Зверобой (джен)

Туман... Влажный, жемчужный. Жадными щупальцами растекается между спящих одноэтажных домов и стволов деревьев. Огибает колючие вереницы кустов цветущего шиповника, заволакивает пустынные тротуары. Выплёскивается на дорогу, обнимая пыльные машины. Клубится в тусклом оранжевом свете последнего в Лисьем переулке едва работающего фонаря, заставляя меня прекратить бег и замереть у края невесомого покрывала, паучьей сетью раскинувшегося впереди.

Где-то в глубине частных дворов взрывается лаем собака. Вздрагиваю. Неосознанно делаю шаг назад. Жадно глотаю влажный ночной воздух, но горло почти сразу перехватывает от проникшего в ноздри отвратительного запаха гнили... Фу! Похоже, где-то прорвало канализацию, а значит, нужно внимательнее смотреть под ноги, чтобы случайно не провалиться в забытый ремонтниками открытый люк… Как однажды это уже произошло с Эвелин. Желудок мерзко сжимается. Стараюсь игнорировать его, но получается плохо — солёная слюна набирается под языком слишком быстро. Морщусь. Сердце глухо бьется о клетку из ставших тесными ребер. Взгляд возвращается к потрескивающему среди листьев фонарю — последнему оплоту света на стыке Лисьего переулка и Кипарисового тупика, упирающегося прямиком в хвойную рощу, сквозь которую ведет песчаная тропа к моему дому. За кромкой света плещется вязкая темнота, сожравшая и дорогу, и старые деревянные двухэтажки, и будто бы весь мир. Её объятия, почти наверняка скрывающие жутких голодных монстров, только и ждущих, когда я шагну на территорию липкого сумрака, пугают сильнее возможности встретить свору бродячих собак, живущих возле заброшенной лесопилки. Зябко передёргиваю плечами, когда волна мурашек поднимается от поясницы к затылку. Может, всё-таки сдать обратно и повернуть на улицу Лютен? Тогда путь до дома займет больше времени, но... Собака неожиданно громко взвизгивает и утихает, заставляя волосы на руках встать дыбом. В воздухе повисает тишина, смешанная с томительным напряжением. Оно считывается кожей, заставляет зародившийся в глубине живота необъяснимый страх скручивать кишки в жгуты и стремительно растекаться по венам, переполняя тревогой каждую клетку тела.

Сплёвываю осевшую на горле вонь и резко оборачиваюсь, ощутив спиной чужой взгляд, но Переулок остается пуст. Внимание привлекают лишь раскачивающиеся на верёвках белые простыни. Будто восставшие из гробов мертвецы бросили тут свои саваны и, с разрешения ночи, отправились бродить по спящим улицам в поисках невезучих задержавшихся в барах пьяниц. Мои холодные пальцы тянутся к запястью, стискивают деревянные бусины, нанизанные на красную шерстяную нитку, ожидая, что те прогонят сдавившее грудь волнение, но желание вжать голову в плечи, сорваться с места и трусливо бежать обратно — до самой заправки с мигающей вдалеке тусклой неоновой вывеской — не отпускает. В голове, словно нарочно, начинает звучать пренебрежительный голос отца: «Эй, всё ещё боишься несуществующих монстров? Не стыдно? Тебе ведь уже шестнадцать! Ты должен стать сильнее, Андер, раз смеешь претендовать на лучшее место в жизни. Ты должен... Должен... Должен!»

