Принцесса воздушного замка (гет)

Всё началось с латте с сиропом. Это был прозрачный высокий стакан, наполненный четырьмя слоями: сироп янтарного цвета на самом дне, молоко, кофе с молоком над ним, а на самом верху — белая воздушная пенка, проткнутая трубочкой. Напиток возвышался над блюдечком, покрытым ажурной салфеткой. В момент, когда оно звякнуло о глянцевую поверхность стола, отвлекая меня от очередного конспекта, казалось, что так решила сама судьба.

Я никогда не верила ни в Бога, ни в высшие силы, ни в карму — называйте, как хотите. Но иногда кажется, что нечто всё равно предопределяет, с дотошной тщательностью выбирает моменты для принятия неизбежного и важного решения. Обстоятельства складываются в ряд, будто костяшки домино, — и в момент падения первой процесс запущен необратимо. Эта костяшка может оказаться такой незаметной и незначительной, что её никак не узнать. Сейчас я понимала, что всё началось с моей ошибки — с дурацкого латте с сиропом. Судьба негласно предоставила мне выбор: бросаться в омут с головой или остаться на поверхности. Самое сложное в осознании этого решения — принять то, что в следующий раз я бы сделала всё точно так же. Какой вообще смысл рождаться и жить, если так и не решиться окончательно нырнуть в этот омут?

Остальные события моей жизни нельзя было назвать судьбоносными — скорее стечением обстоятельств. Я поступила в медицинский, потому что поддалась влиянию матери. При условии старательной учёбы я могла стать хорошим специалистом и без работы точно бы не осталась. Профессия врача к тому же всегда престижна, высокооплачиваема и при наличии хорошего старта можно построить великолепную карьеру. Меня было легко уговорить: всю бытность подростком мне было интересно многое, но ничего до такой степени, чтобы связать с этим жизнь. Благодаря широкому кругу интересов подготовка к вступительным экзаменам не оказалась слишком трудной, и я гордилась, что выбрала не литературу и не экономику, куда большинство моих ровесниц шло, так и не найдя своего призвания, а благородную специальность врача. Однако оказавшись в списках поступивших, я вдруг засомневалась в своём решении. Не станет ли мамин авторитет незримым и недостижимым спутником, с которым меня всегда станут сравнивать?

Эбигейл Гриффин была уважаемым в своей сфере человеком — её статьи и исследования публиковались в научных изданиях, а регулярное посещение конференций и симпозиумов сделало ей громкое имя среди коллег. Однако мне быстро пришлось привыкать к самостоятельности. Мама очень старалась быть рядом со мной, старалась от слова «очень», но удавалось ей это далеко не всегда. Из-за задержанного рейса она даже опоздала на мой выпускной, но я всё равно любила её и восхищалась, зная, что она всегда хотела для меня всего самого лучшего. Папа, сколько я его помню, работал в крупной нефтедобывающей корпорации. Он был талантливым инженером и месяцами, а то и годами, не появлялся дома, разъезжая по вышкам с инспекциями и проверками. Со временем отношения между родителями ухудшались всё сильнее, ссоры становились всё чаще, но на все мои вопросы мама ограничивалась односложным ответами:

— Мы слишком редко видимся, солнышко. Работа для папы иногда оказывается важнее, чем мы с тобой.

После этого я долго сидела в комнате, смотря в окно и размышляя, почему папа так поступает с нами. Редкие размытые воспоминания из детства то и дело мелькали в сознании: вот мы привязываем к увесистой ветке дворового дуба верёвочные качели, и я качаюсь туда-сюда, смеясь во весь голос; из очередной командировки папа привозит мне плюшевого мишку ростом с шестилетнюю меня и говорит общаться с ним каждый раз, как только я соскучусь; вот мы вместе учимся печь блинчики — и для папы это такой же страшный первый раз, а мама смеётся с наших припудренных мукой физиономий. А теперь наши отношения превратились в ежемесячную круглую сумму, чтобы его принцесса ни в чём не нуждалась. И без этих подношений у меня была подаренная мамой на день рождения машина и вполне солидная сумма на собственные траты: учёбу, одежду, косметику, путешествия. Отец просто откупался, и поначалу меня безумно злил этот факт. Но время постепенно притупило горечь, и я просто научилась радоваться его посылкам и кратким визитам — будто какого-то дальнего родственника.

