Отряд "Aurum" (джен)

Собрание глав отделов в честь грядущего запуска «Коллектива» закончилось около шести, однако директору Предприятия взбрела в голову блажь пройтись от Зала Советов до штаб-квартиры пешком. Летний вечер был умиротворяюще теплым и светлым, а завязавшийся разговор о полимерных структурах в рамках медицинской бионики — увлекательным настолько, что бросать его на полуслове не хотелось. Так что Харитон, под влиянием одухотворенно жестикулирующего товарища, решил, что небо, пожалуй, не рухнет на землю, если он немного Диму проводит. Однако продержалась эта уверенность ровно до тех пор, пока на полпути до известной на весь СССР высотки нежно-лиловое июньское небо не начало стремительно наливаться свинцом так, будто ночь решила вступить в свои права часов на пять раньше положенного.

— Сегодня среда? — запрокидывая голову, задумчиво поинтересовался Сеченов.

— Сегодня четверг, — повторяя за ним, хмуро бросил Захаров, чувствуя, как полы пиджака взметнулись от резко поднявшегося ветра.

— Это многое объясняет… — все так же философски протянул глава Предприятия, откидывая с глаз растрепавшиеся и лезущие в лицо волосы. — То-то в такую рань на улице никого. Погодное расписание я все-таки перепутал.

— Я догадался, — буркнул Захаров, который на «Икаре» бывал от случая к случаю, так что за этим самым расписанием не следил вовсе. Бесцеремонно схватив Сеченова за локоть, он резко ускорился, почти таща его за собой вверх по улице, смутно подозревая, что толку от их маневров окажется немного. — Завтра лично тебе ноотропы выпишу.

— Будет тебе, Тош, — быстро подстраиваясь под широкий захаровский шаг, примирительно отозвался Дима, которому все же пришлось слегка повысить голос. — Дождь, да еще и летний — не такая уж трагедия.

— А вот твоя сенильная деменция — очень даже.

В ответ Сеченов лишь рассмеялся так, словно и впрямь считал, будто у Харитона есть чувство юмора. Смех у директора Предприятия, вопреки поставленному только что диагнозу, был мягкий, глубокий и очень молодой.

— Со всей этой суматохой — счастье, что я правый ботинок не перепутал с левым, — заметил он, щурясь от задувающего в лицо почти что урагана. — Сам знаешь, меня в последнее время на части рвут.

Харитон коротко оглянулся через плечо, туда, где бесшумными тенями следовали за ними неизменные Димины балерины, на присутствие которых он за пару лет почти привык не обращать внимания. Да, он действительно знал. Видел. И утомленную бледность, и тени под глазами, и некую расфокусированность жестов. Сеченов работал на пределе, уделяя сну времени куда меньше, чем следовало, надеясь перевести дух после запуска. На нервах сейчас пребывала вся Когорта без исключения — все они понимали, насколько велик риск, что в последний момент ЦК все же исхитрится вырвать «Коллектив» из рук его создателя. Настолько велик, что Дима еще год назад заложил в систему возможность полного уничтожения центрального узла и альфа-коннектора, согласный скорее разрушить дело всей своей жизни, чем дать к нему доступ Молотову или Хрущеву. Настолько, что коды активации этого протокола хранились у всех девятерых, в надежде, что хотя бы один сумеет его запустить прежде, чем станет слишком поздно. Но никто не рисковал больше, чем Сеченов.

Ветер стих так же неожиданно, как и поднялся, окунув «Челомей» в гнетущее, нависающее безмолвие. Вдоль всей улицы в сгустившемся сумраке вспыхнули фонари… А в следующую секунду небо все-таки рухнуло. Ощущение было такое, будто над «Икаром» кто-то перевернул гигантское ведро с водой, даже не заботясь о том, чтобы разделить поток на отдельные капли: Харитон вымок до нитки секунд за десять. Про Сеченова в его тонком летнем костюме и говорить не приходилось. Тучи прямо над их головами распорола ветвистая бледно-голубая молния, следом за которой, заглушая захаровское ругательство, грохнуло так, что даже асфальт под ногами завибрировал.

— Ну давай еще по лужам попрыгаем! — стаскивая с носа очки и вытирая лицо ладонью, съязвил Харитон, покосившись на вновь задравшего голову Диму: волосы прилипли ко лбу, широко распахнутые глаза устремлены ввысь, вид безмятежный и как будто завороженный.

Захаров, которому вода текла за шиворот ручьем, досадливо вздохнул, мысленно отметив, что Сеченова хлебом не корми, дай только повод в очередной раз на небо уставиться, и настойчиво потянул его дальше вдоль абсолютно пустой набережной, которая сама стремительно превращалась в еще один канал, не справляясь с напором ливня.

— Если хочешь, можем и попрыгать, — соизволив, наконец, оторваться от созерцания стихии, согласился Дима, переводя на Харитона лучащийся весельем янтарный взгляд, и легонько хлопнул брезгливо втянувшего голову в плечи профессора по спине. — Не ёжься, суше от этого ты не станешь, а вот холоднее — будет. Мокните с достоинством, товарищ Захаров.

— Я с достоинством послезавтра вашу гундосую от насморка торжественную речь послушаю, товарищ Сеченов, — огрызнулся Харитон, понимая, что, в сущности, Дима абсолютно прав и пытаться скрыться от воды, которая уже залилась буквально повсюду, не имело ни малейшего смысла.

В итоге, выглядя так, словно только что одетыми ныряли в реку, они оставили за собой мокрую цепочку следов в вестибюле высотки и натекшую в лифте мутноватую лужу дождевой воды. В прихожей Харитон первым делом полез проверять свой портфель, только чтобы выяснить, что герметичность его оставляет желать лучшего. Бумаги, с которыми он планировал закончить сегодня вечером, промокли настолько, что единственным, для чего они теперь годились — скатать их в трубку и в сердцах стукнуть разувающегося на коврике Сеченова по затылку.

