Еще одна встреча (гет)

В первый раз я увидел Одри Фадж, когда пришел на званый ужин к ее отцу, на которого работал в то время. Этот ужин закончился довольно неловко. Одри устроила так, что миссис Фадж вернулась в столовую в самый неподходящий момент и увидела, как я применяю заклятие исчезновения к одному из ее блюд. Я всегда умел произвести впечатление.

Во второй раз я встретил Одри на берегу Черного Озера — сразу после окончания Битвы за Хогвартс. Позднее я слышал историю о том, как она обрушилась на убеждавшего ее уезжать профессора Флитвика, заявив, что ее отец был убит при штурме Министерства и что она не потерпит, если кто-то еще посмеет ей сказать, что ее это не касается. Когда она окликнула меня с берега, я стоял по колено в воде и смотрел на восходящее солнце. Одним словом, снова вел себя странновато.

Третья наша встреча произошла спустя еще три года. Как сейчас помню, это был министерский прием — довольно любопытный и блаженно скучный. Здесь были и мои родители, и мой брат Рон с Гермионой Грейнджер, которой он совсем недавно сделал предложение. Был здесь и Кингсли, ставший теперь Министром магии, и моя сестра Джинни с Гарри Поттером, был здесь и еще один мой брат Билл с красивой Флер, пришел даже Джордж, хотя подобные события тяготили его.

Несмотря на то, что все закончилось уже три года назад, я не мог сказать, что жизнь продолжалась. Фред умер. Счастливое время было позади.

Тяжелее всего пришлось Джорджу: даже несмотря на то, что мы все старались поддержать его, он все равно был пугающе одинок. Он все еще не знал, что делать, и это было заметно.

Меня мои родные простили, хотя не думаю, что я заслуживал прощения. Наверное, поэтому я все равно остался чужим для них — я тоже не мог стать таким, как раньше.

На том приеме, через три года после Битвы за Хогвартс, я был один: тогда мы расстались с Джеммой Фарли. Расставание опечалило нас обоих, было грустно осознавать, как сложно в водовороте жизни найти и сохранить любовь. Впрочем, радоваться нужно было уже тому, что нам удалось не возненавидеть друг друга.

На приеме я вполуха, погружаясь в спокойную дремоту, слушал, как мой брат Билл рассуждает о деньгах и инвестициях, а потом, попросив извинить меня, отошел, чтобы освежить напитки.

Тогда и началась эта история — возле бара я столкнулся с Одри Фадж. Как я уже говорил, мы тогда встречались в третий раз — так что мне страстно хотелось заговорить с ней.

— Мисс Фадж, — я протянул ей руку. — Вы меня, наверное, не помните…

— Вас не так просто забыть, — с иронией сказала та.

Вы помните обстоятельства наших предыдущих встреч.

— Надеюсь, эта встреча вам не запомнится, — искренне сказал я.

— Думаете, она не перекроет предыдущие?

— Смею надеяться на лучшее. Хорошая погода сегодня…

Одри слегка улыбнулась.

— Немного холодновато. На этаже Визенгамота не слишком хорошо работают обогреватели.

— В этом подземелье всегда невероятно холодно. Вы избранный судья?

— От Кента.

Я знал по именам всех судей Визенгамота, но правильно было спросить. Мы принялись вполсилы обсуждать текущие голосования. Это был один из любимых видов спорта министерских трудоголиков, похожий на забрасывание удочки — нужно было выяснить политические взгляды собеседника, не говоря ни слова о политике. Одри была явно одной из таких — иначе до тридцати избранными судьями не становились.

— Налог на наследство обладает преимуществами…

Я, конечно, был согласен. Я сам занимался этим законом, и она знала об этом. Так что, когда Одри подали два бокала с игристым бузинным вином, мы попрощались, вполне удовлетворенные беседой.

Второй бокал оказался для ее сестры.

Сестру звали Сьюзен, но ей больше нравилось называться Сузанной. Она была тонко чувствующим человеком, пребывающим в недосягаемых для большинства материях. Одри на ее фоне, на первый взгляд, могла показаться холодноватой и даже как будто бы пресной. Она выглядела и вела себя как безукоризненная леди.

— Ты с ним разговаривала? — почему-то с трагическим оттенком в голосе спросила Сузанна, когда Одри подала ей бокал. — Ни в коем случае этого не делай.

— Почему?

— Ты еще не слышала? — глаза у Сузанны округлились. — Это жуткий человек. Несчастная Джемма так и не может оправиться, бедняжка. Она считает, что страшно виновата перед ним, угождает любой его прихоти, хотя он ужасно с ней обращается.

— Правда? — переспросила Одри, невольно обернувшись на меня (я сделал вид, что очень занят своим напитком, а не подслушиваю). — Ты помнишь, когда папа приводил его к нам на ужин?

— Да, — жутким голосом проговорила Сузанна. — Он казался очень мил, даже забавен. Но это обман. Прошу тебя, Одри, не заговаривай с ним больше, ладно?

Это, конечно, не имело ничего общего с правдой. Впрочем, Сузанна говорила с такой убежденностью, что я, может быть, и сам бы поверил ей, если бы не знал наверняка.

Дело было прежде всего в том, что у Джеммы были какие-то наперсницы, которым она рассказывала про меня всякие странности, перемеженные с долями правды. Я действительно был занудным, угрюмым, желчным и довольно мелочным человеком со странным чувством юмора — одним словом, идеальным джентльменом и душой любой компании — но, искаженные сплетнями, эти непримечательные факты делали из меня натурального пожирателя душ в черном плаще.

Сама Джемма упорно считала, что у меня мятущийся дух, что я глубоко несчастен, даже нечестен со своими чувствами, и, может быть, намеревалась меня спасти.

Ситуация приняла совсем уж нелепое направление, когда Джемма и Сузанна неожиданно поговорили по душам, и последняя возьми да расскажи, что Одри видела меня стоящим по колено в воде посреди озера и смотрящим на рассвет — словом, нарисовала настолько вдохновляющую картинку, что Джемма прониклась и взялась утверждать, что я точно и непременно собирался тогда утопиться. Разумеется, как же иначе.

— Он думал тогда расстаться с жизнью!— с непонятным воодушевлением говорила она.

Вероятно, ничего другого мне не оставалось, так как моя душа была слишком нежна для этого ужасного мира.

После этого глаза Джеммы почти наполнялись слезами, и она добавляла:

— Потом такое было с ним лишь однажды. В тот вечер я пришла к нему в квартиру. Он был страшно пьян и в полном отчаянии. Не знаю, что бы он сделал, если бы меня не оказалось рядом…

Подобными причудливыми рассказами и питались, а, может быть, всегда питаются все сплетни. Правда здесь переплеталась с вымыслом. Из-за нашего расставания я действительно упал духом в тот вечер — и по этому случаю выпил немного вина, а потом лежал на диване с книжкой и пытался уснуть. Отдаю должное, вид у меня был неважный, но ведь и я не предполагал посетителей.

Рассуждения про мои суицидальные наклонности были неприятны гораздо в большей степени. Хуже всего было то, что они дошли в конце концов до моей матери — и изрядно взволновали ее. Я провел весь вечер, успокаивая ее и клянясь всем, что есть святого, что это пустые сплетни.

Впрочем, не будем отвлекаться.