Поступив в университет, я поняла, что не ошиблась. Мне действительно нравилось учиться, чтобы потом приносить пользу обществу и помогать людям, спасать жизни и делать их лучше. Все мои опасения не оправдались: преподаватели относились ко мне, как к обычной студентке, не обращая внимания на фамилию. Только пару раз после лекции пожилые профессоры уточняли, не родственница ли я Эбигейл Гриффин, и получив положительный ответ, с улыбкой вспоминали мою мать в студенческие годы. Преподаватель по латыни даже по секрету рассказал, что его предмет доктору Гриффин пересдавать пришлось два раза, но мне он пообещал оказать всевозможное содействие. Я, разумеется, сочла такое предложение соблазнительным, но ни за что на свете не собиралась им пользоваться. Мне было жизненно необходимо добиться всего самой.

Студенческий коллектив у нас был разношёрстный, но без крайностей: все были нормальны до той самой степени, до какой личность в принципе может быть под влиянием жизненного опыта. Спустя несколько месяцев мы успели разбиться на небольшие компании, разделившись по интересам и характерам. Уэллс Джаха, староста нашей группы, поначалу мне вообще не понравился: до зубовного скрежета правильный сын декана, при первой возможности спешащий доложить о прогульщиках и сорванных парах, вызывал исключительно раздражение. Несмотря на всеобщую скрытую враждебность, он каждый день здоровался именно со мной и широко улыбался — и это безмерно льстило. Корыстная часть меня рассудила, что дружить с ним весьма выгодно, так мы и спелись: заучка Гриффин и стукач Уэллс. К нам иногда присоединялись закадычные товарищи Джаспер и Монти — крайне толковые и умные парни, одни из лучших студентов курса, которые тоже углядели свою выгоду в знании инсайдерской информации о жизни университета. Я была не против: парни никогда не отказывали в помощи по учёбе, с ними всегда было просто и понятно. Скорее стоило приготовиться получить подачу с правой или посыл далеко и надолго за злоупотребление своим дамским положением, чем гору подковёрных интриг и следующих за ними истерик. Конечно, на сломанный ноготь не пожалуешься и не обсудишь всякие девчачьи штучки, но я вполне могла это пережить, ведь никогда не отличалась особой женственностью, склонностью к сплетням и чтению «Космополитен».

В свободное от учёбы время мне нравилось играть на гитаре и вполголоса подпевать. Особым талантом природа не наделила, но расслабляло это настолько хорошо, что со временем мой репертуар стал достаточно богатым. Иногда меня увлекала хорошая книга — надолго, до тех пор, пока не дочитаю от корки до корки и не узнаю, кто же убийца, но из-за большого количества учебной литературы даже от вида книги начинало подташнивать. Зато шоколадное печенье у меня получалось отменное — Уэллс даже затребовал себе целую коробку на день рождения. Я морочилась с ним несколько часов, бурча под нос неподобающие леди слова, но когда вспоминала, как заставила его смотреть со мной «Спеши любить» и — что важнее — его лицо на протяжении всего фильма, то ярость потихоньку превращалась в лёгкое раздражение.

За собой я следила не больше, чем любая другая девушка. Целью была аккуратность и только. Конечно, иногда мне нравилось сесть перед зеркалом и для особого случая сделать красивый яркий макияж, но на каждый день я ограничивалась только пудрой и тушью для ресниц. Пусть кожа у меня не светилась изнутри и не была с благородным оливковым оттенком, но я была живым человеком, а не ходячим продуктом «Фотошопа». Я принимала свои недостатки и не стеснялась их, но, как и любая девушка, старалась по возможности скрыть, подбирая подходящую одежду к моей слепленной не по модельным стандартам фигуре.

