Всего несколько слов, а действуют, как пощечина — хлесткая, звонкая. Не верьте, что чувство вины проходит со временем. Оно накрывает с головой, стоит только вспомнить о его причине, и пусть тот поцелуй был не вчера, ничего от этого не меняется. Гарри, обнимающий меня, его губы на моих — это то, чего я не могу забыть, то, чего я не могу себе простить. А теперь, оказывается, еще и то, что видит Рон в своих кошмарах. Лучше бы он мне этого не рассказывал.

Я противна самой себе.

— Рон, ты ведь понимаешь, что у тебя нет поводов для ревности?

Очередная почти правда: да, Гарри прекрасный друг, и Рон не должен в нем сомневаться. А вот насчет себя я не уверена. Дружба, проверенная годами и войной, привычка беспокоиться друг за друга — самое ценное, что у нас осталось, и у меня, казалось бы, все просто: есть лучший друг и любимый человек. Никаких дилемм, никаких вопросов.

Все просто только до тех пор, пока Гарри не смотрит на меня украдкой, думая, что я не вижу. В такие моменты я не могу описать выражение его лица иначе, чем странное, и догадываюсь, что он тоже помнит. За много лет бывало всякое, но еще ни разу я не представляла его на месте Рона, как часто бывает сейчас. Всего лишь одна случайность, проявление слабости, несдержанности заставляет задуматься, что все могло сложиться по-другому. Все вдруг становится важным — каждый взгляд исподтишка, каждая обращенная ко мне фраза, каждая минута, проведенная рядом. Все, что есть между нами — понимание, тепло, привязанность, идущая из детства, совместное прошлое, общее настоящее — не просто так, это возможность других отношений. Которая так и остается возможностью. Гарри по-прежнему с Джинни, и они, похоже, счастливы, а я, как канатоходец, ступаю по тонкой грани сомнений, стараясь не смотреть вниз и уверяя Рона, что у него нет поводов для ревности.

— Да, я знаю, — соглашается он, выводя меня из раздумий. — То есть, я сейчас это знаю, а тогда был совсем не уверен. Если помнишь, ты осталась с ним, и вы, в конце концов, жили вдвоем в одной палатке. Поводов было достаточно, согласись.

— Ты знаешь, почему я осталась тогда с ним. Это было правильно, и я не боялась трудностей, не бежала от них, как это сделал ты.

Я сказала это и тут же пожалела о своих словах — обидных, несправедливых. Ошибка Рона ничтожна по сравнению с остальными его поступками, и я не могу видеть, как он до сих пор терзается из-за нее.

— Ты будешь вечно мне об этом напоминать, да, Гермиона? Почему ты все еще не можешь мне этого простить? Я жалею, что так поступил, и хочу забыть об этом, ясно?

Вызов в его голосе напоминает о наших прошлых ссорах, и я слишком хорошо представляю, чем закончится этот разговор, прояви я хоть каплю своего обычного упрямства. Я не могу допустить, чтобы утро закончилось так, чтобы Рон обижался на меня, когда он мне так нужен.

— Я не хотела тебе об этом напоминать, — говорю я, пряча подальше внезапно возникшее раздражение, — я давно тебя простила. И буду вспоминать только хорошее, обещаю.

* * *

Атриум Министерства магии видится мне размытым темным пятном — движущимся, почти живым. Водоворот лиц, рук, слов засасывает и не отпускает, множество голосов сливаются в одну нестройную мелодию, и я хочу вырваться на поверхность, вдохнуть воздуха, но вместо этого киваю, отвечаю на вопросы, слушаю пожелания — автоматически, почти неосознанно. Душно, тесно, тяжело, будто каменный потолок всем своим весом давит на плечи, а толпа смыкается тугим кольцом, пестрит разноцветными мантиями, несет меня, словно по течению. Остается только оглядываться по сторонам в безуспешной попытке отыскать Рона. Минуту назад его рука выскользнула из моих влажных пальцев, и вот я уже не вижу его рядом.

Гарри я потеряла из виду еще раньше: репортеры добрались до него у самых дверей зала суда. Его показания в пользу Нарциссы Малфой — сенсация, которая будет завтра во всех газетах. Процесс над женщиной, чья отчаянная попытка защитить сына сделала победу возможной, был закрытым и тихим, но атриум, словно по контрасту, похож на гудящий улей. Я боюсь представить, что будет во время показательных процессов.