Удрученный тем, что общественное мнение разрушило мои шансы на дружбу с Одри, я вернулся к Биллу и Флер — только чтобы обнаружить, что и здесь обсуждали эту неприятную историю с Джеммой.

— Перси, что ты сделал с бедной девушкой? — поинтересовался Билл. — Флер говорит, все просто в ужасе.

Та кивнула, и они оба посмотрели на меня.

— Что случилось? — поинтересовался я.

— Ты же плохо с ней обращаешься, — заметила Флер. — Грубишь ей и все время ее критикуешь. Хотя она так о тебе заботится.

— Разрыв был для нас сложным, — сказал я. — Не всем нам везет сразу же встретить любовь всей своей жизни.

Эти слова, по-видимому, не слишком вязались с тем, что Флер слышала от других, так что она смотрела на меня с иронией.

— Значит, это было обоюдное решение?

Я кивнул, но она не поверила.

— Почему ты просто не скажешь ей напрямую, что не хочешь быть с ней? Что не любишь ее?

Биллу тоже интересно было услышать ответ. Это меня почему-то задело. Это был один из моментов, когда мой плохой характер прорывался на поверхность.

— Я говорил, — заметил я. — Она считает меня неспособным принимать решения. Я, по ее мнению, человек, сознательно делающий себя несчастным. И к тому же у меня суицидальные наклонности, вы помните.

Билл неожиданно посерьезнел.

— Ты же правда так и не смог пережить все это…

Это разозлило меня.

— Ты пытаешься просто забыть, — продолжал Билл, — но так не получится…

Да, во мне осталось мало хорошего, даже сейчас я был, в сущности, плохим человеком, но тогда, в Министерстве, все было гораздо хуже. Антонин Долохов, жестокий Пожиратель Смерти, считал меня аморальным психом. Я не хотел вспоминать об этом.

— Хорошо, Джемма, конечно, права, и я не могу принимать решения, — саркастически заметил я. — Но, может быть, все-таки можно как-то с ней расстаться?

Билл не обращал внимания на мои насмешки.

— Поговори с ней серьезно. Мне кажется, тебе стоит выслушать и понять, что она скажет. Если вы поговорите, и она тоже все поймет и…

— Мне кажется, даже если я буду отбиваться от нее, она не уйдет, — протянул я.

— Перси, ты опять не понимаешь, тебе не надо ни от кого…

— Она почти вынуждает меня, — зло сказал я.

— Но ты же не собираешься ударить ее? — Билл немного смутился.

У меня в голове застряла мысль, что мой родной брат боялся, что я способен на что-то вроде этого, почти даже возникло желание весело сказать что-то вроде: «Ударить? Разве только выпороть за непослушание», — только чтобы назло ему, но вместо этого я вкрадчиво поинтересовался, а чем, во имя Мерлина, вообще был вызван подобный вопрос.

Билл вздохнул, ему было тяжело иметь со мной дело.

— Перси, послушай, вы встречались четыре месяца. Это не так мало. Тебе не кажется, что она заслуживает объяснений?

Мне в голову пришло много ответов, большинство из которых были неприличными или озлобленными, но в конце концов я, даже сам этого не подозревая, сказал правду:

— Я не могу ничего ей объяснить.

Лицо Билла немного смягчилось.

— Перси, поверь, тебе надо постараться.

— Зачем?

— Ты доволен своей жизнью? Ты счастлив? — поинтересовался он.

Конечно, я был счастлив, как же иначе. От Билла ничего нельзя было скрыть.

— Перси, очень тяжело видеть тебя таким, — заметил он.

Флер была с ним согласна.

— Джорджу тяжелее, чем мне, ему вы нужны гораздо больше, — пожал плечами я.

Билла было не так-то просто сбить.

— Ты так и не сказал родителям правды, — сказал он.

Я еще не упоминал об этом, но в Министерстве я был шпионом Ордена. Передавал сведения, помогал маглорожденным — приносил пользу, как мог. Из семьи только Билл и Флер знали, не считая Кингсли и еще пары человек из Ордена. Их всех я убедил не говорить об этом. Это того не стоило. Зачем ворошить прошлое? Или я должен был помпезно заявить родным, что они зря обижались на меня все эти годы, и что они не имеют права злиться на всю боль, что я причинил им? Отвратительно.

Кроме того, молчать в любом случае было намного проще. Был я шпионом или нет — совершенно не важно. Больше всего мне хотелось просто забыть обо всем, что тогда случилось.

— Зачем им знать? Они простили меня, семья снова вместе. Какая разница?

— Они не понимают тебя, Перси. Но они хотели бы понять.

Но в этом, наверное, и был фокус, что я ни в коем случае не хотел, чтобы они поняли.

— Послушай, Билл, — рассудительно сказал я. — Я понимаю, что у меня есть проблемы, но я стараюсь их исправить. Просто нужно больше времени. Это неприятный разговор. Зачем он сейчас?

В последнее время почти такой же разговор повторялся раз в несколько дней. Его вызывали разные, почти не относящиеся друг к другу вопросы, как будто он скалой стоял у меня на пути, куда бы я ни пошел. Мой разрыв с Джеммой был гораздо тяжелее для моих родных, чем для меня. Они видели девушку, которая заботилась обо мне, от которой я отстранялся как будто бы совсем без причины и, как рассказывали, ужасно обращался с ней. Моя мать не говорила мне об этом, но она каждый раз утешала Джемму после очередной нашей ссоры. Хуже всего было то, что у меня случались моменты слабости, когда я думал, что они были правы. Я проникался к Джемме благодарностью и думал, что мы вовсе не так плохо подходили друг к другу, и тогда мы снова сходились — но только на какие-то пару дней, а потом все прежние противоречия возвращались.

Конечно, когда мы только начали встречаться, все было совсем иначе, это была большая любовь и мне казалось даже, что мы всегда будем вместе. Мы с Джеммой столкнулись на вечере у каких-то общих знакомых — тех, с кем я познакомился во время работы в Министерстве. Когда я «сменил сторону», они не сочли это странным, так что даже объяснять ничего не пришлось.

Я немного знал Джемму в школе, но после выпуска мы пошли разными путями. Она некоторое время писала для «Пророка», потом ушла в глянцевые журналы — мне всегда казалось, для того чтобы забыться и спрятаться. У нее было слишком горячее сердце, чтобы быть на Слизерине. В ней было столько жизни, что ее эмоции бурлили возле самой поверхности.

Я сразу знал, что у меня нет шансов понравиться ей.

Все-таки на том вечере мы заговорили и даже разговорились. Начав с общих воспоминаний о тяжкой доле хогвартских старост, мы постепенно перешли к событиям последних лет. Она сказала, что понимает и поддерживает все, что я сделал, но все равно почему-то считает меня немного предателем. Я спросил, должен ли я в таком случае поцеловать ее. Она слегка закатила глаза и заявила, что у меня нет вкуса. Но я все равно поцеловал ее — потому что у меня и в самом деле не было вкуса.

Четвертая наша встреча с Одри Фадж произошла на каком-то званом обеде. Она сидела за столом прямо передо мной рядом с каким-то светловолосым типом. Тот явно пытался ей понравиться. Он с очень возвышенным видом, свойственным недавно начавшим работать в Министерстве, объяснял ей что-то до боли очевидное, как кажется, не подозревая, с кем разговаривает:

— После того, как закон будет сформулирован, его выдвинут на обсуждение в Визенгамоте… — он изрядно отхлебнул из бокала.