Парня у меня не было — и я считала это большим плюсом: множество времени оказалось свободным для намного более полезных вещей. После поступления я и мои немногочисленные однокурсницы подверглись интенсивному вниманию со стороны мужской половины, однако вскоре азарт сошёл на нет. Даже Уэллс как-то пытался намекнуть на свою симпатию, но я всеми силами игнорировала его поползновения в мою сторону. Отнюдь не потому что считала, что слишком хороша для него или напротив — недостойна, просто дух не захватывало от взгляда ему в глаза. Он был очень даже привлекательным парнем, на которого обращало внимание множество девушек: стройным, широкоплечим, с безупречной улыбкой, из великолепной семьи и с хорошим достатком, но не вызывал во мне того самого священного трепета. Мне был нужен только тот самый, за которого захочется замуж и на край света, к которому уважение будет намного сильнее всех остальных чувств, который не бросит меня одну и будет рядом. Я не хотела терять время на отношения с теми, кто сразу же казался мне неподходящим кандидатом в мужья — зачем тратить силы на то, что заведомо обречено на провал?

Однако когда незнакомец поставил передо мной латте с сиропом, нагло отвлекая от конспекта, мой мир изменился. Точнее сказать, крутанулся несколько раз вокруг своей оси и перевернулся с ног на голову, когда парень опустился в кресло напротив и без малейшей нотки смущения сказал мне:

— Привет, я Финн.

Неряшливо наброшенная на плечи кожаная крутка была тёмно-синей и так сильно отличалась от глубокого кофейного цвета его глаз. Непослушные волосы обрамляли овал лица, а длинная чёлка спала до бровей, и её обладатель небрежно отбросил её в сторону. Понадобилось несколько секунд, чтобы мой язык наконец-то оказался способен к воссозданию понятных звуков. Во мне смешались удивление, трепет и какой-то детский восторг, будто я только что обнаружила целую гору подарков под ёлкой в рождество. Чёрт возьми, я знала, что буду жалеть до конца дней, если сейчас вернусь к зубрёжке конспектов.

 — Кларк, — представилась я.

И в абсолютно беспроигрышной на первый взгляд авантюре в тот мартовский вечер я потеряла себя.

Мы говорили несколько часов в кафе, а затем ещё час, гуляя по парку, пока не стемнело. Я ненавидела его латте, но сам Финн мне нравился: разговор с ним шёл так легко, будто я знала его сотню лет. Иногда он ошибался и говорил что-то невпопад, но это казалось мне таким искренним, что каждой его фразе я просто улыбалась во весь рот, будто дурочка. Он был немногословен в рассказе о себе, но, упомянув слово «музыка», получил джек-пот. Финн учился на факультете искусств и мечтал стать музыкантом, известным или не очень — ему было плевать. Музыка оказалась его заветной мечтой, он хотел заниматься только ею — и его уверенность в этом, казалось, была сильнее, чем во всём остальном. И меня заразила его страсть, которую я и сама разделяла. Переборы, аккорды, техники, струны… Наконец-то я могла отвлечься от анатомии и гистологии и говорить о том, в чём была почти так же хороша.

Это была сказка, и Финн был идеальным романтическим её героем: с мечтой, идеалами, верой в людей и силу искусства. Своей музыкой он хотел приносить что-то прекрасное в мир, менять его, направлять в лучшую жизнь, поднимая в своём творчестве важные проблемы современности. Я понимала это стремление и всей душой тянулась к нему: мне до ужаса хотелось делать то же самое, спасая людей, находя лекарства от болезней и новые методики лечения. С удовольствием маленького ребёнка я разворачивала свой рождественский подарок слой за слоем, улыбаясь, радуясь и слепо не замечая шероховатостей. Да и кому они были нужны? Финн — моя новая книга, которую я собиралась читать от корки до корки, чтобы узнать ответы на все свои вопросы.

Забыв про время, мы говорили и говорили, пока на улице совсем не похолодало — даже тусклый свет уличных фонарей ничуть не смущал. Заметив, как я дрожу, Финн ультимативно заявил, что сейчас же отвезёт меня домой, не то я непременно заболею. Встретив мой вопросительный взгляд, он так же серьёзно добавил, что оплатой за проезд будет номер телефона — и ни цифрой меньше. Я рассмеялась и смогла только кивнуть. До его машины мы шли несколько кварталов, а из-за общей расслабленности из меня даже вырвалась пара забавных и мерзких историй с учёбы, которые он встретил смехом и обменял на пару своих, пообещав познакомить с однокурсниками. Да, мне хотелось их встретить: артистичность, умение держаться, творческое мышление и природное обаяние — мне, привыкшей сидеть за книжками, хотелось этому поучиться. Финн источал потрясающую неуловимую ауру загадочности, и это до ужаса интриговало мою исследовательскую натуру. Совсем по-джентельменски открыв дверь, он пригласил меня сесть в машину. Пока прогревался двигатель, мы молча смотрели друг на друга — совсем без неловкости, с пониманием и теплотой, будто знакомы уже пару лет, а не пару часов.

