Лимонная блузка (джен)

Тихий хлопок, свидетельствующий об одиночной аппарации, теряется в гуле несущихся по автомагистрали магловских машин: Падма появляется изящно, перенося вес на правую ногу, как если бы она делала шаг — один из многих. Она не утруждает себя осмотром закоулка, в котором ей пришлось очутиться: и два грязных, обшарпанных бака, рассказывающих скорее историю неблагополучных магловских гетто, нежели центра города, и несколько грязных кошек (кажется, тех же самых, что и в прошлый, и в позапрошлый разы), и трещины на стене здания — все это знакомо. Падма появляется здесь по четкому графику — дважды в неделю — как если бы ходила на работу (и если бы можно было предположить, что рабочий график действительно может быть таким не загруженным). Она, собственно, и работала здесь, в этом самом здании, на стене которого черными щупальцами разрослась уродливая трещина, а потому и знает — таким график целителя Больницы св. Мунго быть не может. Как, собственно, знает и то, что у сотрудников больницы нет необходимости знакомиться с этим грязным переулком: но рабочий многоразовый портал Падма сдала руководству вместе с заявлением об уходе по собственному желанию. Вход же для посетителей расположен на людной магловской улице в центре Лондона — место, публику которого вряд ли сможет удивить своим внешним видом даже самый экстравагантный волшебник. Падме же и вовсе не нужно идти на магические уловки, чтобы слиться с толпой: ни вычурной шляпы с чучелом какой-то неведомой магической твари, ни ярко-фиолетовой мантии на ней нет. Падма, пожалуй, в своих шелковых серебристых брюках-дудочках, светло-лимонной (китч, который будет понятен, лишь когда она окажется внутри) шифоновой блузе и лаконичных туфлях-лодочках бутылочного оттенка, могла бы слиться не то что с толпой маглов — с серой бетонной стеной.

— Падма Патил, пришла навестить находящуюся на лечении в Больнице Св. Мунго сестру Парвати Патил, — произносит она механически и даже почти не кривится на слове «лечение», потому что оно уж точно не имеет отношения к пребыванию ее сестры в этих стенах. Манекен, тот же, что и восемь, и девять, и, пожалуй, все двадцать лет назад (только правая рука отвалилась и теперь сиротливо лежит чуть поодаль), продолжает сверлить Падму неподвижным взглядом стершихся эмалевых глаз. За ее спиной с ревом проносятся магловские железные чудовища, люди, мелькающие в мутном отражении витрины, кажется, соревнуются с ними в скорости и совсем не замечают замершую у входа в заброшенный магазин молодую женщину, а Падма лениво размышляет, как должен работать механизм распознавания речи и насколько громко она должна говорить, чтобы хоть что-то из сказанного ею можно было вычленить из этого забивающегося в уши городского шума. Или же дело в артикуляции, — продолжает она свои абсолютно не имеющие смысла размышления, но вот голова манекена неестественно дергается — это должно быть похоже на еле заметный кивок, но Падме кажется, что она слышит скрежет, который обязательно должен сопровождать это движение. Вслед за этим дергается рука, лежащая на пыльном полу: суставчатый палец должен поманить посетителя, но то, что видит Падма, больше похоже на легкие, еще не набравшие силу конвульсии.

Падма почти не морщится, приближая свое лицо к еле заметному отражению в мутной от копоти витрине, не жмурится, встречаясь взглядом уже с не застывшими стертыми глазами манекена — а своими собственными — и шагает сквозь стекло.

Мгновение тишины взрывается испуганными голосами, чьим-то безликим плачем, быстрым стуком десятков каблуков медиковедьм о кафельный пол; приглушенный грязным стеклом витрины солнечный свет преломляется неестественным блеском магических светильников и разбивается десятками пятен лимонного цвета халатов. Падма — теперь — на секунду зажмуривается, и в следующий миг лимонные пятна обретают форму халатов, халаты — силуэты людей, а люди — лица, знакомые и не очень. На лицах некоторых нарисовано дежурное участие, сквозь которое еле заметно (как кивок манекена, сопровождаемый скрежетом, звучащим только в голове Падмы) проступает безразличие. Лица других же острыми осколками взглядов вспарывают презрение и отвращение: то ли в попытках удержать эти эмоции за маской, скопированной с плаката на стене, то ли в желании если не поранить, то задеть Падму. Но Падме все равно, острые взгляды отскакивают от нее подобно десяткам каблучков, безуспешно вколачиваемых в светлый (не лимонный) кафель пола — она ранена давно и сильнее, в самое сердце, разрезана надвое без права собрать себя воедино.

Падма гордо расплавляет плечи, шагает изящно — ей незачем вбивать каблуки в пол, чтобы утвердить себя и свое право — оно сияет ее светло-лимонной блузой. Падма идет к своей самой главной ране: на пятом этаже, в отделении недугов от заклятий уже восемь лет лежит, не приходя в себя, Парвати Патил.