— Визенгамоте? Разве это не суд? — спросила Одри.

Светловолосый тип попытался иронично улыбнуться ее непросвещенности, отчего несколько капель красного вина выскользнуло из угла его рта и пролилось на рубашку. Желая исправить ситуацию, он резко глотнул, но закашлялся. Я не мог сдержать смешка.

Одри едва заметно улыбалась, очень прилично, даже прохладно, но в глазах у нее плясали искры. Ей очень шло это выражение. Когда она так улыбалась, никого на целом свете не было красивее ее. Мне вдруг показалось, что я готов был провести оставшуюся жизнь, разглядывая эту улыбку.

— Это не только суд… Визенгамот совмещает судебные и законодательные функции, — светловолосый тип все еще кашлял. — Так что голосование по поводу законопроектов тоже происходит там…

— Как интересно, — сказала Одри. Светловолосый немного успокоился, даже торжественно улыбнулся.

Мне стало так смешно, что я уже не мог скрыть этого. Одри бросила на меня предостерегающий взгляд, показывая, чтобы я держал себя в руках. К сожалению, было слишком поздно.

— Над чем вы смеетесь? — поинтересовался светловолосый, с неприязнью оглядев меня.

— У вас отличное чувство юмора, — сказал я.

Ему мой ответ не понравился.

— Вы издеваетесь? — осведомился он.

— Что вы, конечно, нет, — как можно более миролюбивым тоном ответил я.

— Пожалуйста, не мешайте, мистер Уизли, — сказала Одри. — Мистер Макмиллан замечательный рассказчик.

— Да, на чем я остановился… — Макмиллан был очень доволен, что меня так поставили на место. — После голосования и если старейшины Визенгамота не воспользуются правом вето, законопроект поступает на подписание Министру магии, — он снова отхлебнул из бокала, теперь, могу поспорить, занервничав.

Я уставился на Одри. Она посмотрела на меня, как бы говоря «только попробуй». Мне снова стало ужасно смешно.

После ужина мы с Одри вместе гуляли по ночным улицам Лондона. Я не помню, о чем мы тогда разговаривали, наверное, о каких-то глупостях, сплетничали, кому дадут комитет. Она так остроумно говорила об этом, и в глазах у нее так плясали искры. Первый раз мы поцеловались на мосту перед Парламентом. В этот час вокруг не было ни людей, ни бешено ревущих машин, мы были только вдвоем, и когда она отстранилась и мои глаза встретились с ее, я не мог представить ничего другого, как только сказать:

— Я люблю тебя.

Я должен был сказать ей это три года назад возле Черного Озера.

— Любишь? — поинтересовалась Одри. Ей не верилось, что я говорил серьезно. — В самом деле?

Я кивнул и хотел поцеловать ее снова, но она остановила меня.

— Что с тобой? Это просто невозможно… — ей было весело.

— Я не знаю. Я люблю тебя.

Она с иронией смотрела на меня, как будто пытаясь разобраться, в самом ли деле я был таким глупцом или только прикидывался. Но я правда не мог молчать. Клянусь, если бы вы видели ее в ту минуту, то поняли бы меня.

— Ты совсем меня не знаешь.

Но я точно знал. Как она шутила, как ничто не могло испугать ее, как она сражалась в Хогвартсе три года назад, как знала двойное и тройное дно во всех министерских голосованиях, как встретила меня тогда возле Черного Озера. Я не мог всего этого выразить словами, я улыбался и смотрел на нее, надеясь, что она каким-то образом прочтет мои мысли. Ну или сжалится надо мной.

— Я знаю.

И каким-то непостижимым образом она все это поняла, и я увидел, как выражение ее лица смягчилось. Через мгновение я снова целовал ее губы, лицо, волосы и шею. Мне казалось, словно от этого зависела вся моя жизнь, что если я не выражу и не скажу всего, то все будет кончено.

Позднее Одри будет говорить, что это очень удивило ее, ведь эти признания совершенно не вязались с тем, что рассказывали про меня. И ей было ужасно любопытно увидеть, что будет дальше. Она думала, что встретит любителя играть в тепло-холодно, а не безнадежного человека, признающегося в любви на первом свидании. Она говорила, что это была загадка. Представляете? Я, Перси Уизли, был в ее глазах загадочной личностью.

На следующее утро я проснулся рядом с ней. Это было безумное ощущение. Я обнял ее, вдохнул аромат ее волос. Она обхватила меня руками, еще так и не открывая глаз.

Через некоторое время я поднялся, чтобы сделать завтрак. Я готовил яичницу — единственное блюдо, которое мне удавалось не испортить, и насвистывал какую-то песенку. Одри появилась в своем вчерашнем платье, с растрепанными волосами, красивая, как сама любовь. Мы завтракали, и я не мог отвести от нее глаз.

— Думаешь, будет дождь? — поинтересовался я. Невероятный мастер вести беседу.

Она посмотрела на меня, засмеялась. Левый уголок ее губ забавно топорщился, придавая ей немного лукавое выражение. У меня все внутри переворачивалось от этого.

— Я, наверное, сошла с ума.

Она любила яичницу с жидким желтком, так чтобы можно было обмакивать туда тосты. Кофе она всегда разбавляла на четверть молоком, но не добавляла ни ложки сахара. Она говорила, что сахар помогал обмануть себя.

— Пойдем сегодня ужинать? — спросил я. — Это будет первое свидание.

— Чтобы мы могли обсудить любимый цвет и кто чем занимается? — она все еще улыбалась.

— Очень важно знать такое о человеке. Иначе представь: вы встречаетесь, а он такой «покрасим стены в красный» — и тебе остается думать, на какого же психа ты потратила время.

Она засмеялась. Она так смеялась, что вам бы тоже хотелось смеяться, глядя на нее, клянусь, хотелось бы.

Когда она ушла, я еще пятнадцать минут думал о ней, как будто во сне. Я сидел, откинувшись на диване, и мне казалось, что я самый счастливый человек на свете. Потом неожиданно сказка довольно резко превратилась в угрюмую реальность. Входная дверь скрипнула, и, когда я открыл глаза, передо мной стояла Джемма.

— Что ты здесь делаешь? — холодно спросил я, чувствуя, как мое хорошее настроение тает. — Как ты вошла?

— Хотела проверить, как ты. Я говорила с твоей матерью. Она дала мне ключ.

Это разозлило меня. Сложно представить, с помощью какой темной магии она убедила ее, что это хорошая идея.

— Что ты рассказала ей про озеро? — осведомился я.

— Она должна была знать, — Джемма немного вздрогнула. Она хотя бы чувствовала себя виноватой.

— Ты собирался тогда…

Я так разозлился, что мне показалось, что разговаривать с ней совершенно бесполезно.

— Достаточно. Просто уходи.

— Я не сделаю этого, — у нее было ужасно решительное выражение лица, когда она об этом говорила. — Перси, я никогда тебя не брошу.

Мне захотелось встряхнуть ее.

— Я же сказал, что все кончено, — сказал я, глядя в потолок. — Мы никогда не будем вместе.

— Тогда объясни, почему, — с вызовом сказала Джемма, хотя пальцы у нее уже дрожали. — Даже твоя мать не понимает…

От этих слов весь огонь ада вскипел у меня в груди. Я приподнялся и уставился ей в глаза.