Вторая наша встреча состоялась через два дня, но за эти сорок восемь часов половина памяти моего телефона успела забиться бесконечной чередой сообщений. Казалось, мы боялись упустить хоть секунду из жизни друг друга. Полностью исчезла неловкость первого знакомства, а на её место пришла крепкая связь, подкрепляемая эйфорией, хотелось ещё. Второе свидание превратилось во встречу двух старых друзей, которые когда-то знали друг друга лучше всех, но многое упустили. Я чувствовала себя так уютно и спокойно, рассказывая о своей жизни, делясь историями и воспоминаниями. Финн был потрясающе вежлив и, кажется, знал, когда какую эмоцию следует проявить чуть ярче, чем остальные. И я была у него в кармане. О себе он почти не рассказывал. Ни о семье, ни о родственниках, только искусно переводил тему, если заходил разговор. Я жутко боялась влезть не в своё дело и затронуть болезненные воспоминая, ведь это и вправду меня не касалось. Но авантюрный запал слегка поубавился, и теперь я изучала Финна без порывов, дотошно и подробно — иначе просто не умела. Изо всех сил мне хотелось найти нечто, что разочарует меня в нём, и одновременно не хотелось.

Видимо, получилось у меня из рук вон плохо, раз на третьей встрече мы впервые поцеловались. Он притащил в парк два кофе, покрывало, гитару и играл песни собственного сочинения, а низкие ноты в исполнении его мягкого голоса посылали мурашки вниз по моему позвоночнику. Мне было стыдно за это, но чувство вины абсолютно никак не помогало справиться с приятным волнением при взгляде на его длинные музыкальные пальцы, перебирающие струны. Если до того момента мои чувства к новому знакомому казались неопределёнными, то именно тогда мне показалось — или жутко захотелось поверить, что вот оно — то самое. Я так и не рассказала Финну, что ненавижу кофе. Требовались абсолютно нечеловеческие обстоятельства, чтобы всё-таки заварить себе чашку-другую: даже во время экзаменов в таком отчаянии я бывала буквально пару раз и то выпивала большими резкими глотками, как лекарство, чтобы строчки из учебника наутро не отпечатались у меня на лбу. Финн же каждую встречу считал своей обязанностью напоить меня латте, а я с притворно-счастливым выражением лица впихивать его в себя — своей. Он оказался и вправду чертовски похожим на кофейный напиток: с ним было так же легко и приятно общаться, будто втягивать по трубочке молочную пенку, глаза и волосы его были цвета кофе с молоком, а губы оказались сливочно-карамельного вкуса сиропа.

Но всё же я ненавидела кофе, и бесполезные попытки забить его вкус сиропом — только самообман. Наверное, такими же неправильными были наши отношения, но гордость и надежда на что-то иное не давали себе в этом признаться. Моментами даже они отступали под натиском обстоятельств: слишком много тайн и повисших пауз в разговорах — и я внезапно понимала, что в глубине души никогда до конца не доверяла Финну.