— Методы ухаживания у тебя, как у школьного хулигана, — распрямляясь, с усмешкой констатировал Дмитрий, стягивая с плеч пиджак, стараясь не закапать чистый пол, хотя уже теперь делалось понятно, что битву эту он проиграет.

— Зато у тебя поведение — как у детсадовского, — не остался в долгу Захаров и, тоже взявшись за свою обувь, безнадежно пробормотал: — Два великовозрастных идиота…

Ни в какой «Павлов», не говоря уже о собственной квартире, он, конечно, не попал — кормить временно осиротевшую Мусю отправилась Левая, насквозь отсыревшую одежду и обувь в чистку и сушку унесла Правая. Сам же Захаров вместо продуктивной работы получил горячий душ и темно-синий халат, о происхождении которого предпочитал не знать. Халат этот, аккурат Харитонова размера, просто объявился у Сеченова на квартире году в пятьдесят третьем и оставался в ней по сей день. Дима его наличие никак не комментировал, выдав Захарову с таким невозмутимым лицом, точно эта вещь хранилась у него в шкафу со времен заселения в квартиру. Харитон, от греха подальше, тоже предпочел ничего не уточнять, опасаясь, что ответ ему не понравится. Ответы Сеченова на вопросы такого толка ему никогда не нравились, и профессор отгонял от себя мысль, что когда-то в пятьдесят втором совершенно напрасно упустил тихий тревожный звоночек, с которым точно так же в этом доме у него появились отдельные, а не гостевые, тапки. Тему следовавших за ними пижамы, бритвы и зубной щетки оба светила советской науки обсудили ровно по тому же принципу. Захаров с молчаливым, запрятанным в самые глубины души ужасом наблюдал за тем, как Дмитрий постепенно, незаметными стороннему наблюдателю мазками вписывает его в картину собственного жилища. Сперва — сознавая, что, как и всегда с Сеченовым, сопротивление сделает только хуже, позднее — смирившись, а под конец — уже не уверенный в том, что вообще хочет сопротивляться. Еще с первых лет их затяжного знакомства Дима, желая добиться от Захарова чего бы то ни было, своей вкрадчивой целеустремленностью без цвета, вкуса и запаха напоминал моноксид углерода, заставляя спохватываться лишь тогда, когда делалось слишком поздно.

Вечер под аккомпанемент грохочущей за панорамными окнами грозы перетек в ночь, бионика — в использование неадгезивных клеевых композиций при операциях, просто чай — в чай с коньяком, а ближе к полуночи диван в гостиной сменился кроватью в темной спальне. От Сеченова умиротворяюще пахло болгарским крапивным шампунем и чистотой. Он подозрительно горел под захаровскими ладонями, однако, приложившись губами сперва ко лбу, а потом — к бьющейся жилке на шее, Харитон сделал вывод, что мрачные его подозрения не оправдались, и виной всему не растущая температура, а разогнавший сердце коньяк. В трепещущем свете далеких молний тонкое, смягченное усталостью лицо казалось почти призрачным, в полуприкрытых потемневших из янтаря в кофейный бархат глазах то и дело россыпью звезд вспыхивали и гасли холодные отблески бьющих в громоотводы «Челомея» электрических разрядов. И Харитон, зарываясь носом в густые каштановые волосы, временно не сожалел ни о Диминой рассеянности, ни о промокшей одежде, ни об испорченных бумагах, отложив все эти мысли до утра.

Была некая горькая, но несомненная ирония в том, что именно из-за упертости, с которой директор Предприятия по утрам настаивал на том, что чашка кофе завтраком не считается, и тех самых промокших документов, необходимость восстановления которых так раздражала профессора накануне, он и оказался в «Павлове» почти на два часа позже, чем планировал. Если бы он сумел соблюсти намеченный график, на момент сбоя как раз присутствовал бы на испытаниях неквантового выделения нейромедиаторов. Учитывая, сколько роботов по регламенту находилось в лаборатории, вероятность, что покинуть ее сумел хоть кто-то, стремилась к нулю. По всему выходило, что Сеченов своей вчерашней ребяческой выходкой спас Захарову жизнь — второй раз без спросу…

— Что вы делаете? Нашли место и время, право слово.

Харитон не ответил, неловко вытягивая шею, чтобы прикурить. Диаметр шахты технической вентиляции выпрямиться ему не позволял, так что пришлось растянуться на животе в одном из рукавов, кое-как пристроив подбородок на руки. Горький дым приятно стекал в легкие, проясняя мысли и немного скрашивая реальность.

— Безобразие… здесь и так дышать нечем.

— Как будто вас кто-то заставляет, — не поворачивая головы, хмыкнул Захаров, делая еще одну глубокую затяжку. — Это, Павел Андреевич, проблема моя, но никак не ваша.

Доцент лаборатории высшей нервной деятельности Сотников издал какой-то трудноопределимый, но явно укоризненный звук, однако спорить не стал.

— Дым может выдать наше местоположение, — очевидно, не желая сдавать позиции просто так, попробовал зайти с другой стороны он. — Как же конспирация?

— А что, сильно она вам помогла? — полюбопытствовал Харитон, все-таки скосив глаза в сторону слабо мерцающих диодов чужой «Мысли». Манипуляторы то и дело шевелились, подрагивая, и тогда по застывшему лицу Сотникова пробегали тени, создавая некую иллюзию жизни. — Вот и я, на вас глядя, вывод делаю неутешительный.

— Глупо вышло.

— Согласен.

— Я на море рвануть хотел на праздники, даже бумаги мне уже подписали. Жене обещал… — сокрушенно бормотал Сотников. Точнее, все еще хранящий некую часть личности Сотникова полимер.