— Я клянусь, — процедил я, — что если ты еще хоть раз подойдешь к моей матери, — зрачки у нее расширились, она боялась, — я убью тебя.

Джемма отступила на несколько шагов, словно от удара.

— Ты это не серьезно, — очень тихо сказала она.

— Проверь меня.

— Тебя осудят и отправят в Азкабан.

— Ты думаешь? — я улыбнулся. — Ты думаешь, они узнали хоть об одном?

Голос изменил ей, она стояла, не в силах пошевелиться. Я потянулся за волшебной палочкой, и тогда она бросилась к двери.

Мне не хватало сил и терпения разбираться с этим, как нормальный человек. В каждый момент я говорил себе, что это она вынуждает меня, так что решиться на такие слова было совсем не трудно. И это было отвратительно.

Я обедал у родителей — они всегда были рады меня видеть, не возражали, даже когда я являлся без приглашения. Мои родители любили меня гораздо больше, чем я того заслуживал. Мы немного поговорили о каких-то делах: как моя мать собиралась посадить розовый рододендрон в саду, и как мой отец нашел новое изобретение маглов — небольшую коробочку с кнопками, служившую им вместо сов и каминов, которая иногда оглушительно звонила. Все-таки неприятная сцена с Джеммой висела надо мной, как проклятие, и я не мог в конце концов не испортить все и не заговорить об этом.

— Мам, зачем ты дала Джемме ключ? — спросил я после еды. — Мы с ней расстались, я пытаюсь начать новые отношения.

Родители переглянулись с небольшим вздохом. Дело было очень серьезное, так как мать сказала, что поставит чайник, и на некоторое время вышла в кухню.

— Какой чай будешь? — донесся ее голос.

— Любой!

— Молоко?!

— А бисквиты остались?! — крикнул отец. Если уж речь шла о бисквитах, то это точно был вопрос жизни и смерти.

Когда все наконец было готово, мать и отец придвинули мне чашку и после того, как я сделал несколько глотков, наконец перешли к сути разговора.

— Перси, мы ничего тебе не говорили и сейчас не хотели говорить. Но, пожалуйста, объясни, что с тобой происходит.

— Мы с Джеммой расстались, я пытаюсь начать…

Отец покачал головой.

— Мы это уже слышали, Перси.

— Ты расстался с Ронуэн, — сказала мать, — потом с Пенелопой, потом с Эмилией, потом с Пандорой, теперь с Джеммой. Каждая из этих девушек плакала и не понимала, что случилось. Тебе тоже было очень плохо.

— Иногда люди не подходят друг другу, — я пожал плечами. — Не всем везет остаться на всю жизнь со своей школьной любовью.

Мать вздохнула, она очень волновалась, это расстраивало ее. Отец тоже сильно хмурился и казался старше. Я понял, что должен попробовать что-то объяснить.

— Я не хочу врать, — сказал я. — Иногда чувство проходит, и гораздо честнее двигаться дальше. Вернуть его нельзя.

— Они все думали, что виноваты перед тобой. Почему ты просто не сказал им правду?

Меня опять охватило легкое раздражение.

— Джемма врала тебе про ту историю с озером, потом ворвалась без приглашения в мою квартиру. Кажется, она сделала что-то не так.

— Она что, правда пришла… — мать точно на это не рассчитывала, давая Джемме ключ. Ее это возмутило почти так же сильно, как меня. Я почувствовал благодарность к ней.

— Мама, я не могу ее видеть. Каждый раз с ней скандал. Я не могу этого выносить.

— Я не знаю, что делать, Перси, — призналась она. — Джемма сказала, что тебе очень плохо, и я боялась…

— Мам, она гораздо худший человек, чем ты, — сказал я. — Пожалуйста, не общайся больше с ней. Она ничего не понимает.

Мать очень грустно качнула головой, снова поднялась, чтобы идти в кухню — так она хотела снова собраться с мыслями.

— Пей чай, — ласковым, но таким потерянным тоном сказала она. — Я принесу еще бисквитов.

Все это время отец сидел, нахмурившись, но ничего не говорил.

— Ты тоже беспокоишься? — поинтересовался я, от всей души надеясь, что он скажет «нет».

— Ты врешь нам, Перси, — заметил он. — Твоя мать никогда тебе этого не скажет, но мы оба это чувствуем.

— Я не…

— Не надо. Я понимаю, что есть вещи, о которых не хочется говорить. Но в конце концов тебе придется.

— Почему придется? — не выдержал я. — Я просто хочу забыть об этом.

— Потому что это часть тебя, и ты ни с кем не сможешь сблизиться, пока не…

— Это вовсе не так, — возразил я. — Я любил Джемму, и это было по-настоящему. Это потом она начала врать.

Отец не стал со мной спорить, но я чувствовал, что он не согласен. Я думал, что он зря беспокоится.

Одри встретила меня на ступеньках Национальной Галереи. На ней было легкое серое пальто и шарф, закрывавший ее подбородок, я сдвинул его, чтобы поцеловать ее. Она была невероятно красивой. Конечно, я несколько раз сказал ей об этом. Разве я мог молчать?

— Так какой твой любимый цвет? — с насмешливой улыбкой спросила она, когда мы вместе сидели за столиком.

Мы говорили обо всем: о ней, обо мне, о том, что происходило в Министерстве, о налоге на наследство. Она была очень умна. Когда она рассуждала о стратегиях голосований Визенгамота и как лучше договариваться с судьями, ее хотелось слушать. Когда она шутила, ее шутки были произведением искусства: приличные даже для дипломатических обедов, похороненные под десятью слоями иронии, не выдаваемые ничем, кроме слегка топорщившегося уголка губ. Я был без ума от этого.

Мы целовались, перегнувшись друг к другу через стол, как подростки. Вечером на улице свет фонарей отражался в мокром асфальте, как будто Одри и я стояли на поверхности озера. Это был сон, конечно, самый лучший и пронзительный из существующих — жизнь не могла быть так хороша. Жизнь была большей частью уродливой выжженной пустыней, в которой очень редко удавалось увидеть искренность, настоящие чувства и правду, прорастающую цветами сквозь пепел. И когда такое чистое чувство было прямо перед тобой, ты был глупцом и жалким трусом, если отворачивался от него. Это, наверное, было единственным, во что я верил.

Когда мы встречались с Джеммой, поначалу это тоже было похоже на сон. Она была очень красива со своими бархатными черными глазами. С ней я жил несвойственную мне богемную жизнь. Людьми здесь двигали чувства, они ткали образы, превращая свою собственную жизнь в искусство. Джемма делала так же, но гораздо изящнее и правдивее. Рядом с ней все ее друзья казались подделками.

Иногда мы ходили по ресторанам и много пили, а иногда просто расстилали плед в парке и смотрели на облака. Я узнал многое о ней и, конечно, не мог ей не восхищаться. Она была очень талантлива, ей многое пришлось пережить, но это не сломало ее. Рядом с ней я делал то, что никогда бы не сделал без нее. Несмотря даже на это, Джемма часто говорила, что совсем меня не знает. Эта мысль со временем стала ее одержимостью.

Я и Одри были счастливы несколько месяцев. Мы стали очень близки очень быстро. Мне казалось, что я угадывал многие ее движения и мысли, а она угадывала мои. Нам было весело, хорошо и как-то очень легко вдвоем. Казалось, что все будет так же продолжаться всегда. Иногда я видел, что Одри удивляли некоторые мои слова, но верил, что это не так важно. Она иногда спрашивала меня о прошлом, но я всегда уклонялся от беседы. Я не хотел замечать, что это беспокоило ее. Она и сама, наверное, не хотела замечать.