Дыхание учащается. Несмотря на тёплый майский вечер, изо рта вырываются и сразу тают едва заметные облачка белого пара. Задираю край тонкой белой футболки, вытираю выступивший над верхней губой едкий пот. По рыхлой ткани расползается бурое кровавое пятно, а боль, причинённая неуклюжими пальцами, прошивает разбитый нос, простреливает в десну, заставляет скривиться — и на кой чёрт я только попёрся на эту глупую вечеринку? Сидел бы дома, играл в «Зомби против растений». Волна сырого холода облизывает мой голый живот, словно решив попробовать его на вкус. Слух улавливает раздавшееся за спиной шуршание, отчего скопившаяся в груди волна нестерпимого страха прорывает плотину из здравого смысла и затапливает меня с головой. Поддавшись панике, спешно отступаю в густую тень, под невысокий куст обильно цветущей сирени, растущей прямо возле покосившегося забора, лентой обхватившего ветхий одноэтажный дом. За его блестящими стёклами чёрных квадратов окон не видно ни отблеска — хозяева мирно спят, не докричаться.

Припадаю к земле, пропускаю пальцы сквозь ленты шершавой влажной травы. Жесткие края неприятно цепляются за кожу. Сладкий аромат крупных лиловых соцветий, свисающих прямо над головой, смешивается с отвратительным запахом гнили. Стараюсь дышать через раз. Не издаю лишнего шума, но в спящих сумерках даже звук собственного сердца кажется оглушающим. Шорох повторяется. Мне вдруг становится ясно, что его издают мелкие камешки под подошвами чьих-то кроссовок. Взгляд сосредоточенно изучает видимый из моего укрытия кусок освещенной дороги, скользит по кустам, присматриваясь к волнению листьев, пока не замечает движение — Анико! Страх отступает, но его место торжественно занимает едкое раздражение — нет, мне не нужна её жалость! Пусть подавится ею вместе со своим уродским дружком!

Небо расчерчивает яркая вспышка. Гром, расталкивая закрывшую звёзды мглу, прокатывается по его бездонному куполу. Фонарь вдруг с треском гаснет, но лишь на мгновение, которого оказывается достаточно, чтобы посеять в девичьей душе удушливую панику. Дрожащая фигура Анико, коротко пискнув, резво впрыгивает во вновь появившийся спасительный круг света, вздымая клубы невесомого пара. Она оглядывается, нервно поправляет розовые прилипшие к губам волосы. Её смуглое лицо с чёрными раскосыми глазами искажено страхом и отвращением. И я понимаю, что мне доставляет наслаждение следить за его болезненными метаморфозами. Я чувствую удовольствие, когда вижу, как Анико испуганно мнётся, кутаясь в свою тонкую белую ветровку. Как нерешительно топчется на краю тёмной бездны, желая скорее вернуться в безопасный дом, к друзьям, но свет не выпускает, став одновременно и спасением, и ловушкой. Стыд обжигает щёки, заставляет меня подняться и выдать своё присутствие.

— Анико? — делаю шаг из темноты. Встречаюсь взглядом с испуганными, широко распахнутыми глазами, и... Тьму рассекает ещё одна ослепительная вспышка…

* * *

— Андер?

От громкого стука в дверь голову пронзила тупая боль. Приподнявшись над подушкой, я едва приоткрыл глаза, чтобы бросить расфокусированный взгляд на красные цифры будильника. Как по команде шестёрка сменилась семёркой. Стоящее на столе старое радио с шипением ожило, наполняя комнату жизнерадостным голосом диктора: «Доброе пасмурное утро, Пригород! Выходя из дома, не забывайте свои зонтики и хорошее настроение»!

— Андер, ты встал?

Настойчивый громкий голос матери заставил меня резко сесть. Комната покачнулась. В глазах потемнело, мышцы отозвались тянущей болью. Сжав лицо ладонями, я сдавленно выдохнул, прогоняя остатки странного тревожного морока, и мысленно проклял бледный солнечный луч, просочившийся в щель между плотных синих штор. В его свете, бросающем тусклые зайчики на сваленные под окном спальни пакеты, словно напоминая о неразобранных вещах, тяжким грузом тянувших за душу, медленно плавали сверкающие пылинки. Эх… Как бы я хотел, чтобы и этот переезд оказался лишь дурным сном.

— Андер! До автобуса час!