— Примите мои глубокие соболезнования, — сухо посочувствовал Захаров, в очередной раз сканируя местность.

Четыре ВОВ-А6 по-прежнему бродили возле лифтов, пятый — удалился, подчиняясь одному ему ведомым алгоритмам патрулирования. Соваться туда сейчас для Харитона было сродни самоубийству, так что оставалось терпеливо ждать, пока и остальные найдут себе дело в другой части здания. О том, что будет, если лаборанты просто впадут в режим ожидания, Захарову думать не хотелось. Путь в нижние лаборатории лежал через шахты, уходящие под землю так глубоко, что о спуске туда на своих двоих даже речи не шло — еще неизвестно, кого Харитон может повстречать в узких лестничных пролетах, где толком даже не развернуться.

Захарову более чем хватило пары встреч с ВОВ и слишком уж шустрым медицинским роботом, оставившим профессору на долгую память подпаленный рукав пиджака и неприятно саднящий лазерный ожог. Если бы не СЕДИС, дернувший руку носителя в сторону, дело вполне могло окончиться досадной дыркой в районе правого легкого. И ломом тут вопрос никак не решить… Да и пистолетом — далеко не сразу, пожалуй. Воистину, пресловутое советское качество, которым так гордились робототехники Предприятия, сейчас играло не в Харитоновой команде.

Профессор недовольно поморщился — от держащих сигарету возле лица пальцев раздражающе пахло кровью. Не понять только, его собственной, натекшей из порезов на ладони, или чужой. Встреченные по пути трупы безопасников Захаров, по возможности, обыскивал, для чего то и дело приходилось обшаривать промокшую и испачканную форму. Тем не менее, именно поэтому в активе у него, помимо пожарного лома и СЕДИСа, оказалось еще с десяток патронов к табельному "Макарову", перочинный нож и пара капсул с непремом. В пассиве: ушибленное колено, отбитые при последнем столкновении с лаборантом ребра — в самый последний момент достал-таки кулаком, мерзавец — и уже откровенно ноющая поясница. Вентиляционную тишину нарушила легкая имитация вздоха — и Харитон мысленно занес в пассив еще и Павла Андреевича, которому после трагического удушения в своем углу все никак молча не лежалось. Профессор с удовольствием переменил бы место дислокации, однако именно отсюда открывался наиболее выгодный угол сканирования и самый кратчайший путь в вестибюль.

— Товарищ Захаров, вы, случаем, мимо нашей семьсот пятой проходить не планируете? — с надеждой в голосе поинтересовался Сотников. — Крысы там у нас модифицированные. Как раз цикл испытаний на консолидацию пространственной памяти запустили, когда началось. Не разбежались бы…

Харитон прикрыл глаза, делая последнюю затяжку и, извернувшись, затушил окурок о стену. Спорить с мертвецом, а заодно сообщать ему, что разбежавшиеся модифицированные крысы на общем фоне — несущественная мелочь, даже если после побега положат начало новой цивилизации в местных коридорах, было глупо и непродуктивно. Сотников бы все равно не понял. Полимер в его мозгу, хоть и реагировал на внешние сигналы, все равно оставался в сути своей — одной из версий щебетаря, транслируя самые яркие поводы для переживаний почившего доцента. Отпуск, жена, последнее исследование… А о чем бы говорил труп самого Захарова? О чем бы просил, о чем сожалел, слышимый лишь такими же неживыми коллегами и роботами?

— Я за ними прослежу, — соврал он.

— Вот спасибо! Век не забуду.

«Забудешь».

Исследования нейрополимеров показывали, что остаточная память в них сохраняется максимум пару суток — в зависимости от исходных условий хранения. В шахте по летнему времени было достаточно тепло, но сухо, так что Харитон навскидку дал Павлу Андреевичу на распад не больше шести часов.

На счастье Захарова, остальные лаборанты все же покинули свой пост возле лифтов, скрывшись в дальнем конце коридора. Кроме их мерного сипения и гула «Ромашек», Захаров ничего на этаже не слышал, даже вездесущего радио будущего. Очевидно, все, кто сумел отсюда эвакуироваться, давно это сделали, а кто не сумел — вели себя тихо, в отличие от Сотникова, предпочитая хранить свои сокровенные полимерные тайны при себе.

— Мне пора, — зачем-то сообщил он свесившему голову набок трупу, получив в ответ какой-то то ли вздох, то ли всхлип.

— Харитон Радеонович, — голос доцента звучал тоскливо. — А вы можете меня… выключить? Чтоб хоть поскорее. Не хочу здесь в темноте один. Пожалуйста.

Захаров бросил последний взгляд на бледное лицо, навсегда застывшее в выражении обреченного спокойствия. Ускорить распад в кустарных условиях было невозможно, даже если бы Харитон располагал достаточным временем и желанием. Тащить же Сотникова за собой в ближайшую разгромленную лабораторию из сострадания к сгустку нейрополимера, из-за побочного эффекта инъекции продолжающего осознавать себя человеком — абсурдно.

— Сожалею, Павел Андреевич, — по-пластунски двигаясь к выходу из шахты, сказал он. — Вам придется подождать.

Однако некий гаденький осадок у Захарова все равно остался. Он никогда не любил людей, используя их головы и нервы, их болезни и травмы, как средство реализации собственных талантов и амбиций в области науки. Но годы в медицине приучили его не отказывать во врачебной помощи тем, кто в ней нуждался. Даже тогда, когда у самого профессора было мало времени или имелись дела поважнее. Впрочем, существовало еще кое-что…

— СЕДИС, — едва слышно позвал он, оказавшись, наконец, в коридоре. Все это время молчавший полимерный слепок выпустил проводки манипуляторов, взглянув на Захарова всеми шестью золотистыми диодами. — Насколько страшно очнуться и понять, что ты — больше не ты?