В тот день Одри тоже сказала заветное «люблю». И теперь она обнимала меня, а я смеялся, пытаясь открыть входную дверь и никак не попадая в замочную скважину.

— Хватит, подожди... — от ее дыхания волосы на затылке вставали дыбом, и я не мог ни на чем сосредоточиться. — Ну подожди...

Но мне не хотелось, чтобы она ждала, и ей тоже не хотелось ждать.

Дверь распахнулась, и мы почти упали внутрь. Она целовала меня, говоря, что я самый лучший и что она очень меня любит. Представляете?

Я стащил с нее пальто и прижал к себе. Ее сердце билось так часто, что я мог это почувствовать. Я потянул ее в гостиную — и потом неожиданно сон кончился.

В гостиной на диване сидела Джемма. Меня словно окатило холодной водой.

Джемма сказала, что пришла вернуть мой ключ. Я попросил ее уйти. Она увидела, что я не очень рад ее поступку, поняла, что проявила себя довольно бестактно, и бросилась убеждать Одри, что между ней и мной давно все кончено. По щекам у нее текли слезы, когда она говорила об этом — в таком она была отчаянии:

— Нет, ничего нет, поверьте, поверьте, я ухожу… я беспокоюсь… не ревнуйте, мы очень близки, но ни в коем случае сейчас не встречаемся…

Джемма так расстраивалась, что Одри даже слегка обняла ее, чтобы утешить. В себе же я не чувствовал ни малейшей жалости, только злость.

— Ничего, ничего нет, — Джемма почти всхлипнула. — Я просто беспокоюсь, ему через многое пришлось пройти… Я уже… Уже ухожу…

— Не волнуйся, Джемма, — сказала Одри. — Это я ухожу.

Я видел, что ее шокировала эта сцена. Она вышла в холл, подобрала с пола пальто, я молча пошел за ней. Вскоре мы были на улице.

— Давай просто уйдем и не будем возвращаться сюда, — сказал я, посмотрев ей в глаза.

— Что с той девушкой? — спросила она. — Это Джемма?

Как сложно мне было заставить себя не сказать ничего плохого.

— Мы расстались уже давно, но разрыв получился тяжелым, — я пожал плечами.

Одри кивнула и какое-то время шла молча. Я ждал, что она скажет.

— Как вы расстались?

— Мы не подходили друг другу.

Она остановилась и пристально посмотрела на меня.

— Перси, я понимаю, что ты пытаешься защитить ее этой ложью. Но после того, что я видела, это уже не имеет значения. Так что говори правду.

Одри не обвиняла меня, и поэтому я чувствовал, что должен попытаться что-то сказать ей.

— Она начала лгать, — сказал я. — Я ненавижу ложь.

— Ты сам постоянно лжешь, Перси.

— Разве я могу рассказывать всем вокруг о том, что делает Джемма? Ты же понимаешь это…

— Ты даже сейчас отделываешься общими фразами. А как насчет всех этих секретов? Ты не говоришь, что было в Министерстве, что ты делал тогда у Озера…

Разговор становился неприятным. Почему все так старались влезть ко мне под кожу? В чем был смысл этого?

— Это мои собственные секреты, — отрезал я. — Мне решать, говорить о них или нет. И я хочу забыть.

— Я не люблю ложь так же сильно, как ты, Перси, — заметила Одри.

— Хорошо, — уже чувствуя легкое раздражение, сказал я. — Что ты хочешь узнать?

— Расскажи, что ты делал тогда у озера.

— Нет.

Она посмотрела на меня, наверное, с холодным разочарованием, но в глазах у нее стояли слезы. Я понял, что она скажет дальше, и мне показалось, что из легких выбили весь воздух.

— Я не могу так, Перси, — произнесла она. — Ты сказал, что любишь меня, и я люблю тебя тоже, и безумнее всего, что я уже не могу представить, как было до нашего знакомства. Но я не могу так.

Она отвернулась, она уходила. Я стоял на месте и смотрел ей вслед. Было больно, как будто сердце вырвали. Мне вдруг подумалось, что я врал себе и что я знал с самого начала, что так все и закончится. Каждая любовная история заканчивалась расставанием. Иногда тихим, как с Пенелопой, когда все скандалы проходили за закрытыми дверями, иногда, как с Джеммой, все в конце концов перерастало в фарс.

Тогда все началось с того, что Джемма пыталась расспрашивать меня о прошлом, и я отказывался отвечать. Она стала наводить справки, расспрашивая всех, кто мог что-нибудь знать: моих родителей, брата, держателя паба из Хогсмида и многих других — мы серьезно поссорились, она плакала и извинялась, обещала, что никогда такого больше не будет делать. Но она делала. Она узнала эту глупую историю про озеро. И тогда пришлось расстаться. После ссоры она пришла извиняться.

После нашего расставания на душе у меня было довольно противно. Аспекты моей личной жизни благодаря ей становились достоянием общественности. В голове витали мысли, что всем моим надеждам не суждено было сбыться и ничего нормального в моей жизни уже не будет, только все новые и новые разочарования, новые и новые потери. Все это было до того отвратительно, что даже образы моей собственной кончины казались мне по сравнению гораздо привлекательнее.

Я выпил половину бутылки вина и принялся читать какие-то рабочие документы, чтобы отвлечься. Моя волшебная палочка лежала на тумбочке рядом. Я то и дело смотрел на нее. Мои мысли становились мрачнее. Я выпил еще, попытался читать. И вот, когда буквы уже начинали расплываться у меня перед глазами, в замочной скважине неожиданно повернулся и щёлкнул ключ. Джемма влетела в холл в очень расстроенных чувствах. Она плакала, умоляла простить и говорила, что любит. Я повторял, что она разбила мне сердце и оказалась лживой тварью, я кричал, чтобы она уходила. Но она не ушла, и в конце концов я сам вытолкнул ее из квартиры.

И так повторялось с тех пор. Она плакала на плече у моей матери и рассказывала ей про меня всякие ужасы. Она плакала на плече у каждой из дам общества, каждой, кто был готов ее слушать, пока моя личность не оказалась так опутана сплетнями, что уже нельзя было разглядеть живого человека.

Теперь уходила Одри. И мне почему-то казалось, что она не будет говорить обо мне плохо, а потом возвращаться и плакать. Я пытался разозлиться и убедить себя, что она так же, как и все, хотела таблоидных подробностей, но я слишком хорошо понимал, что это ложь. Я чувствовал, что она все еще любит меня. Мне было так плохо и казалось, что всю мою душу вывернули наизнанку. Это было безумием, и мы были знакомы всего несколько месяцев, но я уже не знал, как жить дальше без нее. Я думал только о том, чтобы постараться забыть, что я все еще зачем-то существую.

Когда я снова вошел в квартиру, Джемма по-прежнему была там. Увидев, что я вернулся один, она начала извиняться, сказала даже, что сама найдет Одри и все ей объяснит. Я думал, что начну кричать на нее, но теперь, когда я смотрел, как дрожали ее плечи и как она плакала, спрятав лицо в ладонях, я ощущал только усталость и не мог даже злиться. Она была в отчаянии. Слезы текли по ее щекам, и она вытирала их обеими руками, обещая, что вернет ключ и больше никогда не будет заявляться без приглашения. Я сел рядом и некоторое время безразлично смотрел на нее.