Хочется быть как можно дальше от этого.

Ослепляют вспышки фотоаппаратов, и я почти не вижу ничего перед собой, иду по памяти в вожделенной цели — камину, который перенесет меня под защитные чары дома Уизли. Чувства обострены до предела, и, когда кто-то тянет меня за рукав, я едва удерживаюсь от позорного испуганного крика.

— Спокойно, это я. Под мантией-невидимкой.

Легкая серебристая ткань укрывает меня, и я будто попадаю в другой мир, где есть только Гарри, его вымученная улыбка и плечо, к которому я прижимаюсь щекой, рассмеявшись от облегчения.

Странно стоять посреди переполненного суетящегося зала и забыть о том, где находишься. Я не хочу помнить о том поцелуе, о странных снах, что я вижу в последнее время, но выходит не очень. Наоборот, все становится еще хуже, когда Гарри успокаивающе гладит меня по волосам. Казалось бы, нет ничего привычнее, чем прятаться вместе под мантией-невидимкой, и этого его неизменного дружеского участия, но сегодня все не так. Сегодня от его близости болезненно-сладко, а его прикосновения — то, от чего я не могу отказаться.

— Значит, ты смог от них скрыться, — говорю я просто для того, чтобы что-нибудь сказать.

— Не скажу, что было легко. Почему Рон не с тобой?

Гарри помнит о Роне, а мне стыдно, потому что я успела забыть. Мы так близко друг к другу, и я уже не помню момента, когда это перестало казаться естественным. Я разрываюсь между желанием прижаться к нему еще сильнее и здравым смыслом.

Я боюсь своих ощущений.

— Мы потерялись, он должен быть где-то здесь. Найди его, хорошо? Я… неважно себя чувствую, мне нужно на свежий воздух.

— Тогда я тебя провожу и вернусь за Роном.

— Нет.

Слишком резкое и поспешное «нет», чтобы выглядеть правдоподобно, и я вижу, что он растерян и не знает, как реагировать. Гарри всегда хочет помочь, для него это в порядке вещей. Не в порядке только я, потому что не могу контролировать себя, когда он так близко. Интересно, с каких это пор?

— Не надо, я справлюсь, — как можно увереннее заявляю я, пытаясь не замечать его внимательного взгляда, — увидимся в Норе.

Не дожидаясь ответа, торопливо сбрасываю с себя мантию и спешу к камину, с неожиданной ловкостью прокладывая себе дорогу.

Я понимаю, что мой поспешный уход больше похож на трусливое бегство, и надеюсь только, что Гарри не захочет узнать его причину.

* * *

Дом Блэков на площади Гриммо всегда казался мне живым, обладающим характером. Когда сквозняк хлопает дверями, скрипит ржавыми петлями, трогает тяжелые пыльные шторы, кажется, что дом дышит, дом говорит. Он гордо смотрит в лондонское небо сквозь грязные проемы окон, помнит поколения своих обитателей и скорбит по ним. Когда теплая дождевая вода сочится сквозь протекающую крышу, кажется, что он плачет.

Вряд ли я когда-нибудь вернусь туда в реальности, но во сне — легко. Переступаю порог вслед за угрюмым неразговорчивым Сириусом и жду, что с пола поднимется размытая пыльная фигура, напоминающая Дамблдора, а пустота вздрогнет от рокочущего голоса Аластора Грюма. Но магия не вечна, и поэтому ничего не происходит.

Время не оставляет следов.

Под ногами стонут гниющие доски, сопят портреты на стенах. Здесь особо чувствуется бег времени, здесь щемит сердце от воспоминаний, приходящих гудящим роем. Сириус ведет меня в свою комнату и молча протягивает кисточку.

— Хочешь, я нарисую для тебя девушку в маггловском бикини?

— Оставь эту затею, детка, — хмыкает он, — у тебя не хватит таланта.

— Во сне все можно, разве нет?

Он не отвечает, рассматривая приклеенные к стене колдографии. Мне не нужно подходить, чтобы увидеть изображение, я знаю и так, что там четыре человека, — счастливые, держащиеся за руки.