— Странно скорее, чем страшно, — кажется, СЕДИС, как всегда, прекрасно понял, куда клонит его носитель. Проводки уже до боли знакомым подбадривающим движением поползли по руке, обвивая предплечье. — Кажется, будто проснулся после того, как задремал за столом в чужой лаборатории. Пытаешься вспомнить расписание, думаешь, куда из-за своей сонливости опоздал, и что надо бы сегодня еще непременно успеть связаться с Москвой… А в следующий миг под каким-то странным углом видишь свое лицо, которое, оказывается, теперь и не твое вовсе.

— А потом узнаешь, что ты на самом деле не Сеченов… — плавно и по возможности бесшумно ступая по коридору, пробормотал профессор.

— Зато в Москву больше звонить не нужно и товарища Молотова в очередной раз слушать, — с мягким смешком отозвался СЕДИС и, словно в утешение потеревшись манипуляторами о захаровский рукав, сказал: — Не тревожьтесь об этом, Харитон. Я видел Дмитрия Сергеевича перед собой, и из-за этого мне было не так уж трудно провести границу между нами. В конце концов, я счел это любопытным опытом, ведь разум ученого всегда стремится испытать что-то новое, неизведанное. Это для товарища Сотникова, к сожалению, все позади, а передо мной открылась целая область исследований. К тому же, у меня с самого начала была цель. И тот, кому я нужен. Даже если он сам не был с этим согласен.

Захаров беззвучно фыркнул — СЕДИС всегда выражался чрезвычайно деликатно, стремясь сгладить углы. Харитон отчетливо понимал, что его полимерный компаньон не желает нагнетать и без того мрачную обстановку, однако это не мешало ему мысленно увидеть ту темную экзистенциальную бездну, что крылась за подчеркнуто легким и спокойным тоном. Бездну, о существовании которой в пятьдесят втором году Харитон даже не задумывался, относясь к СЕДИСу ровно так же, как к куску полимера в голове Павла Андреевича. Сказать, что он не был согласен с тем, что ему требуется слепок личности Сеченова на собственной руке, означало не сказать ничего. Однако время сделало свое черное дело. Пускай изначальная необходимость в присмотре за Харитоном давно отпала, он носил СЕДИСа уже по собственной воле. Привык к нему настолько, что теперь, если приходилось снимать перчатку надолго, испытывал легкий дискомфорт. Словно ему самому чего-то не хватало.

— Никогда не жалел, что эту границу вообще пришлось проводить? — напряженно вслушиваясь в тишину коридоров, шепнул он, догадываясь, впрочем, что услышит в ответ.

— Нет, разумеется. У всякой формы существования есть свои достоинства, и мы с товарищем Сеченовым отлично используем их, в каком-то смысле охватывая обе ниши одновременно. ХРАЗ в этом вопросе куда более категоричен, не желая вслух признавать, что не только ему доступно то, что недоступно вам, но и вы можете то, что ему… О…

Из динамиков СЕДИСа вырвался слабый, испуганный выдох, и Захаров его прекрасно понимал. Параметры сканирования отслеживали лишь связанную с Коллективом технику, так что профессор к открывшемуся перед ним зрелищу тоже оказался не готов. Просторный атриум перед лифтами оказался завален трупами. Их здесь были десятки — задушенные, как Сотников, переломанные, прожженные, разорванные механическими руками. Кровь цвела яркими пятнами на светлых стенах, заливала плитки пола. Что-то мокро чиркнуло по виску, и Харитон, точно через силу, поднял голову. На уровне балкона второго этажа прямо над ним висел прошитый тросами молодой парень в некогда белом халате. И висел он там далеко не в одиночестве. Еще одна алая капля, сорвавшись с бледного подбородка, упала Захарову на лоб.

— Харитон! — выводя профессора из прострации, не то крикнул, не то простонал СЕДИС, отчаянно рванув его ладонь куда-то вверх, посылая по ней и дальше — вперед — электрический разряд.

Только тут Захаров увидел уже почти развернувшуюся в их сторону «Ромашку». Не позволяя себе и секундного промедления, он рванулся к ней, спотыкаясь и оскальзываясь в лужах чужой крови, чуть ли не в последний момент успев разнести поникшую под действием тока камеру вдребезги. После чего нетвердо оперся рукой о стену, переводя дыхание и вновь окидывая взглядом место недавнего побоища. Центральный маршрут эвакуации этого крыла — вспомнил он. Вот почему их здесь так много. Судя по всему, гнали с двух сторон: одна часть роботов — в спину, из коридора, из которого пришел Захаров, вторая — вышла с лестниц по бокам от лифтов, отрезая дорогу вперед. Сбили в кучу, как волки отару.

Откуда-то снизу, едва ли не из-под ног Захарова донесся тихий булькающий хрип, заставивший его резко заметаться взглядом по лежащим вокруг сотрудникам, чтобы среди остекленевших глаз в конце концов найти пару живых, неосмысленных и переполненных болью. Почти машинально нажав на кнопку лифта, Харитон сделал пару шагов вперед, наклоняясь и с холодной неумолимостью узнавая. Людмила Цветкова — начинающая коллега по цеху, уже полгода стажирующаяся у него в отделении. Толковая, деятельная, подающая неплохие надежды. Лариса, заходя к Захарову в гости, все подначивала, чтоб присмотрелся он к ней повнимательней. Не все же, мол, холостяком после нее, Филатовой, ходить: ценные кадры растить надо. И вот теперь профессор действительно присматривался: грудная клетка смята с левой стороны, халат на животе разорван, набрякший и потемневший, дыхание мелкое, частое, поверхностное. Веки на мгновение дрогнули, и в почти черных от расползшихся зрачков глазах помимо боли мелькнула тень ответного узнавания. Синеющие губы зашевелились, вместе с несколькими струйками крови выпуская почти беззвучное:

— Про… фес… со…

— Тише, Цветкова, вам болтать вредно.