— Уже встаю!.. Встаю, — глухо пробубнил я, протирая глаза, но вдруг осёкся, ощутив во рту вкус отдающей железом соли. Рука потянулась к стоящему на прикроватной тумбе торшеру, пальцы нащупали выключатель. Мягкий оранжевый свет лишь слегка разогнал сумрак, выхватив бурые пятна на смятой подушке. Кровь? Тело бросило в жар, пульс болезненно застучал в висках, когда среди печальных мыслей о переезде стыдливо вспыхнули воспоминания о вчерашней ночи, о драке и моем позорном бегстве… Об Анико…

С трудом выпутавшись из влажной от пота простыни, я босыми ногами прошел к стоящему в углу завешанному серым пледом зеркалу. Сдёрнул ткань, поднимая в воздух ещё больше пыли. Из бездонной глубины с маячком отражённого света на меня уставились два испуганных глаза. Русые волосы слиплись и встали дыбом, на переносице красовалась синяя припухшая гематома, а от подбородка, спускаясь по шее, тянулись смазанные коричневые ленты — кровь.

В дверь спальни забарабанили вновь, едва не заставив меня подпрыгнуть:

— Андер! Надеюсь, ты одет? Я захожу, слышишь? Имей совесть, что обо мне подумают эти выскочки из родительского комитета, если ты опоздаешь в первый же день?

Тяжёлая деревянная дверь скрипнула, впуская в комнату свежий воздух. В зеркале отразился худой силует матери. Одного короткого взгляда на неё мне хватило, чтобы понять — сегодня она опять почти не спала. Об этом красноречиво свидетельствовали тёмные синяки, залегшие под опухшими глазами. Едва успев переступить порог, она показательно сморщилась и замахала ладонью перед усталым лицом, удобнее перехватывая упёртую в бок корзину для грязного белья. Недовольный взгляд скользнул по пакетам, пробежался по криво задёрнутым шторам, письменному столу, усыпанному обёртками от сладких батончиков и банками из-под газировки, задержался на разноцветных бабочках, висевших на стене, под пыльными пластиковыми стёклами:

— Милый, мы уже неделю как переехали, когда ты собираешься разобраться с этим? — она раздраженно толкнула ногой стоявшую у порога коробку с книгами и принялась теребить светлую прядку волос, выпавшую из низкого неопрятного пучка. — Нет, я понимаю, новая школа, экзамены... отец, — её взгляд со вздохом переместился на потолок, к висящей хлопьями отсыревшей штукатурке. — Но можно же постараться? Приложить хоть немного усилий, чтобы стало, как раньше?

Стало как раньше? Как раньше?! Грудь обожгла мгновенно поднявшаяся из центра живота волна злости. Да как она посмела? Как вообще додумалась притащиться обратно, в этот дом, принёсший всем столько боли? Дом, который никто даже не захотел купить... После… Я зажмурился и крепче сжал челюсти, лишь бы зудящие на языке слова не сорвались и не впились ядовитыми шипами в натянутое между нами хрупкое равновесие. Тот пруд на заднем дворе, где шесть лет назад утонула сестра, всё так же квакал зелёными лягушками. Он существовал, а Лиза — нет. Фотографии в рамках над лестницей покрылись пылью и выцвели, но четверо улыбающихся с них людей не перестали выглядеть счастливыми. А теперь у отца появилась новая семья. И ему больше не нужны были ни я, ни мама, ни этот дом, превратившийся в сырой молчаливый памятник. Эти скрипучие лестницы с прогнившими половицами и пыльные коридоры, комната сестры, всегда закрытая на замок, — всё это приносило лишь боль.

— Как раньше уже никогда не будет, — процедил я, почти не разжимая губ.

— Ты просто не хочешь, — мама прошла вперед и, оставив корзину на стол, отдёрнула шторы, впуская в комнату рассеянный свет, и тут же звонко чихнула. — Господи, Андер! Сними их сейчас же, я запущу в стирку. К вечеру уже высохнут.