— Тебе ведь что-то нужно от меня, да?

От неожиданности она подняла на меня глаза. Я погладил ее мокрые щеки. Она все еще смотрела на меня, ее дыхание стало легким, прерывистым. Тогда я поцеловал ее. И едва мои губы коснулись ее губ, она стала целовать меня в ответ, обхватив руками, изо всех сил прижимая к себе.

Утром Джемма, улыбаясь, спросила:

— Перси, ты любишь меня?

И я сказал:

— Нет.

Она расстроилась, она не ожидала такого ответа, ведь обычно я был гораздо более вежлив. Я смотрел в потолок и спрашивал себя, зачем я все это сделал. Стало ли мне легче? Она такого не заслуживала.

— Почему, Перси? Нам же было хорошо вместе.

— Почему — что?

— Почему ты не любишь меня?

Я не ответил. Джемма была расстроена.

— Зачем ты тогда…

Она наконец разозлилась на меня. Поднявшись рывком, она принялась подбирать с пола свою одежду. Она опять вытирала слезы, но в этот раз ругалась на меня.

— Ты мразь, Перси. Что, просто так и все?!

Я безучастно смотрел на нее. По крайней мере, в этот раз она уйдет.

Мне было слишком хорошо известно, что будет дальше. Она соберет вещи, уйдет, ей захочется рассказать всем о том, какой я отвратительный человек, она расскажет, еще приукрасив, скажет, что я пил ее кровь или еще что-нибудь. Потом, конечно, ей станет стыдно. Она решит, что я ничего плохого не сделал, что она сама хотела этого или что я пытался искать ее поддержки, что я глубоко сломанный человек, который не может общаться иначе. Она почувствует вину. И потом она снова вернется и будет плакать.

— Ты такая мразь, — всхлипывала Джемма. — Ты знаешь, как мне больно от этого? Тебе что, совсем плевать, что ты делаешь?

— Я спросил, нужно ли тебе это, — заметил я.

— И что? И что? Ты такая мразь, — она злобно усмехнулась. — Чего ты добиваешься? Тебе нравится издеваться надо мной? Ты больной. Мразь.

Она уставилась на меня горящим взглядом. Мне было все равно.

— Что, твою мать, с тобой не так? Эти все твои истории — дешевые манипуляции. Поэтому ты никогда не рассказываешь. Что? Когда мы расстались? Ты был пьян, здесь. Ты сидел и смеялся, вертел в руках волшебную палочку. Все была ложь, это только я поверила, что ты собрался из-за меня сдохнуть. Беспокоилась. Мразь.

— Ты сама это придумала, — со злостью сказал я. — Ты сама рассказала это всем.

— Да? Отличное объяснение. Это я просто по жизни такая безумная, — она начала смеяться. — Сколько можно издеваться? Ты специально привел эту проститутку вчера…

— Ни слова не говори о ней.

— Да? Зачем она была здесь? Я еще унижалась перед ней.

Она уставилась на меня, как будто надеясь, что я начну на нее кричать. Я молчал. На глазах у нее снова выступили слезы, она была так зла и обижена. Она смотрела на меня с ненавистью.

— Какая же мразь, — она стиснула зубы и оскалилась. — Посмотрим, как ты будешь… Если с тобой… Посмотрим, мразь…

Она бросилась к окну и принялась открывать его. Я некоторое время безразлично следил за ней. Мне почти пришло в голову, что гораздо проще было бы позволить ей сделать все, что она хочет.

— Что, мразь, не веришь мне, — Джемма обернулась ко мне и принялась хохотать как безумная. — Проверь меня.

Ей наконец удалось открыть окно, она свесила одну ногу наружу. Когда она обернулась, на лице у нее была написана иступленная ненависть. Она все еще улыбалась.

— Мразь, — сказала она, уставившись мне в глаза. — Что, не веришь? Посмотрим… Какая же мразь.

Я безразлично смотрел на нее.

Она снова усмехнулась, потом отвернулась и посмотрела вниз. Это был тринадцатый этаж. Она сидела, наклонив голову, балансируя на подоконнике, и больше не обращая на меня внимания. Я вскочил с кровати, бросился к ней и обхватил ее за талию. Холодный ветер ударил мне в лицо. Она ругалась и шипела, как кошка, пытаясь вырваться, вцепилась зубами мне в руку.

— Мразь! Пусти! — кричала она. — Последняя мразь!

В какой-то момент мне показалось, что она теперь уже собирается столкнуть вниз меня, что было бы, конечно, более логично.

— Я ненавижу тебя! Мразь!

Наконец мне удалось втянуть ее внутрь. Мы упали на ковер. Я поднялся, но она некоторое время лежала на спине, не вставая, просто смотрела в потолок. Рама оцарапала ей щеку. Текла кровь. Лицо у нее было застывшее, как будто весь запас эмоций внутри истощился. Больше она не плакала.

Я подошел к окну и выглянул наружу. Асфальт был очень далеко внизу. Руки дрожали. Нельзя было, чтобы она видела, что напугала меня. Иначе она сделает это снова.

— Я вижу, что ты боишься, — заметила Джемма. Она снова улыбалась.

Я пожал плечами.

— Ты сделал меня такой, Перси.

Я разозлился. Я не знал почему. Наверное, это говорил мой страх. Я стал кричать.

— Это ты! Сама! Все, что я хотел — избавиться от тебя. Зачем ты распускала все эти слухи?! Врывалась ко мне. Пошла к моей матери. Я сказал, что не люблю тебя, я сказал тебе уйти!

— Ты забрал все, что у меня было, — процедила она. — Мразь. Я придумывала тебе оправдания… Я еще сама придумывала тебе оправдания.

— Ты понимаешь, что ты сделала? Почему ты не можешь понять это? Почему ты не уходишь? — мой голос срывался, не хуже, чем у нее. — Ты продолжаешь унижаться. Зачем, мать твою, ты это делаешь?!

Она вдруг поднялась, окинула меня полным ненависти взглядом и усмехнулась:

— Так зато теперь я уйду, — ее губы почти неестественно скривились. — Когда услышишь, что меня отскребли от асфальта, это будет на твоей совести.

— Мне плевать! Делай, что хочешь! — сердце билось так часто, что, кажется, должно было сломать ребра. — Если тебе хочется сдохнуть — пожалуйста! Мне всегда так хотелось, чтобы из-за меня вешались.

Она снова зло посмотрела на меня и вышла за дверь. Вся моя жизнь была таким куском дерьма, что это было сложно даже осмыслить. Я снова посмотрел в открытое окно. Асфальт был очень далеко внизу. Если прыгнуть, наверное, получилось бы очень гадкое зрелище. Мне представилось, как череп бы вдавился внутрь от удара, кровь смешалась бы с мозгом и волосами. К горлу подкатила тошнота.

Я увидел, как Джемма вышла и остановилась внизу, возле подъезда. Она опять плакала. Я столько раз видел, как она плачет, что догадался даже теперь, когда едва мог разглядеть ее.

Мой брат Билл нашел меня пьяным. Хозяин бара позвонил ему. Я был не лучшим человеком, так что это и был мой ответ на все, что случилось.