Я отворачиваюсь к окну, не желая видеть его боли, зная, что иногда утешения бывают не нужны. Знакомая площадь — темно-синее небо над серпантином тротуаров, редкие прохожие и равнодушные холодные звезды. Я почти ожидаю увидеть людей в темных плащах, и мне вдруг становится страшно, что все может повториться. Не успев подумать, что делаю и зачем, выдавливаю из тюбика краску, размазываю ее по стеклу руками, просто чтобы не видеть этого тоскливого пейзажа, вызывающего горькие воспоминания.

— Почему желтый? — безразлично спрашивает Сириус, оборачиваясь и подходя ко мне.

— Схватила первый попавшийся, — объясняю я, — неплохо с темно-синим.

— Теперь эта комната еще больше походит на палату умалишенного, — констатирует он, — молодец, детка.

Усталое лицо, спутанная челка, но глаза живые — в этом человеке все наполовину, словно он учился жить и бросил, не сдав экзамена.

— Сириус.

Молчание.

— Сириус, это же бред. Я имею в виду то, что ты говорил в прошлый раз. Если бы жизнь можно было рисовать, как красками на этом стекле, разве ты бы нарисовал себе Азкабан и смерть… их?

Он смотрит на меня как на несмышленую первокурсницу и снисходительно улыбается.

— Видишь ли, дело в том, что не ты одна держишь в руках кисточку.

* * *

— Ты действительно хочешь уехать? — спрашивает он в десятый раз, и я еле удерживаюсь, чтобы не закатить глаза.

— Рон, я хочу увидеть родителей. Они, если ты помнишь, до сих пор не подозревают, что у них имеется дочь, — терпеливо объясняю я, — кроме того, не могу же я поселиться у вас навечно.

Сжимаю в руках плетеную бисером сумочку — ту самую, что путешествовала с нами по всей стране и не раз выручала, и не могу сдвинуться с места. Если так пойдет и дальше, я опоздаю на самолет.

— Ошибаешься. Ты легко можешь жить здесь, сколько захочешь.

Легкий, невесомый поцелуй на прощание, прерванный звуком шагов и деликатным покашливанием.

— Гермиона, можно тебя?..

Я киваю, еще раз обнимаю Рона, стараясь не обращать внимания на его удивленный взгляд, и жестом приглашаю Гарри следовать за собой. Мне в любом случае нужно дойти до границы антиаппарационного барьера, и его компания будет не лишней. Он послушно идет рядом, пряча руки в карманах брюк, что всегда выдает его сомнения и неуверенность. Мне приходится напомнить себе, что, уезжая, я никого не бросаю, что у Гарри есть Рон, есть Джинни, и он не нуждается еще и в моей заботе.

— Ты действительно избегаешь меня в последние дни или мне только кажется?

Конечно, он задал тот самый вопрос, которого я боялась. Потому что на него я не могу ответить даже себе. Все стало слишком сложно, слишком запутанно, и уезжаю я отчасти поэтому. Мне нужно время разобраться в своей жизни, понять, чего я хочу.

— Тебе кажется, — все, что я могу ему ответить.

— Вот, опять. Ты отводишь глаза, — он хватает меня за руку и заставляет остановиться, — скажи, что ты уезжаешь не из-за меня.

Трудно смотреть ему в глаза и говорить неправду, но признаться, что я думаю о нем не только как о друге, — еще труднее.

— Я хочу увидеть родителей, — повторяю я то, что говорила Рону, — а тебе, Гарри, пора привыкать, что мир вертится не только вокруг тебя.

— Послушай, я всего лишь хочу знать, что у тебя все хорошо. Что ты счастлива с Роном и я зря за тебя волнуюсь.

— Именно. Я счастлива с Роном.

Позже, откинувшись на сиденье в самолете и закрыв глаза, я вспоминаю выражение его лица и не могу избавиться от ощущения, что видела в нем разочарование. И я не могу понять, было ли оно на самом деле, или это я хочу, чтоб было так.

* * *

Прим. автора: в одном из своих негативных значений желтый цвет — цвет эмоциональной неустойчивости; темно-синий (индиго) — цвет сновидений, грусти и потребности в уединении.