— Нет…

— Что значит «нет»? — она дернула за край ткани и испуганно отшатнулась, обхватывая себя за худые плечи, когда карниз скрипуче накренился.

— Мне пыль не мешает.

— Поросенок, только и знаешь, что огрызаться, — мама раздражённо подтащила старый скрипучий стул и недоверчиво уставилась на едва державшееся в потолке крепление. — Давай залезай, сделаем и забудем, — постучав по спинке стула, она наконец одарила мою замершую у зеркала фигуру нетерпеливым взглядом и застыла с занесенной в воздухе ладонью. — А… А что с лицом? Ты что, ударился? Почему не сказал?

— Все нормально, — быстро проговорил я, не желая сознаваться в том, что вчера без разрешения посмел сбежать из дома, умудрился получить от местных в нос и теперь едва мог вспомнить, как оказался в собственной постели. Воспользовавшись секундным замешательством матери, я спешно проскользнул в ванную комнату, но не успел закрыть дверь. Предплечье с силой сжала протиснувшаяся в щель худая рука. — Ма, отстань. У меня и без твоих расспросов голова раскалывается.

— Не мамкай! Дай посмотрю!

— Прекрати, — я попытался высвободиться. — На автобус опоздаю.

— Секунду назад тебя это мало волновало.

— А теперь волнует! Еще эту дурацкую рубашку гладить!

На самом деле гладить и тем более надевать рубашку я не планировал, скорее лишь пытался избавиться от раздражающего внимания и лишних вопросов. Дёрнув рукой сильнее, я ощутил, как мамины пальцы соскользнули ниже, зацепились за тонкую нить браслета. Щелчок! И крупные деревянные бусины со звонким стуком поскакали по гладкой бежевой плитке. Дверь с силой стукнулась о косяк, от удара приоткрываясь обратно.

— Прости, — мамин голос хрипло сорвался.

— Ничего, — с досадой ответил я, наступая голыми пальцами на одну из треснувших пополам сфер. — Отец всё равно считал, что мне нужно избавиться от этого старья. А он в этом деле мастер. Сначала разделался с пикапчиком, а потом и нас отправил в утиль. Будто семью можно слить, как надоевшую сломанную игрушку... Завести жену помоложе... Заделать новых детишек... Таких, которыми можно будет потом гордиться.

Мама прерывисто выдохнула. Послышались её быстрые шаги, дверь хлопнула, заставив радио заикнуться. В уголках глаз нестерпимо защипало. Обида вперемешку со злостью на отца и свою несдержанность комом встали в горле, не давая глотать: и зачем я опять? Неужели так трудно было заткнуться? Прикусить свой поганый язык? Чёрт! Зажмурившись, я отступил к раковине, открыл воду и впился пальцами в прохладный фаянсовый край, вслушиваясь в шум, доносившийся с первого этажа. Зазвенели столовые приборы, загремела посуда: кажется, мама загружала грязные тарелки в старенькую посудомоечную машину, а я рисковал вечером не досчитаться нескольких любимых кружек. Ну почему я опять не смог сдержаться, зная, в каком она сейчас состоянии? В груди кольнуло от горького осознания — потому что всё больше становился похожим на своего отца.

Схватив мыло, я сунул руки под струю горячей воды и принялся остервенело тереть пальцы, наблюдая, как пена окрашивается в розовый и убегает в слив. Покрытую царапинами кожу начало саднить. Головная боль усилилась. В висках запульсировало, вторя спазмам, сжимавшим желудок. Во рту горчило. Подняв взгляд на собственное хмурое отражение, я медленно коснулся влажными пальцами болезненной припухлости на переносице, оттянул веки покрасневших глаз, высунул язык, разглядывая красные отметки на припухшем языке. Переключив покрытый разводами ржавчины кран в сторону синей отметки, отбросил мыло и, набрав целые ладони холодной воды, опустил в них лицо, погружаясь мыслями во вчерашний вечер.