Вскоре на одну из загадок Финна Коллинза нашлась разгадка — в тот самый миг, как я узнала его фамилию, рассматривая дипломы, висящие в его квартире. Мою потрясённую физиономию, наверное, следовало сфотографировать крупным планом и превратить в какой-нибудь дурацкий мем. Мой парень оказался акционером корпорации «Арк Ойл Лимитед», на которую свои лучшие годы продолжал тратить мой отец. И наследником, правда, непрямым, да и отказавшимся от наследства. «Арк Ойл Лимитед» — семейный бизнес, как утверждал Финн, из которого можно выйти только вперёд ногами. Все члены семьи задействовались в управлении корпорацией на ключевых должностях, и это действительно обеспечивало хороший контроль над всем спектром подразделений. Благодаря грамотным контрактам, равномерному распределению дохода и репутации семейной корпорации, никто не пытался обогатиться лично — все работали на благо компании. В случае замеченной попытки хищения вопрос об увольнении и изгнании из клана Коллинзов становился очень острым, а попытки в дальнейшем найти работу — крайне бесполезными: кто рискнёт нанять на работу человека, решившего обкрадывать даже собственное семейство? Финн же никогда не хотел заниматься бизнесом, его тянуло в мир искусства: он хотел играть и петь, выступать, разъезжая по стране на автобусе в обнимку с гитарой и пакетом бургеров. Мир смокингов, сделок и жёстких компромиссов оказался слишком чужим для его романтической натуры, и он был готов отказаться даже от своей доли наследства ради мечты. До этого, конечно, не дошло, но с семьёй Коллинз уже на протяжении почти трёх лет общался исключительно чеками за оплату недешёвого обучения. А я не могла злиться на Финна, узнав об этом. Полностью пересилить обиду оказалось не в моих силах: незачем было так долго скрываться. Я не была охотницей за деньгами, ведь сама особо ни в чём не нуждалась, но злила сама мысль, что меня так воспринимали. В итоге сочувствие всё равно перевесило гнев: порвать с семьёй казалось просто только на словах. Вскоре я сменила гнев на милость, чтобы снова петь вместе под гитару и гулять до рассвета.

Когда Финн стал реже звонить и писать, чаще ссылаться на занятость и отказываться от свиданий, я нашла для себя тысячу и одно обоснование, но самого очевидного избегала. Дело было во мне. Внезапно и без того безразличное равновесие наших отношений стало неустойчивым, и я из последних сил пыталась в нём удержаться, не зная зачем. Нам было хорошо делиться общими интересами и целоваться тоже было хорошо. Дальше мы не заходили, и это ещё сильнее всё усложняло. Я не хотела — он не просил. Я вообще избегала ярлыков, но с упоением рассматривать прекрасного принца с некоторой дистанции было намного привлекательнее, чем каждый день сталкиваться с его недостатками. Мне нравилось представлять — и мои представления оказались «клеем», державшим отношения вместе. Если бы я вовремя отбросила свои представления и продрала глаза, то заметила бы, что наши встречи были не такими частыми, а разговоры — не такими искренними. Всего за каких-то пять недель я успела по уши влюбиться в свои фантазии и искренне возненавидеть себя за это.

Когда он пригласил меня «серьёзно поговорить», а официантка принесла американо вместо латте, я поняла, что это конец. Латте с сиропом, будто оборотень, превратилось в приторный горький кофе, но даже его вкус не был таким отвратительным по сравнению с ощущением, когда моих ушей достигла фраза:

— Нам надо расстаться.

Нет, я была готова услышать это даже больше, чем ожидала, но всё равно шокировано уставилась на Финна, только пробормотав:

— Но… почему?

Даже показалось, что его удивил мой вопрос: кажется, он не хотел и не собирался оправдываться, и это понимание выбило весь воздух у меня из лёгких. Ему было не жаль терять эти отношения.

— Это сложно, Кларк… Мы с тобой отлично ладим, но я хочу быть с другой. Она разделяет моё желание. Прости, — последнее прозвучало даже фальшиво, но, кажется, не задело. Мне было всё равно.

После этого он просто ушёл, а я — сидела и пыталась понять свои чувства. Их будто заморозили, а присутствие Финна всё ещё ощущалось почти физически. Казалось, он снова вышел в машину забрать забытый кошелёк, а я бестолково смотрю в витрину и жду. Жду долго, пока необходимый гормон дойдёт до моих слёзных желёз. Но это не произошло даже через две чашки мятного чая.

Дошло до меня тогда, когда я вышла из кафе, попала на нашу аллею в парке и поняла, что моя сказочная книжка закончилась самым дурацким из финалов. Не будет больше гитар, песен, прогулок, обнимашек, даже латте с сиропом не будет, который я почти успела полюбить. Мне было больно не от факта потери Финна, но от потери всего остального, что было связано с ним — я только полюбила каждую новую привычку, как тут же приходилось от неё отказываться. И было так страшно.

Я плакала и давилась латте с сиропом — последним привычным, что у меня осталось. С этого всё началось. Именно знакомство с Финном стало отправной точкой. Наверное, оно должно было подготовить меня ко всему, что произошло следом. Влюбиться в него и сливочно-карамельный вкус — судьбоносный выбор, о котором я всё равно не могла жалеть. Изменить его — уже не в моих силах.