Харитон опустился на колени, еще раз осматривая худенькое тело. Минимум три ребра раздроблены, легкое, очевидно, повреждено, кровь в дыхательных путях, несколько проникающих полостных в брюшной области. Сложно, но не критично, если действовать быстро. В «Павлове» вытаскивали и не таких.

— Боль… но, — все тот же тихий шепот и новая порция крови изо рта.

Некому проводить все эти операции. Полостные хирурги, анестезиологи и медсестры лежат где-то тут. Может быть, даже в этом вестибюле, может — в соседнем коридоре, может — наверху в девятой больнице. А кто жив, тот уже далеко. Разгромлены операционные, разбито оборудование. Захаров перевел взгляд на полное муки миловидное личико. На мгновение перед глазами промелькнуло другое: сероглазое, тонкогубое, с тяжелой челюстью, скрытой за окладистой пепельно-русой бородкой и усами. Совсем непохожее на это, девичье, но породненное с ним печатью страха, чудовищной боли и подступающей смерти. В ушах раздалось хриплое, заискивающе-отчаянное:

«Сынок… ты же врач… Сделай что-нибудь…»

Радеон Захаров всегда обращался к нему по имени. И называл его «сынок», только когда просил денег: сперва у студента-стипендиата, потом у аспиранта. У кандидата наук попросить не успел — за ним пришли раньше.

Харитон Захаров никогда не отказывал больным в помощи.

— Знаю, — обращаясь к Цветковой, тихо отозвался он, заставив голос звучать мягко. При всем своем цинизме он просто не мог сказать в лицо совсем еще молодой женщине, что, даже будучи светилом советской медицины, не в силах ее спасти. Что ей предстоит умереть в муках самое большее через полчаса на холодном полу «Павловского» вестибюля. Бледные пальцы профессора успокаивающим, на грани нежности, жестом прошлись по слипшимся и растрепавшимся темным волосам, по покрытому испариной лбу, пока широкая ладонь не закрыла от агонизирующего взгляда далекий потолок. — Потерпите еще немного, Люда, сейчас все пройдет. Обещаю.

Лифт был уже на подходе, так что шум сделался не важен — Захаров готовился покинуть это место следом за Цветковой. Правая рука скользнула в карман пиджака, тихо щелкнул предохранитель, холодное дуло макарова почти коснулось виска, выбирая нужный угол: еще один плюс работы с человеческим мозгом — точное знание того, как его разрушить. И Харитон знал — даже тогда, в далеком тридцать первом, только-только примерив на себя первую в жизни научную степень. А еще он знал, где Радеон прячет пистолет. Цветкова совсем по-детски тонко всхлипнула и расслабилась, точно и без возможности видеть прекрасно все понимала.

Звон пришедшего на этаж лифта потонул в грохоте выстрела. Руку с пистолетом дернуло в одну сторону, голову под ладонью второй — в другую, и в вестибюле снова воцарилась тишина, на сей раз не нарушаемая судорожными хрипами чужого дыхания. Профессор Захаров поднялся с колен, не обращая внимания на промокшие от крови брюки и, развернувшись, прошагал в залитую приветливым светом чистую кабину, нажав кнопку последнего, самого нижнего уровня.

— Харитон… — тихо окликнул СЕДИС. Захарову даже показалось, что несущийся из динамика голос слегка подрагивает.

— Иногда это лучшее, что ты можешь сделать. Если хватит смелости с этим жить, — едва размыкая губы, ровно ответил он и, прислонившись спиной к стене, прикрыл глаза. Спуск предстоял долгий. — А теперь помолчи, пожалуйста.

Темнота под сомкнутыми веками была холодной и пустой — в ней Харитон ясно слышал размеренный, ровный стук собственного сердца. Радеон умер сразу, в мареве терзающей его боли даже не осознав происходящего. Двадцатипятилетний Харитон закрыл ему глаза, выбросил пистолет в колодец во дворе и по кривым ночным улочкам отправился в милицию. Телефонного аппарата у старшего Захарова отродясь не водилось. Возможно, имейся у него таковой, можно было бы попробовать вызвать врачей. Впрочем, младший Захаров наметанным глазом ясно видел, что спасать там уже нечего. Едва ли в местной больнице захолустного городишки нашлись бы специалисты, способные такое починить. Единственное, что Радеон сделал для сына — подарил весьма нелегкую жизнь, считая на этом свою миссию оконченной, сосредоточившись на том, чтобы без оглядки прожигать собственную. Харитон в ответ подарил ему максимально легкую смерть и полагал, что отныне они в расчете.

Гибкие провода лозой поползли по руке, снова увивая предплечье, однако на этом СЕДИС не остановился — Захаров ощутил легкое прикосновение к плечам. Полимерный компаньон очень редко позволял себе пользоваться подключением к Харитону для того, чтобы влиять на его нервные окончания. Однако сейчас профессор чувствовал в буквальном смысле то, чего не происходило: невесомо легкие ладони на щеках, а спустя мгновение — прикосновение невидимого, несуществующего лба к его собственному. СЕДИС молчал, однако Захаров чувствовал, что во тьме за стеной закрытых глаз он больше не один. И, против обыкновения, сейчас был за это по-настоящему благодарен.

* * *

— Нет, я, конечно, все понимаю. Конспирация — дело нужное, особенно на объектах повышенной секретности, — поднявшееся почти в зенит июньское солнце палило нещадно, и Сергей радовался, что спецкомбинезоны из композитной полимерной ткани обладали не только повышенной прочностью, но и свойством терморегуляции. А вот макушку, стоило только ступить с ИЗБ на твердую землю, начало припекать. — Но никому не пришло в голову, что одиноко стоящий свинарник в компании сельского туалета выглядит самую малость подозрительно?