Билл некоторое время расспрашивал меня. Я как-то отвечал на его вопросы. Он тоже не знал, что делать, не понимал, как могло до этого дойти. Он сказал, что не обвиняет меня и что Джемма была ненормальной.

— Ты не видишь? — пробормотал я. — Я тоже виноват.

— Вовсе нет. Почему? — ему было жаль меня.

— Мне было все равно, что с ней будет.

— Все равно?

Он не совсем в это верил, и это было приятно — но он ошибался во мне.

— Иногда мне казалось, что у нас есть шанс. Я не об этом. Часто мне просто хотелось отвлечься, а она оказывалась рядом.

Билл немного помолчал, как будто взвешивая сказанное, понимающе кивнул. Если он смотрел на все логически, это не было для него таким уж сюрпризом.

— Иногда я чувствовал какую-то странную благодарность за то, что она так меня любит. Так лицемерно. Как будто я всего лишь делал то, что она хотела. Зачем иначе она пользовалась любым надуманным предлогом, чтобы прийти в мою квартиру? Почему, стоило мне поцеловать ее, она набрасывалась на меня, как сумасшедшая? Потом уже я видел, что это разрушает ее. Но это ее выбор, в конце концов, разве нет? — я издал странный смешок. — Потом я понимал, что это неправильно. Но иногда мне так сильно хотелось забыться — и она была рядом. И все повторялось. И вчера — Одри бросила меня, и она была рядом.

Это был первый раз, когда я рассказал обо всем совершенно честно. Билл все еще молчал, обдумывая мои слова.

— Даже ты теперь считаешь меня отвратительным человеком, — заметил я.

Билл усмехнулся и пожал плечами.

— Ты же понимаешь, что такого рода слова не имеют никакого смысла? Рассуждая об этом, не поможешь никому.

Это была правда.

Еще через день я рассказал родителям сразу все, что случилось во время моей работы в Министерстве. Как умерли те, кто пытался мне помочь, девушка, которую я любил, как я лгал своим врагам и убивал их, как я начал терять себя, как мне пришлось убить своего друга, как мой приятель из Пожирателей Смерти рассказывал шутки про Темного Лорда, пока крики какого-то несчастного заглушали его слова, как некоторые в Ордене боялись, что я стану предателем, как я хотел лично убить своего заклятого врага — не просто убить, уничтожить и заставить его отчаяться, как в конце концов я был готов смеяться над смертями и страданиями других.

Мои родители были шокированы, это было заметно. Мне показалось, что они даже смотрели на меня иначе, как будто больше не могли узнать. Все-таки мне было немного легче, может быть, от осознания, что я больше не обманывал их.

— Перси... — мать замолчала, не зная, что мне сказать. Я не мог заставить себя смотреть на нее. Ей не стоило так выбирать слова — все, что она могла бы мне сказать, было бы справедливо.

Но потом вдруг она подошла ко мне и обняла, и вот уже и отец присоединился к ней и прижимал к себе нас обоих. Потом они скажут, что только тогда почувствовали, что я вернулся. Я не знаю, почему они не прогнали меня. Я бы прогнал. Я бы смирился, что мой сын оказался лживой тварью, и велел никогда не возвращаться. Я бы силой вытолкнул его за дверь, даже если бы он плакал и умолял о прощении. Но они простили меня — в очередной раз. Хотя я совсем этого не заслуживал. И тогда мне вдруг стало легко — впервые за все эти годы.

Они просили меня заходить чаще. Им хотелось знать, как я. Хотелось понять меня. Я не знаю, почему. Мои истории отравили бы жизнь кому угодно.

Я действительно стал часто бывать у них. Они даже стали часто устраивать семейные ужины, куда приходили все: Джордж, Билл, Флер, Джинни, Рон, Гарри и Гермиона. Я обычно являлся немного заранее, чтобы помочь с чем-нибудь. Джордж тоже иногда приходил раньше. Мы часто разговаривали с ним — больше о прошлом или всяких пустяках. Но в тот день получилось иначе.

Тогда я вышел во двор и увидел, как Джордж сгребал заклятиями опавшие листья.

— Как дела? — поинтересовался я.

— Нормально. А как у тебя?

Он надвинул шапку на одно ухо, так что она забавно перекашивалась набок. Но я знал, что на самом деле уха там не было.

— Тоже. Помочь тебе?

— Я уже и так больше разбрасываю их снова, — признался он.

Какое-то время мы работали вместе. Он не врал, мы уже гораздо больше разбрасывали листья, чем сгребали их. В конце концов он принялся разрушать мои кучи специально.

— Минус десять очков Гриффиндору! — кричал я, тоже запуская в него охапку листьев.

Наверное, не думать было правильнее всего. Но ты не мог не думать, когда врешь. Поэтому намного проще было не врать.

— Я так и не спрашивал тебя, — неожиданно заметил Джордж, когда мы выдохлись, сгребли листья снова и сидели под деревом. — О чем ты думал, когда умер Фред?

О чем я думал? Я не знал, что ответить, но знал, что сказать.

— Я думал, что моя жизнь, какой я видел ее, тоже закончилась. У меня как будто больше не было дома, куда я мог бы вернуться, чтобы начать все заново. И я не знал, что делать дальше.

Мне всегда казалось, что Джордж испытывал похожие чувства, только во много раз более сильные и болезненные.

— А теперь знаешь? — поинтересовался он.

— Я думал, что знаю. Это было глупо. Я начинал все эти отношения, но не был способен по-настоящему поддерживать их.

— Я тоже думал, что знаю, — заметил Джордж. — Наверное, я пытался стать совсем другим человеком, чтобы не было так больно. Чтобы все это случилось не со мной.

— Но так было только хуже, да?

Джордж кивнул.

— Ты хотя бы пытался двигаться куда-то, — заметил он.

— Я пытался сбежать.

Он усмехнулся. Некоторое время мы молчали, наблюдая за облаками. Они мерно и медленно проплывали по осеннему небу, постепенно растягиваясь и меняя форму.

— Так сложно, — наконец проговорил Джордж, немного улыбаясь. — А всего-то нужно было принять, что это действительно случилось.

На несколько следующих месяцев я погрузился в работу и почти перестал встречаться со знакомыми. Это было полезно для меня, но со временем я так изголодался по обществу, что набрасывался на любого, кто мог рассказать мне хотя бы какие-нибудь сплетни. Так что когда я неожиданно столкнулся с Сузанной в каком-то кафе, то не мог не напроситься в ее компанию. Я уселся к ней за столик и сказал «пожалуйста».

Мы немного поговорили о погоде, хотя было видно, что на самом деле ей хочется меня спросить о другом.

— Спрашивай, — наконец сказал я. — Вся правда, только правда и ничего, кроме правды.

Сузанна слегка улыбнулась, это ее развеселило.

— Ты знаешь, что Джемма выходит замуж? — поинтересовалась она, внимательно разглядывая меня.

Позднее я слышал, что на Джемму очень повлияло все, что тогда случилось. Она не владела собой — и это испугало ее. Она тоже не знала, как до этого дошло.

— Нет. Я очень рад за нее.

— Правда? — Сузанна все еще немного улыбалась.

Я кивнул.

— У нас был очень тяжелый разрыв…

— О нет, — ей не хотелось слушать мою типичную скучную историю. Мне вдруг вспомнилось, как Одри называла мои подобные фразы «пресс-релизами», и я улыбнулся.