— Много ты в сельском хозяйстве понимаешь! — бросила через плечо шагавшая впереди Зинаида, придерживая болтавшийся у бедра автомат. Из-за холмистой местности приземляться пришлось в полукилометре от засекреченного входа в «Вавилов», и обе Муравьевы — бывшая и действующая — отпускать Нечаева без прикрытия, даже в обществе ХРАЗа, отказались. Катя — из нежелания с мужем раньше времени расставаться. Занаида — потому что ключ активации после спуска зятя под землю собиралась забрать. — В деревне места и так мало, чтобы еще и под свинарники лес валить. Вот и выносят постройки на открытое место. Хозяину из «Лесника» тут минут двадцать ходу, а свиньи тебе — не дети в яслях, чтоб весь день за ними приглядывать.

— А если задерут их? — полюбопытствовала замыкавшая процессию Катя, смахивая с рукава пристроившуюся на нем безбилетницей крупную голубокрылку, десятки которых с треском и стрекотом разлетались из-под ног при каждом шаге. — Хищников в местных горах хватает.

— Они, поди, сами кого угодно задерут, — усмехнулся Плутоний, щурясь на зависший неподалеку от места их назначения сторожевой «Кондор». Тот мирно вращал турбинами, не подавая признаков боевой готовности, но само его присутствие майору активно не нравилось. — Это же наверняка особенные, выращенные в недрах «Павлова» сверхсекретные свиньи безопасности. Каждая в звании не ниже лейтенантского, умеет хрюкать инфразвуком и пускать лазерные лучи из глаз. Ты у Колдуна при встрече спроси!

Протяжный вздох раздался сразу с двух сторон — от Муравьевой и изнутри полимерной перчатки.

— Взяли тебя в армию, а стоило — в балаган, — проворчала Зинаида, однако по голосу ее было слышно, что она улыбается. Просто, в отличие от откровенно посмеивающейся дочери, виду подавать не хотела.

— Хорошая шутка — жизнь продлевает, — заступилась за мужа Екатерина.

Уж она-то не понаслышке знала, сколько раз всю команду «Аргентума» выручало именно Сережино умение не унывать даже в самых безнадежных ситуациях. Творческий полет его воображения поднимал боевой дух всего отряда, пока они мокли ночами в каком-нибудь овраге, в окружении противника, выжидая момент для прорыва. Александр Иванович как-то раз с непроницаемым лицом пошутил, что не тот позывной Нечаеву выдали. Мол, надо было «Баюном» называть — уж больно байки травить горазд.

— Хорошая — безусловно, — согласился ХРАЗ. — Однако при чем здесь товарищ майор?

— Если кого-то развеселила, значит, хорошая, — оглядываясь на жену, уверенно отозвался Нечаев, заодно окидывая внимательным взглядом холмы позади их маленького отряда.

Разнотравье волнами колыхалось под ветром, птичий щебет сливался со стрекотом кузнечиков, в воздухе витал запах полыни, разогретой смолы, мёда и дыма. В своей серой полевой форме и при полном вооружении они посреди этой природной идиллии наверняка смотрелись как клопы на подушке. Сергей невольно повел плечами и поймал встречный сосредоточенный взгляд темно-карих глаз. Катерина в ответ коротко кивнула — слова им давно уже не требовались. Майор Нечаев еще с войны знал эту солнечную, будто разомлевшую от зноя тишину, сотканную из тысячи мелких звуков, среди которых зияющей дырой отсутствовал один очень важный — звук человеческого присутствия там, где он быть обязан. Так безмолвствовал лес возле обезлюженных, мертвых деревень с километровыми рвами, полными трупов. Так молчали луга близ пепелищ с вознесенными к небу остовами печных труб. Так в дрожащем летнем мареве разливалась чужая смерть.

Оба Нечаевых не раз за время службы в «Аргентуме» испытывали ощущение, которое наверняка и подразумевалось под словом «чутье». Свербящее между лопатками, заставлявшее менять уже проложенный маршрут, в последний момент чудом уводящее из-под пуль. Слишком поздно сработавшее в Болгарии, заглушенное лупящим в виски адреналином.

Искомый свинарник показался из-за поворота тропинки, будто соткавшись из воздуха, и Сергей поудобнее перехватил автомат. Точно так же поступила и Муравьева, у которой то самое чутье тоже работало на отлично. Смотрела Зинаида Петровна строго вперед, точно зная, что зять позади нее отслеживает обстановку с боков, а дочь — развернувшись спиной, не спускает взгляда с тылов. ХРАЗ в своей перчатке притих настолько, что Нечаев даже перестал чувствовать его присутствие в своей нервной системе.

Укрытые от солнца под навесом маскировочные свиньи встретили визитеров ленивыми взглядами, пару раз хрюкнув — не иначе как из вежливости — и вернулись к поеданию чего-то, что Нечаев мельком определил как подгнившие паданцы, щедро рассыпанные по вольеру. Скважина для ключа обнаружилась здесь же, неприметно встроенная в деревянную с виду опору.

— Ваш щит, в случае чего, сумеет накрыть двоих? — коротко поинтересовался у перчатки Сергей.

О распределении ролей они договорились еще в ИЗБ, так что сейчас майор просто уточнял детали. Зинаиде Петровне предстояло заниматься активацией, из соображений безопасности — довольно муторной. Нечаевым же досталось стоять в прикрытии.

— Диаметр полимерной сферы не слишком велик, так что — только если встать вплотную, — немного подумав, отозвался ХРАЗ.

— Значит, встанем. Кать, ты на восход, я — на закат, — Нечаев развернулся к видневшимся в отдалении сопкам, чувствуя, как жена плотно вжалась в его спину своей, обращая взгляд к маячащему неподалеку обрыву. Вид от свинарника открывался воистину впечатляющий, позволявший на досуге полюбоваться искусственным морем. — ХРАЗ… просто будьте готовы ко всему и в любую минуту. Слишком уж все тихо.

Муравьева согласно хмыкнула и, вставив ключ в скважину, скомандовала:

— Работаем.

Первые секунды ничего не происходило, а затем земля под ногами отозвалась легким гулом, завибрировал навес, свиньи, бросив свой поздний завтрак, заметались по вольеру, медленно и величественно поднимавшемуся под кровлю. Именно их не то испуганные, не то возмущенные вопли в итоге и привлекли нежелательное внимание: снабженная обвесом в виде камеры «Пчела» вынырнула откуда-то из-за утеса, уставившись на людей стремительно наливающимся краснотой индикатором. Сергей, не желая тратить пулю, вскинул ладонь, посылая даже не мысль — неоформленное в слова намерение. К счастью, в способе взаимодействия Злая Рука ничуть не уступала боевым перчаткам, без задержки ужалив слишком любопытного и опасно глазастого робота голубоватым разрядом, заставившим «Пчелу» рухнуть в траву.

— Не успела, — констатировала Блесна.

— Эта — нет, — так же коротко согласился Плутоний. — Но нас из-за этих… Пятачков вся округа слышит.

Майор Нечаев, конечно, порой ошибался, но случалось это довольно редко и не в этот раз. «Пчелы», потревоженные переданным ремонтному улью сигналом, объявились со стороны скрытого за скалами «Вавилова» уже целым роем, и поймать автоматной очередью ту, что тащила камеру, сходу не удалось.

— Да едрит твою в дышло, — высказался Сергей, не без помощи ХРАЗа закручивая мощным магнитным полем все жестянки разом и с чувством прикладывая их об землю. На не понравившемся Нечаеву с самого начала сторожевом «Кондоре», будто соглашаясь с его оценкой, протяжно взвыла сирена, — Гадские хрючела.

— Мам, сколько? — крикнула Катя, не отрывая цепкого взгляда от неба, точно выслеживающая муху кошка.

— Пятьдесят секунд, — голос у Муравьевой был воистину командирский, пробивающийся сквозь любые шумы.

— Сереж?

— А у нас — тридцать! — быстро вспоминая нормативы тревожного отклика, сообщил Сергей.

— Значит, держим.

«Сипухи» посыпались с борта летающей платформы, точно орехи из продранного мешка. Снимать их из модифицированного по последнему слову техники "Калашникова" еще на подступах опытным аргентумовцам труда не составляло, благо в арсенале роботов этого типа имелись только усиленные дальномеры. Куда большую проблему тут представляло их количество.

— Пустая! — вновь подала голос Блесна, и они отточенным годами боевого слаживания пируэтом повернулись вокруг общей оси. Теперь огонь на подавление вел Сергей, позволяя супруге заменить отстрелянный рожок.

Алые лучи лазеров зачертили по траве в неприятной близости от ног, и Нечаев поднял щит, дав следующую очередь уже из-под него.

— Пятнадцать секунд, — громыхнула укрывшаяся за опорой Зинаида Петровна.

— ХРАЗ?

— Справлюсь, — голос из перчатки звучал дергано, но вполне отчетливо. Сергей с Екатериной снова поменялись местами, полимерная сфера на миг зарябила, точно ХРАЗ потерял ориентацию в пространстве, но тут же вновь обрела плотность.

— Слишком жарко становится, — Муравьева, высунувшись из укрытия, бросила хладнокровный взгляд на кишащее потревоженными «Сипухами» небо. — Эй, охламон, не уйдем сейчас — нас зажмут. Выдерну ключ — лифт рухнет, но сработают аварийные тормоза. Должны.

— Должны или сработают?! — явно почуяв неладное, повысил голос ХРАЗ.

Поднявшийся, наконец, полностью лифт гостеприимно открылся, ожидая пассажира. Плутоний схватил Екатерину за воротник, утягивая под навес, снял щит и, коротко поцеловав жену в губы, выдохнул:

— Сейчас узнаем. Ходу!

— Вы совсем рехнулись! — возмущенно вскрикнул полимерный слепок захаровской личности, против воли стремительно влетая вместе с майором в кабину.

В последний миг перед тем, как двери схлопнулись, Сергей еще успел поймать взволнованный взгляд Кати и послать ей в ответ ободряющую улыбку. А в следующий — лифт ухнул в глубину шахты со скрипом, позволявшим лишь надеяться, что кабина не развалится прямо в полете, предоставив Нечаеву право продолжить спуск уже без посредников. Сергей кое-как растянулся на полу, закинул правую руку за голову и громко затянул:

— Отвесные стены — а ну, не зевай! Ты здесь на везение не уповай. В горах не надежны ни камень, ни лед, ни скала-а.

— Товарищ майор! — лампочка под потолком замигала, из-под неплотно сомкнутых дверей полетели высекаемые трением искры. Нечаев набрал в легкие новую порцию воздуха.

— Надеемся только на крепость рук, на руки друга и вбитый крюк. И молимся, чтобы страховка не подвела! — проигнорировав какой-то придушенный вопль полимерного напарника, продолжил он, считая про себя.

Лифт потихоньку замедлялся, хотя и скрежетал все надсаднее, точно из последних сил. Сергей досчитал до сорока, когда многострадальную кабину как следует тряхнуло, приложив его затылком о собственную руку, и все замерло.

— За каким чертом… — если бы Нечаев не слышал этого собственными ушами, он бы ни за что не поверил, что полимер может давиться воздухом не то от возмущения, не то от пережитого страха. — За каким, я спрашиваю, чертом я все силы в операционной оставил, настраивая ваш модуль, когда совершенно очевидно, что мозгов у вас нет и, видимо, отродясь не было?!