— А как Одри? — спросил я.

— У нее тоже есть молодой человек, — ответила Сузанна, все еще наблюдая за мной, — и между ними все серьезно.

— Думаешь, они поженятся? — спросил я, не успев подумать, что это было слишком очевидно.

— Не знаю, но есть вероятность, что к этому все идет.

Я кивнул и постарался принять безразличный вид.

— Ты правда любишь ее? — поинтересовалась Сузанна.

— Как иначе? Это же Одри!

Сузанна улыбнулась, на этот раз с легкой иронией. Могу поклясться, она подумала, что я говорил это ей, в надежде, она передаст это самой Одри.

Но здесь не было никакого плана. У меня никогда не было никакого плана. Я не врал, когда говорил, что люблю. Я не врал тогда, я не врал и сейчас. Я правда любил ее, и это было навсегда.

В тот вечер я долго лежал без сна и, когда часы пробили полночь, решил, что убеждать себя отказаться от безумных затей бесполезно. Примерно еще минут через тридцать я стоял на улице под дождем и запускал камешки в окно. Единственным моим желанием было, чтобы ее «серьезный молодой человек» оказался не с ней — так было бы в десять раз более странно. Конечно, и без этого было так себе.

Одри появилась на пороге, и, к счастью, она была одна.

— Я люблю тебя. Бросай его, встречайся со мной, — дрожащим от холода голосом сказал я. Ей стало так смешно, что она впустила меня, дала мне плед и даже предложила чаю. На случай, если вам нужен мой совет, запомните: нельзя петь серенады под балконом, если вы не в Италии.

— Я люблю тебя, — повторил я уже серьезнее. — Всегда. С тех самых пор, как впервые сказал об этом.

— Перси, ты же не такой человек, — мягко заметила Одри. — Ты же даже не спрашивал себя, чего ты на самом деле хочешь от жизни.

— Я люблю тебя, Одри. Это серьезно. Разве ты можешь сказать, что я в этом врал? Никогда. Мы стали так близки и так быстро... Я хотел бы провести с тобой столько времени, сколько у меня есть на этом свете. Я люблю тебя.

Я видел, что мои слова волнуют ее. У нее были сомнения, но она не смотрела на меня с безразличием. Она все еще любила меня. Это дало мне решимость идти до самого конца.

— Я расскажу тебе все. Самое главное, — мой голос начинал дрожать. — Ты тогда спросила меня, что я делал у озера, и я скажу тебе. Я собирался покончить с собой. Это правда. Тогда я сделал много ужасных вещей. Я больше не узнавал себя. Я предал все, что когда-либо знал и любил, ради своей цели. У меня не осталось ничего кроме нее. Мне казалось, что без нее я больше не существовал. И когда кончилась Битва за Хогвартс, моя цель, моя функция была выполнена, и больше я не видел в себе никакой надобности. Мне было слишком больно обернуться и думать обо всем, что я сделал. Гораздо проще было просто все закончить. Я не думал ни о каких последствиях — мне казалось, что моя смерть растворилась бы среди сотни других, кто умер тогда, и никто не придал бы ей никакого значения. Поэтому я вошел в воду. Она была мутная и почти черная от торфа. Тела не должны были найти. Даже когда я зашел только по колено, я уже не мог разглядеть своих ботинок.

Я выдохнул. Я не мог заставить себя смотреть на Одри, так что не знал, слушала она или нет.

— Я заходил все глубже и неожиданно провалился с головой. Течение потянуло меня. Я думал, меня накроет спокойствие или даже радость от того, что все было кончено, но вместо этого я, конечно, чувствовал страх. Это было просто, как и любой зверь, я хотел выжить любой ценой. Я не знаю, как я выбрался. Но когда я снова, задыхаясь, кашляя и дрожа от холода, оказался на мелководье, эта обыденность поразила меня. И почему-то я начал думать, как умер Фред, как я откатил те камни в сторону и увидел, как его череп вдавился, сколько было крови, как она смешивалась с мозгом, как к ней прилипали волосы. Его мертвое лицо. И как я видел его смеющимся всего какую-то минуту назад. Как он хотел жить, и как у него не было шанса, и как отвратителен был я в сравнении. И я стоял там, по колено в воде, дрожа от холода, но не находя сил пошевелиться. Светало. Солнце было алым и слепило меня. Потом меня окликнули с берега. Я обернулся и увидел тебя. Я не знаю. Это звучит пошло, но я навсегда запомню тебя в ту секунду. Это впечатление всегда будет со мной.

Это был конец рассказа. Одри молча обняла меня. И я почувствовал, что она понимает. В глазах у меня защипало, хотя я думал, что такого никогда больше со мной не случится. Это была всего лишь вся моя суть, выложенная на обозрение. И это было больно, как если бы с меня содрали кожу. Но я чувствовал, что она понимает, и поэтому в глазах щипало.

Минуты через две мы вернулись к чаю. А еще через пять минут молчания Одри вдруг заговорила:

— Я тоже хорошо помню тот момент. Ты тогда сказал, что потерял что-то.

— Это была шутка.

Глаза ее округлились, она была немного впечатлена, но больше все-таки шокирована и самую малость находила это ненормальным.

— Какой ужас, — произнесла она.

Но я слишком явно видел, что она точно понимала эту шутку, и ей даже было смешно. Конечно, я умолял ее выйти за меня! Прямо на месте.

— Одри, выходи за меня, — сказал я. — Кольца у меня нет, но я его сейчас сделаю из крекера.

Она опять посмотрела на меня. Глаза у нее все еще были круглые, как блюдца.

— Что?

Я поспешно занялся кольцом. Руки у меня так дрожали, что пришлось извести примерно пять штук, прежде чем мне удалось проделать все как следует.

— Ты выйдешь за меня? — повторил я.

Она протянула мне руку, все еще не в состоянии ничего сказать. Я напялил ей на палец кольцо из крекера. Одри посмотрела на него, потом на меня.

— Да... Я люблю тебя, — ее голос сбивался. — Это ни на что не похоже. Совсем... Да, я согласна. Да.

И таким образом это оказался самый счастливый день в моей жизни, а ведь было всего-навсего два часа ночи.

Свадьба состоялась через четыре месяца — примерно столько времени потребовалось мне, чтобы окончательно загладить вину перед матерью Одри за тот несчастливый бифштекс. Одри сказала, что это была самая лучшая свадьба, и не только потому, что это была наша свадьба, а потому, что мы со свойственным нам государственным талантом заранее решили, что главной статьей расхода будет алкоголь. Это поправило дело настолько, что даже начальная проповедь (или как она называется) была не лишена приятности — в том числе и для гостей.

Я и Одри также рассчитывали, что либо тетушка Мюриэль, либо ее тетя Эдвига устроят какой-нибудь скандал. И они, к счастью, оправдали наши надежды. Во время ужина Мюриэль неожиданно заявила, что всему действу не достает торжественности, не то что в старые времена, после чего тетя Эдвига поджала губы и вполголоса заметила, что «восхищается людьми, которые трепетно относятся к таким вещам» — что, конечно же, было худшим из оскорблений. С того момента и до самого конца вечера они обменивались колкостями.

Мы выпили ужасно много шампанского, сбежали ото всех и остались вдвоем. И я чувствовал, как сильно люблю Одри, и был даже почти неприлично счастлив. А ведь это было только начало.