— Ну почему сразу нет? Страховка-то, как видите, не подвела. И добрались быстро, — Сергей, удовлетворенно крякнув, сел, а потом и вовсе поднялся на ноги, окидывая взглядом открывшийся перед ним залитый светом, но совершенно разгромленный вестибюль. — Не верите вы в надежность и мощь советской инженерии и ее аварийных систем, товарищ ученый. Стыдитесь. Эй!

Левую руку до самого плеча довольно болезненно тряхнуло разрядом тока, пройдясь как по полимерным, так и по живым нервным окончаниям, и у Нечаева создалось четкое ощущение, что, будь у Злой руки собственная злая рука, сейчас бы он получил от перенервничавшего полимерного слепка ею по загривку.

— Впредь, товарищ майор, извольте не забывать, что, рискуя своей шеей, вы рискуете еще и мной, а также судьбой всего Предприятия, — по-гадючьи прошипел, рябя помехами, ХРАЗ. — Не уважаете мой труд по спасению ганглия в вашей черепной коробке, так уважайте хотя бы труд товарища Сеченова, который с вами полгода, как с ребенком малым, возился, чтоб на ноги поставить. Вам доверена важнейшая миссия…

— Которую я успешно выполняю, — спокойно перебил его Нечаев и, вытащив из кармана сигареты, с удовольствием прикурил, затягиваясь. — Или, думаете, Зинаида Петровна так от зятя избавиться хотела, а Катя — от мужа? Шанс сбоя работы аварийной системы торможения в шахте не превышает трех процентов. Я знал, что делаю. И, помнится, мы условились, что мои тактические решения вы не оспариваете. Или мне теперь в отместку по малой нужде со встречными нарушениями договора сходить?

Лифт застрял на середине пролета между этажами, так что Сергей, зажав сигарету в зубах, ловко подтянулся, выбираясь на твердый пол. ХРАЗ негодующе молчал, убрав манипуляторы в свою алую звездочку, и Нечаеву стало совестно. Пусть и полимерный, а все ж таки гражданский, как ни крути. Это он, что на фронте, что в «Аргентуме» чего только не повидал и чего только не творил. А перчатка всю свою недолгую жизнь только на руке у ведущего сугубо мирную жизнь Сеченова и катался.

— Не сердитесь там, — не забывая внимательно осматриваться по сторонам на предмет любого неучтенного движения, примирительно сказал он. — Работа у нас, военных, такая. Важная, нужная, но опасная. Всякое временами делать приходится. И под пули лезть, и с крыш прыгать, и в огонь соваться, и в осеннем болоте по шею сидеть. Или, вот, на сломанных лифтах кататься… не впервой, к слову. Мы как-то с Валей — агентом «Криптоном» — на «Новой Земле» так с полкилометра за диверсионной группой падали, времени спускаться не было, они там уже взрывчатку заложили. Пришлось тросы рубить, и, как видите, живы оба. Я правда высоко ценю то, что вы с Дмитрием Сергеевичем для меня сделали. Попусту головой рисковать бы не стал, да и миссией тоже. Вы лучше скажите, мы сейчас где?

На некоторое время в вестибюле комплекса воцарилась тишина — только слабо гудели трубки дневного света под потолком. А затем из перчатки донеслось неохотно-ворчливое, но уже не такое холодное:

— Четырнадцатый подземный уровень «Вавилова», прямо за бронедверью — коридор, ведущий в лаборатории селекции. Судя по данным маячка, Петров находится двумя уровнями ниже, неподалеку от холодного цеха… Странно, не похоже, словно он торопится покинуть комплекс.

— Ну вот сейчас пойдем и спросим, по какому поводу он такой медлительный, и ускорения придадим прямиком до «Челомея», — перебрасывая за спину бесполезный, а отчасти даже опасный в замкнутых помещениях АК, бодро постановил майор, примериваясь к более уместному сейчас электромагнитному пистолету. — Только сперва на передатчик переключитесь, пожалуйста. Блесна, прием! Кать, целы?

Проводки ХРАЗа заметались, точно подхваченные ветром, ловя радиошумы, сквозь которые, наконец, до Сергеева уха донеслось отчетливое:

— Блесна на связи, порядок. Отошли за скалы, движемся лесом, «Сипухи» нас потеряли. Отправляюсь в «Павлов». Сработали тормоза-то?

— Как по инструкции, — вслушиваясь в энергичный голос жены, улыбнулся Нечаев. — Товарищ ученый только понервничал немного с непривычки.

— Так ты, поди, опять песни орал. Что на этот раз? Марш парашютистов? "Орлята учатся летать"?

— «Высота», — хмыкнул Сергей, который не далее, как вчера на квартирнике эту самую, подслушанную у радио будущего песню лихо исполнял на старенькой гитаре агента Астата. — Информацию принял. Удачи, товарищ майор!

— На связи, товарищ майор, — раздалось с того конца эфира, и все снова смолкло.

— Обождите минуту, товарищ Плутоний. Мне тоже нужно кое с кем переговорить, — оборвал уже двинувшегося к бронированным дверям Сергея ХРАЗ.

Некоторое время Нечаев покорно ждал, однако с виду ничего не происходило. Провода манипуляторов просто свились в тугой пучок и замерли, покачиваясь из стороны в сторону, точно очарованная дудочкой заклинателя кобра.

— Ну и? — наконец не выдержал майор, в копилке которого было много добродетелей, но вот терпения в ней никогда даже не ночевало.

— Прошу прощения, Сергей Алексеевич, — с почти высокомерным достоинством отозвался ХРАЗ, — но не для ваших ушей. Если угодно, это весьма личный разговор.